Текст книги "Другая жизнь"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 26 страниц)

– Ну что ж, замечательно, коли так. Липман въезжает в Хеврон с пушкой наперевес и говорит с арабами на рыночной площади, доказывая, что евреи могут мирно сосуществовать с арабами, пока евреи будут стоять во главе. У него просто руки чешутся бросить в кого-нибудь Молотов-коктейль[38]38
  Молотов-коктейль, или коктейль Молотова – простейшие жидкостные бомбы. Благодаря легкости изготовления, стал оружием партизанской и уличной войны. Назван союзниками СССР во время Великой Отечественной войны по имени наркома иностранных дел В. М. Молотова.


[Закрыть].

– Кэрол упомянула про автомат Липмана. Генри рассказал про него детям.

– Ну конечно! Генри находит это очень романтичным, – сказал Шуки. – Американские евреи испытывают глубокий трепет при виде автоматов. Они видят евреев, расхаживающих с оружием, и думают, что они в раю. Здравомыслящие, цивилизованные люди, у которых ненависть к насилию всегда была в крови, – когда они приезжают в Израиль из Америки, и видят автоматы, и видят бороды вокруг, их разум отказывает. Бороды напоминают им о праведной еврейской слабости, а автоматы убеждают в героизме израильских военных сил. Евреи, не сведущие в истории, не знающие ни иврита, ни Библии, невежественные по части ислама и проблем Ближнего Востока, они видят автоматы, они видят бороды, и на этой почве у них рождаются сентиментальные чувства, заполняя пустоту в их желании быть причастными. Обычный слоеный пирог из эмоций. Меня уже тошнит от фантазий, связанных с нашими местами. А как насчет бород? Твой брат в таком же восторге от религии, как от взрывчатых веществ? Видишь ли, эти новые поселенцы, верующие евреи, сплошь наши великие мессии. Библия – это их главная книга, эти идиоты относятся к ней на полном серьезе. Вот что я тебе скажу: все безумие человечества заключается в том, что эта книга считается священной. Все плохое, что происходит в нашей стране, уже описано в Пятикнижии Ветхого Завета. Бей врага, принеси в жертву сына, и пустыня только твоя – она никому другому не может принадлежать до самого Евфрата. На каждой странице перечислено количество мертвых филистимлян – вот вам и вся мудрость вашей замечательной Торы. Если ты собираешься в те края, зайди завтра, в пятницу, на вечернюю службу. Увидишь, как они лижут Богу задницу, восхваляя его за то, что он велик и могуч, и этим они доказывают другим людям, как они могучи и прекрасны, как замечательно справляются с поставленной Господом задачей – быть первопроходцами в библейской Иудее. Пионеры! Они весь день сидят в государственных учреждениях в Иерусалиме и едут домой на автомобилях, чтобы поужинать в библейской Иудее. Ведь только ужин из рубленой куриной печенки у библейского источника, только сон в библейских местах может помочь еврею найти истину в иудаизме. Что ж, если им так хочется спать у библейского источника, потому что там Авраам шнуровал свои сандалии, они могут почивать в этих святых местах и при владычестве арабов. Пожалуйста, не говори мне о том, что затевают все эти люди. Это сводит меня с ума. Мне нужно хотя бы на год уехать в Оксфорд.

– Расскажи мне о человеке, которому поклоняется мой брат.

– О Липмане? От таких, как он, разит фашизмом.

– И каков здесь фашизм?

– От фашизма здесь разит так же, как и везде. Нет никакой разницы. Ситуация настолько сложная, что требует простого решения, но тут-то и вмешивается Липман. Он играет на опасном положении Израиля, будто орудует теннисной ракеткой. Он говорит евреям: «Я знаю, как решить ваши проблемы. Я знаю, как победить страх». Конечно, такие люди появляются не случайно, история уже знала подобные примеры. Мордехай Липман не мог возникнуть ниоткуда. Такой персонаж найдется в любом еврейском сообществе. Что может сделать рабби, чтобы унять их страхи? Рабби похож на тебя, Натан: рабби долговязый, худой интроверт, аскет, вечно погруженный в свои книги, к тому же он всегда болен. Это не тот человек, который может противостоять гоим. Но в каждом еврейском сообществе найдется какой-нибудь мясник, командный игрок, носильщик – могучий и сильный, он здоров как бык… Вот ты спишь с одной или двумя бабами, в крайнем случае с тремя, а у него таких баб – двадцать семь штук одновременно. Он знает, как победить страх. Он выходит по ночам со своим напарником, тоже мясником, и прочесывает улицы, а когда возвращается, тебе уже незачем беспокоиться из-за сотни-другой гоим. Таких называют особым словом – шлейгер, что значит «подстрекатель». Единственное различие между шлейгером старого мира и Мордехаем Липманом состоит в том, что все наносное, поверхностное на самом деле имеет очень глубокие корни. У него не только есть еврейский автомат, у него есть еврейский язык и даже, быть может, остатки еврейских мозгов. Между арабами и евреями антагонизм дошел до такой степени, что даже ребенку понятно: лучше всего будет, если они будут держаться подальше друг от друга, – но нет! Мистер Липман въезжает в Хеврон с автоматом в руках. Хеврон! Это государство было создано не для того, чтобы евреи полицейскими методами контролировали Наблус и Хеврон! Не в том состояла идея сионистов! Послушай, у меня нет иллюзий насчет арабов, и у меня нет иллюзий насчет евреев. Я просто не хочу жить в стране, где все окончательно свихнулись! Ты, я вижу, заводишься, когда я говорю такие вещи. Ты завидуешь мне. Ты думаешь: «Безумие вперемешку с опасностью – это круто!» Но поверь мне, когда безумие льется через край, а враги подстерегают тебя со всех сторон, это надоедает и становится скучным, но в этом-то и кроется опасность! Люди живут здесь в страхе более тридцати пяти лет, думая: когда начнется следующая война? Арабы могут проигрывать войну много раз, до бесконечности, но мы не можем проиграть даже один раз. Все, что я сказал тебе, чистая правда. Но каков результат? На сцену выходит Менахем Бегин, и, как следующий логический шаг, вслед за Бегином появляется гангстер вроде Мордехая Липмана, который говорит нам всем: «У меня есть решение вашей еврейской проблемы. Я знаю, как победить страх». И чем ужасней этот Липман, тем лучше. Он прав, говорят люди. Таков мир, в котором мы живем. И если нельзя установить человеческие отношения, будем вести себя как звери.

– И тем не менее он нравится моему младшему брату.

– Тогда спроси своего брата, каковы будут по следствия того, к чему призывает этот очаровательный бандюган. Развал страны. Кто сейчас приезжает в страну, выбрав ее в качестве постоянного места жительства? Евреи-интеллигенты? Евреи-гуманисты? Прекраснодушные евреи? Нет, сюда едут не из Буэнос-Айреса, не из Рио и не с Манхэттена. Те, кто приезжает из Америки, либо глубоко религиозны, либо безумны, либо и то и другое сразу. Наша страна становится американско-еврейской Австралией. Знаешь, кто сюда тянется? Восточные евреи, да русские евреи, да неудачники вроде твоего братца, не нашедшие места в жизни, – бунтари в ермолках из Бруклина.

– Мой брат из Нью-Джерси. Жил там в пригороде. И его нельзя назвать неудачником. Сюда его привели совершенно другие причины: там он идеально вписывался в свое окружение и чувствовал себя прекрасно.

– Так по каким причинам он явился сюда? На него оказывалось давление? Или же его угнетала напряженная обстановка в обществе? Личные проблемы? Грозящая ему опасность? Тогда он настоящий мешу гене – сумасшедший. Ты единственный, кто в своем уме, ты единственный нормальный еврей, живущий в Лондоне с женой-англичанкой, еврей, который даже не собирается делать обрезание своему сыну. Ты говоришь: я живу в этом времени, я живу в этом мире, и исходя из этого я строю свою жизнь. Когда зарождалась наша страна, у всех была одна цель: здесь евреи должны чувствовать себя нормальными людьми. Вместо этого мы стали осаждаемой со всех сторон еврейской тюрьмой. Вместо этого мы стали странноприимным домом par excellence[39]39
  Истинный, в полном смысле слова (франц.).


[Закрыть], где может процветать любой тип сумасшествия, какой только способен изобрести еврейский гений!

Уже смеркалось, когда мы пошли назад, к машине. Там нас поджидал смуглокожий, крепкого телосложения человек лет тридцати – тридцати пяти, незатейливо одетый в светлые слаксы и белую рубашку с короткими рукавами. Рядом с ним стояли его жена и маленький ребенок. Я догадался, что Шуки, необдуманно поставив свой автомобиль под углом на тротуаре, загородил выезд для других машин. Увидев, что мы приближаемся к нашему «фольксвагену», мужчина начал орать на нас, потрясая кулаками. Меня это удивило, и я даже подумал, что он – израильский араб. Его ярость была беспредельна. Шуки тоже повысил голос, чтобы перекричать его, но в моем приятеле не было настоящего гнева, и, пока разозленный водитель вопил благим матом, размахивая кулаками у нас перед носом, Шуки открыл дверцу машины, чтобы я сел.

Когда мы отъехали, я спросил Шуки, на каком языке ругался этот парень – на арабском или на иврите?

– На иврите, – засмеялся Шуки. – Он еврей, такой же как ты, Натан. Ну конечно же на иврите. Знаешь, что он мне сказал? «Глазам своим не верю! Еще один осел-ашкенази![40]40
  Ашкенази — потомки всех европейских евреев, кроме выходцев из Испании, Южной Франции и, частично, Италии. Ныне составляют большую часть евреев Европы и Америки, около половины евреев Израиля.


[Закрыть] Каждый ашкенази, которого я встречаю на своем пути, – тупой осел!»

– А откуда он родом?

– Не знаю. Может, из Туниса. Может, Алжир, Касабланка. Ты не слышал, кто приезжает сюда на постоянное поселение? Евреи из Эфиопии. Люди вроде Бегина так отчаянно стараются сохранить память о древних мифах, что даже начинают тащить сюда черных евреев. Некоторые из репатриантов настолько плохи, что прямо с самолета их уносят на носилках и в срочном порядке отправляют в больницу. Многие не умеют ни читать, ни писать. Их надо учить, как повернуть краник, чтобы текла вода, и как закрыть краник; они не умеют пользоваться туалетом и не понимают, что такое лестница.

Они не имеют представления о технических достижениях нашего времени, продолжая жить так, будто в своем развитии застыли на уровне века тринадцатого. Но через год, уверяю тебя, они будут считать себя израильтянами и будут во весь голос кричать о своих правах и устраивать сидячие забастовки; очень скоро эти репатрианты будут называть меня ослом-ашкенази, потому что я неправильно припарковал машину.

Доставив меня в гостиницу, Шуки извинился: он не может задержаться, чтобы пообедать вместе со мной, так как ему не хотелось оставлять жену в одиночестве, а она в данный момент не склонна к общению с посторонними людьми. В ее жизни наступила черная полоса. Их восемнадцатилетний сын, как выяснилось в ходе музыкального конкурса, в котором он принимал участие, оказался одним из самых блистательных юных музыкантов в стране; но теперь его на три года призвали в армию, в результате чего он не сможет регулярно практиковаться, или же у него вообще не будет возможности подойти к инструменту. Даниэль Баренбойм[41]41
  Даниэль Баренбойм (р. 1942) – знаменитый пианист и дирижер. Родился в Буэнос-Айресе, в еврейской семье, чьи предки были выходцами из России. Живет в Берлине, имеет гражданство Аргентины, Израиля, Испании.


[Закрыть] слышал его выступление и предложил свою помощь в организации стажировки в Америке, но мальчик и слышать ничего не хочет: он решил, что не может оставить свою страну во имя личных амбиций, пока его друзья служат в армии, выполняя свой долг. Поскольку он прошел основной курс подготовки, он может получить разрешение практиковаться в игре на фортепьяно несколько раз в неделю, но Шуки сомневается, что это когда-нибудь произойдет.

– Может, он больше не нуждается в нашем одобрении, может, он хочет заслужить похвалу от них. Мати упрямится только в кругу семьи. Там он ведет себя иначе. Если ему прикажут пойти и взорвать танк в часы, отведенные для занятий, он не вынет записку из кармана и не скажет: «А Даниэль Баренбойм считает, что вместо этого я должен играть на фортепьяно».

– Твоя жена хочет, чтобы он учился в Америке?

– Она говорит ему, что он несет ответственность перед музыкой, а не перед дурацкой пехотой. А он своим приятным баритоном отвечает: «Израиль дал мне так много! Я так хорошо жил здесь все это время! Теперь я должен выполнить свой долг». И это сводит ее с ума. Я пытаюсь вмешаться, но от моих слов нет никакого толку: я так же беспомощен, как чей-то папаша в одной из твоих книг. Я даже вспоминал тебя во время одной из таких ссор. Я думал: нужны ли были все эти неимоверные усилия для создания еврейского государства, где люди могли бы стряхнуть с себя вековую память о гетто, если я стал всего лишь никчемным папашей из романа Натана Цукермана, настоящим местечковым еврейским папашей, который только и умеет, что обцеловывать своих детишек либо орать на них? Еще один бессильный еврейский папаша, против которого, тем не менее, его несчастный сын затевает свой идиотский бунт.

– Прощай, Шуки, – сказал я, пожимая ему руку.

– Прощай, Натан. И не забудь навестить меня еще через два десятка лет. Я уверен: если Бегин все еще будет у власти, я смогу сообщить тебе очередные хорошие новости.

После того как Шуки отбыл домой, я решил не оставаться в Тель-Авиве на вечер, а позвонить с телефона на стойке регистрации прямо в Иерусалим, чтобы там заказать себе номер на ночь.

Оттуда я смету связаться с Генри и пригласить его пообедать вместе со мной. Если Шуки не преувеличивает и Липман действительно окажется в точности таким шлейгером, как он описывает, тогда вполне вероятно, что Генри, став его учеником, попался к нему в плен; что-то вроде этого, наверно, имела в виду Кэрол, подчеркнув, что иметь дело с мужем, уроженцем американского предместья, который возомнил себя новоявленным евреем, – это все равно что воспитывать дитя, решившее стать мунитом[42]42
  Мунит — член религиозной организации, причисляющей себя к христианству и называющей себя Церковью Объединения. Основана в 1954 г. в Южной Корее Мун Сон Мёном. Имеет отделения почти в каждой стране мира. Официальное наименование – Ассоциация Святого Духа за объединение мирового христианства.


[Закрыть].

Как ей дальше жить, спрашивала она, как начать бракоразводный процесс, если ее муж окончательно свихнулся? Когда Кэрол позвонила мне в Лондон, она сама, по ее собственным словам, была уже на грани безумия. Но, кроме меня, ей не к кому было обратиться.

– Я не хочу, чтобы ты думал, будто я так же безумна, как он. Я не хочу торопить события. Сейчас мы настолько далеки друг от друга – мы не могли бы быть дальше, если б он умер во время операции. Если он бросил меня, и детей, и работу, и все остальное, я не буду сидеть и ждать, как идиотка, пока он придет в чувство. Я буду действовать. Но пока я парализована: в голове не укладывается, что с ним произошло. Вообще ничего не понимаю. А ты понимаешь? Ты знаешь его всю свою жизнь, братья, наверно, должны лучше понимать друг друга, чем остальные.

– По своему опыту я тебе скажу, что они представляются друг другу не такими, каковы они есть на самом деле, – картинка выглядит искаженной, как через призму.

– Натан, он не может оттолкнуть тебя, как отталкивает меня. Прежде чем я что-нибудь предприму и решу порвать отношения, я должна знать, совсем ли он съехал с катушек.

Я подумал, что мне тоже следует это знать. Связь с Генри у нас почти прервалась, не осталось ничего, кроме поверхностных, ни к чему не обязывающих контактов, и какая бы рябь ни проходила по этой невозмутимой глади, после долгих лет отчуждения я понимал, что звонок Кэрол всколыхнул во мне чувство ответственности за младшего брата – не за того Генри, чьих поступков я не одобрял и с кем мы постоянно обменивались колкостями, а за того маленького мальчика во фланелевой пижамке, который бродил во сне по ночам, когда ему случалось перевозбудиться от чего-либо.

Нельзя сказать, чтобы меня подгонял мой сыновний долг. Мне самому было ужасно интересно, почему с моим братом произошли такие разительные, стремительные перемены, которые не поддаются пониманию писателей, если только при описании они не совершают профессиональной ошибки, то есть не наводят никаких справок и не добывают нужных для себя сведений. Генри больше не жил реальной жизнью в самом прозаическом понимании этого слова, и я хотел его спросить, решился ли он на перемены в здравом уме и трезвой памяти или же, как предполагала Кэрол, действительно «съехал с катушек». А может, в его побеге было больше гениальности, чем безумия? Каким бы беспрецедентным ни был этот побег, если покопаться в анналах удушающей семейной жизни, был бы он окончательным и бесповоротным или все можно было бы вернуть назад, если бы Генри бежал со своей соблазнительной пациенткой? У меня не было сомнений в том, что сценарий бунтарского побега, который он разработал десять лет тому назад, едва ли отличался оригинальностью по сравнению с нынешним.

В течение получаса я уладил дела со счетами в гостинице и, положив сумку на сиденье такси, уже ехал в Иерусалим, удаляясь все дальше от моря. Промышленные районы в предместье Тель-Авива были скрыты вечерней зимней дымкой, когда мы выехали на прямой отрезок шоссе и покатили мимо апельсиновых рощ к иерусалимским холмам. Оказавшись в номере гостиницы, я сразу же позвонил в Агор. Женщина, ответившая мне, сначала утверждала, будто не знает никакого Генри Цукермана, живущего в Агоре.

– Американец, – громко и внятно повторил я, – американец. Стоматолог из Нью-Джерси. – Тут она куда-то пропала, и я не понял, что там происходит.

В ожидании, пока кто-нибудь ответит, я в деталях вспомнил разговор по телефону, который состоялся между мной и Рут, тринадцатилетней дочерью Генри, во время моего вчерашнего обеда в Лондоне. Это был звонок с оплатой за счет вызываемого абонента, который был сделан моей племянницей после окончания занятий в школе из квартиры подруги. Мать сообщила ей, что я собираюсь повидаться с ее отцом, и хотя она до сих пор сомневается, правильно ли поступает, что звонит мне, – целую неделю она откладывала этот разговор со дня на день, – она хочет спросить, может ли рассказать мне кое-что «по секрету» – такое, чего она не могла бы поведать открыто в воскресные дни, когда вся семья в сборе и ее старший брат, Лесли, и младшая сестра, Эллен, а иногда и ее мать постоянно крутятся у телефона. Первым делом она хотела сказать мне, что не согласна с мнением матери, будто отец ведет себя как «малое дитя».

– Мама постоянно твердит, – сообщила мне Рути, – что на отца нельзя положиться, что она не верит в его оправдания и не понимает, что побудило его так поступить, и если он хочет видеть ее и своих детей, он должен быть здесь. Мы собирались полететь к нему на каникулы и вместе поездить по стране, но я не уверена, что она нас отпустит. Она в лутком состоянии из-за него, очень тяжело переносит его отсутствие. Она ужасно страдает, и мне ее очень жалко. Знаешь, что я тебе еще хочу сказать? Отец для меня очень много значит, и я понимаю его гораздо лучше, чем Лесли и Эллен. Не говори ему о Лесли и Эллен – просто скажи, что я его понимаю.

– А что именно ты понимаешь?

– Он поехал туда, чтобы научиться чему-то, чего не знает, – он хочет выяснить что-то для себя. Я не говорю, что я все понимаю, но он еще не старик, и я уверена, что учиться никогда не поздно. Я думаю, он имеет на это право.

– Я ему это передам, – ответил я.

– Ты тоже думаешь, что это так? – спросила Рут. – А что ты вообще об этом думаешь, дядя Натан? Ничего, что я тебя спрашиваю?

– Ничего. Мне кажется, я никогда не поехал бы туда, но бывало, я сам совершал подобные поступки.

– Не может быть!

– Поступки, которые другим кажутся ребячеством? Да, было такое. И может быть, я делал это по той самой причине, которую ты только что назвала мне: я хотел выяснить кое-что для себя.

– Знаешь, – сказала мне Рут, – иногда я даже восхищаюсь им. Он, должно быть, очень смелый человек, если мог зайти так далеко. А разве не так? Я хочу сказать, что он сжег все свои корабли.

– Очень похоже на правду. А ты не думаешь, что он бросил вас?

– Нет. Эллен так думает, а я – нет. Она очень тяжело переживает, что отец уехал от нас. Она растеряна, но ты не говори ему об этом, ему сейчас не нужно волноваться еще и о нас.

– А что твой брат?

– Он пытается помыкать нами всеми – теперь он единственный мужчина в доме. Это тебе должно быть понятно.

– Мне нравится то, что ты говоришь, Рут. Ты у нас большой молодец.

– Если честно, никакой я не молодец. Я очень скучаю по нему. Места себе не нахожу. Не знаю, куда себя девать.

– Ты хочешь, чтобы я ему об этом тоже сказал? Что ты места себе без него не находишь?

– Если ты считаешь, что это правильно, тогда скажи.

Должно быть, Генри находился в самом дальнем конце поселения – вероятно, присутствовал на вечернем молебне, потому что искали его никак не меньше десяти минут, пока он наконец не подошел к телефону. Жаль, я не видел, была ли на нем молельная шаль. Я уже не понимал, чего ожидать от него.

– Это я, – объявил я громким голосом. – Каин для твоего Авеля, Исаак для твоего Иакова, я здесь в Земле Ханаанской[43]43
  Это название в библейские времена носила страна, простирающаяся на запад от р. Иордан. В настоящее время поделена между Сирией, Ливаном, Израилем и Иорданией. По преданию, Бог повелел Аврааму покинуть родную Месопотамию и отправиться в Ханаан, названный Землей обетованной, который стал страной его потомков.


[Закрыть], и звоню я тебе из отеля «Царь Давид». Я только что прилетел из Лондона.

– Ну и ну! – всего три слова, произнесенные ехидным голосом, а затем – молчание. – Приехал на Хануку?[44]44
  Ханука (ивр. освящение, обновление) – праздник в честь победы иудеев над греками (164 г. до н. э.), когда было возобновлено богослужение в иерусалимском храме. На протяжении восьми дней праздника принято зажигать свечи, от одной до восьми.


[Закрыть] – спросил он наконец.

– Во-первых, на Хануку, а во-вторых – проведать тебя.

Длинная пауза, еще больше первой…

– А где Кэрол?

– Я один.

– Что тебе нужно?

– Я подумал, может, ты заедешь ко мне в Иерусалим? Поужинаем вместе, а если захочешь остаться на ночь, мы в отеле найдем лишнюю кровать.

На этот раз пауза затянулась настолько, что я подумал, не собирается ли мой брат повесить трубку.

– Я сегодня иду на занятия, – наконец выдавил он из себя.

– А как насчет завтрашнего дня? Я за тобой заеду.

– Не находишь ли ты несколько странным, что Кэрол направила сюда именно тебя, чтобы напомнить мне о моих семейных обязанностях?

– Я приехал не за тем, чтобы вернуть тебя домой живым или мертвым.

– Даже если бы ты очень хотел притащить меня обратно, – резко оборвал меня Генри, – у тебя ничего бы не получилось. Я прекрасно понимаю, что делаю, и больше не о чем говорить. Мое решение окончательно и бесповоротно.

– Тогда тем более, – отозвался я. – Я не нанесу никакого ущерба своим появлением. Мне бы хотелось увидеть Агор.

– Просто не могу поверить, – удивился Генри. – Ты в Иерусалиме!

– Если на то пошло, ни один из нас не прославился истовой преданностью по отношению к Нью-Джерси.

– А что тебе надо от меня, Натан?

– Хочу навестить тебя. Посмотреть, чем ты занимаешься.

– А Кэрол точно нет рядом с тобой?

– Я не играю в такие игры, Генри. Ни Кэрол, ни полицейских рядом нет. Я прилетел из Лондона один.

– Под влиянием момента?

– А даже если и так?

– А если под влиянием момента я прикажу тебе убираться обратно в Лондон?

– С чего бы это?

– А с того, что мне тут никто не нужен. Незачем приезжать ко мне с проверкой – посмотреть, не помешался ли я в уме. С того, что я уже дал все необходимые объяснения. С того…

Пока Генри распространялся на эту тему, я пришел к выводу, что он обязательно встретится со мной.

Когда я приезжал в Израиль в 1960 году, Старый город был еще по другую сторону границы. Через узкую долину, на которую выходили окна заднего фасада той же гостиницы, где я остановился сейчас, я мог видеть вооруженных иорданских солдат, расставленных вдоль гребня стены, но мне никогда не доводилось посещать то место, где когда-то стоял храм, от которого осталась одна стена, называемая Западной, или Стеной Плача. Мне очень хотелось увидеть что-нибудь такое, что бы удавило и захватило меня целиком, пока я буду любоваться самыми почитаемыми местами из всех иудейских святынь, – что-нибудь вроде картины, некогда повлиявшей на моего брата в квартале Меа-Шеарим. Когда я стал расспрашивать клерка у гостиничной стойки, можно ли мне пойти туда одному, он уверил меня, что там всегда бывает много народу, в любой час суток.

– Каждый еврей должен сходить туда ночью, – сказал он мне, – вы запомните это на всю жизнь.

Я собирался отбыть в Агор только утром, и поскольку до отъезда заняться было нечем, взял такси и доехал на нем до Старого города.

Район оказал на меня гораздо более сильное впечатление, чем я ожидал, – может быть, потому, что свет от фонарей и прожекторов театрально подчеркивал массивность и тяжесть древних камней, одновременно напоминая о самых драматических понятиях в истории человечества: Быстротечность, Стойкость, Разрушение, Надежда. Стена Плача была асимметрично обрамлена двумя минаретами, торчащими из-за стены, за которой стояли священные для арабов архитектурные сооружения; над стеной возвышались купола двух мечетей: первый, побольше, сверкал золотом, а второй, поменьше, расположенный так, будто нарочно вносил легкую дисгармонию в идеальные пропорции живописной композиции, переливался серебром. Даже полная луна, стоявшая высоко в небе, казалась незаметной, будто не желала навести меня на мысль о кричащей безвкусице этой картины, – рядом с величественными куполами, четким контуром выделявшимися на фоне темных небес, она выступала в роли декоративного светильника, теряющегося на фоне этих громад. Душная ближневосточная ночь накрыла гигантским покрывалом площадь перед Стеной Плача, превратив ее в огромный театр под открытым небом, в сцену, на которой разыгрывались великолепно поставленные эпические драмы, чьей пышностью и избыточностью могли любоваться прохожие, забредшие сюда в этот час, – некоторые уже облачились в свои религиозные одеяния, другие же, без бород, были в обычной, ничем не выделяющейся одежде.

Выйдя к Стене Плача через старый еврейский квартал, я должен был миновать контрольно-пропускной пункт службы безопасности, находившийся на самом верху длинной лестницы. Немолодой охранник-сефард неряшливого вида, одетый в солдатскую форму, шарил в сумках и пластиковых мешках туристов, прежде чем пропустить их на площадь. У подножия лестницы, облокотившись на перила, на виду у Господа, чье Божественное присутствие ощущалось здесь, и публики, толпящейся перед входом, стояли еще четверо израильских солдат – молодых парней, и у меня мелькнула мысль, что любой из них вполне мог оказаться сыном Шуки, который торчал на дежурстве, вместо того чтобы заниматься игрой на фортепьяно. Как и у охранника из контрольно-пропускного пункта наверху, на каждом была истрепанная, старая форма, которую они нарочно выбрали на военном складе одежды из груды поношенного армейского тряпья. Эта молодежь напомнила мне хиппи, которых я часто видел в Центральном парке Нью-Йорка, где они собирались вокруг фонтана Бетезда[45]45
  Фонтан Бетезда («Ангел вод»), открытый в Центральном парке Нью-Йорка в 1873 г., представляет собой скульптуру в виде крылатой женщины. Назван по аналогии с библейской купальней, где ангел исцелял больных. Упоминается в Евангелии от Иоанна, 5:2.


[Закрыть] во время войны во Вьетнаме, только вместо опрокинутой рогатки у каждого израильского солдата, облаченного в рванье цвета хаки, на груди висел автомат.

Площадь пересекала каменная перегородка, отделяющая истово молящихся у Стены Плача от праздно шатающейся публики. С одной стороны барьера я увидел маленький столик, на котором стояла коробка с картонными ермолками – для тех посетителей, кто пришел без головного убора. Мужчины и женщины молились по разные стороны площадки перед Стеной, перегороженной проволочным заборчиком. Двое правоверных евреев расположились у маленького столика – я подумал, что, быть может, кто-то определил им это место для дежурства. Тот, что постарше, худощавый, с согбенной спиной, седой бородой и палкой в руке, восседал на каменной скамье, установленной параллельно Стене; другой же мужчина, носивший длинный черный лапсердак, был, вероятно, чуть моложе меня; он имел плотное телосложение, квадратное лицо и жесткую торчащую бороду, напоминающую совок или угольную лопату. Второй нависал над стариком с палкой, напористо убеждая его в чем-то. Не успел я водрузить кипу на голову, как он тотчас переключил свое внимание на мою особу.

– Шалом. Шалом алейхем.

– Шалом, – ответил я.

– Я собираю деньги. На благотворительные цели.

– Я тоже, – тонким голосом поддакнул старик.

– Собираете? А на что именно?

– На бедные семьи, – ответил мне тот, у кого была борода лопатой.

Я пошарил в карманах и вытащил все, что у меня было, – пригоршню английской и израильской мелочи. Для меня эта сумма казалась достаточно щедрым подаянием, врученным ему ради благочестивых идей филантропии, чьим представителем он являлся в тот момент. Но в ответ он обвел меня красноречивым взглядом, в котором смешивалось презрение и недоверие. Меня восхитила его реакция на мое предложение.

– А бумажных купюр у вас нет? – спросил он. – Скажем, пары долларов?

Я расхохотался, и на то у меня были свои причины: во-первых, в тот момент мне стало ясно, что мой пристальный интерес к его верительным грамотам, дающим право на сбор пожертвований, был в данных обстоятельствах смешон; а во-вторых, я подумал, что старомодное попрошайничество имеет гораздо большее воздействие на человеческие чувства, чем авторитетная, внушающая уважение гуманитарная акция, называемая «сбором средств».

– Джентльмены, – обратился я к ним, – господа… – Но борода лопатой уже повернул ко мне свою широкую спину в черном лапсердаке, будто передо мной опустился занавес, говорящий, что спектакль окончен, и снова начал трещать как пулемет, на идиш выпаливая очередь за очередью в сидящего старика. Ему незачем было тратить весь день на такую дешевку, как я.

Семнадцать человек из двенадцати миллионов евреев, оставшихся в этом мире, стояли порознь у Стены Плача, общаясь с Царем Вселенной: одни громко читали молитвы, ритмично раскачиваясь и кивая головой, другие, застыв, как изваяния, только шевелили губами. Но, с моей точки зрения, они говорили лишь с камнями, где в щелях каменной кладки, в двадцати футах над нашими головами, воркуя, устроились голуби. И тогда я подумал (я всегда имел склонность к рассуждениям): «Если бы на свете был Бог и Он бы действительно играл хоть какую-нибудь роль в нашем мире, я бы съел свою шляпу, я бы даже съел все шляпы в этом городе», но тем не менее даже меня не могла не захватить эта сцена поклонения камням, демонстрирующая самые крайние проявления умственной отсталости. «Пусть это будут камни, – подумал я, – что еще, черт возьми, может быть погружено в такое безмолвие, как они? Даже облако, проплывающее над головой, „еврейское облако“, как называл его покойный отец Шуки, было менее равнодушным к нашему ненадежному существованию, где нельзя найти дорогу по компасу. Думаю, семнадцать евреев были бы мне ближе и понятнее, если бы они открыто признали, что разговаривают с камнями.»

Думаю, мне были бы ближе и понятнее те семнадцать евреев, которые открыто признали бы, что разговаривают с камнями, а не те, кто воображает, будто напрямую телеграфирует свои послания Создателю; если б я знал, что они обращаются к камням, и только к камням, я бы присоединился к ним. «Лижут Богу задницу», – так выразился про них Шуки с большим неодобрением, чем я мог от него ожидать. Я же тогда просто упомянул о своей неприязни к подобным обрядам, которую я испытывал чуть не с самого рождения.

Я подобрался поближе к Стене, чтобы получше ее рассмотреть, и стал наблюдать за человеком в будничном деловом костюме – мужчиной средних лет, который, поставив свой «дипломат» с монограммой у ног, читал молитвы, завершая каждую легким двукратным поцелуем камня – такими поцелуями в лоб обычно утешала меня мать, когда я был маленьким и, пылая от лихорадки, лежал в постели. Отпечаток его ладони, нежно прикасавшейся к Стене, был виден и после того, как он оторвал от камня губы, прервав наконец долгий поцелуй.

Конечно же, испытывать наслаждение от прикосновения губами к камню это совсем не то, что быть обласканным матерью, целующей больного ребенка. Можно обойти весь мир, обцеловывая всевозможные стенки, и все кресты, и большие или малые берцовые кости святых мучеников, зверски убиенных неверными, а потом возвращаться на работу и вести себя как сукин сын по отношению к своим сотрудникам и выдрючиваться дома, терзая своих близких. История этих святых мест вряд ли говорит о том, что можно добиться превосходства над обычными людьми, потерпевшими неудачу (не говоря уж о тех, кто имеет дурные наклонности), лишь благочестивыми поступками, совершенными в Иерусалиме. Тем не менее в тот миг даже я был заворожен происходящим и готов был признаться, что священнодействие, развернувшееся у меня на глазах, было настолько трогательным, что его нельзя было назвать совершенной бессмыслицей. Впрочем, я мог быть неправ.