Текст книги "Другая жизнь"

Автор книги: Филип Рот

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

Домой. Вот куда он направился в конечном итоге, пробиваясь через пробки на дорогах в час пик; плащ Натана и конверт лежали у него в багажнике. Он засунул вещи поглубже, рядом с запасным колесом, пытаясь хоть на минуту забыть о том, как избавиться от рукописи. Сейчас он, никем не замеченный, двигался по направлению к дому, но чувствовал себя отвратительно: он был вымотан, как человек, который рылся не в бумагах своего брата, а в его могиле, хотя в то же время им все больше овладевал страх, что он недостаточно тщательно просмотрел рукописи. Если бы только он мог остаться в квартире Натана до трех ночи, он бы смог убедиться наверняка, что ничего компрометирующего в папках больше нет, что он не упустил ничего, выставляющего его в дурном свете. Вот как он должен был поступить! Но как только стемнело, он не мог продолжать свои розыски: он снова почувствовал присутствие Натана; он потерял ориентир, как во сне, и его охватило мучительное желание снова оказаться дома, в кругу семьи, и тогда напряжение и чувство отвращения к себе прошли бы сами собой. Ах, если бы у него хватило смелости вытащить рукописи из папок и чиркнуть спичкой, если бы он мог быть уверен, что те, кто придет в Натанову квартиру и увидит горку пепла в камине, смогут предположить, что Натан сам сжег все свои произведения перед тем, как лечь на операцию! Застряв в пробке среди легковушек и тяжелых грузовиков перед тоннелем Линкольна, Генри внезапно испытал угрызения совести: он раскаивался в том, что сделал, и одновременно в том, чего не сделал, поскольку мог бы сделать больше… Он также был вне себя от ярости из-за главы «Базель», которая привела его в бешенство больше, чем остальные части романа; Генри негодовал оттого, что Натан написал все неправильно, что он выдумал те вещи, о которых подробно рассказывал. Генри возмущался тем, что у Натана хватило наглости сочинить про его роман с Венди, составив комбинацию из них двоих, и что сюжет был надуман, а все прочее приобрело совершенно искаженный смысл.

К тому времени как Генри добрался до Джерси и съехал с автострады, чтобы позвонить Кэрол из мотеля «Ховард Джонсонз»[112]112
  Сеть ресторанов и отелей в США и Канаде.


[Закрыть], он начал думать, что вполне достаточно спрятать эти злосчастные странички в его сейфе; для этого ему нужно заехать на работу перед возвращением домой и оставить конверт в офисе. Опечатай его, запри на замок, а затем завещай какой-нибудь библиотеке, с указанием, чтобы конверт вскрыли через пятьдесят лет, если к тому времени хоть кто-нибудь заинтересуется им. Положив рукопись в сейф, Генри мог по крайней мере еще полгода обдумывать эту проблему. Вряд ли он совершил дурной поступок – поступок, который предвидел его брат, если бы, конечно, Натан согласился подождать и посмотреть, что стало с его рукописью. На этой неделе он уже один раз притворялся мертвым – когда сам себе писал некролог… А может, он прячется где-то здесь, желая подтвердить свои опасения насчет меня? Мысль эта была абсурдна, и все же Генри беспрестанно возвращался к ней: Натан провоцировал его, заставляя играть роль, которую он предназначил ему, – роль посредственности. Как будто это слово могло стоять в начале описания той конструкции, которую он построил сам!

Давным-давно, еще до того как родители продали дом в Ньюарке и переехали во Флориду, задолго до появления «Карновски», когда для всех членов их семьи все было совсем иным, Генри, взяв с собой Кэрол, а также мать и отца, поехал в Принстон, чтобы послушать Натана, собиравшегося прочесть публичную лекцию. Набирая номер своего домашнего телефона из ресторана, Генри вспомнил, что после лекции, когда наступило время задавать вопросы, какой-то студент спросил Натана, пишет ли он свои произведения с целью обрести бессмертие. У Генри до сих пор в ушах звенел смех Натана, когда тот давал ответ этому бедняге; он явственно слышал звук его голоса – голоса, который звучал рядом с ним весь день. «Если вы родом из Нью-Джерси, – сказал Натан, – и написали более тридцати книг, и получили Нобелевскую премию, дожив до седин, если вам исполнилось девяносто пять, тогда вполне вероятно (ведь ничего невозможного нет), что после вашей смерти зону отдыха с ресторанчиком на джерсийском шоссе назовут в вашу честь. Итак, после того как вас не станет, ваше имя будут вспоминать – в основном, конечно, это будут дети, сидящие на задних сиденьях автомобиля; они будут перегибаться через спинки кресел и настойчиво требовать у своих родителей: „Сделайте, пожалуйста, остановку у Цукермана – я писать хочу“. Для романиста из Нью-Джерси в этом-то и заключается бессмертие, и надежда на такой поворот событий весьма реалистична».

К телефону подошла Рути, тот самый ребенок, которому Натан вложил в руки скрипку и заставил играть над гробом; именно ее, заливающуюся слезами, Натан изобразил у могилы отца, твердящую одну фразу: «Он был самым лучшим из всех отцов на свете!»

Казалось, он никогда не любил своего второго ребенка больше, чем в ту минуту, когда Рути спросила его:

– Ну, как у тебя дела? Мама очень беспокоится. Она считает, что кто-то из нас должен был поехать вместе с тобой. И я с ней согласна. А где ты сейчас?

Она и в самом деле была лучшей дочерью на свете. Как только Генри услышал добрый, задумчивый голосок девочки-подростка, он сразу понял, что поступил правильно, что это был единственный выход из положения. Мой брат был зулусом – ведь так называются люди, что носят кости в носу; он был нашим зулусом, и он сушил наши черепа, чтобы потом водрузить их на шест и выставить на всеобщее обозрение. Этот человек был каннибалом.

– Жаль, что ты не позвонил мне, – начала Кэрол, и он почувствовал себя человеком, совершившим геройский поступок и лишившимся сил после того, как понял, насколько опасным было его предприятие. Он чувствовал себя жертвой, выжившей после покушения на убийство, человеком, который сам разоружил преступника. Затем, несмотря на то что был измотан до предела, он отчетливо и ясно увидел уродливую сущность того, что написал его брат: Он вышел на охоту, собираясь прикончить всю свою семью точно так же, как расправился со своими родителями: он убил нас своим презрением, ненавидя нас за то, какие мы есть. Как он ненавидел мои успехи, ненавидел наше счастье и то, как мы жили. Как должен был он ненавидеть свой образ жизни, чтобы посмотреть, как мы будем извиваться от боли!

Несколько минут спустя, глядя на горящие фары автомобилей, несущихся по автостраде по направлению к дому, Генри стоял у темного края парковочной площадки, располагавшейся под рестораном; откинув тяжелую металлическую крышку высокого мусорного бака, он вывалил в него все рукописи, смешавшиеся с мусором. Туда же он засунул конверт от бумаг, а сверху запихал дождевик Натана. Теперь он сам стал зулусом, подумал Генри, настоящим каннибалом, убивающим людей, пожирающим людей, и за это он не должен был платить никакой цены! Вдруг Генри задохнулся от удушающей вони, проникшей в его ноздри: он наклонился над мусорным баком, и его вывернуло наизнанку. У Генри начался сильный приступ рвоты, будто он нарушил древние табу и пиршествовал, поедая человеческую плоть; Генри почувствовал себя каннибалом, который из уважения к своей жертве совершает исторический поступок и показывает всю свою власть над ней; он пожирает ее мозг и выясняет, что в сыром виде тот по вкусу скорее напоминает отраву. Теперь ему не ускользнуть: он разразился потоком слез, которые намеревался пролить на похоронах своего брата накануне; это не были слезы прощения, которое, по его мнению, должно было прийти к нему на панихиде; это не был взрыв гнева и ненависти, которые он испытал, впервые увидев свое имя, опрометчиво повторяющееся на страницах «Базеля»; это было целое царство эмоций, которые он никогда не испытывал доселе и не желал испытать в будущем; это было содрогание всей его сути после того, как он совершил дикарский, жестокий поступок, о котором мечтал почти всю свою жизнь, – он нанес удар по скептическому уму своего брата, не признававшего никаких законов.

Как вы обнаружили, что он умер?

Около полудня позвонил доктор. Он сказал мне примерно следующее: «Из нашей затеи ничего не вышло, и я просто не знаю, что вам сказать. У него были все шансы на то, что все кончится хорошо, но, увы, его организм не справился. – Врач был крепким, относительно молодым мужчиной, и он не понимал, почему операция закончилась неудачей. Может быть, они приняли неверное решение. Скорее всего, необходимости в операции не было. Доктор просто позвонил и поговорил со мной по телефону. – Я не знаю, что вам сказать. Я совершено не знаю, что вам сказать».

У вас было искушение пойти на похороны?

Нет. В этом не было никакого смысла. Все было кончено. Я не хотела идти на похороны. Я попала бы в ложное положение.

Вы несете ответственность за его смерть?

Я несу ответственность только за то, что познакомилась с ним. Если бы я не встретила его, этого бы не произошло. После того как мы познакомились, его внезапно охватило страстное желание расстаться со своей прошлой жизнью и стать новым человеком. Он был так увлечен своей идеей! И если бы не я подтолкнула его к принятию решения, это сделал бы кто-то другой. Я пыталась отговорить его, я считала своим долгом заранее предупредить его о последствиях, но в то же время я думаю, что он больше не мог жить как раньше: он чувствовал себя несчастным. Прежняя жизнь его не устраивала. А если бы я отказала ему, это означало бы для него продолжение старой жизни. Быть может, я сыграла роль катализатора, – конечно же, меня очень волновали все его проблемы. Естественно, я чувствую свою ответственность за произошедшее. Ах, если бы я могла хоть что-то изменить! Я знала, что это очень серьезная операция, и понимала, что существует риск, но вы наверняка сами слышали о подобных операциях, которые делают чуть ли не каждый день: старики семидесяти пяти лет ложатся на операционный стол и после этого цветут и пахнут. Мне казалось, он обладал таким крепким здоровьем! Я и предположить не могла, что подобное может случиться. Как бы то ни было, эта история касается меня лично: ты чувствуешь себя виноватым, даже если ты не дал кому-то пары шнурков для ботинок, а он взял и умер. Ты всегда несешь ответственность за чью-то смерть, потому что ты не сделал того, что должен был бы сделать. Я не должна была позволить ему умереть.

Быть может, вы должны были ему сказать, что все кончено, и перестать встречаться с ним?

Наверно, должна была, да, особенно когда увидела, к чему это может привести. Все внутри меня инстинктивно говорило, что пора кончать эту историю. В этом плане я самая обыкновенная женщина; мне кажется, что для меня события развивались чересчур интенсивно. Это было слишком драматично, а я к такому не привыкла. Раньше мне не доводилось участвовать в беге с препятствиями. Даже если бы он выжил после операции, я не уверена, что могла бы жить с такой же интенсивностью, как он. Ему очень быстро становится скучно – становилось скучно. Я твердо убеждена, что если бы операция прошла удачно и он бы вернулся ко мне и смог бы снова разъезжать по всему миру, я бы наскучила ему года через три-четыре и он нашел бы себе какую-нибудь другую женщину. Я бы оставила мужа, забрала себе ребенка и, быть может, прожила бы с ним, как говорится, пару счастливых лет, а затем все стало бы еще хуже, чем раньше, и мне пришлось бы вернуться обратно в Англию и жить там одной с ребенком на руках.

Но когда вы были вместе, вам не было скучно?

Ну конечно нет, для скуки не было места – мы были слишком заняты друг другом, хотя, возможно, это могло прискучить ему. Достигнув определенного возраста, люди обычно вырабатывают свою модель поведения, и с этим никто ничего не может поделать. Совершенно не обязательно, чтобы человек к старости становился скучным, но такое довольно часто случается.

А чем вы занимались во время похорон?

Я пошла погулять с ребенком в парке. Я не хотела оставаться одна. Мне не с кем было поговорить. Слава богу, это было утром, и мой драгоценный муж должен был вернуться домой только к вечеру так что у меня было время взять себя в руки. Мне не с кем было разделить свое горе, но если бы я пошла на похороны, ничего бы не изменилось. Там была вся его семья, его друзья, его бывшие подружки; и похороны по еврейскому обычаю, чего, я думаю, он никогда не хотел.

Нет, этого не было.

Я боялась, что так будет, хотя твердо знала, что именно этого он и не хотел. Конечно же, ни один человек не сказал мне ни слова об организации похорон. О моем существовании знал только хирург, которому он доверил свою тайну.

Вы знаете, что редактор Цукермана прочитал некролог, заранее написанный самим писателем? Вот как было на самом деле.

Ну что тут скажешь… Наверно, он хотел, чтобы этот некролог был оглашен. Довольно лестный некролог, как мне кажется.

Весьма лестный. А затем, вечером, вы отправились в его квартиру.

Да.

Зачем?

Мой муж ушел на встречу с послом. Я не знала, что он куда-то собирается пойти. Я также не хотела, чтобы в тот момент он был рядом со мной. Мне всегда очень трудно изображать, будто ничего не произошло. Я сидела в его квартире внизу в полном одиночестве. Я просто не знала, куда себя девать. Я не собиралась искать его рукописи – я пошла еще раз взглянуть на его квартиру. Поскольку я не могла зайти к нему в госпиталь и не могла пойти на похороны, для меня это место оказалось самым лучшим, чтобы попрощаться с ним. Еще раз повторяю: я пошла взглянуть на его квартиру. Когда я зашла в его кабинет, там на письменном столе лежала коробка, на ней было написано: «Вариант N° 2». Это было то, над чем он работал, пока мы были вместе. Его последние мысли, как это выяснилось потом. Я всегда говорила ему: «Не пиши обо мне», но я знала, что он описывает в своих произведениях всех, кто встречается на его пути, так почему бы ему было не писать обо мне. Я только хотела посмотреть, ну, как бы вам это сказать, я думала, что там, каким-то образом зашифрованное, есть послание для меня.

Вы пошли вниз, чтобы сказать «до свидания». Что это значит?

Я просто хотела посидеть в его квартире одна. Никто не знал, что у меня есть ключ. Я просто хотела побыть там какое-то время.

Ну и как это было?

Там было темно.

Вас это напугало?

И да и нет. В душе я всегда верила в привидения. И боялась их. Да, я была напугана. Но я сидела там и думала: «Если он здесь… он придет». Я начала смеяться. У нас с ним было что-то вроде беседы – односторонней беседы. «Ну конечно же, ты не придешь, как ты можешь прийти, если ты не веришь во все эти совершенно идиотские штучки?» Затем я начала бродить по квартире, как Гарбо в «Королеве Христине», прикасаясь к каждому столу и шкафу. Затем я увидела картонную коробку на его письменном столе с надписью «Вариант № 2» и датой – это был тот самый день, когда он лег в госпиталь. Когда мне случалось заходить к нему в кабинет, я обычно говорила ему: «Смотри внимательно, что ты оставляешь после себя, потому что я обязательно прочитаю все, что лежит на этом столе, даже если рукопись будет разбросана по листочку. Я все прочитаю, если это будет лежать там. Я не буду нарочно подглядывать за тобой, но если что-нибудь останется на столе, я обязательно суну туда нос. Я ничего не могу поделать с собой».

Мы часто шутили по этому поводу. Он обычно говорил мне: «Человечество делится на две части: на тех, кто любит читать чужую корреспонденцию, и на тех, кто ее не читает. Мы с тобой, Мария, явно попадаем в первую группу. Мы с тобой относимся к той породе людей, которые залезают в аптечки, чтобы посмотреть на лекарства, прописанные другим людям».

Там стояла коробка, и она притягивала меня как магнит. Я подумала: «В ней может быть послание для меня».

Так вы нашли это послание?

Ну конечно нашла! Это был кусочек прозы под названием «Христианский мир». Раздел, глава, новелла, не могу сказать точно. И я подумала: звучит немного угрожающе. Разве христианский мир враждебен для него? Неужели «Христианский мир» – это я? Я тотчас же раскрыла коробку и принялась читать. И быть может, именно в тот момент я почувствовала прилив любви к нему. Ну, может, это не была страсть – особенно когда я перечитала текст во второй раз, но вначале я почувствовала прилив любви. Когда я читала эту вещь во второй раз, больше всего меня потрясло его желание избавиться от всего, что его окружало, и начать новую жизнь – его страстное желание стать мужем и отцом, получить то, чего он, бедняжка, никогда не имел в своей жизни. Думаю, он прекрасно понимал, чего был лишен. Как ни презирай сентиментальность, но если у тебя нет и никогда не было ребенка, это очень серьезная штука. И он так трогательно относился к Фебе! В «Христианском мире» он подменил всех персонажей, но Феба была единственной, кого он воспринимал такой, какая она есть, – она была для него просто ребенком, маленькой девочкой.

Что вы можете сказать после первого прочтения?

Я увидела его с другой стоны – я познакомилась с иррациональностью и безудержностью его натуры. Я не имею в виду его физическую природу, я хочу сказать, что для него обычно становилось чуждым все, с чем он не был раньше знаком, – и меня это тоже касалось отчасти, но о моей семье он отзывался крайне неодобрительно. Конечно же, как все английские семейства, они считали его чужим, ведь он и был для них совершенно чужим, но это никак не означает, что они испытывали к нему те чувства, которые он приписал им: у них не было ни чувства превосходства, ни ненависти к нему, – так сказать, апартеид тут ни при чем. Моя сестра, у которой не самый лучший характер в мире, тем не менее всего лишь бедная, несчастная девушка, которая нигде не может найти себе места, поскольку ничего не умеет делать, но он приписал ей ненависть к евреям и мерзкое чувство превосходства, что, если вы знаете Сару, смешно и нелепо. Видите ли, он встречался с моей сестрой всего лишь раз в жизни, когда она пришла навестить нас; я представила их друг другу так, будто мы с ним были просто соседями. Но то, во что он превратил мою сестру, описав ее в своем романе, было настолько далеко от правдоподобия, что я даже решила, будто у него что-то перевернулось в голове и этого уже не исправить никогда. Все это, безусловно, шло от его воспитания: он был охвачен той самой еврейской паранойей, из-за которой у него поехала крыша. Мне казалось, что моя сестра – это вылитый он! Это сам Цукерман думал о людях так плохо, желая их унизить в своих глазах. Он вложил все свои чувства в нее – свои еврейские чувства по отношению к христианке, в которой возникает христианское чувство ненависти по отношению к еврею. Я тогда еще подумала, что воплощенная в его словах безумная ярость, названная «Гимном ненависти» и приписанная им Саре, на самом деле горела в нем самом.

А что вы можете сказать о любви к вам, описанной в «Христианском мире?»

Ах, как ясно из цитат, я действительно была предметом его любви. Но в конце этой истории, когда они ссорятся, вы видите, каковы шансы у этой любви. Даже когда вы узнаёте, что он возвращается к ней и они воссоединяются, жизнь у них становится необыкновенно трудной. Вы знаете это наверняка. Потому что он постоянно колеблется, испытывая двойственные чувства по отношению к христианке. А я как раз христианка.

Но вы говорите о том, каков «Христианский мир», а не о том, что представляет собой Натан. Это никогда не было предметом разногласий между вами?

У нас не бывало разногласий, потому что мы никогда не жили вместе. У нас была романтическая связь. Никогда в жизни у меня еще не было столь романтического приключения! Ничто не стояло между нами, кроме его операции. Мы встречались с ним, будто во временном вакууме, мы были несвободны из-за моего страха, что нас кто-нибудь обнаружит, – это было похоже на любовную историю в романе девятнадцатого века. У меня было ощущение, что все это – фикция от начала и до конца. Я даже могла поверить в то, что я все это придумала. И не потому, что теперь все в прошлом, – точно такие же чувства я испытывала, когда это было животрепещущим настоящим. Я не знаю, какова была бы наша жизнь, если бы мы могли жить вместе. Я не ощущала неистовых страстей: из-за таблеток, которые он принимал, у него не было даже шанса на старомодный, добропорядочный сексуальный всплеск. Я видела в нем только нежность. Это сделали с ним таблетки: он стал необычайно нежным. Вот что было тем, чего он в глубине души своей не мог вынести. Ему нужен был сексуальный взрыв, чтобы все вернулось на свои места.

Но его воображаемая жизнь могла существовать отдельно от вашей реальной жизни. Ваша сестра всегда оставалась бы вашей сестрой, а не кем-то воображаемым.

Видите ли, я никогда раньше не жила с писателем. При первом прочтении я воспринимала все почти буквально – так, как это мог бы воспринять плохой критик; я воспринимала это так, как мог бы это сделать журнал «Пипл». Кроме всего прочего, он использовал наши имена, он описывал людей, которые были легко узнаваемы, и в то же время они оказывались совершенно другими. Думаю, позднее он мог бы поменять имена в своем романе. Я даже уверена, что он изменил бы все имена. Конечно, если имя идеально подходило для его персонажа, он мог бы и не менять его. Я, конечно же, видела, как привлекает его поклонение святой Деве Марии; в тех обстоятельствах, которые он изобрел, Мария для него – идеальное имя. А если это идеальное имя, он мог бы и не менять его. Но я совершенно уверена, что он изменил бы имя Сары.

А как же с его собственным именем? Стал бы он менять его?

В этом я не уверена. Быть может, только в одном из более поздних вариантов. Но если бы он хотел оставить свое имя, он использовал бы его. Я не писатель, поэтому я не знаю, насколько далеко люди могут зайти для достижения желаемого эффекта.

Нет вы – писатель.

Я отношу себя к лиге мелких сочинителей, которые никогда не идут на риск. Но для него творчество было всем. Ну так вот, я прочитала этот рассказ, или главу, или фрагмент – не знаю, как назвать поточнее, – я прочитала этот набросок и после не знала, что делать. Всю свою жизнь я презирала леди Байрон[113]113
  Супруга поэта Джорджа Гордона Байрона (1788–1824). После двух лет совместной жизни забрала дочь и уехала, бросив мужа. С тех пор Байрон никогда не видел их.


[Закрыть] и леди Бёртон[114]114
  После смерти мужа, английского путешественника Ричарда Фрэнсиса Бёртона (1821–1890), Изабель Бёртон, опасаясь за посмертную репутацию супруга, сожгла готовившееся к публикации сочинение «Благоуханный сад», а затем и его сорокалетнюю подшивку дневников.


[Закрыть] – всех тех дамочек, которые уничтожили все записки, все письма, все эротические зарисовки своих мужей. Это всегда казалось мне самым ужасным преступлением, потому что теперь мы никогда не узнаем, о чем говорилось в письмах Байрона. Я нарочно и совершенно осознанно подумала о том, как поступили эти женщины, и решила вот что: «Сейчас, как мне кажется, я сделаю с его бумагами то же самое, что сделали они в свое время, – именно то, что я презирала всю свою жизнь».

Но вы же этого не сделали!

Я не могла уничтожить единственную вещь, которая была ему дорога, единственную, которую он оставил после себя. У него не было ни детей, ни жены, ни семьи, и эти страницы – единственное, что он оставил после своей смерти. В свое творчество он вложил всю свою мужскую потенцию. Воображаемая жизнь и есть наш наследник, наше потомство. Именно это дитя он и хотел произвести на свет. Все очень просто: я не могла совершить детоубийство. Я знала, что если эта вещь будет опубликована незаконченной, в такой форме, как она есть, все персонажи будут легко узнаваемы, и я подумала, что смогу выкрутиться из этого единственным способом – солгав своему мужу. Я тогда подумала, вот что я ему скажу: «Да, это я. Он встретил мою сестру, и он использует всех в своем творчестве. Он использовал нас. Я знакома с ним весьма поверхностно. Я знаю этого человека чуть больше, чем ты думал: мы как-то раз выпили кофе вместе и прогулялись по парку. Я ничего не сказала тебе об этом, потому что я знаю, какой ты ревнивый». Я бы ему сказала, что он импотент и что у нас никогда не было любовной связи, но что мы с ним хорошие друзья и все, что он обо мне написал, – сплошная выдумка. И здесь я говорю правду. Я лгала, чтобы выкрутиться из неловкого положения, но я также говорила чистую правду. Я сначала решила, что порву эту рукопись в клочки и брошу в камин, но в конце концов я не смогла этого сделать. Я не могу принимать участие в уничтожении книги только лишь потому, что автора нет рядом и некому защитить созданное им. Я оставила рукопись на столе, там, где она лежала, когда я вошла в кабинет.

Из-за него у вас, наверно, масса неприятностей?

Почему же? Если моему браку придет конец из-за этого, то так тому и быть. Мне кажется, пройдет не меньше года, пока эта вещь будет опубликована. У меня будет время прийти в себя, придумать какие-нибудь невероятные истории и, быть может, уйти от мужа. Но я не собираюсь уничтожать последние слова Натана ради сохранения брака, в котором я чувствую себя несчастной.

Быть может, эта ситуация помогла бы вам расторгнуть брак?

Возможно, вы правы. Я никогда бы не набралась храбрости сказать мужу: «Дай мне развод». Но мне было бы гораздо проще сказать это, чем признаться: «У меня есть любовник, и я хочу подать на развод». Пусть сам выясняет, что к чему, если, конечно, захочет. Между прочим, он не очень большой любитель чтения, совсем не то, что раньше.

Я думаю, кто-нибудь обязательно постарается привлечь его внимание к этой вещи.

Если я захочу скрыть свое имя, у меня есть единственный шанс. Мне нужно пойти к издателю и сказать ему следующее: «Послушайте, я знаю, что он писал, потому что он показывал мне эту вещь. Я знаю, что в этом произведении есть персонажи, очень похожие на меня и членов моей семьи. Он использовал наши имена. Но он говорил мне, что это всего лишь вариант, и если книга будет опубликована, я собираюсь изменить имена». Я скажу издателю: «Если вы собираетесь опубликовать его книгу, нужно изменить имена. Я не собираюсь угрожать вам – я только хочу сказать, что если вы оставите все, как есть, вы сломаете мою жизнь». Я не думаю, что он пойдет на это, что он сможет сделать это, но я, по всей вероятности, так и поступлю.

Но публикация романа не может сломать вам жизнь!

Нет, нет, этого не будет, просто для меня это шанс найти выход из положения.

Именно поэтому вы не уничтожили рукопись?

Вы так думаете?

Если бы вы были счастливы в браке, вы бы точно уничтожили ее.

Если бы я была счастлива в браке, в первую очередь я бы не оказалась здесь, внизу, в его квартире.

Вам вдвоем было интересно друг с другом?

Да, нам было интересно друг с другом, это правда. Но я никогда не возьму на себя ответственность за его смерть, если мы снова возвращаемся к этому вопросу. Очень трудно уйти от него, не так ли? Я не верю, что он сделал это только ради меня. Как я уже говорила, он все равно сделал бы это – не ради меня, так ради кого-нибудь другого. Он сделал бы это для себя. Он был особенным человеком, который никак не мог понять, что для такой женщины, как я, его импотенция стояла на втором плане. Он никак не хотел понять это. Он говорил мне: «Придет время, когда ты забудешь о том, что пугает тебя больше всего!» Я не думаю, что возможность смерти путала его больше всего, – его страшила импотенция до конца жизни. Это действительно было страшно, и про это он никак не мог забыть, особенно в моем присутствии, поскольку оно постоянно напоминало ему о его состоянии. Конечно, я была женщиной, оказавшейся с ним на какое-то время, и он даже был влюблен в меня, но лишь в тот момент. Если бы не я подвернулась ему, позже это могла быть какая-нибудь другая женщина.

Но этого вы никогда не узнаете. Быть может, он желал вас больше, чем вы могли себе представить, и в жизни любил вас не меньше, чем описано в «Христианском мире».

Да, очарованная жизнь, которую мы вели в нашем вымышленном будущем доме. То, что смутно вырисовывалось, то, что могло бы быть. Он никогда не бывал на Стрэнд-он-зе-Грин в Чизике. Я рассказывала ему об этом месте и о том, как я, выйдя замуж, мечтала жить там в своем собственном доме. Думаю, это я подбросила ему эту идею. Как-то раз я показала ему открытку с видом Чизика: бечевник, защищающий дома от Темзы, и плакучие ивы, склонившиеся над водой.

И вы рассказали ему о происшествии в ресторане?

Нет, нет. В шестидесятых он проводил лето в Лондоне с одной из своих жен и все время вспоминал, что случилось с ними в тамошнем ресторане, – именно эту сцену он описал, рассказывая, будто она произошла со мной. Я совершенно уверена, что он не из тех, кто любит устраивать сцены в ресторане. Хотя в действительности я ничего про это не знаю: мы никогда не ходили с ним в ресторан. Как можно понять, что реальность, а что выдумка, если имеешь дело с таким писателем, как он? Эти люди не фантазеры, они просто обладают богатым воображением, – это такая же разница, как между эксгибиционистом и стриптизером. Заставить вас поверить в то, что ему хотелось, – в этом и заключался весь смысл его существования. Может быть, единственный смысл. Меня всегда заинтриговывало то, как он переворачивал события или превращал в реальность то, на что я намекала ему, говоря о разных людях, – я хочу сказать, он создавал из всего этого свою, особую реальность. И это навязчивое изобретение новой реальности никогда не прекращалось: то, что могло бы быть, всегда перевешивало в его творчестве то, что было на самом деле. Например, моя мать совершенно не похожа на женщину, изображенную как моя мать в «Христианском мире»: в его повествовании она вовсе не автор знаменитых книг, а совершенно заурядная англичанка, живущая в деревне, которая не совершила ни одного выдающегося поступка в своей жизни и никогда даже не прикоснулась пером к бумаге. Однако единственное, что я сказала ему про свою мать, это то, что ей, как и многим англичанкам ее класса, живущим в провинции, присущ; легкий налет антисемитизма. Это, конечно, было раздуто в нечто гигантское и чудовищное. Посмотрите на меня. После того как я дважды прочитала «Христианский мир», я отправилась наверх, а когда мой муж пришел домой, я задумалась о том, что же было настоящим: женщина в книге или та женщина, которую я пыталась изобразить из себя наверху. Ни одна из них в действительности не была мною. Наверху я играла уготованную мне роль, я не чувствовала себя собой; точно так же Мария из книги тоже не была мной. Может быть, она играла мою роль. Я перестала понимать, что было правдой, а что – нет, подобно писателю, который начинает верить в то, что он выдумал какие-то вещи, которые существовали на самом деле. Когда я встретилась со своей сестрой, я высказала ей свое возмущение тем, что она сказала мне в церкви, – в книге. И я была смущена, глубоко смущена. Да, чтение книги оказало на меня сильнейшее влияние. Книга начала жить во мне, она поглощала все мое время, даже больше чем каждодневная жизнь.