Текст книги "Другая жизнь"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

– С вами все в порядке? Простите, но, может быть, вам нужна помощь?

– А-а, привет, Натан!

– Извините, что?

Слегка приподняв поле своей шляпы, он прошептал:

– Не хотел отрывать гения от работы.

– О боже! – воскликнул я. – Так это ты!

– Ага. Точно я.

Бегающие черные глаза и джерсийский акцент. Это был Джимми.

– Ластиг из рода Ластигов, Вест-Оранж. Бен-Джозеф, – сказал я. – Из ешивы «Диаспора».

– Теперь уже нет.

– Вы хорошо себя чувствуете?

– Немножко нервничаю, – признался он, перегнувшись через свой кейс. – А вы умеете хранить секреты? – И он прошептал мне прямо в ухо: – Я собираюсь захватить самолет.

– Ты? В одиночку?

– Нет, с вашей помощью, – прошептал он. – Вы припугнете их. Выбьете из них дурь вот этой гранатой. А я возьму пистолет.

– А для чего тебе вся эта заваруха, Джим?

– Не все ешивские умники одинаково отдают концы. – Взяв меня за руку, он поднес ее к боковому карману своего пиджака. Под тканью я нащупал твердый овальный предмет с рельефными насечками на поверхности.

Как это могло случиться? Я никогда не видел, чтобы служба безопасности работала так тщательно, как в Тель-Авиве, когда мы проходили контроль перед посадкой на самолет. Прежде всего, весь наш багаж был осмотрен по очереди офицерами в форме, которые, не стесняясь, перерыли все грязное белье, до последней пары трусов. Затем меня очень долго мучила молодая таможенница, задавая бесцеремонные вопросы о том, где именно я жил в Израиле и чем занимался до настоящего времени, а когда мои ответы вызвали у нее подозрение, она перелопатила мою сумку во второй раз, а потом вызвала еще одного мужика с переносной рацией, который стал допрашивать меня дальше в еще более грубой форме о причинах краткости моего пребывания и посещенных мною местах. Они настолько заинтересовались моим визитом в Хеврон и людьми, с которыми я там виделся, что я даже пожалел об упоминании этого места в беседе с ними. Только после того как я еще раз рассказал ему то же самое, что я уже говорил его коллеге из службы безопасности про Генри и Агор, и объяснил повторно, как я ездил из Иерусалима в Агор и обратно, и только после того как эти двое побеседовали на иврите, пока я ждал их у раскрытого кейса, чье содержимое было дважды перевернуто вверх тормашками, мне было позволено закрыть чемоданчик и пройти двадцать футов до стойки, где мои вещи еще раз подвергли досмотру перед посадкой в самолет. Мой «дипломат» перерыли трижды – в первый раз в нем покопалась женщина у стойки, во второй – охранник в форме перед входом в зал ожидания, и снова – в накопителе перед выходом к самолету компании «Эль-Аль», выполняющему рейс до Лондона. Как и других пассажиров, меня обыскали с головы до ног и заставили пройти через ворота-детектор, засекающие металл. Пока мы сидели в зале, ожидая объявления о начале посадки, все двери помещения были наглухо закрыты. Из-за этой тщательнейшей проверки, которой подвергаются все пассажиры, нас заранее уведомили, что являться в Тель-Авивский аэропорт следует за два часа до вылета по расписанию.

Что бы ни было в кармане у Джимми, это могло быть только игрушкой. Вероятно, та штука, которую я нащупал в его пиджаке, была лишь сувениром: камень, мячик или какое-нибудь изделие из разряда народных промыслов. Там могло лежать что угодно.

– Мы теперь вместе, Натан!

– Ты так думаешь?

– Не бойтесь, это не повредит вашему имиджу. Если все будет тип-топ, мы попадем в заголовки газет, и с этого момента начнется возрождение евреев. Кроме того, это будет главным козырем в ваших руках, учитывая вашу позицию по отношению к евреям. Люди увидят, что вы действительно волнуетесь об их судьбе. Это решительным образом перевернет отношение всего мира к Израилю. Вот, взгляните. – Из кармана штанов он вытащил листок бумаги, развернул его и протянул мне. Это была затрепанная по краям страничка из школьной тетрадки, в каких обычно пишут сочинения, – она сверху донизу была испещрена словами, написанными шариковой ручкой, в которой заканчивалась паста. Джимми велел мне положить листок на колени, пока я буду изучать его содержимое.

ХВАТИТ ВСПОМИНАТЬ!

Я требую от израильского правительства, чтобы оно немедленно закрыло и демонтировало мемориал жертвам фашизма «Йад ва-Шем», напоминающий нам о холокосте. Я требую это во имя будущего евреев. БУДУЩЕЕ УЖЕ ПРИШЛО! Мы должны навсегда забыть о преследованиях евреев. Мы никогда не должны произносить слово «нацисты», мы должны навсегда вычеркнуть их из своей памяти. Мы никогда больше не будем людьми с кровоточащей раной и шрамом на сердце. Мы блуждали почти сорок лет по пустыне, переживая великое горе. Теперь пришла пора покончить со всем этим! Мы больше не будем отдавать дань нашей памяти, вспоминая чудовищные злодеяния в залах мемориала «Йад вашем»! Отныне и навеки слово «нацист» никогда не будет ассоциироваться с землей Израиля, которой никто не сможет причинить вреда.

ИЗРАИЛЬ НЕ НУЖДАЕТСЯ В ГИТЛЕРАХ,

БОРЯСЬ ЗА ПРАВО БЫТЬ ИЗРАИЛЕМ!

ЕВРЕЯМ НЕ НУЖНЫ НАЦИСТЫ,

ЧТОБЫ БЫТЬ ИЗБРАННЫМ НАРОДОМ!

СИОНИЗМ БЕЗ ОСВЕНЦИМА!

ИУДАИЗМ БЕЗ ЖЕРТВ!

ПУСТЬ ПРОШЛОЕ ОСТАНЕТСЯ В ПРОШЛОМ!

МЫ – ЖИВЫЕ!

– Это заявление для прессы, – сказал он. – Отдам, как только будем на немецкой земле.

– Знаешь что, – проговорил я, отдавая ему листок, – у службы безопасности, сопровождающей эти самолеты, скорее всего нет чувства юмора. Будешь паясничать, продолжая в том же духе, тебя точно ждут большие неприятности. Они повсюду, и они вооружены. Перестань валять дурака, пока еще не поздно.

– Мне все равно, что будет со мной, Натан. Как я могу думать о себе, если я проник в самую суть последней еврейской проблемы? Мы мучаем себя воспоминаниями! Мы типичные мазохисты. И мучаем все остальное человечество, всех гоим. Я нашел ключ к новому существованию евреев: никаких «Йад ва-Шемов»! Никаких мемориалов жертвам фашизма, напоминающих о холокосте! Теперь мы будем страдать только из-за того, что нам не о чем страдать! Иначе, Натан, – мои пророчества уже записаны в «Пяти книгах Джимми», – иначе они уничтожат государство Израиль для того, чтобы уничтожить еврейскую память! Мы много раз напоминали им о том, что было, мы сами много раз вспоминали о том, что было, но хватит! Теперь мы должны забыть.

Он давно уже перестал говорить шепотом, и теперь уже я вынужден был сделать ему замечание:

– Не кричи, пожалуйста. – Затем я очень четко проговорил: – Я не хочу иметь к этому никакого отношения.

– Израиль – их обвинитель, еврей – их судья. В глубине души каждый гой знает это, потому что в глубине души каждый гой – отчасти Эльчанан. Вот почему во всех газетах, в ООН, повсюду они стремятся изобразить Израиль чудовищем. Это как дубинка, которой они колотят евреев: ты – обвинитель, ты – судья. Тебя и будут судить за малейшее нарушение, даже если ты не виноват ни на миллионную долю процента. Это и есть ненависть, которую мы поддерживаем своими воспоминаниями об их преступлениях в музее «Йад ва-Шем». Уничтожьте «Йад ва-Шем»! И не будет больше мазохизма, от которого евреи сходят с ума. И не будет больше садизма, подогревающего ненависть гоя! Только тогда мы сможем выступать против безнаказанности всех остальных! Мы будем свободны и будем так же блистательно нести свою вину, как они!

– Уймись ты, ради бога! От кого ты поднабрался таких идей?

– Ни от кого другого, как от Менахема Бегина!

– Правда? Ты общался с самим Менахемом Бегином?

– К сожалению, нет, но я очень хотел бы. Если бы я только мог вбить ему в голову эту мысль: «Менахем, Менахем, хватит воспоминаний!» Нет, я только подражаю великому Менахему. Знаете, как он скрывался от британцев во время террора? Переоделся раввином и прятался в синагоге! Фасон я позаимствовал у него, но самой великой идеей я обязан вам! Хватит! Хватит! Хватит вспоминать! Каждую мысль, которая приходила мне в голову, я почерпнул из ваших книг!

Я решил, что снова пришла пора сменить место, но тут Джимми, глянув в иллюминатор с таким видом, будто хотел удостовериться, что мы подъезжаем к Таймс-сквер, схватил меня за руку, объявив:

– На немецкой земле мы покончим с холокостом. Мы приземлимся в Мюнхене и покончим с этим кошмаром в том месте, где он зародился. Евреи без холокоста станут евреями без врагов! Евреи, которые никогда не были судьями, превратятся в неподсудных евреев, в евреев, которых наконец-то оставят в покое и просто дадут им жить. Еще десять минут – и мы перепишем наше будущее! Еще пять минут – и весь еврейский народ спасен!

– Спасай его в одиночку. Я пересаживаюсь на другое место. И послушайся доброго совета, мой друг: когда сядем, обратись за медицинской помощью.

– Да что вы говорите? – Он открыл кейс, откуда вынимал сладкие батончики, и сбросил в него молитвенник. Руку он не убрал, продолжая держать меня. – Никуда вы не пойдете. Палец уже на курке, Натан. Никакой другой помощи мне не надо.

– Ну хватит, Джим. Это уже чересчур.

– Когда я прикажу вам взять гранату, делайте что велено, только это, и ничего больше. Тихо и спокойно переложите ее из моего кармана в свой. Дальше вы становитесь в проходе, с невозмутимым видом идете к салону первого класса, я вынимаю пистолет, вы показываете всем гранату, и затем мы оба кричим: «Страданиям евреев пришел конец! Нет – новым жертвам!»

– Это типичная еврейская клоунада, от начала и до конца. Ты хочешь превратить историю в фарс.

– Мы переделаем историю. За тридцать секунд.

Я тихо сидел на своем месте, думая, что лучше всего будет потакать ему, пока представление не закончится. Затем я попробую сменить место. Вспоминая слова его «пресс-релиза», я решил, что в них есть определенный смысл, даже идея; с другой стороны, я не мог до конца поверить, что существует некая связь между превращением площади перед Стеной Плача в стадион, где выступает команда «Иерусалимских гигантов» с Джимми в роли центрового игрока, и призывом к уничтожению иерусалимского музея «Йад ва-Шем», построенного в память о холокосте. Мощные эмоциональные импульсы в этом парне привели его к решению уничтожить священный храм еврейской скорби и вместо этого создать свой музей, девизом которого были бы слова «Хватит вспоминать!», но мне показалось, что его идеи не были почерпнуты из какого-либо вразумительного источника. Нет, то, что он хотел совершить, не было символическим актом борьбы с культурными предрассудками, не было вызовом, брошенным еврейскому сердцу, сжимающемуся от печальных воспоминаний, – скорее это была маниакальная экскурсия в бессмысленный дадаизм, которую совершал бродяга, бездомный йиппи, бывший студент ешивы, что в одиночку хотел заменить собой целый оркестр. Под влиянием травки (и собственного адреналина) он стал персонажем, похожим на одного из тех сексуально озабоченных юных американцев, в существование которых не верит Европа; такие, как он, не заручившись поддержкой ни одного правительства, не работая от имени ни одной политической системы, старой или новой, а вдохновленные лишь сценариями комиксов, состряпанных ими самими, сексуально озабоченными, одинокими личностями, убивают поп-звезд и президентов. Третья мировая война будет развязана не подавленными властью националистами, ищущими политической независимости, как уже случалось в истории, когда сербы в Сараево убили наследника трона, а наглотавшимся колес полуграмотным одиночкой типа Джимми, который с легкостью забросит ракету в ядерный арсенал только для того, чтобы поразить Брук Шилдс[96]96
  Брук Криста Камилла Шилдс (р. 1965) – американская актриса и супермодель.


[Закрыть].

Чтобы потянуть время, я оглянулся на наших соседей, которые с большим неодобрением смотрели на нас. Через проход от меня расположился человек, внешне походивший на бизнесмена: на нем была шикарная рыжевато-коричневая фетровая шляпа с мягкими полями и светло-бежевый пиджак с двубортной жилеткой, а на носу сидели очки с дымчатыми стеклами; он склонился к устроившемуся в центре ряда молодому бородатому парню, который всю дорогу читал молитвенник. Молодой человек был одет в длинный черный лапсердак, какой носят правоверные евреи, но из-под пальто торчали толстый шерстяной свитер и джинсы. Бизнесмен говорил ему по-английски:

– Разница во времени на меня очень плохо действует. Когда я был в вашем возрасте…

Я смутно надеялся, что услышу какую-нибудь религиозную дискуссию: оба мужчины некоторое время тому назад молились в миньяне.

Выждав несколько минут, я наконец обратился к Джимми, который теперь притих, будто из него весь порох вышел.

– Что там приключилось в ешиве?

– Вы храбрый человек, Натан, – сказал Джимми, вытаскивая из своего кейса и демонстрируя мне еще один сладкий батончик. Разорвав обертку, Джимми предложил мне откусить от батончика и сразу же вгрызся в шоколадку для пополнения энергии.

– Я видел, как вы садились на самолет. Я действительно втянул вас в историю.

– А что ты здесь делаешь, нарядившись в такую одежду? Скрываешься от преследования? Ты попал в беду?

– Нет-нет, просто следую за вами, если хотите знать правду. Я хочу познакомиться с вашей женой. Я хочу, чтобы вы помогли мне найти такую же хорошую девушку, как она. Я хочу девушку, воспитанную в старых английских традициях, вроде Марии.

– А откуда ты знаешь ее имя?

– Весь цивилизованный мир знает ее имя. Она – Дева Мария, Мать нашего Спасителя. Разве может еврейский горячий парень устоять против нее? Натан, я хочу жить в христианском мире.

– Тогда зачем рядиться в раввина?

– Вы уже догадались. Я знал, что догадаетесь. Это все мое еврейское чувство юмора. Я – вечный еврейский шут, никогда не мог удержаться, чтобы не разыграть комедию. Смех – это суть моей веры. Как и вашей. Все остроумные оскорбительные анекдоты я узнал, склоняясь к ногам великого писателя.

– Включая эту ерунду о «Йад ва-Шем»?

– Да будет вам. Вы думаете, что я фигней страдаю? На что мне сдался ваш гребаный холокост? Мне просто было любопытно, вот и все. Хотел посмотреть, что вы будете делать. Как все будет развиваться. Ну, вы понимаете, во мне скрывается великий романист.

– А как же Израиль? И твоя любовь к Израилю? У Стены Плача ты сказал мне, что собираешься остаться там на всю жизнь.

– Я так и думал, пока не встретил вас. Вы изменили все в моей жизни. Теперь я хочу шиксу – такую же шиксу, что вышла замуж за старого доброго Ц. Британку до мозга костей, в элегантном костюме. Хочу делать все, как вы, – пусть это называется актом исчезновения Yiddische[97]97
  Еврей (идиш).


[Закрыть] перед архигойкой, белой жрицей. Научите меня, Натан, как это делается, хорошо? Вы для меня как отец, Натан. И не только для меня – для целого поколения несчастных, дебильных торчков. Мы все – сатирики, благодаря вам. Все знают, вы – не хрен собачий, вы можете указать путь. Я бродил по Израилю, чувствуя себя вашим сыном. Вот так я иду по своей жизненной дорожке. Помогите мне, Натан. В Англии я всегда говорю «сэр» не тому, кому надо, – в моем восприятии все перепуталось, поступают ложные сигналы. Я нервничаю оттого, что кажусь им более нелепым, чем есть на самом деле. Мое прошлое так незначительно. Но так как мы с вами говорим на одном языке или по крайней мере считаем так, почему бы нам вместе не выделиться на фоне серой массы? Я всегда считал Англию одним из тех мест, где даже тень еврея имеет длинный нос, хотя я был знаком со многими американскими евреями, которые вообразили себе, будто эта страна – рай для «белой кости», истинных американцев, куда они могут проскользнуть, притворившись янки.

Конечно же, еврей нигде не может существовать без своей тени, но там, как мне всегда казалось, дела обстоят гораздо хуже. Разве не так? Могу ли я, Натан, вписаться в британское высшее ёбщество, смыв с себя еврейское клеймо? – Наклонившись ко мне, он прошептал: – Вы нашли способ не быть евреем, попав в нужную колею. Вы сбросили с себя все еврейское. Вы – такой же еврей, как «Нэшнл джеографик».

– Ты буквально создан для сцены, Джимми. Настоящий актер на потеху публике.

– Когда-то я был актером. Я уже вам говорил. В «Лафайет». Но сцена – нет, сцена подавляла меня. Не мог разрабатывать проекты. Игра без сцены – вот что мне нравится. К кому я должен почтительно относиться в Англии?

– К кому угодно, только не ко мне.

Ему это понравилось. Сладкий батончик успокоил Джимми, и теперь он смеялся – смеялся, утирая лицо носовым платком.

– Но мой кумир – вы! Именно вы вдохновили меня на все подвиги, вам я обязан своими оригинальными импровизациями. Все, что есть во мне, – заслуга ваша и Менахема. Вы оба – великие отцы-покровители, никого подобного вам я не встречал за всю свою жизнь. Вы оба – гребаные евреи, которым позволено нести что угодно, Эббот[98]98
  Предположительно Фрэнсис Эллингвуд Эббот (1836–1903) – американский философ, богослов, сторонник использования научных методов в теологии.


[Закрыть] из диаспоры и израильский Костелло[99]99
  Диклэн Патрик Макманус, более известный как Элвис Костелло (р. 1954), – английский певец и композитор, к концу 1970-х ставший одним из самых влиятельных музыкантов «новой волны».


[Закрыть]. Вас, парни, надо выписать в другой пояс, к примеру, к русским, обожающим борщ. У меня плохие новости, Натан. Получил из дома дерьмовые вести. Знаете, что было, когда одна тетка, социальный работник, позвонила моим предкам по междугородному телефону? Ответил мой старик, и она рассказала ему, что случилось, и попросила его выслать мне деньги на билет телеграфом в Иерусалим, чтобы я смог добраться домой. Папашу, кстати, тоже надо отправить в борщовый пояс. Вы знаете, что мой старикашка ответил ей? Он сказал: «Будет лучше, если Джеймс останется у вас».

– А что с тобой случилось? Почему он дал ей столь жизнеутверждающий ответ?

– Я прочел великолепную лекцию о законах кошера для туристов в гробнице царя Давида. Спонтанно, безо всякой подготовки. Называлась «Чизбургер и еврей». Рабби Гринспану это не понравилось. Так где мне остановиться в Лондоне? У вас с леди Цукерман?

– Попробуй в «Ритце».

– А как это пишется? Здорово я вас завел, правда? Ух ты! Несколько минут тому назад вы думали: «Какой-то еврей-придурок из крохотного городишки Вест-Оранж не придумал ничего лучше, как захватить „Эль-Аль-745“. И если у Израиля недостаточно проблем с Арафатом и его платком на голове, теперь они получат Джимми и его гранату». Я знаю ваше щедрое сердце. Когда вы думали о заголовках в мировой прессе, вас, должно быть, тошнило от евреев – ваших собратьев по перу.

– А что там у тебя в кармане?

– А-а, это? – Он рассеянно сунул руку в карман – показать мне, что там лежит. – Это ручная граната.

Последний раз я видел настоящую ручную гранату, когда меня учили бросать такие штуки во время боевой подготовки в Форт-Дикс[100]100
  Форт-Дикс — военная база США в Нью-Джерси.


[Закрыть] в августе 1954 года. Похоже, Джимми держал в руках настоящее оружие.

– Видите? – спросил Джимми. – А вот это – знаменитая чека. Может до смерти испугать. Пассажиры наложат полные штаны от страха. Дерните за чеку – и весь злополучный самолет, следующий рейсом триста пятнадцать Тель-Авив – Лондон, взлетит на воздух к едрене фене.

Вы действительно не поверили мне? Гы-гы. Какое разочарование! Слушайте сюда, шмук. Сейчас я покажу вам еще одну штуковину, в которую вы не верили.

Это был пистолет, который появился в первом акте Джиммовой пьесы. Затем должен был наступить третий акт, в котором этот пистолет выстрелит. Название пьесы: «Хватит вспоминать», а убийца – сын-самозванец, который узнал все, склоняясь к ногам великого писателя. Его жанр – клоунада: достигая кульминации, она разогревает ему кровь.

Не успел Джимми вытащить пистолет из своего кейса, как кто-то, подскочив к нему сзади, крепко прижал его голову к спинке кресла. Затем другой человек, стоявший в проходе, перекатился через меня – это был бизнесмен в дымчатых очках и элегантном бежевом пиджаке. Он вырвал из рук Джимми пистолет и ручную гранату. Тот, кто навалился на Джимми сзади, практически вырубил его. Из носа у Джимми лилась кровь, а сам он безжизненно лежал поперек своего кресла, прислонившись головой к иллюминатору. Затем из-за спинки кресла высунулась чья-то рука, и я услышал глухой звук крепкого удара по телу. Джимми сразу же начало выворачивать наизнанку. Меня же, к моему удивлению, вытащили с места одним рывком, – не успел я и глазом моргнуть, как оказался в наручниках, крепко обхвативших мои запястья. Пока меня волокли по проходу, пассажиры, дружно вскочившие на кресла, кричали нам вслед: «Убейте их!»

Троих пассажиров первого класса попросили покинуть свои места, и два офицера службы безопасности грубо втащили нас с Джимми в опустевший салон. Потом нам устроили шмон, заставив выворотить карманы; чуть позже мне впихнули в рот кляп и бросили на кресло у прохода, а Джимми раздели догола и разорвали всю одежду для досмотра. Одним рывком они резко потянули Джимми за бороду, будто надеялись, что она окажется настоящей и все волоски будут вырваны с корнем. Затем они поставили Джимми раком, и человек в бежевом костюме, натянув перчатки из латекса, засунул палец ему в задницу, – вероятно, он ковырялся в заднем проходе в поисках взрывчатых веществ. Когда офицеры удостоверились, что у Джимми нет никакого другого оружия, что он не обвешан никакой тайной аппаратурой и не прячет на теле секретное устройство, они швырнули его на соседнее с моим кресло, где заковали в наручники и ножные кандалы. Затем выдернули из кресла и поставили на ноги меня. Я был охвачен таким ужасом, что едва мог себя контролировать, однако в голове у меня промелькнула следующая мысль: если бы они считали, что я хоть как-то причастен к теракту, они бы уже давно искалечили меня. Я сказал себе: «Не за что им меня бить», но, с другой стороны, я все время боялся, что они в любую минуту могут нанести мне резкий удар по яйцам.

Мужчина в бежевом костюме и дымчатых очках сказал:

– Вы знаете, что русские сделали месяц назад с парочкой террористов, пытавшихся захватить алеутский самолет? Это были два араба, летевшие откуда-то на Ближний Восток. Русским насрать на арабов, как, впрочем, и на всех остальных. Так вот, они освободили первый класс, – продолжал он, обводя руками салон, – затащили туда этих парней, накинули полотенца на шею, а потом перерезали им горло и доставили на землю в виде трупов. – Офицер службы безопасности говорил с американским акцентом, и я понадеялся, что это мне поможет.

– Меня зовут Натан Цукерман, – сказал я, когда изо рта у меня вытащили кляп. Но никто и не думал освобождать меня. Я решил, что на всякий случай буду говорить с презрительными нотками в голосе. – Я – американский писатель. Вся информация обо мне в моем паспорте.

– Только солги мне, и я выпущу из тебя кишки.

– Понятно, – ответил я.

Его яркая одежда, дымчатые очки, американский английский, на котором говорят крутые парни, напомнили мне мошенников, слонявшихся по Бродвею в былые времена. Этот человек не двигался, как обычные люди, – он совершал броски; он не разговаривал – он сыпал оскорблениями; в его сплошь покрытом веснушками лице и в редеющих рыжеватых волосах я почувствовал нечто иллюзорное – будто он носил парик и был загримирован, а под театральным макияжем скрывался настоящий альбинос. У меня складывалось впечатление, будто я участвую в спектакле, но тем не менее я был до смерти перепуган.

Его напарник-бородач походил на мрачного громилу – такой типаж всегда внушает ужас окружающим; за всю операцию он не произнес ни единого слова, поэтому я не мог сказать, являлся ли он также евреем американского происхождения. Это был тот самый охранник, что сломал Джимми нос, а потом нанес сокрушительный удар кулачищем по его телу. Я уже видел его среди пассажиров экономкласса, к числу которых принадлежал и я: тогда на нем было длинное черное пальто, из-под которого торчали джинсы и толстый вязаный свитер. Теперь, избавившись от пальто, он нависал надо мной как громада, тщательно изучая мою записную книжку. Несмотря на все экзекуции, которым я был жестоко подвергнут по необходимости, я все же испытывал благодарность к этим парням за чудесное спасение: менее чем за пятнадцать секунд эти бравые ребята, предотвратив захват самолета, спасли полторы сотни человеческих жизней.

Однако тот, кто хотел взорвать нас всех, вряд ли мог испытывать благодарность к своим спасителям. Судя по окровавленной резиновой перчатке, валявшейся в проходе рядом с накладной бородой, у Джимми было разбито не только лицо: вероятно, из-за тяжелого удара в живот у него началось внутреннее кровотечение. Я гадал, не собираются ли они посадить наш самолет в каком-нибудь промежуточном пункте до Лондона, чтобы отправить Джимми в больницу. Мне даже не пришло в голову, что согласно инструкциям Израильской службы безопасности самолет следовало развернуть на сто восемьдесят градусов и отправить обратно в Тель-Авив.

Меня также не избавили от ректального исследования, которое, с моей точки зрения, продолжалось целую вечность: меня заставили нагнуться вперед, приковав наручниками к креслу; и хотя я был совершенно беззащитен перед ними, ничего ужасного, чего я до смерти боялся, не произошло. Оглядывая пространство полными слез глазами, я увидел нашу одежду, разбросанную по салону: мой рыжевато-коричневый пиджак, черное пальто Джимми, его шляпу, мои туфли… Затем палец в перчатке из латекса вытащили из моего заднего прохода, и меня снова швырнули на сиденье в одних носках.

Молчаливый громила из службы безопасности отнес мой бумажник и записную книжку в кабину пилота, а его энергичный бродвейский напарник вытащил из внутреннего кармана пиджака длинный черный бархатный футляр наподобие тех, в которых хранят драгоценности, и, не открывая, положил его на кресло прямо передо мной. На соседнем кресле скрючился Джимми: нельзя сказать, что он был в коме, – скорее он был полужив. Чехол, на котором он сидел, был сплошь заляпан кровью, и от этого запаха меня выворачивало наизнанку. Лицо у него исказилось до неузнаваемости: вся левая сторона распухла, а под глазом светился огромный синий фонарь.

– Мы хотели попросить вас рассказать нам о себе, и мы бы желали услышать от вас правду, то, чему мы могли бы поверить.

– Я с удовольствием это сделаю. Я целиком и полностью на вашей стороне.

– Да неужели? Как мило! Сколько еще ваших парней поднялось сегодня на борт?

– Мне кажется, здесь больше никого нет. К тому же я думаю, что он – никакой не террорист. Обыкновенный психопат.

– Но вы были вместе с ним. Кто вы такой?

– Меня зовут Натан Цукерман. Я – писатель, американец. Я ездил в Израиль навестить своего брата, Генри Цукермана. Ханока. Он живет в ульпане на Западном берегу.

– Как вы говорите? На Западном берегу? Если есть Западный берег, то должен быть и Восточный. Так где же он? Почему вы используете арабскую политическую терминологию, называя эти места Западным берегом?

– Ничего я не использую. Я просто ездил в гости к своему брату. А теперь возвращаюсь в Лондон, где я живу.

– А почему вы живете в Лондоне? Лондон – такое же гребаное место, как и Каир. Там арабы засрали уже все плавательные бассейны в отелях.

– Я женат на англичанке.

– А я думал, вы американец.

– Я и есть американец. Я автор книги, которая называется «Карновски». Имя мое достаточно хорошо известно, если это может вам помочь.

– Если вы такой известный человек, зачем тогда спутались с этим психопатом? Говорите правду, чтобы я мог поверить вашим словам. Чем вы занимались вместе с ним?

– До этого я видел его только один раз. Я встретил его в Иерусалиме у Стены Плача. А теперь он случайно оказался в том же самолете, что и я.

– Кто помогал ему пронести оружие на борт самолета?

– Только не я. Послушайте, я тут ни при чем!

– Тогда зачем вы пересели на другое место, чтобы оказаться рядом с ним? И о чем вы так долго разговаривали?

– Он сказал мне, что собирается захватить самолет. Он показал мне свое обращение к прессе. Он сообщил мне, что у него есть граната и пистолет и что ему нужна моя помощь. Я тогда подумал, что он – чокнутый, пока он не вытащил настоящую гранату. Он переоделся раввином, и мне показалось, что он хочет разыграть спектакль, но я ошибся.

– Вы держитесь потрясающе спокойно, Натан.

– Уверяю вас, на самом деле я испуган до мозга костей. Эта ситуация мне совсем не нравится. И я также хочу вам заявить, что к этой истории не имею никакого отношения. Абсолютно никакого. – Я предложил ему для установления моей личности связаться по радио с Тель-Авивом, чтобы из Тель-Авива позвонили моему брату в Агор.

– А что такое Агор?

– Поселение, – ответил я. – В Иудее.

– Теперь это уже Иудея, раньше вы говорили про Западный берег. Вы что, думаете, что я – жопа с ручкой ручкою вовнутрь? На хрена вешать мне лапшу на уши?

– Ну пожалуйста, свяжитесь с ними. Тогда все прояснится.

– И без них все очень быстро прояснится. Скажи, чудила, кто ты такой?

Так продолжалось не меньше часа: кто вы такой, кто он такой, о чем вы беседовали, где он был, зачем вы ездили в Израиль, вы что, хотите, чтобы я перерезал вам глотку, с кем вы встречались, почему вы живете вместе с арабами в Лондоне, и сколько еще таких сукиных сынов, как я, сегодня находится на борту самолета?

Когда другой офицер службы безопасности вернулся из кабины пилота, в руках у него был кейс, из которого он вытащил шприц для подкожных инъекций. Увидев это орудие, я потерял контроль над собой.

– Проверьте, кто я такой! – заорал я во всю глотку. – «Радио Лондон»! «Радио Вашингтон»! В любом месте вам скажут, кто я!

– Мы и так знаем, кто вы такой, – утешил меня энергичный охранник, вонзая иглу в бедро Джимми. – Вы – писатель. Успокойтесь. Вы написали вот это, – проговорил он, показывая мне листовку «Хватит вспоминать!».

– Я никогда в жизни этого не писал! Это все он! Я не мог написать такую чушь! То, что я пишу, не имеет к этому никакого отношения!

– Но здесь изложены ваши идеи.

– Ни в коем случае это не мои идеи! Он вцепился в меня мертвой хваткой, как собака. Точно так же он вцепился в Израиль, со всем своим гребаным безумием. Я пишу только художественную литературу.

Тут он тронул Джимми за плечо:

– Просыпайся, деточка. Пора вставать. – Охранник ласково тряс Джимми, пока тот не открыл глаза.

– Не бейте меня, – заскулил он.

– А кто собирается тебя бить? – переспросил энергичный офицер. – Слушай сюда, кусок идиота. Ты летишь в первом классе. Мы предоставили вам лучшие места.

Голова Джимми скатилась ко мне на плечо – тут он впервые понял, что я тоже нахожусь рядом с ним.

– Папочка, – вяло пробормотал он.

– Продолжай, Джим, – подбодрил его энергичный офицер. – Это твой папаша?

– Я только хотел пошутить, – пробормотал Джимми. – Немного развлечься, и все.

– Зная, что твой папаша тоже находится на борту? – спросил энергичный.

– Я ему не отец! – запротестовал я. – У меня нет детей!

Теперь Джимми начал заливаться слезами, и похоже, на сей раз рыдал он всерьез.

– Натан сказал, сказал мне: «Возьми это». Возьми это на борт. Вот я и сделал так, как он велел мне. Он мне как отец родной. Вот почему я сделал это.

Как можно спокойнее я возразил:

– Ничего подобного. Никакой я ему не отец.