Текст книги "Гремящий порог"

Автор книги: Франц Таурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Вопрос был таким неожиданным, что Наташе показалось, кроме прямого его значения, он таит в себе еще другой, более глубокий смысл и что именно в этом, другом, непонятном ей смысле и заключается существо вопроса. Она не могла понять, о чем ее спрашивают, и молчала в растерянности, граничащей с испугом.

– Ты помнишь своего отца?

– Помню… – сказала Наташа и тут же поправилась: – Только по рассказам мамы… и еще помню его на фотографии.., У нас остались две карточки, он с мамой… и на одной я тоже…

– Где сейчас твой отец?

– Он погиб на войне.

Сколько раз ей приходилось отвечать на такой вопрос… И она уже привыкла к жестокому смыслу этих слов, но сейчас она была взволнована тревожным ожиданием.

– Твой отец жив.

Наташа смотрела на него широко раскрытыми глазами.

– Жив. Ты скоро увидишь его.

Надя отшвырнула журнал и почти с возмущением уставилась на подругу. Ну чего она молчит!.. Надя тоже выросла без отца… Да приди к ней с такой вестью, она бы затормошила, забросала вопросами.

Но Наташа уже поняла: то, что должен сообщить Федор Васильевич, принесет ей (и не одной ей, прежде всего матери) не только радость, а, наверное, и горе. Иначе к чему бы такая осторожная сдержанность?

– Федор Васильевич! – взмолилась она.– Не мучьте меня. Говорите сразу все,

– Хорошо, Наташа. Отец твой здесь, на стройке. Он видел тебя.

– И он знает, что это я?

– Знает. И ты знаешь его. Твой отец…—И Федор Васильевич рассказал Наташе все.

Наташа беззвучно плакала, закрыв лицо руками. В ее памяти ожило искаженное, словно от нестерпимой муки, лицо старого, седого человека, его глубоко запавшие, полные тоски и боли глаза…

– Наташка! Ну что ты!..– воскликнула Надя.– Жив ведь! Ой, дурная!.. Если бы мой отец вернулся!..– И сама заплакала громко, навзрыд.

Наташа встала и отерла глаза.

– Я сейчас пойду к нему.

– Сейчас нельзя,– остановил ее Федор Васильевич.– Поздно. Пойдешь к нему завтра… Не забывай, он в тяжелом состоянии. Не тревожь его.

Наташа только под утро забылась в настороженном, зыбком сне. Да и сон ли это был? То она говорила с отцом, то с матерью, то с сестренкой, а то они разговаривали друг с другом, а она все боялась, что вот она проснется и никого уже больше не увидит: ни отца, ни матери, ни Олечки…

Как уходили на работу девчата, она не слышала. Они не стали будить ее. Проснулась Наташа поздно: в десятом часу. Побежала в магазин, угодила удачно, купила два килограмма чудесных китайских яблок. Вернулась в общежитие и спохватилась: выходное платье неглаженое. Что отец подумает? Неряха! Выгладила платье и еще раз умылась, чтобы не выдали подпухшие, заплаканные глаза.

В больнице ей сказали, что посетителей пускают только после четырех часов. А когда узнали, что она пришла к Ивану Васильевичу Черемных, то предупредили, что вряд ли пропустят и вечером. Врач не велел тревожить больного.

– Я дочь его,– сказала Наташа. – Подождите врача. Он. сейчас на операции,– сказали ей.

Наташа провела в коридоре весь бесконечный длинный день. В палату ее. пропустили, только в четыре часа.

Наташа вошла, остановилась у порога, дрожащая и растерянная. Он, отец (трудно еще было даже в мыслях называть его так), встретил ее спокойным, неестественно спокойным, усталым взглядом. Лежал он на той же, так знакомой ей, койке у окна. Обескровленное лицо на белой подушке казалось серым, землистым. Как не похоже было это лицо на то молодое, смелое, красивое, которое она помнила!..

Как-то вдруг с необычайной отчетливостью Наташа почувствовала, что за пугающим его спокойствием укрылись тревога и смятение. Почувствовала, что вся жизнь этого человека определится тем, что произойдет между ними в ближайшие минуты. Она одним своим появлением здесь возвращала к жизни пропавшего без вести Максима Дубенко – и Иван Черемных покорно и безропотно ждал ее решения.

Наташа опустилась у изголовья на колени, осторожно взяла его темную, морщинистую руку и приложила к своему лицу…

– Доченька моя…– сказал глухим и как будто захлебывающимся голосом отец и погладил ее, как ребенка, по голове.

Слезы брызнули у нее из глаз, и она стала целовать его ввалившиеся, покрытые седой колючей щетиной щеки, усталые глаза, стянутый повязкой лоб…

Темные сосны были неподвижны и молчаливы. Утоптанный снег хрустким скрипом отзывался на торопливые шаги Наташи. И только когда последние дома поселка остались далеко позади, Наташа спохватилась: куда она идет?.. Она сказала Николаю: «Встречу вас после работы у распадка». Но рабочий день давно окончен. Николай, конечно, давно ушел… Она вспомнила, что он ждет ее у распадка, только когда вышла из больницы. Но совсем почему-то не подумала, что время, назначенное ею для встречи, давно миновало. И хотя теперь-то она отлично понимала, что не может он ее ждать на морозе два часа, пошла к распадку еще быстрее.

Тропа уходила в глубину распадка и терялась между смутно проступавшими в темноте стволами сосен, Было тихо; гудки машин и. приглушенный грохот сбрасываемого камня, которые доносились время от времени с реки, не тревожили, а только оттеняли невозмутимую тишину.

Где-то здесь, совсем рядом, на этой невзрачной тропе, едва не оборвалась жизнь человека… И она никогда даже не узнала бы, что рядом с нею ходил по земле самый родной, самый близкий ей человек. Такой же близкий и родной, как мать, как сестра:.. До чего же цепко держит в своей власти судьбы людей слепая сила случая!.. Нет, это не случай. Это ее счастье, что Вадим вышел в то утро на работу так рано. Именно Вадим, смелый, решительный. Он вернул ей отца… А если бы шел не Вадим, а другой, такой же трусливый, как Аркадий… А ведь мог пройти и Николай… Как это было бы хорошо… Но чем виноват Николай, что не он прошел в это время по тропе!.. Это она перед ним виновата. Могла позвонить из больницы. Ведь он ничего не знает.

Наташа представила, как был огорчен Николай, так и не дождавшись ее. А может быть, не только огорчен? Вчерашнее ее обещание встретить его теперь должно показаться ему пустой отговоркой, если не издевкой.

«Второй раз обидела… второй раз… Зачем я тогда убежала?.. Если бы только сегодня не пришла, он бы понял… А теперь разве поверит!.. Я все, все ему расскажу… Как мне было больно тогда за него… как я ждала хоть одного ласкового слова… А если не поймет, не поверит?.. Значит, не судьба…»

И она пошла обратно в поселок.Дойдя до первого освещенного окна, Наташа взглянула на часы: половина восьмого. Еще не позднее время. Да это и не имеет никакого значения.

Она пошла бы даже в полночь. Ведь не может же он спать!В коридоре общежития висел указатель в аккуратно застекленной рамочке. Это избавило Наташу от необходимости вторгаться наугад. Она разыскала комнату № 11 и решительно постучалась.

Николай был дома, Виктор тоже. Они сидели за столом и играли в шахматы.Николай не поверил своим глазам.

Он был удручен непонятным для него поведением Наташи. Вчера она так неожиданно ушла. И сегодня не сдержала слова. Он долго ждал ее у распадка. Он не хотел признаться в этом даже самому себе, но больше всего его тревожило то, что все эти столь необычные для Наташи поступки были связаны со вчерашним неожиданным появлением Федора Васильевича.

И после всего этого Наташа сама пришла к нему.Николай был так ошеломлен, что Виктору пришлось выручать товарища. Не подавая вида, что находит II неожиданном визиге Наташи что-то необычное, он помог ей раздеться, пригласил сесть и занял разговором, давая Николаю время прийти в себя.

– Вы играете в шахматы? – спросил он Наташу.

– Очень плохо,– призналась Наташа.

– Преклоняюсь перед вашей скромностью,—сказал Виктор и, низко склонив голову, едва не смел с доски своими золотистыми кудрями разбежавшихся по ней коней и слонов.– И одновременно приглашаю вас полюбоваться, как классически зажал я вашего начальника, и посочувствовать его тяжелому положению. Надеюсь, это не повредит его служебному авторитету.

Наташа не нашла в положении Николая ничего тяжелого. Правда, сдвоенные белые ладьи угрожающе нацелились на убежище неприятельского короля. Но черные пешки надежно прикрывали своего повелителя, а стоявший неподалеку вороной конь косил глазом на поле предполагаемого удара и готов был в любую минуту дать решительный отпор агрессору.

Наташа могла бы возразить Виктору, но сегодня ей было не до шахмат. Не до шахмат было и Николаю. Он сделал еще два хода и заявил, что сдает партию.

– Преждевременная капитуляция – неуважение к противнику,– запротестовал Виктор.– Защищайтесь, сэр!

Николаю ничего не оставалось, как сунуть голову в заготовленную ловушку, после чего Виктор эффектно пожертвовал обе ладьи и объявил мат в два хода.

– Не правда ли, сегодня очень теплый вечер? – обратился Виктор к Наташе.– Вы заметили?

Наташа этого не заметила, да и не могла заметить. Но возражать не стала.

– В такую погоду просто грех сидеть дома,– продолжал Виктор.– Так что я, с вашего разрешения, пойду подышу озоном.

Никто его не отговаривал, и он, учтиво раскланявшись, удалился.

– Вы очень на меня сердитесь? – тихо спросила Наташа.

– Еще не сержусь. Я ведь не знаю, надо ли мне сердиться,– просто ответил Николай.

Наташа вскинула на него глаза и встретила его любящий, ласковый взгляд.

– Вам… Тебе не за что сердиться на меня… Я все расскажу… И свою радость и свое горе…

Он. чувствовал, как она вздрагивает, сдерживая рыдания.

Вот оно пришло к нему, наконец, его счастье. Пришло со слезами, с горем. Теперь это и его горе и его слезы. Он повернул к себе ее лицо и поцеловал закрытые влажные глаза.

– Наташенька! Поделись со мной… Теперь у нас все общее…

– Да, да – сказала она и еще теснее прижалась к нему.

Он поднял ее на руки, как ребенка. Она доверчиво обняла руками его шею и робко поцеловала в висок. Он посадил ее на кровать, заботливо подложил за спину подушку. Она сидела, поджав ноги, и казалась такой маленькой и хрупкой. – Ты дрожишь, тебе холодно, сказал он и укрыл её ноги своим полушубком.

– Коля, где сейчас твой отец? – спросила она. Он понял, Дто она хочет отвлечься хотя бы на минуту от того, что ее тяготит и в чем она еще не готова ему открыться, и стал рассказывать об отце, который сейчас далеко отсюда, в Таджикистане, работает на сооружении крупного оросительного канала. Отец у него замечательный человек – начальник экипажа большого шагающего экскаватора.

– …У нас на стройке нет ни одного такого экскаватора,– рассказывал он с гордостью за отца.– У этого экскаватора стрела семьдесят пять метров, и берет он сразу десять кубов грунта, целый вагон…

– Когда ты был маленький, отец брал тебя на руки?

Он услышал, как дрогнул ее голос, и в растерянности оборвал свой рассказ.

– Брал?

– Конечно…

– Какой ты счастливый, Коля!.. А я… я, Коля, не помню… не помнила своего отца… Его взяли на войну, и он… пропал без вести. Так было написано да бумаге, которую получила мама… У нас осталась только карточка… Он в форме, с орденами, молодой, красивый… Карточка у нас висит на стене. Мама мне говорила всегда: «Помни, кто был твой отец». Я только по карточке помнила. Когда он приехал Домой в последний раз, я еще очень маленькая была… Потом, когда подросла и стала понимать, все ждала его… Все думала, настанет такой счастливый день, и он придет. Дети всегда ждут чего-нибудь радостного: праздника, елки, дня рождения… А я ждала, когда придет папа… А потом, когда еще подросла, поняла, что не придет… Никогда не придет…

Она замолчала и закрыла лицо руками. Николай тоже молчал, не умея найти слов, которые было нужно сказать ей сейчас. Он осторожно дотронулся до ее. руки. Она отняла руки от. лица и с каким-то лихорадочным волнением заговорила громче и быстрее:

– Поняла, что его нет в живых. И не то что смирилась, а притерпелась. Не у меня одной… Много таких… И вот, вчера, ты слышишь, Коля, вчера я узнала, что отец жив. А сегодня я увидела его… Он был в плену, а потом… десять лет был на Колыме. Он сменил имя. Не хотел позорить нас… Ну, что же ты молчишь, Коля?.. Ты считаешь, что он поступил правильно?

– Нет! – твердо ответил Николай.– Дети за отца не отвечают… За что его… наказали?

– Его судили за измену Родине. Но человек, который знал его, был вместе с ним на фронте, говорил мне, что отец не виновен. Я верю этому человеку, очень верю…

Она снова замолчала и ушла в себя. – Я тоже верю, Наташа,– тихо сказал Николай.

Но она словно не слышала его слов. Опустив глаза, она внимательно рассматривала полушубок, укрывший ее колени. Пола его отвернулась, и она, медленно шевеля пальцами, разбирала свалявшиеся пряди меха.

Николай смотрел на ее тонкие пальцы, и ему казалось, что неуверенные, робкие их движения очень точно передают то душевное смятение, в котором она находится.

– Я не хочу ничего от тебя скрывать, Коля. Я не решалась идти к тебе. Не перебивай меня, Коля. Я хочу все тебе высказать. Мне очень тяжело. И не только потому, что я не знаю, права ли я, когда верю в отца. Мне еще тяжелее оттого, что я верю… Тебе, наверно, трудно понять меня. Но ведь это страшно, Коля!.. Что мы оплакивали живого. Что он сам похоронил себя… Что он не мог жить, как все люди, а таился от самых близких… Прости, что говорю тебе об этом. Для тебя он чужой человек.

– Наташа, – с упреком произнес Николай, – ты даже не хочешь сказать, кто он.

– Ты его знаешь, Коля… Бригадир взрывников… Черемных.

– Иван Васильевич! – вскричал Николай, и Наташа не могла остаться безучастной к неподдельной радости, прозвучавшей в его голосе.– Наташенька, милая, ну что же ты сразу не сказала? Это замечательный, отличный человек! Ты же знаешь, как уважают его в бригаде! Да все его уважают! И ты еще терзаешься какими-то сомнениями… Наташа! Пойдем сейчас навестим его!

– Нас не пустят, Коля. Уже поздно.

– Тогда завтра.

– А что мы скажем ему, если он спросит, почему мы пришли вместе? – с улыбкой спросила Наташа.

Вместо ответа Николай обнял ее. Она подняла к нему лицо, встретила его губы и прижалась к ним своими губами. Он целовал ее со страстью, вначале ошеломившей и даже испугавшей ее. Испуг сменился волнением, и с каждым мигом в этом волнении было все больше и больше неутолимой радости.

После жестоких морозов с середины марта погода круто переменилась. Днем с крыш била капель. На южных склонах проступили бурые пятна проталинок. Зима, ярившаяся в декабре, январе и феврале, словно израсходовала все ресурсы и готовилась капитулировать перед наступающей весной. Прогнозы метеостанций предсказывали дальнейшее резкое потепление.

Сроки, намеченные графиком, приходилось менять. Природа поторапливала.

Первоначально разработанным планом предусматривалось после сооружения ряжевой стенки сделать небольшую передышку: отремонтировать технику, создать аварийные запасы дробленого камня, дать отдых людям, еще раз уточнить все графики организации работ по перекрытию.

Неожиданно стремительное приближение весны опрокинуло все расчеты,

– Все верхним концом вниз,– ворчливо говорил Терентий Фомич.– Всегда ждешь весны как светлого праздника, а тут и весне не рад.

– Смотри в корень, Терентий Фомич,– возразил Набатов. – Весна правильно делает, что нас подпирает. Раньше начнем – раньше кончим. Не забывай, мы с тобой летом должны влезть в котлован и начать бетон.

Но и сам Набатов, хотя виду не подавал, был серьезно озабочен создавшейся обстановкой.

Раннее потепление грозило многими бедами. Начнут таять снега, вешние воды скатятся в русло, возрастет мощность потока, увеличатся скорости течения. Повысится уровень воды, может оторвать ледяное поле от берегов. Да и сам лед, прогретый солнечными лучами, потеряет прочность. И это опас нее всего: во время фронтального перекрытия на кромку льда выйдут одновременно десятки груженых машин… Старик прав: некстати заторопилась весна!

Выход один: не терять ни одного дня, ни одного часа. Это отлично понимали все собравшиеся в кабинете Набатова. Только Бирюков робко заикнулся: не лучше ли отложить фронтальное перекрытие? Но его никто не поддержал. Промолчал даже Калиновский.

Впрочем, у Евгения Адамовича были на то свои соображения. Он твердо решил больше не вмешиваться и никак не пытаться влиять на ход событий. Вскоре после поездки Набатова в Москву он тоже был в министерстве. Заместитель министра Майоров вызвал его к себе.

– Вы очень пунктуальный человек,– сказал ему Майоров.

– Я привык быть дисциплинированным, уважать государственную дисциплину,– со скромным достоинством ответил Калиновский.

– Это похвально,– сказал Майоров, не потрудившись даже спрятать усмешку.– Я дал распоряжение начальнику главка подобрать вам работу, где эти ваши ценные качества смогут проявиться с наибольшей пользой.

Потом Зубрицкий сказал Евгению Адамовичу, что он получит назначение или в контрольную группу при министре, или в аппарат дирекции одной из строящихся ГЭС. – Только не Устьинской,– попросил Евгений Адамович. —Разумеется,– успокоил его Зубрицкий.

И теперь Калиновский дожидался обещанного назначения. Контролировать работу других предпочтительнее, нежели работать самому и подвергаться чьему-то контролю. Судя по последнему письму Круглова, были все основания надеяться, что удастся устроиться в министерстве. Евгений Адамович ждал вызова со дня на день, а дела Устьинской стройки его меньше всего волновали. – Итак,– подытожил Набатов после короткого обмена мнениями,– начинаем сегодня в двенадцать. Семен Александрович,– обратился он к Перевалову,– прошу тебя с Бирюковым проехать в карьер и побеседовать с экскаваторщиками и взрывниками. А мы с Терентием Фомичом – на автобазу. Звягину проверить состояние всех дорог на льду, проинструктировать сигнальщиков. Иметь в резерве лесоматериал и бригаду плотников. Возможно, придется укреплять настил на кромке льда. Прошу, товарищи, всех по местам!

– Нам с тобой придется быть на льду до победного конца,– сказал Николай Наташе.—Если у тебя есть какие неотложные дела, даю увольнительную до двенадцати ноль-ноль.

Наташа сказала, что никаких неотложных дел у нее нет.

– Пойдем осмотрим плацдарм решающего штурма,—сказал Николай.

С крылечка диспетчерской хорошо видна была уходившая вдаль ряжевая стенка, перегородившая русло реки на две почти равные части. Ночью выдал снег, и на свежей его белизне приметно выделялись желтые борта ряжей. Они всего на метр поднимались над ровной заснеженной поляной, и сейчас даже не верилось, что ряжи уходят в воду на глубину семи, восьми, а местами и десяти метров.

– Такая вот у нас работа, у гидростроителей,– словно с обидой сказал Николай, – строишь, строишь – и ничего не видно. Все под водой.

– Не прибедняйся,– сказала Наташа. Поблизости от крылечка никого не было, она взяла Николая под руку и, прижавшись головой к его плечу, подняла к нему улыбающееся лицо.—Не прибедняйся. Вон какую плотину выстроишь. Вровень со скалами.

– Все равно не видно будет, – сказал Николай, – если посмотреть с верхнего бьефа.

– Я всегда буду смотреть с нижнего бьефа на плотину, которую ты выстроишь.

– Которую мы выстроим.– Он поцеловал ее в ожидающие губы и шутливо оттолкнул от себя.– Пойдем!

Они подошли к ряжевой стенке. Она увенчивалась широким оголовком. Поперек русла, в ряд с верхним ряжем, были опущены еще два. Головные ряжи поднимались над ледяным полем выше чем в рост человека. Они были с верхом засыпаны камнем. Как бы каменный островок образовался посреди реки.

Николай помог Наташе взобраться по крутой лесенке на оголовок.

На всю ширину правобережной части русла, от стенки оголовка до береговой скалы, ледяное поле рассекалось широкой блестящей лентой майны. Вода в майне, отражая цвет небосвода, была уже не по-зимнему свинцовой и не по-осеннему белесой, а полыхала искрящейся на солнце голубизной. Вдоль голубой майны, по самой ее кромке с верховой стороны, тянулась желтая полоса брусчатого настила, местами припорошенная белой пеленой снега.

Наташа встала на борт ряжа и с опаской глянула вниз. Здесь, под ряжевой стенкой, вода казалась не голубой, а черной. Темная поверхность воды прорезывалась узкими воронками водоворотов. Тугие, свивающиеся струи с плеском стремительно проносились мимо ряжевой стенки. Наташа поймала себя на мысли, что, свыкнувшись с работой в своей ледовой диспетчерской, она даже не вспоминала, что ее стол, за которым она составляла и передавала сводки, и весь домик, в котором она проводит теперь без малого половину суток, стоит не на сухом берегу, а под ним стремительно проносится могучая река и от воды отделяет его только слой такого ненадежного, хрупкого материала, как лед, начинающий уже таять под лучами вешнего солнца. И перекрытие, которого она ждала, как праздника, и которое представлялось ей радостным, праздничным событием, впервые предстало перед нею во всей своей сложности и опасности.

– Коля,– спросила она, поражаясь своей прежней беспечности,– но ведь это не очень опасно?

– Что опасно? —не понял Николай.

– Ну вот то, что начнется в двенадцать.

– В гидротехнике всегда присутствует элемент риска,– несколько назидательно ответил Николай.– Каждое гидротехническое сооружение, тем более такое грандиозное, как наша станция, уникально по своей природе. У каждой реки свои особенности, свой контур берегов, свой профиль русла, свои скорости течения, свой гидрологический режим – словом, у каждой реки свой характер. И потому в каждом случае приходится находить свое решение, которое всегда бывает первым и единственным и не может-быть проверено опытом в абсолютно аналогичных условиях. Отсюда и элемент риска.

Наташе было немного обидно, что он разговаривает с нею таким тоном, словно читает лекцию на курсах, но ей хотелось рассеять свои опасения, и она спросила:

– Ты говоришь, риск. Но если лед провалится под машинами, это уже не риск, а катастрофа.

– Это исключено,– ответил Николай.– Ты видишь, по кромке майны проложен настил из бруса, и теперь давление проходящей машины распределяется равномерно на всю площадь ледяного поля. Это всё рассчитано точно и с запасом прочности. Опасность в другом.

– Значит, есть опасность?

– Ну, скажем, риск. Когда мы начнем перекрывать правобережное русло, ссыпая в майну камень, живое сечение реки, уменьшится. Уровень воды перед перемычкой повысится. Возникнет так называемый перепад. Вода будет давить на лед снизу и может взломать его, оторвать от берегов и вообще раздробить ледяное поле на отдельные куски.

Спокойствие Николая возмутило Наташу.

– Но ведь на льду же работают люди! Николай улыбнулся.

– Диспетчерскую перенесем сюда, на оголовок.

– Ты уже научился дразнить меня,– сказала с упреком Наташа.—А люди, которые поведут на лед самосвалы?

– Им опасность не грозит,– успокоил ее Николай.– В крайнем случае если даже часть ледяного поля, перекрытую настилом, оторвет, то люди останутся на льдине и даже сразу не заметят, что льдину оторвало. Беда в другом. Льдину снесет течением, и она закроет майну… Но это тоже предусмотрено. Кузьма Сергеевич сказал: не следует опасаться. Ледяное поле приподымется целиком. Его оторвут от берегов, и оно всплывет, не дробясь на куски. Об этом позаботятся взрывники. Им предстоит большая работа.

Наташа не совсем хорошо поняла, каким образом взрывники будут спасать льдину, и усомнилась, что ледяное поле будет вести себя так послушно. Но ей показалось, что Николай и сам не очень уверен в убедительности своих доводов или по меньшей мере не очень глубоко разбирается в этом вопросе, и, не желая ставить его в затруднительное положение, она переменила тему.

– Отцу будет обидно,– сказала она и вздохнула.

– У Максима Никифоровича впереди работы тьма-тьмущая,– успокоил ее Николай.– Влезем в котлован, тогда без взрывников ни шагу.– Он спохватился и посмотрел на часы.– Половина одиннадцатого. Популярную лекцию по гидротехнике считаем законченной. Приступаем к исполнению служебных обязанностей. Ты, Наташа, займись своими учетчицами, а я пойду расставлять по местам сигнальщиков. В одиннадцать приедет Кузьма Сергеевич. Надо, чтобы все было в полной боевой.

Он с мальчишеской лихостью спрыгнул на лед, помахал ей рукой и побежал к обогревалке. Наташа проводила его взглядом и пошла в диспетчерскую. Туда должны были подойти Люба и Надя. Их по просьбе Наташи Николай выделил ей в помощь.

«…Мамочка, ты прости его. Он такой старенький, как Василий Федотыч…»

Екатерина Васильевна сняла очки и протерла треугольником косынки. Хотя не очки были виною. Глаза застлало слезой. Слезы капали на письмо Наташи. На ровных строчках, выведенных знакомым косым почерком, вспухли сизые пятна.

Старенький, как Василий Федотыч… Как представить его седым, морщинистым, сгорбленным? Он жил в ее памяти молодой, сильный. Молодым и сильным ушел он много-много лет назад.

Екатерина Васильевна, пошатываясь, подошла к простенку, где висела над комодом его фотография. На нее смотрели молодые, горячие глаза Максима. Она приподняла рамку. Пожелтевшая бумажка упала на комод с сухим шелестом. Екатерина Васильевна взяла ее, расправила, отнесла к столу и положила рядом с письмом дочери. Рано поседевшая голова склонилась над столом. Выцветшие от времени, поблекшие буквы продолжали утверждать: «Пропал без вести». Другие строки, написанные всего несколько дней назад, опровергали: «Вернулся. Жив!» И в тех и в других строках была своя правда. Вернулся не тот, кто пропал, Не сединой, не морщинами был отличен этот возвратившийся от того, который пропал. Тот верил ей, а этот не осмелился поверить. Рассудок пытался убедить, что жертва была принесена в тревоге за нее, за детей… но сердце не принимало этой жертвы. Сможет ли ее сердце простить? Дочь простила. Ей легче, она ничего не помнит.

Скрипнула калитка. Это возвращалась из школы Олечка. Екатерина Васильевна поспешно отерла слезы. Письмо Наташи вместе с пожелтевшим листком положила туда же, за рамку с фотографией.

Еще раздеваясь в прихожей, Олечка начала рассказывать:

– Знаешь, мама, сегодня нам сказали: на каникулах мы будем проходить производственную практику, Сразу после экзаменов. Сегодня записывали, кто какую выбрал специальность. Я записалась на токаря. И Люда Семенченко тоже. Мария Антоновна отговаривала, хотела, чтобы мы пошли на швейфаб-рику. Но мы настояли на своем. Ты слышишь меня, мама?

Олечка остановилась в дверях и, немного обиженная равнодушием матери, уставилась на нее, насупив бровки над чуть прищуренными, широко расставленными глазами.

«Вся в него,– подумала Екатерина Васильевна,– тоненькая, высокая, голубоглазая. И бровки густые, светлые…»

– Мамочка, что случилось? Ты плакала?

– Что ты, Олечка! Просто нездоровится,– ответила Екатерина Васильевна.– Собери сама поужинать, я прилягу. А ты потом постели себе на диване.

Олечка ушла на кухню и осторожно, стараясь не греметь посудой, стала накрывать на стол. – Мамочка, иди ужинать.

– Кушай, доченька, кушай.

Услышав, что мать легла, Олечка на цыпочках прошла в комнату, выключила свет.Дверь в кухню осталась приоткрытой. Полоса света пересекла комнату и по комоду взбиралась на простенок. В темной рамке застыло лицо Максима. Екатерина Васильевна хотела окликнуть дочь, попросить прикрыть дверь. Олечка сидела за столом, перед ней лежал раскрытый учебник. Она сидела вполоборота, и видно было, как она беззвучно шевелила губами. Светлая косичка лежала на спине, отливая золотом. Кончик другой косички Олечка зажала в руке и машинально, как кисточкой, водила им по щеке.

Не надо тревожить ее, пусть думает, что мать спит.Но было не до сна. Письмо Наташи разбередило воспоминания о той, прежней жизни, отодвинутой в такое далекое прошлое, что казалось, это не ее жизнь, а что-то слышанное или читанное, то, что происходило не с нею, а с каким-то другим человеком, и происходило так давно, что не вмещалось в рамки одной человеческой жизни.

А теперь это почти не бывшее прошлое властно приблизилось. Память выхватывала картины давно прошедшего детства и юности.

…Вот восьмилетняя девочка сидит ночью на корме парохода, прижимаясь к тете Параше. Суматошно шлепают колеса по воде. Береговой ветерок забрасывает на корму брызги и водяную пыль. На темной воде остается широкий след. В нем дробится и прыгает краюха луны. Катюшка смотрит на след, по этому следу можно добраться до деревни Вороновки к самому Гремящему порогу. В деревне Вороновке они вечером сели с тетей Парашей на пароход. Катюшка вспоминает, как днем хоронили маму, как опускали в сырую яму некрашеный гроб, как тетя Параша бросила в яму горсть земли и ей велела бросить… Вспоминает, что у нее теперь никого нет, кроме толстой и сердитой тети Параши, и начинает тихонько плакать.

– Ты чего? – спрашивает, очнувшись от дремоты, тетя Параша.

– Холодно,– шепчет Катюшка, хоть ночь летняя, теплая.

– Не хнычь,– говорит строго тетя Параша,– в нашем набатовском роду нету плаксивых.– И плотнее укутывает Катюшку шалью.

Катюшка втихомолку глотает слезы.

…Тихая улочка в предместье большого сибирского города Иркутска. Теплый весенний, почти летний вечер. По всей улице в садах цветут яблони, черемуха, сирень. Тонкие ветки черемухи, облитые белым цветом, перевесились через ограду, гнутся над самой головой. Рядом с Катюшей Максим. Высокий, стройный, гимнастерка туго перехвачена широким ремнем. На синих петлицах золотые молоточки и по два малиновых треугольника. На хромовых сапожках шпоры. Фуражка с синим околышем лежит на траве, и Катюша ворошит его мягкие светлые кудри. Максим обнимает Катюшу. Руки у него неспокойные, жадные.

– Максимушка, не надо! – говорит Катюша, а сама прижимается к нему еще теснее.

На крыльцо выходит тетка Параша и окликает ее:

– Катерина, хватит полуночничать! Спать пора! Но со двора их не видно, и Катюша молчит.

– Кому говорю! – сердится тетка. И Катюша шепчет Максиму:

– Уходи, Максимушка, мне пора.

– Что она тобой командует, как девчонкой? – с неудовольствием говорит Максим, обнимает и целует так крепко, что заходится сердце.– Не тужи, моя ясонька. Недолго до осени. Увезу тебя в теплые края.

Он обнимает ее еще раз и уходит. Шаг у него твердый, резкий, и шпоры звякают тоненько: динь-динь-динь. Катюша стоит у открытой калитки, смотрит ему вслед. Он оборачивается, она машет ему рукой.

…Длинный состав из старых, порыжевших товарных вагонов. Такой длинный, что не видать ни начала его, ни конца. Кажется, он перепоясал всю землю и заслонил собою прежнюю, мирную, счастливую жизнь. На перроне и путях между составом и приземистым зданием вокзала сотни, тысячи людей. Шум, плач, крики… На руке у Максима двухгодовалая Наташка. За спиной у Максима туго набитый мешок. Свободной рукой он обнимает Катю. Она обвила его шею, прижалась к его груди.

– Не убивайся, Катя. Вернусь,– говорит Максим.– Мы с тобой свое еще не отжили. Ты только верь, только верь, Катя…