Текст книги "Другая жизнь"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

И хотя он все равно не смог бы этого сделать – он не умел ни произносить речи, ни выражать свои чувства, – но из любви к родителям (он знал, что они хотели бы этого) и памяти о детских годах, проведенных вместе с братом, он мог бы приехать на похороны и там, стоя у гроба с телом покойного, достичь хотя бы видимости примирения.

Генри уже приготовился смириться со своей ненавистью и простить брата, но благодаря некрологу в нем снова всколыхнулись самые горькие чувства: вознесение «Карновски» до небес, придание роману статуса классики – классики безответственного преувеличения — заставили его порадоваться, что Натан мертв и что он сам, Генри, присутствовал на погребении, чтобы убедиться в этом факте собственными глазами.

Выступать на похоронах должен был я: домик на берегу, пикники в День поминовения, вылазки скаутов, поездки на автомобиле, – я должен был рассказать им все, что помню, и черт с ними, если они подумают, что это сентиментальные сопли-вопли, и к тому же плохо написанные. Я, и никто другой, должен был произнести речь на похоронах, и это бы явилось знаком нашего примирения. Но я испугался, испугался всех тех людей, будто они были его продолжением. Итак, подумал Генри, сегодня это случилось еще раз, черт побери! У меня это никогда не получалось, поскольку я всегда чего-то боялся. А ссорой я только ухудшил наши отношения: я поссорился с ним, потому что не мог больше терпеть его запугивание! Почему я так надолго застрял здесь, когда я совсем этого не хотел?

Это был ужасный день – исключительно по дурацким причинам. Здесь Генри хотел оплакивать своего брата, как все остальные, но вместо этого ему пришлось бороться с собственной подлостью, которую он относил к разряду самых скверных человеческих качеств.

Когда Генри окликнули по имени, он почувствовал себя преступником, хотя не знал за собой никакой вины, – он кожей ощутил, что позволил загнать себя в ловушку. Он даже подумал, что ситуация напоминает ограбление банка, когда он, только что совершив преступление, решился на благородный и гуманный поступок, – к примеру, помог слепому перейти через улицу, тем самым замешкавшись с побегом и позволив полиции схватить себя. Он понял, что попался – нелепо и глупо.

К нему приближалась третья по счету и последняя жена Натана – она показалась ему такой же молодой и прелестной, как восемь лет назад, когда еще приходилась ему родственницей. Лора была «правильной» женой для Натана: почти хорошенькая (если можно так выразиться), надежная, добросердечная, как бы нарочно не проявлявшая способностей ни к чему творческому; в те далекие шестидесятые она уже была молодым юристом с высокими идеалами: она жаждала справедливости по отношению ко всем униженным и оскорбленным. Натан бросил ее примерно в то время, когда был опубликован «Карновски», и превращение писателя в знаменитость обещало более соблазнительные утехи, чем тихая семейная жизнь. Таким, во всяком случае, было предположение Кэрол, когда она услышала о разводе. Генри не был уверен, что успех Натана был единственной причиной их развода; он видел, какие черты в Лоре заслуживали восхищения: унылая честность и прямота белокожих англосаксонских протестантов угадывалась в ней безошибочно, – и хотя Генри никак не мог понять, почему это так привлекало его брата, других достоинств он в ней никак не мог отыскать. С юношеских лет Генри был уверен, что Натан женится на роскошной, сексапильной женщине, может быть проститутке с высокими интеллектуальными запросами, но Натан и близко не подходил к подобным созданиям. По правде говоря, ни один из них не имел ничего общего с такими девицами. Те две дамы, с которыми Генри крутил бешеные романы, на поверку оказались такими же консервативными, надежными и порядочными, как его супруга. В конце каждого приключения ему даже стало казаться, будто он тайно встречается со своей собственной женой, настолько его любовницы походили на Кэрол.

Обнимая Лору, Генри пытался найти хоть несколько подобающих моменту слов: он не хотел показывать своей бывшей родственнице, что вовсе не скорбит о смерти брата.

– Откуда ты приехала? – спросил он, поняв, что произнес совсем не те слова, которые следовало бы сказать в первую очередь. – Где ты живешь? В Нью-Йорке?

– Да все там же, – ответила она, делая шаг назад, но все еще не выпуская его руку.

– В своей деревне? Одна?

– Нет, не одна. Я замужем. И у меня двое детей. Ах, Генри, какой ужасный день! А за сколько времени до смерти он узнал, что ему предстоит операция?

– Не знаю. Мы с ним не общались последнее время. Из-за этой книги. Я вообще ничего не знал. Я так же потрясен, как и ты.

Она молча выслушала его, хотя ей, так же как и всем остальным, было известно, что он совсем не потрясен.

– А кто был с ним до последнего часа? – спросила она. – Он жил один или с кем-нибудь?

– Ты хочешь знать, была ли у него женщина? Понятия не имею.

– Ты действительно ничего не знаешь о своем брате?

– Мне должно быть стыдно, но это так, – ответил Генри, надеясь смягчить напряжение своим признанием.

– Не знаю, – проговорила Лора. – Но мне тяжело думать, что он был один, когда отправился на эту операцию.

– Тот редактор, что произнес речь на похоронах, – он, кажется, был с ним в близких отношениях.

– Да, но он вернулся домой только вчера вечером: отдыхал на Багамах. Насколько ты помнишь, вокруг Натана всегда крутились какие-нибудь девицы. Он никогда подолгу не оставался один. Зуб даю, в тот момент рядом с ним обязательно торчала какая-нибудь бедняжка, может, она даже сидела у его постели. Там было полно народу. Надеюсь, все было именно так. Подумать только, один в такую минуту… Ах, это слишком печально. И для меня, и для тебя тоже.

Генри не мог заставить себя солгать и согласиться с ее словами.

– Он бы еще столько мог написать! – заметила Лора. – Все же ему удалось осуществить большую часть из того, что он задумал. Он не зря прожил свою жизнь. Но мог бы сделать гораздо больше.

– Что до меня, то я никак не могу понять, как это произошло. Просто не укладывается в голове. Мы с ним серьезно поссорились, и размолвка затянулась надолго. Наверно, это было глупо и с его, и с моей стороны. – Все, что он говорил, казалось бессмыслицей. Их размолвка была естественным результатом непримиримых противоречий между братьями, за которые он не должен был приносить извинений. Он уже сказал себе все, что думает про его книгу, и как вышло, так вышло. Почему только писателям дозволено говорить то, о чем обычно умалчивают?

– Из-за «Карновски»? – спросила Лора. – Ну что тут скажешь? Вообще-то, когда я читала этот роман, то думала, что все, что там написано, не очень-то хорошо по отношению к тебе и твоим родичам. Я, конечно, понимаю его позицию, ведь писатель должен изображать ту жизнь, которая течет вокруг него, и использовать в качестве материала тех людей, которых знает лучше всего.

Это не было «использованием» – это было искажением, намеренным искажением, разве не понятно?

– Так ты говоришь, у тебя двое детей? – проговорил он скучным голосом, который ему самому показался чужим, будто он выговаривал слова на едва знакомом ему иностранном языке. «Бывшая жена, – подумал Генри, – которая явно огорчена смертью Натана, все же сумела взять себя в руки, а его брат, который вообще не испытал никакого чувства утраты, не смог найти ни единого нужного слова».

– Да, у меня мальчик и девочка, – ответила Лора. – Полный комплект.

– А кто у нас муж? – Слова эти прозвучали как-то не по-английски, будто их произнес какой-то иностранец. Он говорил на неизвестном никому языке. Быть может, его английский звучал бы естественно, если бы он говорил правду. Мой брат умер, а мне на это насрать. Жаль, конечно, что это так, но мне действительно насрать на него.

– Ты хочешь знать, чем он занимается? – спросила Лора, явно переводя его вопрос с тарабарского на свой собственный язык. – Он тоже юрист, как и я. И хотя мы не работаем вместе – муж говорит, что это было бы плохо для дела, – мы заняты в одной сфере. На этот раз я вышла замуж за человека, с которым у меня есть общие интересы. Я сама – человек не творческий и никогда не была настроена на эту волну. Раньше, когда я еще училась в колледже, мне казалось, что во мне есть какие-то задатки. Вот тогда я и встретила Натана. Но я никогда не разделяла его идей насчет того, что писательство должно определять всю твою жизнь и только творчество нужно ставить во главу угла. Я тоже читала книги и тоже носилась с такими мыслями, когда мне было лет двадцать, но мне это многого стоило. Мне повезло, что я смогла поступить на юридический факультет. Теперь я занимаюсь исключительно практикой. Теперь я живу реальной жизнью, как мне кажется. Так уж получилось, что никакая другая жизнь мне не нужна.

– Разве он никогда не писал о тебе?

Впервые за все время она улыбнулась, и Генри увидел, что, несмотря на все обстоятельства, она стала намного проще, даже милей, чем раньше. Она, казалось, не таила обиды, вспоминая о своем бывшем муже.

– Обо мне ему нечего было написать: я была для него недостаточно интересна, – проговорила Лора. – Я ему и так наскучила, так зачем же еще и писать обо мне? А может, наоборот, я еще не окончательно надоела ему. Либо одно, либо другое.

– Ну а теперь что?

– Как я буду жить дальше?

Он имел в виду не совсем это, но все же ответил:

– Да. – Он имел в виду что-то ужасное вроде: теперь все закончилось, а мой кабинет закрыт. Что я буду делать оставшуюся часть дня?

Фраза едва не слетела с его губ, будто какие-то чувства подвели его, прорвавшись наружу.

– По правде говоря, я довольна своей жизнью, – сообщила она. – Принимаю то, что у меня есть. А как ты? Как Кэрол? Она здесь, с тобой?

– Я хотел приехать сюда один. – Он должен был сказать Лоре, что Кэрол отправилась за машиной, и он вынужден присоединиться к ней. Он упустил возможность закончить разговор, пока его не заставили наврать с три короба о своей жизни.

– Почему она не захотела прийти?

Его первым импульсом было выложить все начистоту, рассказать ей всю правду, которую всегда искажал Натан; он хотел выступить в защиту Кэрол, рассказав ей, что его жена была ужасно огорчена и расстроена тем, что Натан бросил Лору. Но Лоре это было безразлично: она давно простила его.

– Он никогда не писал о тебе, – сказал он, – ты просто не знаешь, что это такое.

– Но он также никогда не писал о Кэрол и никогда не писал о тебе. Разве нет?

– После того как мы с ним поссорились, мы решили, что лучше не стоять у него на пути, чтобы лишний раз не искушать его.

На лице Лоры не отразились никаких эмоций, хотя он знал, о чем она думает; внезапно он понял, почему брат презирал ее. Холодная. Вежливая. Честная. Безупречная и холодная.

– А сейчас что ты об этом думаешь? – спросила Лора очень спокойным, ровным голосом. – Оно того стоило?

– Честно тебе ответить? – Генри почувствовал, что сейчас скажет ей правду, и это будет единственным правдивым ответом, который он сможет выдавить из себя. – Честно говоря, это была неплохая идея.

Она снова не выразила никаких чувств, абсолютно никаких, – она просто повернулась и спокойно, равнодушно ушла. Не успел Генри и глазом моргнуть, как ее место немедленно занял бородатый мужчина лет пятидесяти, худой и высокий; на носу у него сидели бифокальные очки, а на голове – серая шляпа; судя по консервативному покрою его одежды, можно было прийти к выводу, что он скорее всего брокер, а может быть, даже раввин. Через несколько секунд Генри подумал, что он, возможно, тоже писатель, как и Натан, его собрат по перу, чью фотографию Генри видел в газетах, но никак не мог вспомнить, как его зовут; он наверняка был оскорблен не меньше, чем Лора, тем, что не увидел Генри и всю его семью коленопреклоненными на боковой дорожке и заливающимися потоками слез.

Ему не нужно было закрывать свой кабинет. Ему следовало остаться в Нью-Джерси, где его ждали пациенты, и уйти с работы тогда, когда он сочтет нужным, чтобы дать волю своим чувствам: похороны были не тем местом, где можно было оценить, что они с Натаном утратили навек.

Бородач и не подумал представиться, и Генри приходилось лишь догадываться, кто это такой.

– Знаете что, – сказал он Генри, – своей смертью он сделал то, чего никогда не мог сделать при жизни. Он облегчил им трудную задачу. Просто зашел туда – и умер. Его смерть вселяет в нас всех надежду. Это не то что умереть от рака. Если у тебя рак, болезнь может продолжаться целую вечность. Она изматывает, требуя огромного терпения. После первой волны, начальных признаков болезни, когда все толпятся вокруг, принося горячие пирожки с кофе и кастрюльки с едой, они долго не умирают, они цепляются за жизнь, – обычно это продолжается около полугода, иногда целый год. А Цукерман поступил иначе. Никакого умирания, никакого разложения – просто смерть. Все очень хорошо продумано. Похоже на спектакль. А вы были с ним знакомы?

«Он прекрасно знает, кто я такой, – подумал Генри, – он видит, как мы похожи друг на друга. Все это настоящий спектакль. Он понимает, кто я, и видит, что я не испытываю никаких чувств. А что еще это может означать?»

– Нет, – ответил Генри, – я не был знаком с ним.

– Значит, вы один из его поклонников.

– Наверно, так.

– А этот редактор, лишившийся автора? Он напоминает мне избалованного ребенка, только теперь он не купается в деньгах; его окружают интеллектуалы. Он единственный человек в мире, который решился публично прочесть свою речь, думая, что это некролог. Это был вовсе не некролог, скорее критическая статья, рецензия. Знаете, о чем он действительно думал, получив известие о смерти Натана? «Закатилась моя звезда». Для него это конец карьеры. Может, это еще не катастрофа, но для молодого редактора, который шел в гору, который вознес до небес новую стилистику писателя, это настоящее горе, – действительно, «закатилась его звезда». А какая книга писателя вам нравится больше всего?

Генри услышал свой голос:

– «Карновски».

– Надеюсь, не тот «Карновски», из которого выбросили все одиозное в этой рецензии? Это месть редактора: показать автора таким, каким он никогда не был.

Генри стоял там, на углу, думая, что все это дурной сон, смерть Натана – сон, его приезд в Нью-Йорк на похороны – тоже сон, и он не понимал, почему в некрологе до небес превозносили то, что послужило причиной разрыва между ним и его братом, почему он внезапно онемел и не смог сказать ни слова над гробом, почему бывшая жена Натана была охвачена большим горем, чем он, и почему она молча осудила Кэрол за отсутствие на похоронах? Все это явилось ему в кошмарном сне. Он чувствовал обиду, нанесенную ему всеми вокруг; человек может быть самим собой, только если он выбирает самую крайнюю степень одиночества как форму жизни, – люди, подобные этим, внезапно материализуются, но остаются такими же непонятными, как силы природы.

– Уничтожение личности Цукермана завершено, – проговорил бородатый. – Чистая, благородная смерть, фарс вместо некролога и никакой обрядовости – все исключительно по гражданскому церемониалу, не имеющему никакого отношения к еврейским традициям захоронения. Никто не заплакал над могилой, ни один не почувствовал раскаяния или угрызений совести, когда опускали гроб, – нет, наоборот, никому даже не было позволено сопровождать тело покойного. Сожгите его. Никакого тела у него нет. Любитель гротеска с буйным нравом – но без тела. Все осталось в прошлом, все стерильно и глупо. Смерть от рака ужасна. Я ожидал, что его ждет именно эта участь. А вы не ждали этого? Где болезненность и суета вокруг? Где замешательство и стыд? Стыд – это то, что всегда определяло творчество этого парня. Перед вами писатель, который всегда взламывал все табу, трепал языком направо и налево безо всякого стеснения, нарочно выходя за все рамки приличий, – а теперь его хоронят с такой помпой, будто он большая шишка вроде Нила Саймона[107]107
  Нил Саймон (р. 1927) – американский драматург и сценарист, автор популярных бродвейских мюзиклов.


[Закрыть], «саймонизируют» нашего грязного, подлого, болезненно страдающего Цука! Нечистая совесть Гегеля под личиной сентиментальности и любви! Этот вечно неудовлетворенный, подозрительный, постоянно рвущийся в драку романист, чье эго доходит до крайностей, вдруг преображается и предстает перед всеми в приятном обличье смерти, и чувствительная полиция, обученная грамоте полиция устраивает ему пышные похороны со всей этой дремучей чушью и хреновым мифотворчеством! Говна пирога! Единственным способом устроить ему достойные похороны было бы пригласить тех, кто когда-либо был знаком с этим человеком, и подождать, пока не разразится скандал: пусть кто-нибудь явится как гром среди ясного неба и скажет наконец правду. А все остальное – манерничанье за обеденным столом. Я никак не могу пережить это. Ему ведь даже не суждено гнить в земле – хотя этот парень создан для этого. Эта коварная, отрицающая духовное возрождение литературная прогулка, вносящая элемент раздражительности в еврейскую кровь, приносит людям чувство неловкости и вызывает злость, когда они с помощью зеркала заглядывают ему в задний проход, что вызывает презрение у многих умных людей, недовольных всевозможными лобби, и тогда они обеляют его: очищают от грязи, избавляют от вшей – и внезапно он становится Абе Линкольном[108]108
  Как и Честный Абе, прозвище Авраама Линкольна (1809–1865), шестнадцатого президента США.


[Закрыть] и Хаимом Вейцманом[109]109
  Хаим Вейцман (1874–1952) – президент Всемирной сионистской организации, первый президент Израиля.


[Закрыть] в одном лице!

Неужели он хотел именно этого: чрезмерной кошерности, отсутствия зловония? Лучше бы он умер от рака. Все бы получили удовольствие. Экстравагантность катастрофы, смерть тела весом в семьдесят восемь фунтов, когда вытащены все клапаны. Остался сгусток боли и вой, мечта об игле и в то же время просьба к медсестре сжалиться над ним и из доброты сердечной потрогать его детородный орган, – пусть это будет последним ударом по невинной жертве. Однако вместо этого его восставший и капающий член внезапно повисает как тряпка. В этом все его достоинство. Большой человек. Все эти великие писатели – фальшивка. Они хотят отобразить все, что видят. Они безумно агрессивны: они срут на каждой странице, стреляют на каждой странице, показывают, как они пердят на каждой странице, и за это они ждут медалей. Сплошное бесстыдство. Тебе должно это нравиться.

Что хочет мне сказать этот человек? Ты умный читатель, и я согласен с тобой? Я тоже должен считать, что ему лучше было бы умереть от рака? Генри абсолютно ничего не сказал в ответ.

– Вы – его брат! – прошептал бородатый, прикрывая рот рукой.

– Нет, вы ошиблись.

– Вы точно его брат, вы – Генри!

– Иди на хуй! – бросил ему Генри, пригрозив кулаком, и быстро соскочил с тротуара на мостовую, где его едва не сбил грузовик.

Чуть позже он уже стоял перед входом в дом из бурого песчаника, где раньше жил Натан, пытаясь объяснить пожилой итальянке с непреклонным взглядом и огромной шишкой на темени, которая походила на злокачественную опухоль, что он оставил в Джерси ключи от квартиры своего брата. Именно она подошла к двери, когда он позвонил в колокольчик для вызова привратницы.

– Сегодня у меня был чертовски трудный день, – сказал он ей. – Я чуть голову не потерял. Вполне простительно, что я забыл об этом.

Ему не стоило произносить «голова», видя этот чудовищный нарост на ее темени. Но, может быть, именно поэтому он и сказал это слово. Он все еще не вполне владел собой. Его обуревали совсем иные чувства.

– Я не могу никого впустить сюда, – сообщила она ему.

– Разве я не похож на своего брата?

– Еще как похож! Я даже подумала, что вы близнецы. Я чуть в обморок не упала, когда увидела вас. Я подумала, что вы мистер Цукерман.

– Я только что с похорон.

– Его предали земле, да?

– Его кремировали. – «Наверно, сейчас это и происходит, – подумал он. – От Натана не останется ничего, кроме пепла, который вполне может уместиться в коробочку из-под пекарской соды». – Будет гораздо проще, – объяснил он привратнице, – если мне не придется ехать домой и возвращаться обратно с ключами. – С бьющимся сердцем он сунул ей в руку две двадцатки, которые мял в кулаке еще до того, как вошел в здание.

Следуя за ней к лифту, он пытался придумать хоть какой-нибудь предлог для объяснения своего появления здесь, если кому-нибудь придет в голову заглянуть в квартиру Натана; но вместо этого он начал рассуждать о том, почему он раньше не нанес визита брату, – если бы он посетил Натана, ничего подобного тому, что произошло сегодня, никогда бы не случилось. Но истина заключалась в том, что со времени их ссоры Генри мало думал о своем брате, он даже удивлялся, что сегодня в нем поднялась волна негодования и все его отношение к брату сконцентрировалось только в этой точке. Он, конечно же, не был готов к тому, что Натан может умереть, поскольку сам был жив; там, в траурном зале, защищаясь от оскорблений велеречивого клоуна, он даже на секунду представил себя Натаном, – Натанов дух передался ему, так же как и Лоре, – за его бессердечность.

Может, он выслеживает меня и внезапно появится здесь?

Отперев два замка, Генри оказался в пустоте маленького коридора. У него мелькнула в голове мысль, что он, став взрослым человеком, продолжает, как ребенок, верить в чудеса: если кто-нибудь умирает, это какой-то фокус, что смерть – не совсем смерть, что покойники лежат в гробу и в то же время не совсем в гробу и что они непонятным образом могут внезапно выскочить из-за двери и закричать: «Обманули дурака на четыре кулака!» – или же, внезапно появившись на улице, идти за тобой по пятам. Пройдя на цыпочках в гостиную через широкий дверной проем, он остановился у края восточного ковра, будто пол в комнате был заминирован. Ставни были закрыты, длинные шторы задвинуты. Можно было подумать, что Натан уехал отдыхать, если бы он не был мертв. На следующей неделе будет тридцать лет с тех пор, как он в Хеллоуин впервые отправился гулять во сне. Еще одно воспоминание, годное для непроизнесенной вслух надгробной речи: в тот вечер Натан, крепко держа его за руку, вел его мимо соседских домов, чтобы ребенок мог всем продемонстрировать свой костюмчик пирата.

Мебель в комнате казалась внушительной, и обстановка производила сильное впечатление: это был дом выдающегося человека, добившегося такого успеха, о котором Генри и мечтать не мог, хотя сам он был феноменально успешен на своем поприще. Дело было не в деньгах, а в некоей иррациональной защите высших сил, будто Натан был Помазанник Божий и обладал дарованной ему вечной неуязвимостью. Иногда Генри чуть с ума не сходил, думая о том, как Натан достиг всего этого, хотя и понимал, как мелко и как ужасно, даже трагично, пусть на минуту вообразить, что он – ровня своему брату. Вот почему он предпочитал вообще не думать о нем.

Почему, спрашивал себя Генри, если ты хороший сын и хороший муж, то ты немедленно становишься персонажем из анекдота, что рассказывают в кругу интеллектуальной элиты? Что тут такого, если ты ведешь добропорядочную жизнь? Неужели обязанность и долг – дешевка, а приличия и почтительность – полное дерьмо, тогда как «безответственное преувеличение» создает «классику»? В той игре, в которую играют эти аристократы от литературы, правила иногда бывают истолкованы с точностью до наоборот.

Но он пришел сюда не для того, чтобы торчать в квартире брата, мрачно уставившись в пространство, и лелеять в душе самые злобные, мстительные чувства; он здесь не для того, чтобы его, гипнотизируя, обдувал хлад смерти, пока он будет стоять в ожидании, что Натан высочит из гроба и скажет ему, что все это шутка; нет, он здесь для того, чтобы совершить свое черное дело.

Внутри глубокой ниши, идущей вдоль коридора, что отделял заднюю часть квартиры – кабинет Натана и его спальню – от гостиной, кухни и просторной прихожей, были поставлены четыре шкафа для хранения документов, в которых Натан держал свои бумаги. Найти дневники не составило никакого труда, Генри сделал это за несколько секунд. Четыре стопки были разложены в хронологическом порядке на полках: двадцать общих тетрадей, сложенных в картонные папки, расхристанных, пухлых, с торчащими из-под обложек оторванными страницами, и перевязанных широкой красной резиновой тесемкой. Хотя мозговые клетки могли превратиться в пепел при помощи огня, у Натана остался банк памяти, о котором следовало побеспокоиться.

Благодаря аккуратности брата, Генри смог безо всяких трудностей, которые мерещились ему заранее, найти нужную подшивку по корешку, где был обозначен год, когда случилась его первая измена; конечно же, Натан был абсолютно прав, что упрятал подальше его параноический бред, и в последующие годы Генри никогда не упрекал его за это, потому что там было собрано все, – каждая деталь, изложенная в мельчайших подробностях, была сохранена для последующих поколений. Записи в этой подшивке оказались не только слишком подробными, чего он мог ожидать с того момента, как получил известие о смерти Натана, – они оказались чересчур компрометирующими, чего он не помнил.

Подумать только! Всего десять лет назад он был так безумно увлечен, что страсть его напоминала горячечный бред, но это вызвало восхищение Натана! Я тогда пустился во все тяжкие, и это привлекло его внимание! Мужчина лет тридцати, отец троих детей, – но для него мои потребности всегда оставались потребностями болтливого подростка! Перелистывая страницы Натановых записей, он подумал, что для нее он тоже всегда был подростком. Если посмотреть на все это со стороны, получается, что он – типичный недоумок, он, папаша и муженек, сбегающий от домашнего быта; как видно по сценам, описанным Натаном, на свете нет и не было более жалкого, гнусного и смехотворного зрелища, чем он сам! Он был ошеломлен: оказалось, ему нужно было так мало, чтобы приблизиться к границе, откуда начинается разрушение всех основ! Ради того чтобы трахнуться с женщиной, как утверждал Натан в своих записях, – и к тому же полностью попав в зависимость от нее, чтобы получить это право, – ради того, чтобы трахнуть в задницу блондинку швейцарско-немецкого происхождения, он был готов бросить Кэрол, Лесли, Рути, Эллен, свою практику и родной дом… Там я больше не девственница, Генри. Все они думают, что я хорошая и ответственная. А про это никто не знает!

Но если бы ему не удалось попасть в квартиру брата и получить доступ к этим страницам его романа, если бы он действительно думал, что за ним следят, если бы повернул к себе домой, в Джерси, как сомнамбула, которому во сне мнится, будто за ним гонятся по пятам, все бы уже давно знали об этом. Потому что дневники писателей обычно публикуют после смерти автора – исследователи хватаются за них для составления биографий, и вскоре все становится известно всем.

Прислонившись к стене в узком коридоре, он дважды перечитал дневниковые заметки, посвященные критическим для него месяцам, и когда удостоверился, что выявил каждую запись, где упоминалось его имя, резко, но аккуратно вырвал все страницы, касающиеся фактов его биографии, а затем положил дневник на самый верх шкафчика с папками, поместив его в хронологическом порядке среди других записей. Из многих тетрадей, содержащих огромное количество слов, где Натан описывал свою жизнь начиная с того времени, как он уволился из армии и переехал на Манхэттен, чтобы стать писателем, Генри извлек не более двадцати двух страниц. Он подкупил привратницу, чтобы проникнуть в квартиру брата, и находился там втайне от всех, но, изъяв менее двух дюжин страниц из рукописного наследия Натана, он не мог считать, что совершил злодеяние, нарушив права собственности своего брата; несомненно, он не сделал ничего плохого, что могло бы повредить репутации Натана или преуменьшить ценность его рукописей. Генри всего лишь вмешался в процесс, чтобы не допустить агрессивного вторжения в свою собственную жизнь: если бы эти записи стали достоянием общественности, неизвестно, сколько проблем это могло бы ему принести – и в личном плане, и в кругу семьи.

Удалив несколько страниц из дневников своего брата, он также оказывал услугу своей старой любовнице, а почему бы и нет, если уж на то пошло? Их роман был взрывом страстей: короткая, вызывающая ворох воспоминаний юношеская интерлюдия, из которой, к счастью, он сумел выбраться, не совершив колоссальных ошибок, – но какое-то время он действительно сходил по ней с ума. Он помнил, как наблюдал за ней, когда она в своей шелковой черной сорочке опускалась на колени, чтобы поднять деньги с пола в номере мотеля. Он помнил, как танцевал с ней в своем собственном доме, где он нарочно не зажигал свет, – они танцевали как дети, под музыку Мела Торме[110]110
  Мелвин Ховард Торме (1925–1999) – популярный на Западном побережье поп– и джаз-музыкант, шоумен.


[Закрыть], проведя весь день в спальне. Он помнил, как бил ее по лицу и тащил ее за волосы, и помнил, что она ответила ему, когда он спросил, нравится ли ей кончать снова и снова. «Райское наслаждение», – сказала она. Он помнил, как его возбуждало, когда она, вспыхивая от стыда, но все же подчиняясь его требованиям, употребляла в своей речи непристойные швейцарско-немецкие выражения.

Он помнил, как прятал ее черную шелковую сорочку в сейфе своего рабочего кабинета, когда не нашел в себе сил выбросить ее вон. При мысли о ней в этом белье он до сих пор клал руку на свой восстающий член. Он понимал, что шарить в бумагах покойного брата в его опустевшей квартире достаточно незаконное занятие, – это было таким же непристойным актом, как дрочить в его коридоре, о чем ему напомнили записи в Натановом дневнике, сделанные десять лет тому назад.

Он взглянул на наручные часы: пожалуй, ему нужно позвонить Кэрол. Телефон стоял в спальне, в дальнем конце квартиры. Сидя на краю Натановой постели, он набрал домашний номер; он был готов к тому, что его брат выскочит с ухмылкой из-под кровати или же, живехонький, выпрыгнет из стенного шкафа с одеждой, выкрикивая: «Первый апрель, никому не верь! Генри, положи мои листочки на место, ты – не мой редактор!»

Нет, я – твой редактор. Он мог отдать мне речь на похоронах, и теперь я могу издавать только то, что захочу.

Когда зазвонил мобильник, его удивил необычный запах, доносившийся с заднего двора. Он не сразу понял, что запах исходит от него самого. Генри чувствовал себя так, будто увидел страшный сон, в котором рубашка его пропиталась чем-то ужасным, и это был не пот.

– Где ты? – спросила Кэрол, когда он ответил на звонок. – С тобой все в порядке?

– Все хорошо. Я в кофейной лавке. Традиционных похорон по еврейскому обычаю не было: Натана кремировали. Ограничились прощальными речами в траурном зале. И гроб был там. Вот, пожалуй, и все… Я случайно встретился с Лорой. Она снова вышла замуж. Она очень потрясена его смертью.

– А ты как себя чувствуешь?

Он солгал, хотя, быть может, сказал чистую правду: