Текст книги "Дейр"

Автор книги: Филип Хосе Фармер

Омар Руник покинул свой пост у статуи и теперь рассматривает картину Чиба. Он положил руку на свою обнаженную грудь, на которой выколоты лица Мелвилла и Гомера. Он с завыванием декламирует стихи, его черные глаза словно дверцы, распахнутые взрывом. Как всегда, он приходит в возбуждение от картин Чиба.

 
Называйте меня Ахавом, а не Измаилом,
Ибо я поймал Левиафана.
Я – дикий осленок – порожденье человека!
О, мои глаза видели это!
В груди моей – вино, не находящее выхода.
Я – словно море с дверцами на запоре.
Оглянись! Лопнет кожа, сломаются двери!
– Ты – Нимрод, – говорю я Чибу.
Вот он час, когда речет ангелам Бог,
Если это – начало вершения, дальше
Ничего невозможного нет!
Затрубит он в свой рог пред твердыней
Небес и потребует деву Марию – Луну,
Как заложницу, в жены.
И потребует сбавить цену
Сей великой библейской блудницы…
 

– Остановите этого сукина сына! – кричит директор фестиваля. – Он опять вызовет волнения, как в прошлом году!

В зал входят полицейские. Чиб глядит на Люскуса, который что-то говорит репортеру. Чиб не слышит, что он там говорит, но уверен, что это не комплименты в его адрес.

 
Мелвилл писал обо мне,
Когда я еще не был рожден.
Я – человек, я Вселенную жажду понять,
Но в привычных себе границах.
Я – Ахав, моя ненависть может пронзить,
Разметать все препятствия времени, иль
Низвергнуть всю смерть и швырнуть
Мою ярость в Созидания Лоно,
Руша в этой берлоге все Силы.
Я – Неясная Вещь В Себе,
Скорчусь там, сохраняя свою
Зыбкую тайну.
 

Директор делает знак полицейским убрать Руника. Раскинсон все еще продолжает орать, надсаживаясь и багровея, но камеры направлены на Люскуса. Фантастка из Молодого Редиса уже бьется в истерике, вызванной завываниями Руника, в ней просыпается непреодолимое желание мстить всем и вся. Она, как фурия, бросается к репортерам программы “Тайм”.

“Тайм” – журнал уже много лет как прекратил свое существование и превратился в бюро массовой информации, пользующееся поддержкой правительства. “Тайм” – это яркий пример двуличной политики Дядюшки Сэма, политики умывания рук. С одной стороны, правительство снабжает бюро информацией, с другой – разрешает ему использовать ее по своему усмотрению. Итак, здесь объединяются в одно целое, по крайней мере – теоретически, официальная линия правительства и Свобода Слова.

У “Тайма” несколько основных направлений, поэтому правда и объективность могут быть принесены в жертву остроумию. Одной из своих мишеней “Тайм” выбрал научную фантастику Хьюги Уэллс-Эрб Хайнстербери. У нее нет никакой возможности получить персональную сатисфакцию за удары, наносимые постоянными крайне отрицательными отзывами.

 
Кто на этот раз? Кому это нужно?
Время? Пространство? Материя? Случай?
Ад после смерти или нирвана?
Нечего, нечего думать об этом!
Пушки философов бухают разом
И выпускают снаряды-хлопушки.
В пыль разлетается Храм теологии,
Взорванный диверсантом Доводом.
О, зовите меня Эфраимом, ибо
Встал я у Божьего Брода
Не помог мне язык неуклюжий поэта
Войти в царствие Света…
 

Хьюга с пронзительным воплем пинает оператора “Тайма” в пах. Тот, охнув, подпрыгивает, и камера выскальзывает из его рук, ударяя по голове соседнего юношу. Им оказывается член Молодого Редиса Людвиг Эвтерп Моцарт. Он давно уже прямо-таки дымится от ярости из-за того, что отвергнута его тональная поэма “Метая содержимое будущих геенн”. Удар камерой стал последней каплей, переполнившей чашу его благоразумия. Он становится неуправляемым. В высоком прыжке, с визгом, переходящим в ультразвук, он обеими ногами бьет в жирные животы двух стоящих неподалеку музыкальных критиков.

Но рядом с ним раздается женский крик. Это кричит от боли Хьюга – пальцы ее босой ноги вместо мягкой плоти мужского паха встретили на своем пути пластиковую броню, которой оператор предусмотрительно защитил самое уязвимое место, памятуя о прошлом фестивале. Шипя от боли, Хьюга скачет на одной ноге, обхватив другую руками. Спиной она налетает на стоящего неподалеку мужчину, и проходит цепная реакция. Вокруг корреспондента, нагнувшегося подобрать камеру, как кегли, валятся люди.

– А-а-а-а! – хрипло визжит Хьюга, вздергивает свою юбку, под которой у нее ничего нет, и одним прыжком оказывается на плечах оператора. Она сбрасывает с него шлем и, вырвав из рук камеру, начинает молотить ею по голове, намертво зажав между бедер шею несчастного корреспондента. Передача с этой камеры не прекращается ни на минуту. Кровь заливает часть объектива, но, поскольку камера сделана на совесть, она передает миллиардам телезрителей захватывающий спектакль. Экраны всего мира заливает струей кровь оператора, а затем зрители испытывают новый шок: камера взмывает в небо, бешено вращаясь.

Подоспевший полисмен бьет Хьюгу электродубинкой, попадая ей между ягодиц. Она содрогается, привстав на осевшем вниз операторе, как на стременах. От электроудара ее мочевой пузырь опорожняется, смывая кровь с израненной головы оператора, уже безучастного ко всему. Очередной любовник Хьюги с ревом бросается на полисмена, и они катятся по полу. Шустрый подросток из Вествуда хватает выпавшую у полисмена дубинку и начинает забавляться, жаля разрядами срамные места взрослых, особенно женщин, как правило, не носящих нижнего белья. Он развлекается до тех пор, пока группа местных парнишек не сбивает его с ног и, связав, с гиканьем, начинает засовывать включенную дубинку ему в задний проход.

– Волнения – опиум для народа… – стонет шеф полиции. Он срочно вызывает в Центр все свои подразделения, а заодно и шефа полиции Вествуда, у которого, впрочем, сейчас не меньше забот.

Руник бьет себя в грудь и нараспев выкрикивает.

 
Сэр, я существую! И не пойте,
Как кукушка,
Сняв с себя заботы обо мне!
Я – человек-уникум,
Я бросил хлеб в окно,
В вино мочился и вытащил
Затычку Ковчега днища,
И Древо распилил я на дрова.
И если бы вблизи был Дух Святой,
Я освистал бы и его.
И знаю я, что Богу все угодно
В этом мире.
Что Ничего не значит ничего,
Что есть – то есть, а Нет – есть нет,
Что Роза – роза есть,
Пока мы есть, но скоро нас не будет,
И это все, что можем в Мире знать…
 

Раскинсон видит, что Чиб направляется к нему, прячась за спины зрителей, и пытается удрать. Чиб хватает свой старый холст с “Постулатами Пса” и бьет им Раскинсона по голове. Люскус бежит к ним, протестующе крича, но не из-за того, что Раскинсона могут покалечить, а из-за боязни, что пострадает холст. Чиб разворачивается и заезжает овальным концом холста ему в живот.

 
Земля дрожит, как тонущий корабль,
Ее хребет трещит под водопадом грязи
И экскрементов из глубин и с неба,
Которым щедро так пожаловал Ахава Бог.
Услышав его крик: “Дерьмо! Одно дерьмо!”,
Рыдаю я при мысли, что это – Человек,
И вот – его конец!
Но погодите!
На гребне волн трехмачтовая шхуна,
Тень столетий с Ахавом у руля.
И смейтесь, жирные, и издевайтесь,
Ибо Ахав я есьм и есьм я – Человек!
И хоть не в силах проломить я
Стену Смысла, чтоб захватить горсть
Сущего, я все же продолжаю биться!
Хотя трещит Вселенная под нашими ногами.
Но погружаемся мы, и неотличимы
От окружающих нас экскрементов Бога.
Но вдруг на миг, который будет выжжен
В зенице Господа навеки,
Ахав – я – выпрямляюсь,
Очерченный сияньем Ориона,
В руке моей зажат кровавый фаллос,
Я словно Зевс с победой,
Оскопивший Крона – отца от мира своего.
Потом Ахав и экипаж, корабль, несутся
Все быстрее, погружаясь в Сердце Мира.
И слышу я, как до сих пор они все
п
а
д
а
ю
т
.
.
.
 

Внезапно Чиб превращается в омерзительно дрожащее желе от разряда бунтоподавляющей резиновой дубинки. Когда он приходит в себя, то слышит из спрятанного под своей шляпой мелофона голос дедушки:

– Чиб, на помощь! Эксипитер вломился в дом и пытается сломать дверь в мою комнату!

Чиб вскакивает на ноги и начинает кулаками и локтями пробивать себе путь к выходу. Когда он, задыхаясь, появляется на пороге дома и взбегает вверх, то находит дедушкину дверь распахнутой настежь. Дом полон людей из БСД и специалистов по электронике. Чиб врывается в комнату дедушки. Там стоит бледный и дрожащий Эксипитер. Он видит Чиба и сразу съеживается и усыхает. Через несколько секунд он хрипло говорит:

– Это не моя вина… Я должен был войти. Это был единственный способ убедиться во всем. Это не моя вина. Я до него даже не дотронулся…

У Чиба горло перехватывает судорога. Он не может выдавить ни звука. Опускаясь на колени, он берет в ладони дедушкину руку. На посиневших губах старца слабая улыбка. В другой руке его зажат последний лист неоконченной рукописи:

ОНИ НЕСУТСЯ К БОГУ

ЧЕРЕЗ БЕЗДНУ НЕНАВИСТИ

“…в течение большей части своей жизни я видел небольшую кучку преданных и необъятную массу равнодушных людей. Но дух времени изменился. Сейчас слишком многие юноши и девушки проповедуют любовь к Господу, но сильную антипатию к Нему. Это волнует и расстраивает меня. Молодежь, вроде моего внука и Омара Руника, выкрикивает богохульства, таким образом превознося Его. Ведь если бы они не веровали, они бы не думали о Нем. И вот теперь у меня есть уверенность в нашем будущем…”

Чиб и его мать, одетые в траур, спускаются по тоннелю на уровень 13-Б. У тоннеля люминисцирующие стены, с каждым шагом он становится шире. Чиб сообщает мнемокассе их путь назначения. Там, за матовой стеной, живет белковый компьютер, формой и размерами похожий на человеческий мозг. Он производит быстрый подсчет, и из прорези Чибу в руки выпадает закодированный билет. Пройдя последний участок тоннеля, они входят в укромную бухту. Чиб всовывает билет в прорезь парапета и через секунду в небольшой приемный лоток вылетает другой билет, большего размера. Механический голос тихо повторяет всю имеющуюся информацию на международном и английском языках, на тот случай, если посетители не умеют читать.

В бухте показываются гондолы, постепенно они замедляют свое скольжение и останавливаются. Весь берег бухты разделен маленькими перегородками на отдельные причалы, выполняющие роль плавающих трапов. Пассажиры входят в предназначенные для них ячейки, и трапы переносят их к бортам гондол. Двери трапа и гондолы синхронно открываются, и пассажиры рассаживаются по местам. Через мгновение из бортов выдвигаются прозрачные пластины, вверху соединяющиеся в купол.

Полностью автоматизированные, управляющиеся для безопасности двумя дублирующими друг друга биокомпьютерами, гондолы покачиваются над полупрозрачной пластиковой поверхностью бухты. Мощные антигравы тихо гудят. Получив приказ к движению, суда одно за другим скользят к створу магистрального тоннеля и с тихим шипением гуськом устремляются в трубу тоннеля, светящуюся словно газоразрядная трубка. Гондолы обгоняют друг друга, постепенно наращивая скорость. В тоннеле судов не так уж много, в направлении север-юг транспорта почти нет. Большинство жителей стомиллионного Лос-Анджелеса предпочитают не покидать собственных микрорайонов.

На судне впереди звучит сирена. Через несколько минут труба начинает загибаться вниз и неожиданно наклоняется под углом в сорок пять градусов к горизонтали. Они пронзают уровень за уровнем.

Чиб смотрит сквозь прозрачные стенки тоннеля на копошащуюся жизнь проносящихся мимо уровней. Дома словно кварцевые блюда для огромных пирогов, поставленные друг на друга: нижнее – донышком вверх, а верхнее – наоборот, и все это сооружение покоится на толстой резной колонне.

На уровне 3-А труба становится шире. Теперь гондола стремительно несется мимо домов-приютов, вид которых заставляет маму закрыть глаза. Чиб сжимает ее руку и думает о своих сводных братьях, находящихся за этими пластиковыми стенами. Здесь живет пятнадцать процентов населения мегаполиса: умственно отсталые, помешанные, уроды, калеки, впавшие в детство старики. Все они толпятся. Искаженные лица прижимаются к прозрачным стенкам тоннеля, выпученные глаза равнодушно смотрят на проносящиеся мимо красивые корабли.

“Гуманная” медицина сохраняет жизнь детям, которые – по велению природы – должны умереть. Людей, имеющих генетические дефекты, начали спасать с двадцатого века. С тех же пор началось распространение этих дефектных генов. Медицина научилась, однако, исправлять их еще в яичниках и сперме. И теоретически существование человека должно быть безбедным, при здоровом теле и духе. Но трагедия в том, что все еще не хватает докторов и возможностей, чтобы возиться с каждым новорожденным. И это несмотря на падение уровня рождаемости. Современная медицина позволяет человеку очень долго жить, смерть отступает все дальше и дальше. Отсюда – все большее количество слюнявых, выживших из ума стариков.

Где же выход? Древние греки оставляли своих дефектных детей умирать в голом поле, спартанцы сбрасывали их в пропасти, эскимосы отправляли своих престарелых родителей на льдине в море. Не следует ли нам использовать старые добрые газовые камеры для ущербных детей и стариков? Иногда мне кажется, что это было бы для них благом. Но я не смогу попросить кого-нибудь другого повернуть газовый вентиль, так как я не в состоянии сделать это сам…

Я бы застрелил первого, кто к нему потянется!

(Из “Отдельных высказываний дедушки”.)

Гондола приближается к одному из разветвлений тоннеля. Навстречу ей летит экспресс. Пассажиры знают, что все в порядке, но не могут удержаться от дрожи в поджилках и стиснутых зубах. Мама тихо вскрикивает. Экспресс проносится мимо и исчезает, как призрак. Поток воздуха за ним вызывает звук, словно Душа Мира всхлипывает, летя в подземное судилище. Тоннель снова загибается, и гондола спускается на первый уровень. Люди видят настоящую землю, в которую уходят массивные колонны, поддерживающие нижний ярус мегаполиса. Со свистом они проносятся мимо необычного на вид городка начала двадцать первого века, сохраненного в качестве музея.

Через пятнадцать минут после остановки Виннеганы достигают конца линии. Лифт доставляет их на землю, где они садятся в большой черный лимузин. Он высылается частной похоронной конторой с тех пор, как Дядюшка Сэм, вернее – правительство, платит за кремацию. Но не за погребение. Церковь не очень-то протестовала, предоставив верующим право выбора: быть развеянным по ветру пеплом или лежащим в земле гнилым трупом.

Солнцу до зенита еще оставалась половина пути. Маме становится трудно дышать, ее руки и шея краснеют и начинают опухать. Три раза за последние годы она была на открытом воздухе и каждый раз, несмотря на кондиционированный воздух, подвергалась приступам аллергии. Чиб поглаживает ее руку, пока они едут по этой грубо выложенной дороге. Архаичный электрокар с кислотным аккумулятором конечно же нельзя сравнить с гондолой на антиграве. Они, не торопясь, покрыли расстояние в десять километров до кладбища, остановившись только раз, когда дорогу им перебежал олень.

Их издалека приветствовал отец Феллини. Он расстроен, так как вынужден сообщить: Церковь считает, что дедушка совершил непростительное кощунство. Подставить вместо себя тело другого человека, заказать по нему мессу и похоронить под своим именем в священной земле значит совершить святотатство. Более того, дедушка умер нераскаявшимся преступником, без отпущения грехов. Кроме того, он ни разу не причащался!

Чиб ожидал услышать отказ. Храм Сент-Мэри отказался отпеть дедушку в своих стенах на БХ-14. Но дедушка часто говорил Чибу, что хотел бы покоиться рядом со своими предками, и Чиб полон решимости выполнить его желание.

Он говорит.

– Я похороню его сам! На дальнем конце кладбища!

– Нельзя этого делать, сын мой! – говорит старый священник. Ему вторят представитель погребальной конторы и федеральный агент.

– Наплевать! Где тут лопата?

Только теперь он видит длинное темное лицо и ястребиный нос Эксипитера. Агент следит за тем, как выкапывают из первой “дедушкиной” могилы гроб. Рядом с ним человек пятнадцать репортеров с камерами. Дедушку провожают в последний путь, как Последнего Миллиардера или Величайшего Преступника Века, с большой помпой.

Репортер:

– Мистер Эксипитер, не скажете ли вы несколько слов? Я не побоюсь утверждать, что эти похороны – историческое событие, их смотрят около десяти миллиардов человек. Теперь даже школьники знают о Винэгейне Виннегане. Как вы себя чувствуете сейчас? Вы ждали этого момента двадцать шесть лет. Успешное завершение дела, видимо, приносит вам чувство глубокого удовлетворения…

Эксипитер невозмутим, словно глыба базальта.

– Ну… на самом деле я не уделял все время этих лет только данному делу. В сумме наберется года три. Но, учитывая то, что я занимался этим каждый месяц по нескольку дней – да, можно сказать, что я висел у него на хвосте все двадцать шесть лет.

Репортер:

– Говорят, что конец этого дела означает также и конец БСД. Если только нас не вводили в заблуждение. БСД функционировала только из-за Виннегана. Разумеется, у вас были и другие задания, но выслеживание фальшивомонетчиков и содержателей игорных притонов входит в обязанности других ведомств. Это правда? Если это так, что вы тогда намерены делать дальше?

Эксипитер пламенно – не голос, а пышущее жерло вулкана:

– Да, БСД распускается! Но не раньше, чем закончится дело против правнучки Виннегана и ее сына. Они все эти годы укрывали его и, следовательно, являются его сообщниками! Фактически, следует осудить все население 14 уровня Беверли-Хиллз. Я прекрасно знаю, что все, включая шефа полиции, были хорошо осведомлены, что Виннеган прятался в этом доме. Даже духовник Виннегана знал это, поскольку старик часто посещал мессу и исповедовался. Священник признался, что настаивал на том, чтобы Виннеган сам приходил в церковь, обещая в противном случае не дать ему отпущения грехов. Но Виннеган – хитрейшая мышка, то есть, я хочу сказать, преступник, изо всех, которых я когда-либо видел. Он отказался следовать настояниям священника. Он заявил, что не совершал никакого преступления, и, хотите верьте, хотите нет, сказал, что Дядюшка Сэм – сам преступник. Представьте только бесстыдство и испорченность этого человека!

Репортер:

– Вы действительно собираетесь арестовать все население Беверли-Хиллз-14?

Эксипитер:

– Мне посоветовали, к сожалению, этого не делать.

Репортер:

– Не собираетесь ли вы уходить на отдых после этого дела?

Эксипитер:

– Нет. Я намерен перейти в Бюро Расследования Убийств. Убийства ради выгоды сейчас крайне редки, но преступления из-за ревности, слава Богу, еще случаются.

Репортер:

– Вполне естественно, что, если молодой Виннеган выиграет процесс против вас, он будет вправе выдвинуть обвинение в нарушении неприкосновенности жилища, нелегальном взломе и последовавшей за этим смерти его прапрадедушки. Вполне вероятно, что после этого вы потеряете возможность устроиться в БРУ или любой другой департамент полиции.

Эксипитер, сверкая глазами:

– Нечего удивляться, что мы, защитники закона, вынуждены постоянно сталкиваться с подобными трудностями в работе! Мало того, что чуть ли не все население стоит на стороне нарушителей закона, но временами мне кажется, что и мои собственные подчиненные…

Репортер:

– Вы непременно хотите закончить свою последнюю фразу? Уверен, что ваши подчиненные сейчас смотрят этот самый канал… Нет? Ну, что ж, как я понимаю, суд над Виннеганом и суд над вами будут проходить, по многим причинам, в одно и то же время. Каким образом вам удастся присутствовать сразу на обоих? Ха-ха-ха! Некоторые зрители давно называют вас Одновременным Человеком. Эксипитер, потемнев лицом:

– Это слова какого-то идиота! Он неправильно вложил данные в компьютер. Это обычное в наше время явление – путаница данных. Подозреваю, впрочем, что это сделано нарочно. Я припоминаю немало таких случаев…

Репортер:

– Не могли бы вы напомнить нашим зрителям ход этого дела? Так сказать, небольшой обзор…

Эксипитер:

– Ну, э… как вы знаете, пятьдесят лет назад все крупные частные предприятия были реорганизованы в правительственные бюро. Все, кроме занимающихся проектированием зданий архитектурной фирмы “Финнеган Стейтс Компани”, президентом которой был Финн Финне-ган. Он был родным отцом человека, который сегодня наконец будет похоронен. Где-нибудь.

Все отделения фирмы, за исключением крупнейшего – проектного, – были распущены или перешли в ведение правительства По существу, фирма и это отделение были единым целым, поэтому все работники получали одинаковую зарплату, распределяемую равномерно. Старик Финнеган был одновременно и распорядителем-президентом фирмы, и директором-распорядителем проектного отделения.

Всеми правдами и неправдами, а я уверен, что чаще всего – вторым, фирма сопротивлялась неизбежному поглощению. В число способов, к которым прибегал старый Финнеган, входил даже шантаж сенаторов и членов Верховного Суда. Но это пока не доказано.

Репортер:

– Напомню тем зрителям, которые, быть может, слегка подзабыли историю, что и пятьдесят лет назад деньги использовались лишь для покупки предметов роскоши. Их другим назначением было, как и в наши дни, служить показателем престижа и общественной значимости. Одно время правительство даже подумывало о том, чтобы изъять деньги из обращения вообще, но глубокое изучение этого вопроса показало, что они имеют громадное психологическое значение. Также был сохранен подоходный налог, хотя правительство не нуждалось в этом, но размер подоходного налога отражал престиж, и правительство могло изымать деньги из обращения постепенно.

Эксипитер:

– Итак, когда старый Финнеган умер, федеральное правительство возобновило свои усилия по слиянию рабочих и служащих компании со своим бюро. Но молодой Финнеган доказал, что он не менее изворотлив и коварен, чем его отец. Я, конечно, не хочу сказать, что тот факт, что президентом США в то время был его дядя, в какой-то степени способствовал его успехам.

Репортер:

– “Молодому” Финнегану было семьдесят лет, когда умер его отец…

Эксипитер:

– В ходе этой борьбы, длившейся долгие годы, Финнеган решил переименовать себя в Виннегана. Это было каламбуром. Он, должно быть, впал в детство, а может, и повредился, если был способен так восторгаться дешевыми каламбурами, которых я, откровенно говоря, не понимаю…

Репортер:

– Для наших зрителей за пределами Америки, которые могут не знать о нашем национальном обычае – Дне Имен… Он был предложен сектой Любви Любить. Когда гражданин достигает совершеннолетия, он в любое время может взять себе новое имя, отвечающее его темпераменту или жизненной цели. Я могу отметить, что Дядюшка Сэм, которого постоянно обвиняют в попытках навязать своим гражданам одинаковость, защищает этот индивидуалистический взгляд на жизнь. И это вопреки растущему числу жалоб на правительство.

Я могу также отметить еще кое-что интересное. Правительство провозгласило, что Виннеган помешан. Мои слушатели извинят меня, я надеюсь, за то, что я займу у них немного времени, чтобы объяснить истоки столь категоричного утверждения. Для тех, кто не знаком с классикой двадцатого века, сообщу, что был такой роман “Поминки по Финнегану”, автор которого – некий Джеймс Джойс – позаимствовал название для него из сюжета песенки ирландцев двадцатого века.

Это песенка о Тиме Финнегане, подносчике кирпича на стройке, который умер, как все считали, с перепою. Во время оплакивания на труп случайно плеснули спиртным, Финнеган, почувствовав прикосновение этой “живой воды”, сначала сел в гробу, а потом и вылез, чтобы выпить и поплясать на своих поминках. Старый Виннеган часто говорил, что эта песенка имеет реальную основу, что хорошему человеку трудно улежать в гробу и что Тим Финнеган – его прямой предок. Это-то высказывание и было использовано правительством для обвинения Виннегана в умопомешательстве. Виннеган, однако, представил документы, подтверждающие это родство. Гораздо позднее было доказано, что все эти документы поддельные.

Эксипитер:

– Дело против Виннегана усугубил тот факт, что рядовые граждане заняли сторону правительства. Они говорили, что эта фирма недемократична и дискриминационна. Ее администрация и работники получали непомерно большую зарплату, а большинству остальных жителей приходилось довольствоваться гарантированным средним доходом. Поэтому Виннеган был вызван в суд и обвинен сразу в нескольких преступлениях, в том числе и в попытке ниспровержения Демократии.

Видя неизбежное, Виннеган достойно увенчал свою преступную карьеру. Каким-то образом он ухитрился вытянуть из федерального банка двадцать миллиардов долларов. Эта сумма, между прочим, равнялась половине всех ходящих в Большом Лос-Анджелесе денег. С ними Виннеган бесследно исчез. К тому же он не просто украл их, но и умудрился не заплатить ни цента подоходного налога, что вообще уже ни в какие ворота не лезло! Я просто не знаю, почему столько людей восхищается подвигами этого разбойника? Я даже видел по стерео пьесу с Виннеганом в качестве главного героя, правда, фамилия там была несколько другая. Но это не меняет дела.

Репортер:

– Да, ребята, Виннеган совершил Преступление Века. И хотя он был в конце концов обнаружен и будет сегодня где-нибудь похоронен, дело еще раскрыто не полностью. Где денежки? Где двадцать миллионов долларов?

Эксипитер:

– Что ж, эти деньги сейчас не имеют никакой ценности, разве что для коллекционеров… Вскоре после кражи правительство изъяло из обращения все старые дензнаки и заменило их новыми купюрами, которые никак невозможно спутать со старыми. К тому же, так или иначе, правительство давно уже собиралось сделать что-либо подобное. Оно подозревало, что в обращении ходит слишком много денег, и оно выпустило новые купюры в таком количестве, как если бы половина старых денег все еще оставалась в банке. Конечно, мне очень хотелось знать, где спрятаны эти деньги. И я не успокоюсь, пока не дознаюсь об этом. Я буду охотиться за ними, даже если на это уйдет все мое свободное время.

Репортер:

– О, у вас будет на это много времени, если молодой Виннеган выиграет дело. Ну, ребята, а теперь я сообщу еще кое-что в довершение к тому, о чем вы знаете… “Виннеган” был найден мертвым на нижнем уровне Сан-Франциско спустя примерно год после своего исчезновения. Его правнучка опознала тело: отпечатки пальцев и ушей, рисунок сетчатки, группу крови и цвет волос, прикус, а также дюжину характерных признаков.

Чиб, который все это непрерывно слушает и видит, вдруг подумал, что дедушка наверняка потратил несколько миллионов из украденных денег, чтобы устроить такую подмену. Он не знает точно, но подозревает, что какая-то исследовательская лаборатория вырастила ему биодвойника.

Это произошло через два года после того, как родился Чиб. А впервые Чиб увидел дедушку, когда ему было уже пять лет. Тот поселился в детской и уговорил Чиба держать в тайне его появление. Он доверял только Чибу. Для дедушки, конечно, невозможно было быть полностью незаметным для Мамы, хотя сейчас она настаивает на том, что ни разу его не видела. Чиб думал, что она все отрицает, чтобы не быть обвиненной в сообщничестве. Но теперь он уже в этом не уверен. Возможно, временами она просто “отключала” зрение от остатков своих мозгов. Ей это было нетрудно, ведь она никогда не знает, вторник сегодня или четверг, и не может ответить, какой сейчас год.

Чиб не обращает внимания на могильщиков, которые интересуются, что же делать с останками. Он подходит к могиле. Уже показалась крышка яйцеобразного гроба. Эксипитер, как бы забыв о своем всегдашнем хладнокровии, улыбается репортерам и радостно потирает руки.

– Пляши, пляши, сукин сын, – сквозь зубы говорит Чиб. Бессильная ярость – единственная преграда охватившей его скорби.

Пространство вокруг гроба уже расчищено полностью. Манипуляторы машины опускаются и, сомкнувшись, поднимают черный, орнаментированный фальшивым серебром пластиковый гроб и ставят его на траву рядом с могилой. Чиб, глядя, как федеральные служащие начинают его вскрывать, порывается что-то сказать, но, передумав, молчит. Он смотрит, не отрываясь, колени его согнуты, словно для прыжка. Репортеры сгрудились в кучу, их похожие на расширенные зрачки объективы нацелены на сцену у фоба.

Крышка со скрипом поднимается…

Сильный взрыв. Клубится густой черный дым. Все вокруг в грязи, с побелевшими от ужаса глазами, кашляя и спотыкаясь, люди выбираются на свежий воздух. Часть репортеров куда-то бежит, другие поднимают выроненные камеры. Тем, кто стоял в отдалении, было видно, что взрыв произошел в могиле. Один Чиб догадался, что вскрытие гроба привело в действие взрывной механизм.

И только он один смотрит, задрав голову, на взлетевший в небо реактивный снаряд, потому что ожидал этого. Ракета успевает набрать пять футов высоты, прежде чем очнувшиеся от шока репортеры наводят на нее свои камеры. С еле слышным хлопком она разделяется на две части, которые вскоре превращаются в два воздушных шара, соединенных широкой лентой. Шары увеличиваются в размерах и зависают, а лента становится гигантским белым полотнищем, на котором громадными буквами написано:

.

.

.

.

.

.

.

…………………………………

…………………………………