Текст книги "Гремящий порог"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

«Ну и пусть,– говорит сама себе Наташа,– так даже лучше».

Девчата громко хохочут. Она вздрагивает, но оборачивается к ним с готовой улыбкой. А они разговаривают совсем о другом.

Сидящая с краю Люб;) Бродпева говорит Наташе:

– Если хочешь, укладывайся, я заняла тебе верхнюю полку.

Подостлав стеганку, Наташа ложится и думает о своем… Отчего же разошлись их пути-дороги с Вадимом?..

…Пути разошлись… но насколько она опередила его?..

С того вечера, как лежала она в раздумье на жесткой полке вагона, и до сегодняшнего утра прошло больше трех месяцев. Чего же она добилась? Продвинулась ли хоть на один шаг к намеченной цели?

Она приехала строить величайшую в мире Устьинскую ГЭС. Но ее не подпустили даже близко к самой стройке. Собирать в лесу сучья и палить их на кострах– все, что досталось на ее долю. И этого не сумела. Если говорить не о мечтах, а о действительности, то выходит, что оставила мать с малолетней сестренкой и помчалась за тридевять земель, с Кубани в Сибирь, чтобы лежать здесь пластом. Много пользы принесла стране и стройке! Много чести заработала комсомолу и себе…

И хотя пыталась робко возражать, напоминая, что костры палила не на лужайке за околицей, а на дне будущего моря, все равно не могла оправдать своей никчемности.

– Что ты, ягодка моя? – встревожилась старуха.– Уж пора бы повеселеть. Доктор сказал, скоро ходить будешь, дело ка поправку пошло. А ты опять моросная. Или болит шибко?

– Нет, бабуся,– успокаивала старуху Наташа, – я себя хорошо чувствую.

– Наскучило, стало быть,– заключила старуха,– и то, немного здесь веселья. А ты ляг половчей, на бочок, я тебе побывалыцинку расскажу.

Наташа ложилась на бочок, закрывала глаза (Захаровна на это не обижалась) и слушала неторопливые старухины повести. Знала их Захаровна много и рассказывать умела. Особенно интересно было слушать про давнюю старину, про то, как каторжные и ссыльные (Захаровна называла их «варнаки») строили в тайге государев Николаевский завод, а построив, ломали руду, жгли уголь, варили чугун, делали железо на том заводе.

К этим историям у Наташи был особый интерес. Мать ее была родом из Сибири, и, согласно семейному преданию, род их повелся от человека, попавшего и пол:, далекие края не по своей воле. Наташе даже вспомнилось, что слышала она от матери и о Николаевском заводе.

Наташа лежит, прикрыв глаза (русые густые реснички на побледневшем лице выглядят совсем темными), и слушает, только время от времени кинет взгляд на рассказчицу.

Захаровна рассказывает не торопясь, степенно, а сама дело делает. Проворно шевелятся сухонькие, узловатые в суставах пальцы, мелькают, поблескивают спицы, и клубок серой шерсти, как живой, то подпрыгивает на месте, то катается по иолу. Когда заберется он под стол или кровать, Захаровна поднимется, достанет озорника, обовьет его в несколько рядов размотавшейся ниткой и положит к ногам – и снова мелькают спицы, снова неторопливо течет тихая речь:

– А было это лет сто назад, может, меньше, может, и больше. Года не считаны, версты не мерены. Жила в заводской слободке девица, Настасьюшкой звали. Лишилась ода родителей рано, по седьмому году. Отца у нее водяным колесом убило, а мать с горя в омут бросилась. С дитем бросилась, с Настасьюшкой на руках. Сама утопла, а девочку вытащить успели.

Выросла Настасьюшка у чужих людей, всего повидала: ела не хлеб, а корочки, пила не молоко, а водичку, на соломке спала, дерюжкой укрывалась. Другая бы захирела да зачирвела, а Настасьюшка была доброй породы – сибирской и удалась высокая, статная да красивая. А сила да удаль такая была, что одна в тайгу на охоту ходила. Била белку да зайца, лису да соболя. Тем и кормилась. Парни, понятно, все только за ней и ходили. Потому как не было в слободе ни девки такой, ни молодицы, чтобы с ней могла поравняться. Невзлюбили ее девки слободские, не стали с собой на хороводы брать. А хороводы играли они за околицей на поляне. Красивое место! Поляна широкая, справа ельничек, слева березничек, впереди пруд заводской что твое озеро, а позади, за полянкой, гора, на ней бор сосновый…

– Бабуся,—перебила Наташа,– вы так рассказываете, точно были на этой полянке!

– Была, не раз была. Деревня-то наша от заводской слободы пошла. Приезжай ко мне в гости, сведу тебя на полянку, покажу, где в старину девушки хороводы играли… Так вот, играют они хороводы, а Настасьюшку не берут. Она в березничек захоро-нится и слезы льет. Только надолго ли солнышко за тучей укроешь? Там в березничке и увидел ее молодой инженер. Из самого Питера приехал на заводе ревизию наводить. Увидел молодой инженер Настасьюшку и удивился ее красе. С тех пор только у него на уме, как бы повстречать красавицу.

А Настасьюшка себя строго соблюдала, не в пример многим прочим девкам слободским. Сколько ни улещивал ее молодой инженер, какие посулы ни делал, какие подарки ни подносил, не склонялась Настасьюшка на его уговоры.

«Ты,– говорит, – барин, а я простого сословия. А кулик голубю не пара».

А инженер молодой спокою лишился и объявляет ей:

«Никого для меня теперь нет: ни отца, ни матери, только ты одна, и хочу, чтобы была ты мне женой, а я тебе – мужем».

Засмеялась Настасьюшка, а потом и задумалась. Подумала и говорит ему:

«Спасибо за слова добрые. Только тебе надо жену городскую, смирную, а я девка вольная, таежная. Мне в городе не житье, тебе в тайге несподручно. Разные у нас тропки и в одну дорожку не сойдутся».

А он совсем в отчаяние пришел и говорит:

«Куда твоя тропка, туда и моя». И упросил, чтобы взяла его Настя с собой в тайгу.

Взяли они ружья и пошли. И попалась им на грех медведица с выводком. Захотел он удаль свою показать и застрелил медвежонка малого. Кинулась на него медведица, и тут бы ему и конец, гак и сложил бы в тайге головушку, кабы не Настя. Она не первый раз с медведем встречалась, не сробела. Жив остался молодой инженер, только самую малую сделал ему медведь отметину. Зато страху натерпелся на три года вперед.

Пришли из тайги, поблагодарил инженер Настасьюшку за науку и в тот же день уехал к себе в Питер. И больше никогда его на заводе не видели.

– А Настасьюшка? – с обидой спросила Наташа.

– А Настасьюшке повстречался в тайге добрый молодец. Бежал он с каторжных рудников на родину, и переступила ему дорогу Настасьюшка. Да так переступила, что оставил он свою тропку и пошел по Настиной. Отгуляли они свадебку и зажили дружно да весело.

«Дружно да весело… Как хорошо!» – подумала Наташа.

А Захаровна продолжала:

– Только и их беда подстерегла. Стал заглядываться на Настасьюшку слободской урядник. В те.поры в слободе урядники стояли, за ссыльными да вообще за всеми мастеровыми, доглядывали. Вовсе не стало Настасьюшке проходу от того урядника. Пожаловалась она своему Ванюшке. А тот в троицын день ударил в набат, поднялись мастеровые, стали урядников ловить, вязать и в пруд кидать. Большое потом вышло нашей слободе разорение. Прискакали из городу казаки, три избы сожгли, мастеровых перепороли, которых в острог увели, которые в тайгу подались. И Ваня Настасьюшкин в тайгу ушел. Ушел и больше не ворочался. А только прозвище за ним так и осталось Ванька Набат. Сыновья его потом так и писаться стали – «Набатовы».

– У нас на стройке главный инженер Кузьма Сергеевич Набатов,– сказала Наташа,– может быть,, он из тех Набатовых?

– Кто ж его знает,– отвечала Захаровна,– поди, не только в нашей слободе Набатовы. фамилия самая крестьянская, мирская. Ты, поди, и не знаешь, что за набат? Это когда пожар или другая какая мирская беда, в колокол ударяют, чтобы народ всполошить… Был на заводе один литейщик Набатов, Семеном, кажись, звали. Убили его в гражданскую. С тех пор и перевелся у нас набатовский род. Только бугор, тот, где Настасьюшкина изба стояла, по сю пору Набатовским взлобком зовут…

Уже совсем вечером, позже обычного, пришла Люба.

– Заждалась? Зато не с пустыми руками,– она села на табуретку у изголовья кровати и показала Наташе письмо.

– Распечатай,– попросила Наташа.

Люба осторожно вскрыла конверт и подала Наташе несколько вырванных из ученической тетради листков, исписанных крупным угловатым почерком.

– Из дотму?

– От мамы,– совсем по-детски улыбаясь, ответила Наташа.

Улыбка так и не сходила с ее лица все время, пока она читала письмо. Люба сидела необычно тихонькая, сложа руки на коленях, и терпеливо ждала.

– Хорошее письмо?

– Хорошее.

– Вот, а пришлось без выкупа отдать. Ну, ты мне за это письмо еще спляшешь! Что пишут?

– Читай.

Люба взяла письмо и, сдвинув выгоревшие до-светла брови, отчего веселое круглое ее лицо сразу стало озабоченно-строгим, погрузилась в чтение.

– Смотри! – воскликнула она, прочитав приписку в конце письма, где мать писала, что заходил Вадим, спрашивал о Наташе и сказал, что скоро: тоже уедет на стройку.– Смотри-ка ты! Явление второе. Те же и Вадим Орликов. Волнующая встреча на диком бреге Ангары! Что скажешь? Рада?

– Очень рада,– серьезно ответила Наташа.– Рада за него.

– А за себя? – Люба посмотрела на подругу многозначительно.– Наташа, у тебя портится характер! Раньше ты не была такая скрытная и мрачная.

Наташа не смогла скрыть улыбки.

– Зато ты все такая же сорока. Почему я скрытная? Я же тебе говорю: рада.

– А ну тебя’! – рассердилась Люба.– С тобой – как с человеком, как с другом, а ты дипломатию разводишь!

– Нет, Любушка,– уже с грустью сказала Наташа,– никакой тут дипломатии нет. Я и сама не знаю, какой будет наша встреча.

Наташа никогда не видела своего отца. Так ей казалось, потому что память не сохранила его живого образа.Когда она, жмурясь от яркого солнца, испуганная сутолокой вокзала и многоголосым криком и стоном толпы, провожавшей очередной воинский эшелон, в страхе цеплялась за. шею матери, ей было всего два года.И как держал ее на руках высокий человек с добрым лицом и большими грустными глазами, и как плакала, припав к его плечу, мать, ничего этого Наташа не помнила. Об этом ей рассказали потом.

Наташа могла увидеть отца. Когда он, после госпиталя, вернулся домой на короткую побывку, ей шел уже пятый год. Но и тут не пришлось повидать. Мать отвезла ее из голодного города в станицу к родителям мужа. А больше отец домой не возвращался. Вскоре после того, как появилась на свет сестренка Олечка, получили страшную бумагу.

В бумаге было сказано, что старший сержант Максим Никифорювич Дубенко «пропал без вести».Думая об отце, видела его Наташа или совсем молодым, почти парнем, со смущенной улыбкой и неестественно широко открытыми глазами, или строгим солдатом с жестко сжатыми губами и резкими складками на похудевшем лице. На первой фотографии отец стоял во весь рост, рядом на стуле сидела красивая, тоже очень молодая женщина с ребенком на руках. На второй – были только мать и отец в гимнастерке с орденами и медалями. Других фотографий отца не осталось.

Так и жил, не старясь, отец в памяти. Натащи, а матери каждый прожитый год приносил новые морщины и добавлял седины в темные, когда-то густые и волнистые волосы.

От одного только горя оберегла ее судьба – от горя, причиняемого детьми. Дочери росли скромными, трудолюбивыми, как могли, берегли мать, помогали ей.

Большая доля домашних хлопот лежала на Ната-шиных плечах. Она старшая, да и времени у нее больше. Олечка ходила в музыкальную школу. У нее обнаружились замечательные способности к музыке, и в семье твердо решено было, что Олечка станет пианисткой.

После восьмого класеа.-Наташа порывалась пойти на производство. Мать сумела отговорить ее. Уступила Наташа с одним условием: каждое лето в каникулы она будет работать. И матери пришлось согласиться, хотя к радости ее и примешивалась горечь.

Мать привела Наташу в цех, где работала сама сначала за верстаком, а потом – уже второй десяток лет – сменным мастером. Только попросила начальника цеха, чтобы дочку определили -в другую смену: во всем, что касалось дел служебных, Екатерина Васильевна была щепетильна до крайности.

В цехе Наташа пришлась ко двору. Многие из работниц в девичьи годы дружили с ее матерью, к тому же понравилось, что вот школу кончает, а не погнушалась простым трудом.

После школы Наташа пришла в цех как в родной дом. Были с матерью споры об институте, но Наташа твердо, даже с некоторой резкостью, удивившей ‘мать, сказала: «Позднее. Когда Олечку на ноги поставим». И опять матери было и радостно и горько.

Со сложным и противоречивым чувством узнала мать о решении Наташи ехать в Сибирь на стройку. Тут была и гордость за дочь, с молодых лет привыкшую идти напрямую, не сбиваясь на окольные пути, и грусть предстоящей разлуки, и материнская тревога.

Но отговаривать дочь Екатерина Васильевна не стала. Сказала только:

– Трудно тебе будет!

– Мама! – попросила Наташа.– Не надо об этом. Не одна я. Все комсомольцы едут!

– Так уж и все,– улыбнулась мать.

– Ну… все настоящие комсомольцы.

Утро было свежее, с инеем. В прохладной прозрачности воздуха долина реки ясно просматривалась до самого горизонта. Голубизна воды, отражая поблекшее, не согретое осеннее небо, отливала сталью, а еще дальше, за дымящейся грядой порогов, река была совсем белесой, и казалось, что зеленые с желтыми пятнами березовых колков острова ви-сят в воздухе.

Набатов подошел к ожидавшей его коричневой «Победе».

Софья Викентьевна с крыльца окликнула мужа{

– Надень пальто, утро такое холодное!

– День будет теплый,– ответил Кузьма Сергеевич на ходу.

– Беда мне с вами,– пожаловалась Софья Викентьевна,– вот и Аркадий ушел в одной курточке.

Но Кузьма Сергеевич уже не слышал ее.

– Сегодня, Костя, по большому кругу,– сказал он шоферу.

Это значило объехать последовательно по известному обоим маршруту все основные объекты строительства. Обычно такие объезды Набатов совершал, возвратившись из командировки или отпуска. Почти в таком же положении он был и сейчас – последние дни он не показывался на стройке.

Поручив текущие дела своему заместителю, Набатов заперся в кабинете. И хотя только два-три человечна знали, какими расчетами занимается главный инженер в своем добровольном заточении, его не тревожили.

У Кузьмы Сергеевича Набатова была своя точка зрения на роль и место главного инженера. Он выражал ее в предельно резкой форме:

– Я не прораб, и на том или’ином объекте мне делать нечего. То, что происходит там сегодня, обеспечено подготовкой еще в прошлом году. А сегодня я должен думать, что мы будем делать через год и через два!

Сперва это кое-кому показалось чистоплюйством, и кто-то из местных остряков высказался в том смысле, что вполне уместно выдать главному инженеру в качестве спецодежды белые перчатки, но Набатова это не смутило. Он твердо стоял на своем.

Постепенно начальники участков, прорабы привыкли сами полностью отвечать за порученное им дело. Тем более что Набатов был требователен до педантичности и за огрехи и промахи взыскивал строго.

– Начнем с промбазы? —спросил Костя, когда «Победа» оставила позади последние коттеджи поселка.

– Как всегда.

До блеска накатанная дорога нырнула в распадок, заросший тонкостволыми елями, вынеслась на опушенный молодыми сосенками взлобок и круто свернула к просторной поляне-вырубке.

Отвоеванная у тайги, ощетинившаяся пнями площадь прорезывалась красными полосами дорог, проложенных бульдозерами в глинистом грунте. Там и тут высились железобетонные каркасы будущих строений. Яркими пятнами выделялись разорванные оконными проемами полосы кирпичной кладки.

Здесь сооружалась промбаза, то есть комплекс промышленных предприятий стройки: ремонтно-меха-нический завод, завод сборного железобетона, лесопильный и деревообделочный заводы.

«Победа» остановилась у небольшой, в два окна, дощатой засыпнушки. На светлой, собранной из свежего теса стене ржавым пятном выделялась обшитая кошмой дверь. Над дверью самодельная, па куске жести, вывеска: «6-й участок».

На гудок «Победы» из двери выглянула рыженькая девушка в пестрой косынке, и тут же навстречу главному инженеру вышел прораб участка, невысокий, плотный, в дождевике из плащ-палатки.

Набатов с неудовольствием покосился на неряшливо отвисшие пуговицы дождевика – верхняя обещала вот-вот отвалиться – и, может быть, поэтому не успел заметить, что на лице прораба сквозь маску почтительности проглянуло удивление.

– Как цех сборки? – спросил Набатов. Прораб неопределенно пожал плечами.

– Форсируем,

– Покажите.

Подъехать вплотную к строящемуся цеху помешала глубокая траншея. Через траншею была переброшена покрытая обмерзшей глиной плаха.

– Не оступитесь,– сказал прораб и протянул руку Кузьме Сергеевичу.

Но тот словно не заметил.

– Что ж о себе не позаботитесь? – строго сказал Набатов после того, как, медленно и твердо ступая, перебрался через траншею без посторонней помощи.– Вам, наверное, чаще моего приходится здесь бывать.

Долговязый парень в комбинезоне вмешался в разговор:

– Ошибаетесь, товарищ главный инженер, его мы тоже давненько не видели.

– Ну ты…– начал было прораб, но Кузьма Сергеевич, не останавливаясь, прошел дальше. Прораб поспешил за ним.

То, что Набатов увидел в цехе сборки, не могло его обрадовать. Работы шли вяло. Набатов сделал несколько резких замечаний. Прораб оправдывался, но как-то неохотно. Похоже было, что он не принимал близко к сердцу укоров главного инженера. «Я понимаю, что твое дело такое: указывать и взыскивать, только к чему все это?» – угадывалось за его оправдываниями.

– Вам было, приказано вывести цех сборки под крышу,– сказал Набатов, когда они вышли из цеха и остановились у груды битого кирпича.– Вы сорвали важнейшее задание! Придется вас наказывать!

И тогда прораб с неожиданной злостью сказал:

– Поторопитесь! А то не успеете! Набатов понял скрытый смысл этих слов.

– Вы это о чем? – медленно, сдерживая подступающую ярость, произнес он.

– Хватит, Кузьма Сергеевич, в кошки-мышки играть! Накрылась стройка. Чего же мы друг другу пыль в глаза пускать будем?

– Послушайте, вы! —сцепив зубы, выдавил Набатов и так ухватил прораба за дождевик, что обреченная пуговица отлетела далеко в сторону.—Забудьте то, что вы сказали… Идите, чтобы завтра же духу вашего на стройке не было! Завтра же…– но тут же опомнился и, опустив голову, отвернулся от прораба.

– Э-эх, Кузьма Сергеевич! – укоризненно протянул прораб,– Нашли на ком зло срывать.

– Извините меня,– глухо произнес Набатов и, не оглядываясь, пошел к машине.

На строительство большого бетонного завода Набатов ехал встревоженный.

Неужели и там то же? Конечно, все это идет от его заместителя. Евгений Адамович – человек дисциплинированный и к тому же предусмотрительный. Очень чутко реагирует на каждое изменение погоды в министерстве и даже обладает даром предсказывать погоду.

Занятый своими мыслями, Набатов не заметил, как машина миновала примыкающий к промбазе участок тайги, разграфленный далеко уходящими просеками на равные прямоугольники.

Эти просеки были улицами будущего города. Его здания в ближайшие годы поднимутся здесь, среди вековых сосен и лиственниц.

Набатов любил, когда выдавалась свободная минута, бродить по этим просекам. Дома, существовавшие пока лишь на огромных белых листах ватмана, оживали в воображении.

Когда дорога спустилась в лощину и пошла петлять вдоль ручья, рассекшего надвое скалистый откос левого берега, запахло смолистым дымком.

В лощине работали лесорубы, очищали дно будущего моря.

Словно скошенные могучим косцом, вершинами к реке лежали голые, очищенные от сучьев стволы: сосновые – отливающие медью, еловые – темно-коричневые с прозеленью, темно-серые—лиственничные. Два трактора-трелевщика, захлебываясь в натуге, подтаскивали связки хлыстов к штабелям, что громоздились в ряд возле дороги. А на очищенных от леса площадках в жарких кострах пылали сучья,

«На дне морском, горят костры»,—вспомнил

Кузьма Сергеевич начальную строку стихотворения, прочитанного накануне в строительной многотиражке.

Горят костры… на дне морском горят… Это хорошо. Есть дно, будет и море.

Дорога оборвалась у причала.

День, как и обещал с утра, удался на славу, ясный, безоблачный. Если бы не порывы северного ветерка, временами налетающего с низовьев, то даже и здесь, на берегу, было бы тепло.

– Хорошо угадали,– сказал Кос я, выглянув из кабины.

Переправа – катер с баржей – была уже на середине реки. Преодолевая быстрину, катер шел под острым углом к берегу, и казалось, что он не пересекает реку, а безуспешно силится подняться против течения. Нос каждой минутой и катер и баржа увеличивались, и уже хорошо были различимы фигуры людей, толпившихся на палубе.

Набатов смотрел на темно-зеленую воду, которая со звенящим плеском стремительно проносилась мимо ряжевой стенки причала, и мысли его снова возвращались к расчетам проекта, рождавшегося в эти последние дни с такими муками, сомнениями и тревогами.

Или грудь в крестах, или голова в кустах! И опять не то. Если бы только в одной его голове дело… Тут забота серьезнее. И действовать можно лишь наверняка.

Штурвальный узнал машину Набатова и не стал даже глушить мотор. «Победа» съехала на палубу, и переправа отчалила.

К Кузьме Сергеевичу, стоявшему у кормы, опершись на перила, подошел баржевой, крепкий, рослый старик с доброй бородой и, что особо бросалось в глаза, в старом, бог весть с каких времен сохранившемся, черном картузе с лаковым козырьком.

– На правый, стало быть, берег, Кузьма Сергеевич?

Набатов был уверен, что видит этого человека, по крайней мере здесь, на переправе, впервые.

– Виноват перед тобой, отец, не могу назвать по имени-отчеству.

– Вины тут нет, всех не упомнишь,– степенно, без тени насмешки и в то же время с большим достоинством ответил баржевой.—А насчет имени прихожусь вам тезкой. Только отчеством отменился: Кузьма Прокопьич. Воронов по фамилии. – Вот и вспомнил,– улыбнулся Набатов,—это вы тогда баржу с алебастром через порог припла-вили?

– Ну, какая там баржа… так, баржонка. Бывало, и не такие спускали… А вы зря этак вот, налегке. Разом прохватить может.

– Это только здесь. На берегу тепло,– возразил Набатов.

– Не скажите. Дело к холоду. Низовик подул. Вообще, примечаю, зима понче будет ранняя.

«Это хорошо, есть и у нас союзники»,– подумал Набатов, а вслух спросил:

– По каким приметам заключаете?

– Да ведь всего не обскажешь,– нахмурился старик. Его, видно, задело, что собеседник не пожелал принять его утверждения на веру и требует доказательств.– Разные приметы. И птица рано полетела, и кости определяют… И вообще, шестьдесят восьмую зиму встречать буду на споем веку. Пора приноровиться.

Таких лет Кузьма Сергеевич нипочем бы не дал Воронову. Выглядел он лет на десять, а то и на пятнадцать моложе. Набатов, как все сильные и здоровые люди, любил добрую породу в человеке и оттого почувствовал к старику еще большее уважение. – И все года здесь, на реке?

– Здесь и родился,. Слыхали, поди, деревню Вороновку. От нашего корня и деревня пошла. Наш род спокон веку лоцманской. Через пороги суда водили. И я этим, считай, всю жизнь занимался. А внук вот на стройку подался, экскаваторщиком работает.

Старик сказал это просто, без досады, и Кузьма Сергеевич решился спросить: – И как это вам, не обидно?

– Это насчет экскаваторщика-то?

– Не только. А вот что жизнь повернула на другое.

– Это, стало быть, о стройке спрашиваете… Какая тут может быть обида? Что народ всем миром делает – все правильно. А такую махину иначе, как всем миром, не подымешь. Стало быть, правильно.

Воронов сказал это очень убежденно и в то же время очень просто, как нечто само собой разумеющееся. Кузьма Сергеевич почувствовал,– что старик не только умом, но и сердцем принимает его, Набатова, дело, не удручаясь и не сетуя, что это набатов-ское дело рушит весь уклад его жизни.

Старый лоцман был единомышленником, и Набатову неожиданно для самого себя захотелось поделиться с ним своими замыслами и тревогами.

– Я ведь неспроста, Кузьма Прокопьевич, насчет зимы уточнял,– пояснил он Воронову и рассказал, как задумано зимнее наступление на реку.

Воронов слушал, сдвинув густые кустистые брови.

– Круто задумано. Во всяком, стало быть, деле смелость нужна.

– И расчет,– подчеркнул Набатов.– Ошибки река не простит. Сто раз отмерь и… чтобы наверняка.

Воронов не то усмехнулся, не то улыбнулся.

– Наверняка только обухом бьют, да и то промах живет.

– Неутешительно говоришь, Кузьма Прокопьевич. И тогда старый лоцман улыбнулся вполне откровенно.

– Это про одного говорено, а коли всем миром ударить, промаха не будет.

На строительстве большого бетонного завода дела шли хорошо. Здесь Набатову пришлось даже не наступать, а обороняться.

– Техснаб нас держит. Я писал вам докладную. И все по-прежнему. Металла недодают. А если дают, не того профиля. Мне стыдно показываться в бригадах,– напустился на Кузьму Сергеевича молодой инженер, недавно назначенный начальником участка.

При этом у него были такие сердитые глаза, что Набатов сразу решил: за этот участок можно быть спокойным.

Однако же опасные настроения чувствовались и здесь. Нажимали на то, чтобы быстрее завершить начатые уже объекты. Задела на будущие месяцы было мало.

– Почему не разрабатываете котлован под главный бункер? – спросил Набатов. Но не смог получить вразумительного ответа. И понял, что и здесь, даже у этого горячего и энергичного начальника участка, нет уверенности в завтрашнем дне.

Набатов снова помрачнел: «Этого я вам, Евгений Адамович, не прощу! При случае сочтемся».

И на других участках, где он побывал после большого бетонного, повторялось с теми или иными вариациями то же самое.

За грудки Набатов больше никого не брал, но всем посоветовал ликвидаторские настроения сдать в архив.

Последняя остановка «Большого круга» – новая улица в правобережном жилом поселке. Вереницей потянулись желтые брусчатые коробки двухэтажных домов. Некоторые уже застеклены. Кое-где в форточку выведено колено попыхивающей дымком железной трубы. Это просушивают штукатурку и ма-лярку. Остальные, таких больше, дома смотрят на белый свет темными глазницами пустых оконных проемов. Между домами и там, где будут дворы, заботливо оставлены вековые сосны. Глянешь со стороны – и сдается, что зашли они из тайги, плотно обложившей поселок с трех сторон, полюбопытствовать, что тут делают эти неугомонные, невесть откуда нагрянувшие люди.

А за новой улицей, в ряд с ней, забралась еще глубже в тайгу следующая, самая новейшая. Пока это еще только просека. Но уже режут плотный глиняный пласт ковши канавокопателей, и глубокие щели траншей обозначили контуры фундаментов будущих домов…

Набатов прошел из конца в конец обе улицы.

И хотя тут никто не усомнился в завтрашнем дне и никого не пришлось усовещивать и взбадривать, с лица его не сходило выражение угрюмой озабоченности.

Промазал, теперь догоняй вчерашний день! Надо было навалиться на жилье еще год, два года назад… Он и строил, его даже хвалили; и действительно, жилья до сих пор хватало. Но надо было строить больше. Надо-было предвидеть, какая лавина людей хлынет на стройку, когда начнется штурм реки. И вот он как витязь на распутье. Отодвинуть час штурма нельзя. Принимать людей на голое место и селить их в палатках и. землянках тоже нельзя. Не то время…

Задумавшись, Набатов пересек новую улицу и оказался во дворе уже отстроенного и обжитого квартала. Заметив свою ошибку, он хотел повернуть назад и остановился удивленный.

Посреди двора, в стороне от кладовых и прочих, хозяйственных построек, между двумя соснами стоял… теремок. В точности такой, как в запомнившейся с детских лет книжке «Русские сказки». Возле теремка хлопотал щупленький старичок в стеганом ватнике и облезлой заячьей шапке. Старичок стоял на толстом сосновом кряже, поставленном на попа, и старательно раскрашивал наличник верхнего окошка. На густо-зеленом фоне стены и в соседстве с красной крышей яркий, оранжевый колер наличника выглядел особо внушительно.. Временами художнику приходилось вставать на цыпочки, и это было, наверно, очень утомительно, так как на ногах у него были толсто подшитые валенки. Поэтому работа двигалась медленно.

Набатов терпеливо обождал, пока старичок управился с верхним наличником и спустился с пьедестала.

– Бог на помощь, дедушка!

Старичок вскинул голову и, прищуря не по-стариковски живые глаза, посмотрел на Кузьму Сергеевича долгим, пытливым взглядом, как бы оценивая, что за человек и как с ним держаться. Видимо, впечатление было благоприятное, ответил он ей улыбкой:

– Бог помог, коли сам не плох.

– Внучатам мастеришь?

– Внучатам,– весело подтвердил старичок.– Много их у меня.

– И от сыновей и от дочерей?

– Нет, мил человек,– неожиданно серьезно возразил старичок,– дочерей у меня нет, а сын всего один, да и тот в бобылях ходит. А внуков много. Вся околица.

– Это что же, детсад заказал или школа? – после короткого молчания спросил Набатов, чтобы перевести разговор на другое.

– А без заказа, выходит, нельзя? Старичок усмехнулся и снова пытливо взглянул на Кузьму Сергеевича.

– Заказ мне, мил человек, самое главное начальство выдало, только нарядом не оформило. А заказ вот какой: видишь, и повдоль и поперек дороги дома поставлены? В каждом доме восемь квартир, в каждой квартире две, а то и три семьи. Посчитай, сколько ребят. Придут из школы —куда деваться? Хорошо, мать дома или бабка какая ни на есть имеется. А как нет бабки да мать на работе? Вот я так понимаю, что начальству недосуг об этом подумать, оно, значит, мне и препоручило: старайся, Демьяныч. Вот и оправдываю.

– Понятно, дед, спасибо за науку,– поблагодарил Набатов.

– Не обессудьте,– сказал старичок и, сняв шаг. ку, вежливо поклонился.

Проходя двором, Набатов увидел подвешенную на цепях лодку и деревянную «Победу» на металлических колесиках Судя по яркой расцветке, это тоже были изделия Демьяныча.

«Мудрые старики мне сегодня попадаются,– подумал Кузьма Сергеевич, усаживаясь б машину,– или, может быть, молодежь измельчала?»

В конце дня Набатов позвонил секретарю парткома Перевалову.

– Есть разговор, Семен Александрович.

– Могу зайти.

– Лучше у тебя. Ты сейчас свободен?

– Жду.

В кабинете у Перевалова никого не было.

– Это что же: гора к Магомету или Магомет к горе? – улыбнулся Перевалов, когда Кузьма Сергеевич, по привычке пригибаясь, перешагнул порог кабинета.

– Ну мы, однако, почаще встречаемся, чем гора с Магометом,– возразил Набатов.

– А кто ж знает, как часто они встречались? Была у Семена Александровича Перевалова такая привычка: прикрыть шуткой нетерпеливое ожидание. Вместе с высокой, плечистой фигурой и острым взглядом светлых веселых глаз унаследовал он ее от отца, бывалого и опытного таежника. Перевалов понимал, что Набатов пришел продолжить разговор, начатый несколько дней назад. И, зная Набатова, был, уверен, что пришел тот не с пустыми руками.