Текст книги "Вторжение"

Автор книги: Флетчер Нибел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Снаружи доносилось пчелиное жужжание двух голосов. Хрипловатый тембр одного из них был знаком Тиму. Он принадлежал Чили Амбросу. Второго он никогда не слышал в Фейрхилле, но его спокойная настойчивость и уверенность всколыхнули какие-то далёкие воспоминания. В подсознании Тима всплыл образ смуглого моложавого лица, как-то связанного с этим голосом.

Расположившись на подлокотнике глубокого кожаного кресла, Тим обливался потом под лёгкой пижамой. Ночь давила своей влажной горячей духотой. В темноте он увидел две вспышки фонарика на лужайке и услышал шаги. Из-за высокого окна донеслись приглушённые голоса.

– Ты ничего не понимаешь, Чили, – сказал смутно знакомый голос. – Ты держишь Бена в лесу, без оружия, он не может принести нам пользы.

– Бен выступает против «Гамала», – ответил Чили. – И я это знаю.

– Кто говорит о «Гамале»? Тебе это Данни сказал?

– Не-а. Но он говорил о Плане Б, – продолжал стоять на своём Амброс. – А это означает «Гамал», – сделал он ударение на втором слоге этого странного слова. – И Дан приказал мне взять командование на себя. Он больше не доверяет Бену.

– Ты неправ, Чили. План Б принят на всякий случай. Делмар Спрэг выследил нас, и им пришлось ликвидировать его. Всё стало известно.

– Так ты за «Гамал»? – не скрывая подозрительности, спросил Чили.

– Я подчиняюсь приказам Данни. И пока об этом не было, речи.

– Сомневаюсь, – скептически сказал Амброс. – Ты был с Николетом, а он, как мне рассказывали, не за «Гамал». Что насчёт той ахинеи по ТВ, которая, скорее всего, исходит от него? Чёрные в советах директоров этой белой мрази, в «Эмпайр» и в профсоюзе водителей. Парень, всё это чушь. Хочешь ещё сто лет лизать им задницы? А вот я не хочу.

– Ты сам не знаешь, что делать. Да и никто не знает, пока Данни не скажет. А пока он ничего не говорил… Ты не думаешь, что они захватили его?

– Никому не удастся поймать Данни, – яростно выпалил Амброс.

– Как давно ты выходил на связь с ним?

– Пять или шесть часов назад. Он меняет укрытия. Не беспокойся. Мы скоро услышим его.

– Но пока, Чили, ты действуешь не лучшим образом.

– Что ты хочешь сказать, Джексон?

Джексон? Джексон? Это имя всплыло из тёмных глубин памяти. Ну, конечно. Теперь он узнал этот голос. Как давно он его слышал? Пять лет назад? В офисе Френа Хили. Джексон Дилл, полный гнева и презрения чёрный парень, которого Джинни Джонс просила спасти от обвинения в вооружённом нападении. Тим вспомнил молодое лицо цвета какао с всклокоченной бородкой, крупную фигуру с разболтанными движениями, его ядовитые реплики о справедливости лишь для «белых задниц». Да, и Бен Стил говорил, что Джексон Дилл – член Ч. Ф. Когда он успел очутиться в Фейрхилле?

– То, что ты слышишь, Чили, – ответил Дилл. – Ты держишь эту девочку, Холли, у ручья. Это неумно, парень.

Тим застыл в напряжённом молчании, слыша своё сдавленное дыхание. При упоминании имени Холли он приник к окну, стараясь уловить каждое слово.

– А почему бы и нет? – вскипел Амброс. – Эта белая сука наверху не будет выкидывать никаких номеров.

– Ты неправ, Чили, – мягко возразил ему Джексон. – Если оба ребёнка будут рядом с ней, под присмотром, она с большей охотой будет делать всё, что мы ей скажем. Но когда девочка в лесу, когда она даже не знает, жив ли ребёнок, жена Кроуфорда способна на что угодно.

– Тут командую я, – проворчал Амброс.

– Конечно. Никто в этом не сомневается, – примирительно сказал Дилл. – Я всего лишь предполагаю, парень.

– Я этим не занимаюсь, – сказал Амброс. – О девчонке я подумаю утром. Сейчас с ней всё в порядке. Харви отдал ей свой спальный мешок и при ней Бен, с которым она может болтать.

Тим слегка расслабился. За те несколько часов, что прошли после её пленения наконец-то он узнал, что с ней. Ему хотелось тут же сообщить Лиз эту новость, но измученная двумя бессонными ночами, та выпила снотворное и свалилась без сил. Рядом с ней спал Скотт, чью кроватку они перетащили в свою большую спальню. Тим, возбуждённый после разговора с губернатором Данцигом, в одиночестве спустился в библиотеку, надеясь, что глоток шотландского виски успокоит его. И, сидя в темноте, он допивал его последние капли, когда увидел вспышки фонарика и услышал голоса.

– А как насчёт Бена? – продолжал интересоваться Дилл. – Чили, он позарез будет тебе нужен. Стил умеет шевелить мозгами.

– Нет! – рявкнул Амброс. – Бен останется на месте. Этот сукин сын требовал, чтобы я отдал ему револьвер.

В разговоре возникла пауза.

– Ты командуешь, Чили, – медленно начал Дилл, – но тебе есть за кем присматривать. Бен с девчонкой, Кроуфорд в доме, да ещё та толстуха, Дора, что сидит в мастерской. И кроме них ещё войска. А у нас тут не армия, парень.

– Я знаю. Знаю. – В голосе Амброса были и упрямство и нерешительность. – Всё пойдёт по-другому, когда Данни даст сигнал к началу «Гамала».

– Ну как же. «Гамал».

Тим задумался. Снова прозвучало это странное слово, которое собеседники произносили с подчёркнутым ударением. Или ему послышалась нотка скептицизма в короткой реплике Дилла?

– И дел у тебя выше головы, Чили, – продолжил Дилл. – А что, если я встречусь с Кроуфордом? Хочешь, я поговорю с ним?

– Нет. Мы уже достаточно возились с этим белым ничтожеством. Дом наш, мы не отдадим его и, может, ещё тысячи других, пока они не упадут на колени и не станут молить нас. И тогда, парень, начнётся «Гамал».

– До чего ты в него веришь, малыш… А тем временем почему бы мне не поболтать с Кроуфордом? Я знаком с ним давно и знаю, как нажать на него.

– Я сказал нет. Держись от него подальше, Джексон. Данни передал командование мне и теперь всё будет, как я говорю.

– Ладно. Ладно. Как скажешь, Чили.

– Значит, договорились. – Несколько секунд Амброс молчал. – Я сменю Пёрли. А ты до утра подежуришь на этой стороне.

Тим услышал звук удаляющихся шагов. В сумерках он с трудом различал фигуру человека, стоящего в кустах у окна подвального помещения. Значит, Джексон Дилл хочет поговорить с ним? Конечно, если между Амбросом и Диллом возник разлад это можно использовать.

Он уже собрался на цыпочках подойти к окну, как заметил, что Джексон Дилл куда-то исчез. Тим, обливаясь потом от духоты, снова опустился в кресло. Масса вопросов настойчиво требовали ответов. Что означает слово «Гамал»? Говорил ли Дилл со Стилом? Напугана ли Холли? Кто такой Делмар Спрэг и почему его пришлось убить? Имел ли он отношение к телефонным номерам, о которых по телевизору упомянул Рэндалл? Насколько серьёзны разногласия между членами Ч. Ф. и имеются ли они только в Фейрхилле или в других местах тоже?

В разноголосице звуков, доносящихся со стороны Грейт-роуд, Тим мог различить визг тормозов и приглушённые команды. Они служили напоминанием, что Фейрхилл окружён двумя батальонами парашютистов – этот экзотический факт с трудом усваивался привычной системой мышления. Словно Фейрхилл был далёким островом, затерянным в пространствах неисследованных морей. Голос губернатора Данцига, казалось, доносился из тех краёв, которые видишь только во сне. Но сейчас его волновал не образ подтянутой фигуры губернатора, ни войска, выходящие на позицию, ни предчувствие национального кризиса, а его маленький реальный мир, в котором существовали Чили Амброс, забывшаяся тяжёлым сном Лиз, Холли и Скотт и их прислуга, запертая в мастерской. Всего остального не существовало.

Осмысливая ситуацию, он погрузился в размышления. Вот он сидит в большом кресле, обливаясь потом, как выжатая губка – и тем не менее, чувствует облегчение.

В полузабытьи Тим услышал приглушённые шаги за окном. Присев, он уставился в него. Джексон Дилл возвращался под укрытие деревьев. Встав, Тим бесшумно подошёл к окну. Теперь он чётко видел профиль Джексона Дилла, который стоял лицом в сторону гаража.

– Джексон Дилл? – взволнованным шёпотом позвал его Тим.

Дилл повернулся, застыв на месте.

– Я Тим Кроуфорд. Вы хотели поговорить со мной?

В поисках собеседника Дилл посмотрел во все стороны, а потом неторопливо подошёл к окну и наклонился к нему. Далёкие лучи армейских прожекторов полосовали ночное небо. Стояла жаркая влажная духота и цикады заливались на все лады.

– Кроуфорд?

– Да, я здесь.

– Приблизьтесь, чтобы мы могли говорить шёпотом.

Теперь Тима и Дилла разделяли всего несколько дюймов.

Он слышал, как молодой человек переводит дыхание. Всё было полно невозмутимого спокойствия, как поверхность заброшенного пруда.

– Я принёс вам послание от Джинни Джонс. Она просила передать вам, что мне можно довериться. – Тим отметил, что Дилл, который, как и Бен, получил образование в колледже, говорил с ним другим языком, нежели с Чили Амбросом. – Я пробрался сюда, чтобы ввести вас в курс дела. Пока тут командует Чили Амброс, мы в опасности.

– И вы тоже?

– Да. Все мы.

– Почему?.. И что такое «Гамал»?

Дилл пропустил вопрос мимо ушей.

– Положение буквально пиковое. Руководство Чили может кончиться трупами. – Он говорил медленно и отчётливо. – Вы знаете, чего хочет Бен Стил. Я поддерживаю Бена. Мы собираемся разоружить Чили.

– А как же Марш и Уиггинс?

– Пока они на стороне Чили, но я работаю с ними. Главное…

– Когда и как вам удалось проникнуть сюда? – прервал его Тим.

– Ещё до подхода войск я пробрался через лес. Главное сейчас вот что: сможете ли вы помочь нам, если в этом возникнет необходимость?

– Почему именно я?

– Вы предпочитаете, чтобы вас тут пристрелили? – задал вопрос Дилл. – Или чтобы прикончили вашу жену и ваших детей?

– Конечно, нет.

– Так что вам лучше держаться рядом с Беном и со мной. И если я позову вас, делайте то, что я вам скажу. Договорились?

– Хорошо. – Выбора у него всё равно не было.

Джексон Дилл торопливо отошёл от окна, растворившись в безлунной ночи.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ночь тянулась бесконечно, и судьбы захваченных домов продолжали оставаться неясными. Во всех концах огромной страны, охваченной тревогами и сомнениями, шли бесконечные разговоры и жаркие дебаты. Радиостанции надрывались в эфире. Социологи проводили полуночные опросы. Патриоты, кипя негодованием, выкрикивали броские банальности. Журналисты с олимпийской невозмутимостью насиловали свои пишущие машинки. Ведущие телевизионных ток-шоу, заходясь от удовольствия, давали многочисленные советы. Температура в котле общественного напряжения продолжала расти, и всем – от рабочих до коммерсантов, от белых расистов до чёрных мятежников, от ассоциаций помощи полиции до защитников гражданских прав, от милитаристов до пацифистов – всем было что сказать. Америка, страна, где никто не медлил со своим мнением, в эту ночь превратилась в огромный дискуссионный клуб. Призыв Президента Рэндалла к спокойствию был встречен громогласной разноголосицей. На каждый рассудительный голос приходилось не меньше сотни возмущённых оппонентов.

В течение этой ночи предстояло разобраться в паутине взглядов и мнений – найти и извлечь из неё то, что наилучшим образом служит интересам общества. Первым делом речь должна была идти о детях. Спикер нижней палаты, давно перешагнувший тот возраст, в котором пора читать собственные некрологи, выступил по телевизору и сообщил нации, что все её заботы и устремления должны иметь целью безопасность девятнадцати юных пленников. Он говорил скорбно и торжественно, с печалью, присущей владельцу собственности. Старческие глазки спикера слезились, и зрителям оставалось только догадываться, скорбит ли он о детях, или о своей прошедшей молодости или по поводу угрозы институту частной собственности. Дало знать о себе и руководство профсоюза работников автомобильной промышленности. Во имя маленьких детей оно взывало к сдержанности, но в интонации заявления, казалось, проскальзывал подтекст, обращённый к соотечественникам, что их озабоченность судьбами детей продиктована лишь общепринятыми правилами, но на самом же деле их волнует нечто иное.

Поскольку американская традиция требовала воспринимать юное поколение как объект заботы и сочувствия, каждый оратор отдавал ему дань прежде, чем перейти к более серьёзным экономическим материям. Допоздна горел свет в офисах крупных корпораций, где, не покладая рук, трудились специалисты по связям с общественностью. Им предстояло органично объединить возникшую этим вечером озабоченность исполнительной власти с тем возмущением общества, которое разразится на другой день. Тут и там сквозь покров общих выражений пробивались искренние голоса. В Сан-Диего в ходе прозвучавшего по радио ток-шоу в голосе матери шестерых детей звучала боль и тревога – она представила, что и её дети могли оказаться в роли заложников. В Нью-Йорке группа чёрных и белых матерей направилась к дому Вирджинии Джонс с просьбой, чтобы певица помогла освободить детей. Их остановил швейцар, сообщивший, что мисс Джонс находится на баррикадах у Принстона. Но эта демонстрация искренней заботы о маленьких пленниках явилась исключением. И хотя родители по всей Америке высказывали свою озабоченность, детям во всех шести захваченных домах была отведена роль пешек в той всеобъемлющей игре, где речь шла о социальных и экономических категориях.

Ещё одна тема, озвученная неким правым политиком, заставила оцепенеть нацию: я вас предупреждал. Этот ханжески благочестивый и в то же время мстительный возглас, который издал Джон Бирчерс, поддержали члены совета белых граждан и остатки легиона последователей Джорджа Уоллеса, клансмены, дряхлые генералы и адмиралы, белая голытьба Юга, вездесущие «синие воротнички» и розовощёкие дочери аккуратных старушек в теннисных туфлях. Их общее негодование вылилось в единодушное воззвание: «Мы вам говорили, что это случится. Вы хныкали над судьбой бедных несчастных меньшинств. Вы благоговели перед чёрными анархистами из гетто. Вы выбрали своего Президента, человека, который продал своё гордое право англосаксонского первородства за чечевичную похлёбку негритянских голосов.

И теперь вы, посеяв ветер, пожинаете бурю». Как ни странно, хотя правые откровенно злорадствовали по поводу дилеммы, представшей перед Рэндаллом, они не осмелились пойти дальше осуждения прошлых грехов. Они не призывали ни к артиллерийскому обстрелу позиций Ч. Ф., ни к применению слезоточивого газа, ни к штыковым атакам. Почему же и нет? Ну, вы же понимаете, там дети.

Со стороны левых доносился хор ликующих возгласов. «Студенты за демократическое общество» откровенно провозглашали дерзкие лозунги в поддержку «Чёрных Двадцать Первого Февраля». В Беркли тысячи молодых людей, белых и чёрных, запрудили ночные улицы с возгласами: «Хо! Хо! Хо Ши Мин! Долой собственность! Да здравствует Ч. Ф.!» В эту ночь Данни Смит стал очередным святым для Новых Левых, тут же заняв место среди таких идолов революции, как Че Гевара, Герберт Маркузе, Даниель Кон-Бендит, Марк Рудд, Мао Цзедун, Франц Фаннон и недавней знаменитости П. Барнхэма Аутербриджа. Тот был тощим рыжим старшекурсником, который несколько месяцев назад в одиночку захватил финансовый отдел университета Пердью. Он пригрозил взорвать его, поставив условие, что футбольная команда университета должна быть распущена, а её место займёт хоровое общество, состоящее исключительно из студентов, которые дадут обет никогда не брать в руки оружия, разве что для защиты страны от вторжения. Аутербридж удерживал занятые позиции в течение двадцати суток, имея при себе лишь зажигалку и три палки динамита с бикфордовым шнуром. Пердью и футбольная команда одержали сомнительную победу лишь потому, что Аутербридж наконец потерял сознание, и охрана кампуса вынесла его отощавшее тело и обезвредила заряд динамита. Из своих 135 фунтов веса Аутербридж потерял 43, но вряд ли обратил на это внимание, поскольку тут же обрёл статус святого мученика и принялся писать историю своей жизни, за которую «Плейбой» выложил ему 45 тысяч долларов, то есть, более тысячи долларов за каждый потерянный фунт.

Хотя Новые Левые в эту ночь издавали громогласные нестройные вопли, в них не было осознанной озлобленности. Может быть, юные Робеспьеры, решив, что может разразиться революция, заглянули чуть дальше за ее пределы и ужаснулись увиденному. И на упрёки в отсутствии решимости они отвечали: вы же понимаете, там дети.

В тех единственных критических голосах, что доносились из гетто, не было торжества трубного гласа. Узкие вонючие улочки чёрных трущоб были безмолвны – как и замусоренные стоянки и обшарпанные витрины магазинов. Все помещения полицейских участков, вплоть до раздевалок, были отданы под размещение резервистов и отставных копов, призванных на помощь – при первых признаках волнений они были готовы, вооружившись дубинками и револьверами, высыпать на улицы. Но на бульварах и аллеях, где обычно по вечерам фланировали молодые люди в цветастых штанах и девушки в мини-юбках, царило зловещее спокойствие. Не считая слухов, циркулировавших в полиции, оно имело самые различные объяснения. Все негры, говорили одни, как и белые, сидят по домам, наблюдая по ТВ за драмой, что разворачивалась вокруг захваченных домов. Другие считали, что оно служит предвестием бури. Едва только порыв ветра принесёт новые приказы Дэниела Смита, все гетто взорвутся и белые пригороды запылают со всех концов. Ходило мнение, что чёрные пируют по домам, не скрывая радости перед долгожданным развитием событий – наконец-то кара обрушится на богатые белые общины и их шикарные летние резиденции. Высказывалась та точка зрения, что гетто испытывает облегчение, которое проявлялось лишь в ехидных репликах. Пусть себе этот Ч. Ф. покажет белым, почём фунт лиха, а мы посмотрим со стороны, что у них получится. Такое настроение чувствовалось повсюду от Гарлема до Уоттса. Но во всех гетто чёрного пояса появились облачённые в свою униформу члены Ч. Ф. в оливково-зелёных джинсах и глухих чёрных свитерах, украшенных медальонами с изображением Франца Фаннона, они упругой кошачьей походкой фланировали среди трущоб, нашёптывая советы внимательно слушающим их молодым людям. Никто точно не знал, о чём шла речь, хотя порой удавалось услышать странное слово «Гамал». Говорилось кроме того, что звёзды благоприятствует чёрным, потому что «Данни получил от них хороший знак». Открыто восхвалялось безоглядное мужество Смита. Больше всего полицейских наблюдателей поражала дисциплина этой молодёжи, её ледяная вежливость и, главным образом, их количество. Там, где в больших городах на прошлой неделе можно было встретить пять или десять такого рода юношей, их оказались сотни и сотни. Когда негры постарше обращались к ним с вопросами, молодые бунтовщики только посмеивались. Что они собираются делать? Пока ничего, старче – ты же понимаешь, там дети.

Близился рассвет, но большинство Америки продолжало бодрствовать, сгрудившись у телевизоров в миллионах гостиных, спален и кухонь. Росло гнетущее чувство ожидания. Как человек, который прислушивается к неумолимому тиканью механизма часового механизма бомбы, они тщетно ждали взрыва, который должен разъединить их, поставив нацию на грань катастрофы.

Ничто не могло больше разочаровать поклонников идеи упорядоченности мироздания, чем это чувство обречённости. Одно дело стать жертвой неожиданной дорожной аварии и совсем другое – знать, что тебя, если не повезёт, рассчитано и продуманно уничтожат. Первое понятно, второе неприемлемо. Если все признаки, включая и логические выкладки, говорят о неминуемости катастрофы, а она медлит с приходом, то у человека есть все основания усомниться в упорядоченности мироздания.

Главная причина тревоги, которой была наполнена эта длинная ночь девятого июля, заключалась в том, что хотя все декорации заняли своё место на сцене, начало представления, непонятно почему, задерживалось.

Занавес, в самом деле, был готов подняться. Двенадцать батальонов 82‑й авиадесантной дивизии, всего девять тысяч человек, окружили шесть домов, раскиданных по разным штатам страны. Дозоры сменяли друг друга. Носились джипы. В пронзительных лучах прожекторов поблёскивала сталь штыков и роились насекомые. В котлах полевых кухонь готовилась горячая пища, которую терпеливо дожидались солдаты на позициях. Командные пункты обживали места дислокации – в почтовых отделениях, в школьных подвалах, в лодочных ангарах. Не в пример Фейрхиллу, где хотя бы состоялся диалог, мегафоны продолжали взывать к осаждённым домам, но те отвечали молчанием. В Аризоне над ранчо Бродерика неустанно кружился вертолёт с прожекторами, пока винтовочная пуля не продырявила ему фюзеляж. Из телексов Белого Дома поступило указание, запрещающее такие вылазки. Командиры ударных частей готовили гранаты со слезоточивым газом, отбирали пластунов, которым предстояло выползти на разведку, готовили штурмовые группы для неожиданного штурма и, изучая топографические карты, прикидывали тактику будущих действий. Тем не менее, Вашингтон отвергал все предложения, твёрдо говоря им «нет». Из ситуационной комнаты Белого Дома неустанно и монотонно поступало лишь всё то же немногословное указание: оставаться на месте. Полковники и штабные офицеры ворчали из-за бездеятельности. Они чувствовали себя проконсулами легионов, обречённых на неподвижность.

Дэниел Смит, неуловимый руководитель «Чёрных Двадцать Первого Февраля», продолжал скрываться в горных расщелинах. После захода солнца его таинственный передатчик, вещающий откуда-то из Северной Каролины, не издал ни слова. Последний разговор, перехваченный экспертами Федеральной комиссии средств связи, а так же многочисленными любителями-коротковолновиками, представлял собой обмен неопределёнными репликами с группой Ч. Ф., захватившей дом Тигерта у Силвер-Лейк в Калифорнии. Не исключено, что Смит прекратил передачи на время смены дислокации, но это было всего лишь предположение. К полуночи отряд из пятидесяти агентов ФБР признал поражение в попытке перехватить Смита, и директор Бюро Педерсен приказал выбросить в этот район ещё сто человек. К рассвету лесистые холмы и долины в районе Монт-Митчелл кишели агентами ФБР.

Тишину ночи прорезал пронзительный вой сирены. Из-за поворота пустынной дороги показались красные сигнальные огни, бросая тревожные отсветы на высокие стволы сосен. Сбросив скорость, огромный фургон остановился, шипя тормозами. Автоинспектор полиции Северной Каролины вылез из патрульной машины и подошёл к кабине фургона. На скоростной автотрассе к югу от Гринсборо в Северной Каролине висела ночная темнота – вот-вот должно было минуть четыре часа утра. Луч полицейского фонарика скользнул по длинному борту фургона, высветив слова «Братья Хиггинботм. Перевозка грузов. Линчбург, Вирджиния». Пронзительный луч переместился на лицо водителя. Вскинутые, как у удивлённого гнома, брови, вялый подбородок, мутные глаза и лоснящаяся кожа. Луч фонарика переместился в сторону. Водитель высунулся из кабины.

– В чём дело?

– Обычная проверка, – сказал полицейский. – Будьте любезны, права и прочие документы.

Патрульный бегло просмотрел их и развернул приложенный к ним лист.

– А это что такое? – спросил он.

– Накладная, – ответил водитель. – Везу мебель из Ашвиля в Линчбург.

– Ага. – Просмотрев накладную, патрульный вернул её вместе с правами.

– Всё из-за этих ниггеров? – спросил водитель фургона. – С той шайкой, что сидит в горах вместе со Смитом?

– Ну да. – Водитель стоял в красном свете сигнальных огней своей машины, и казалось, что лицо его побагровело. – Ты не видел в Ашвиле никаких подозрительных ниггеров?

– Ни одного. Сегодня вечером их что-то не видно. Наверно, все сидят по домам у телевизоров… Есть какие-нибудь новости?

– Нет. Смита ещё не поймали. В одном из сообщений говорится, что он, скорее всего, выбрался из гор… Ладно. Осторожнее на дороге, Мак.

Патрульный, цокая каблуками по асфальту шоссе, вернулся к своей машине. Красные стояночные огни уступили место свету фар, разрезавшему темноту ночи. Патрульная машина снялась с места, пересекла полоску травы, разделявшую шоссе и умчалась в сторону юга. Водитель фургона, вывернув шею, смотрел ей вслед, пока хвостовые огни не превратились в еле заметные красные точки на фоне рдеющего горизонта.

Подняв руку, он сдвинул в сторону деревянную панель в тыльной стенке кабины.

– Всё в порядке, – сказал он. – До поворота осталось миль пять… Ты слышал эту свинью, командир?

– Ещё бы, – донёсся голос из-за панели. – Ты классно сработал, Шорти. Говорил, как настоящий белый.

Водитель хмыкнул.

– Чёрт возьми, я ведь отсидел с ними двадцать лет… Всё чисто. Снимаемся с места. – Он задвинул панель и включил двигатель. Фургон, дёрнувшись, двинулся вперёд, и ночь вздрогнула от рёва его двигателя, пока он не набрал скорость в пятьдесят миль в час.

Через десять минут он стал притормаживать. Шорти переждал, пока огни встречной машины не исчезли вдали, проехал ещё несколько сот футов и свернул направо, на дорогу, усыпанную гравием. Из-под огромных колёс его машины летела щебёнка, осыпая шрапнелью стволы сосен, обрамлявших дорогу. Теперь Шорти оставил только подфарники и осторожно полз вперёд со скоростью не больше десяти миль в час.

Отдалившись от основной автотрассы на пару миль, фургон свернул на прогалину, по краям которой высились посадки кукурузы, и двинулся дальше по просёлочной дороге. В рассветных сумерках показались очертания двух строений. Когда фургон подъехал поближе, одно из них превратилось в сельский дом с покосившимися ступенями у входа. Оттуда дважды блеснул фонарик и Шорти в ответ подмигнул подфарниками. Через несколько секунд рядом с кабиной показался чёрный человек.

– Амбар открыт, – сказал он. По голосу чувствовалось, что он уже далеко не молод. – Въезжайте, и мы сразу же закроем его.

Шорти осторожно ввёл фургон в длинный амбар с высокими стропилами. Створки ворот сразу же закрылись, едва только задние колёса миновали порог. В амбаре висел густой запах пыли и зерна. В дальнем конце его на перевёрнутом ведре стояла керосиновая лампа, от которой шёл слабый свет. Стойла были завешены грязными потниками и с перекладин свисала кожаная упряжь. Вдоль дощатых стен, напоминая остатки разбитой армии, валялся фермерский инвентарь.

Шорти подошёл к задней стенке фургона, откинул стержни запоров и распахнул створки дверей, за которыми крылось нагромождение потрёпанных матрасов, покосившихся остовов кроватей, шатких стульев и некрашеных комодов. Он выволок из кузова груду матрасов и сдвинул комод в сторону.

Тут же из тёмного зева объёмистого кузова показалась группа чернокожих мужчин в темно-зелёных джинсах и чёрных свитерах. Они один за другим попрыгали на земляной пол амбара. У каждого из-за широкого кожаного пояса торчала рукоятка револьвера. Шорти, выделявшийся в этой компании своей грязной пропотевшей рубашкой, ухмыльнулся, убедившись, что его груз благополучно прибыл на место. Всего тут оказалось одиннадцать человек, и все дисциплинированно выстроились в шеренгу.

Последним на свет показался высокий худой человек, фигура которого напоминала спринтера, долго морившего себя голоданием. Узкое лицо с желтоватой кожей было украшено небольшой ухоженной остроконечной бородкой. На нём лежала печать сосредоточенной серьёзности, хотя как-то чувствовалось, что владельцу его недостаёт уверенности в себе и морщинки на лбу свидетельствовали, что он сомневается, как обрести его. Щетинистые волосы росли густой копной. С шеи на серебряной цепочке свисал медальон с изображением Франца Фаннона.

Едва только коснувшись земли, он стремительно стал отдавать приказ за приказом… Джерри, развернуть антенну на крыше. Дай мне знать, как только установишь связь со всеми шестью группами. Маггс, подкрути эту лампу. Билл, займись кухней и приготовь что-нибудь поесть. Пит, Бо, Фишбейт, Лотар, занять посты по обе стороны от дома, примерно в пятистах ярдах на дороге. Джейк и Фред, проверить оружие и боеприпасы. Шорти и Говард – со мной.

Командир Смит отошёл в дальний конец амбара, где на перевёрнутом ведре стояла лампа. Он присел на корточки рядом с Шорти, водителем, и Говардом, чьи странные голубые глаза поблёскивали, как сапфиры на чёрном бархате.

– День мы тут будем в безопасности, – сказал Смит. У него был высокий скрипучий голос с хрипотцой. – А джи-мены пусть пока козлами побегают по горам. Они поймут, что мы проскочили по дороге, не раньше завтрашнего дня.

– Я в этом не уверен, командир, – сказал Шорти. – Тот коп сказал, что получено сообщение – мол, мы покинули горы. – Он выражал своё несогласие с подчёркнутым уважением, которое чувствовалось и когда он обращался к человеку, названному Говардом. – Вы его слышали, майор Андервуд?

Темнолицый человек с двумя бирюзовыми точками глаз кивнул.

– Да, но они ещё в этом не убедились. И не подняли тревогу. В таком случае, они перекрыли бы постами все дороги и полицейский обыскал бы фургон. Но орёл успел перелететь на новое гнездовье.

– Верно, Говард, – сказал Смит. – Нас тут оставят в покое, наверно, на сутки… Теперь – что относительно братьев из 82‑й?

– Ты уже сам знаешь, Данни, – ответил Андервуд. – Он сидел, сложив руки на коленях и не отрывал от них глаз в неверном свете лампы. – Было сообщение, что в Нью-Джерси, где мы вывесили свой лозунг, произошла какая-то стычка. Но радиокомментаторы упорно твердили, что, как им рассказывали во всех домах, в рядах парашютистов оставалось много чёрных лиц.

– Почему? – Смит впился взглядом в Андервуда. – Ты же человек из Пентагона. И ты сказал, что на нашу сторону перейдёт не меньше половины.

– Я ошибался. – В его голосе не было горечи, а только сожаление о неоправдавшихся надеждах. Голубые глаза потухли, словно уйдя в тёмные глубины воды. – Не так просто заставить взрослого человека нарушить воинскую дисциплину. – В языке майора Андервуда не осталось и следа тех идиом, которые были в ходу в чёрных гетто времён его юности.

– Ну да, – согласился Шорти. В неверном свете фонаря он со своей светлой кожей напоминал, скорее, уроженца Аппалачей, чем негроида. На костлявой руке была татуировка женщины с огромной грудью. – Когда я плавал на том корыте, то прыгнул бы за борт, прикажи мне шкипер. Если ты хочешь, чтобы они вышли из той команды и играли по нашим правилам, то приказать им надо чётко, ясно и громко, командир.

– «Гамал»? – спросил Смит. Он резко вскинул голову, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Майор Андервуд и Шорти оба кивнули.

Смит оцепенел, как пророк, внезапно поражённый какой-то мыслью. Чёрные глаза блеснули, и под желтоватой кожей лица напряглись мышцы. Он словно бы впал в транс, который длился не меньше минуты. Затем он запустил руку в карман брюк и извлёк нечто, напоминающее бумажник. Он оказался картой, обёрнутой в материю и плотный пластик. Смит аккуратно, по сгибам, развернул её и разложил на мягкой унавоженной земле так, чтобы на неё падал свет. Это оказалась картой Соединённых Штатов.