Текст книги "Тайна двухколесного экипажа (Роман)"

Автор книги: Фергус Хьюм

ГЛАВА 23
«За орехами и вином»[17]17
  Из стихотворения Теннисона «Дочь мельника».


[Закрыть]

Томас Мор, сладкозвучнейший из бардов, поет:

 
О, нет в жизни ничего милее,
Любови пылкой.
 

Но он сделал это утверждение, когда был юн и еще не осознал всей ценности хорошего пищеварения. Для горячего молодого человека пылкая безрассудная любовь, конечно, дело прекрасное, влюбленные, как правило, имеют плохой аппетит, но для человека, который повидал мир и сполна испил чашу жизни, во всем существовании нет ничего милее хорошего обеда. «Твердое сердце и хорошее пищеварение сделают человека счастливым». Так говорил Толей– ран, циник, если угодно, но человек, прекрасно знавший характер своего времени и поколения. Овидий писал об искусстве любви, блистательный Саварен – об искусстве кулинарии, и все же, уверяю вас, гастрономический трактат читают гораздо чаще, чем страстные песни римского поэта. Найдется ли человек, который не ценит тот сладчайший за все двадцать четыре часа суток миг, когда ты сидишь за мастерски сервированным столом перед нежными яствами, хорошими винами и приятной компанией, а все заботы и тревоги дня уступают место восхитительному чувству полного счастья? Обед в обществе англичан – занятие обычно весьма унылое, во всем ощущается какая-то тяжесть, передающаяся гостям, которые едят и пьют с серьезным видом, как будто исполняют какой-то священный обряд. Но есть люди – увы, их мало, и они разрознены, – которые владеют искусством давать хорошие обеды, хорошие не только в смысле кулинарии, но и в смысле общения.

Марк Фретлби был одной из этих редких личностей – он обладал врожденным даром собирать вместе приятных людей, людей, которые, так сказать, соответствовали друг другу. Он держал прекрасного повара и восхитительные вина, поэтому Брайан, несмотря на все тревоги, был рад, что принял предложение. Блеск серебра, сияние стекла и аромат цветов – все это, слившись воедино под приглушенным светом свисавшей с потолка лампы в розовом абажуре, не могло не пробудить в нем приятные чувства.

Столовая с одной стороны выходила высокими стеклянными дверьми на веранду, за которой просматривалась насыщенная зелень деревьев и ослепительные краски цветника, несколько приглушенные мягкой дымкой сумерек.

Брайан, держась настолько благообразно, насколько возможно для человека, обедающего в костюме для верховой езды, сидел рядом с Мадж, с удовольствием потягивал вино и прислушивался к оживленному разговору.

Феликс Ролстон пребывал в прекрасном настроении – главным образом, из-за того, что миссис Рол– стон сидела на другом конце стола, в невидимом для него месте.

Джулия Фезеруэйт сидела рядом с мистером Фретлби и пыталась его разговорить с такой настойчивостью, что он про себя уже начал желать, чтобы в нее вселился демон немоты.

Доктор Чинстон и Петерсон сидели с противоположной стороны стола, а старый колонист, которого звали Валпи, занимал почетное место справа от мистера Фретлби.

Разговор постепенно свернул на тему всегда злободневную и захватывающую – политику. Мистер Ролстон счел это удачной возможностью высказать свои взгляды на правительство колонии и показать жене, что он в самом деле собирается исполнить ее желание и сделаться влиятельной фигурой в политическом мире.

– Вы же знаете, – сказал он, взмахнув рукой так, будто обращался к парламенту, – страна катится в пропасть, и все такое. Сейчас нам нужен такой человек, как Биконсфилд.

– Да, но такие люди не каждый день встречаются, – заметил Фретлби, с улыбкой слушавший размышления Ролстона.

– И это очень хорошо, – сухо вставил доктор Чинстон. – Гениев не должно быть слишком много.

– Когда меня выберут, – сказал Феликс, имевший свои взгляды на вопрос появления в Австралии собственного Дизраэли, которые скромность не позволяла ему оглашать, – я, наверное, создам новую партию.

– И чем она будет отличаться от остальных? – заинтересовался Петерсон.

– Ну, понимаете, – замялся Феликс, – я еще не составил программу, поэтому пока что об этом рано говорить.

– Да, нельзя дать представление, не имея программы, – сказал доктор, отпив вина, и все рассмеялись.

– И на чем основываются ваши политические взгляды? – рассеянно, не глядя на Феликса, спросил мистер Фретлби.

– О, видите ли, я прочитал парламентские отчеты и конституционную историю, и… и «Вивиан Грей», – сказал Феликс, начиная чувствовать себя не в своей тарелке.

– Последнее автор назвал lusus naturae[18]18
  Причуда природы (лат.).


[Закрыть], – заметил Чинстон. – Не нужно строить политические планы, опираясь на тот вздор, что изложен в этом романе, потому что здесь маркиза Карабаса вы не найдете.

– К сожалению, – скорбно произнес Феликс. – Но можно найти Вивиана Грея.

Все заулыбались – уж слишком откровенным был намек.

– Но у него ведь так ничего и не вышло! – воскликнул Петерсон.

– Конечно, не вышло, – пренебрежительно проронил Феликс. – Он сделал врагом женщину, а человек, который настолько глуп, чтобы пойти на такое, заслуживает поражения.

– Похвальное мнение о нас, женщинах, мистер Ролстон, – сказала Мадж, бросив лукавый взгляд на жену этого джентльмена, которая с удовлетворенным видом слушала пустую болтовню супруга.

– Вы того заслуживаете, – галантно ответил мистер Ролстон.

– А вы когда-нибудь занимались политикой, мистер Фретлби?

– Кто? Я? Нет, – ответил хозяин, пробуждаясь от задумчивости. – Боюсь, я не достаточно патриотичен, да и дела не позволяли.

– А сейчас?

– Сейчас, – повторил мистер Фретлби, посмотрев на дочь, – я собираюсь путешествовать.

– Интереснейшее занятие, – подхватил Петерсон. – В мире столько чудес, что и жизни не хватит все посмотреть.

– В былые времена я в Мельбурне на чудеса насмотрелся, – вставил старый колонист, хищно блеснув глазами.

– О, не рассказывайте! – вскричала Джулия, закрывая уши руками. – Там наверняка одни гадости.

– Мы тогда не были святыми, – отрывисто рассмеявшись, сказал Валпи.

– Мы в этом отношении не сильно изменились, – сухо заметил Фретлби.

– Вы говорите о ваших театрах, – со старческой словоохотливостью продолжил Валпи. – Только у вас нет такой танцовщицы, как Розанна.

Брайан вздрогнул, снова услышав это имя, и почувствовал прикосновение холодной руки Мадж.

– И что это за Розанна? – полюбопытствовал Феликс.

– Танцовщица и актриса бурлеска, – ответил Валпи, оживленно кивая головой. – Такая красотка! Мы все сходили по ней с ума… Какие волосы, какие глаза! Вы помните ее, Фретлби?

– Да, – ответил хозяин каким-то странным сдержанным голосом.

Но прежде чем мистер Валпи успел продолжить разговор, Мадж встала из-за стола, и остальные леди последовали ее примеру. Неизменно вежливый Феликс открыл им дверь и был удостоен широкой улыбкой жены за прекрасную, как она посчитала, застольную беседу.

Брайан остался на месте, размышляя о том, почему Фретлби переменился в лице, услышав это имя. У него возникло предположение, что у миллионера в свое время был роман с актрисой и вспоминать ошибки прошлого ему было неприятно. Да и кому это приятно?

– Она была невесома, как фея, – посмеиваясь, продолжил Валпи.

– Что с ней стало? – коротко спросил Брайан.

Марк Фретлби вскинул голову и посмотрел на Фицджеральда.

– В тысяча восемьсот пятьдесят восьмом году она уплыла в Англию, – сообщил старик. – Не помню, то ли это был июль, то ли август, но что в тысяча восемьсот пятьдесят восьмом, это точно.

– Простите, Валпи, но я не думаю, что всем интересно слушать воспоминания о какой-то балерине, – грубовато вмешался Фретлби, наливая себе бокал вина. – Давайте сменим тему.

Несмотря на высказанное напрямик желание хозяина, Брайану очень хотелось продолжить разговор. Но вежливость не позволяла это сделать, и он успокоил себя мыслью о том, что после обеда поговорит с Валпи о балерине, чье имя заставило Марка Фретлби проявить столь сильные чувства. Однако, к его неудовольствию, когда мужчины перешли в гостиную, Фретлби увел старого колониста в свой кабинет, где они и просидели весь вечер, вспоминая далекие времена.

Фицджеральд нашел Мадж за пианино в гостиной, она играла одну из «Песен без слов» Мендельсона.

– Что это за унылая мелодия, Мадж? – спросил он, усаживаясь в кресло рядом с ней. – Больше похоже на похоронный марш.

– Это точно, – согласился подошедший Феликс. – Не нравится мне 84-й опус Бетховена и вся эта классическая ерунда. Сыграйте нам что-нибудь полегче, скажем, из «Прекрасной Елены» с Эмили Мелвилл или что-то в этом роде.

– Феликс! – строго произнесла его жена.

– Моя дорогая, – ответил он, осмелев от выпитого шампанского, – ты говорила…

– Ничего я не говорила, – заявила она, глядя на него ледяным взором. – Просто я считаю Оффенбаха несерьезным композитором.

– А я так не считаю, – возразил он, садясь за пианино на место Мадж, которая встала. – И чтобы это доказать, слушайте.

Он легко пробежался пальцами по клавишам и зазвучал великолепный оффенбаховский галоп, который разбудил людей в гостиной, начавших дремать после сытного обеда, и заставил кровь в их жилах бежать быстрее. Когда они достаточно ожили, Феликс, получивший способную к оценке аудиторию – а он был не из тех людей, кто готов растрачивать мастерство впустую, – приготовился поразить их.

– Вы, верно, еще не слышали последние песни Фрости? – спросил он, покончив с галопом.

– Это тот композитор, который сочинил «Поскольку» и «Как же так»? – спросила Джулия, восторженно прижимая руки к груди. – Обожаю его музыку, и слова у него прелестно милые.

– Она хотела сказать «дьявольски тупые», – шепнул Петерсон Брайану. – В них смысла не больше, чем в таких названиях.

– Спой-ка нам новые песни! – приказала жена, и послушный супруг не стал возражать.

Песня называлась «Где-то» и была одной из тех удивительных композиций, которые могут означать все, что угодно, – конечно, в том случае, если в них вообще удастся обнаружить хоть какой-то смысл. Феликс обладал неплохим голосом, хоть и не очень сильным, мелодия оказалась приятной, но слова – таинственными. Первый куплет звучал так:

 
Под небом безлунным плещутся волны,
Облака тихий полет.
Голос из темной немой могилы
Скорбным криком зовет.
Где золото кудрей твоих отыскать
И очи, полные света?
К любимым губам прикоснусь поцелуем
И к нежным рукам, где-то…
Где-то! Где-то!
В летнего солнца янтарных лучах
Под сенью теплого ветра
Ты ждешь меня в дальних краях иль морях,
Я знаю, любовь моя, где-то!
 

Второй куплет мало чем отличался от первого, и когда Феликс закончил, слушательницы зааплодировали.

– Как прелестно мило! – вздохнула Джулия. – Какие глубокие слова!

– Но где тут смысл? – озадаченно спросил Брайан.

– Его нет, – любезно пояснил Феликс. – Вы же не думаете, что в каждой песне должна быть мораль, как в баснях Эзопа?

Брайан пожал плечами и повернулся к Мадж.

– Должен сказать, я согласен с Фицджеральдом, – быстро вставил доктор. – Мне нравятся песни, в которых есть какой-то смысл. Текст того, что вы исполнили, так же загадочен, как поэзия Браунинга, только без его гения.

– Обыватели… – проворчал Феликс, встал из-за пианино и пошел к Джулии, собиравшейся исполнить балладу под названием «Вниз по склону», которая вот уже два месяца будоражила музыкальные круги Мельбурна.

Меж тем Мадж и Брайан прогуливались во дворе под луной. Ночь выдалась редкостная по красоте, с безоблачным синим небом, усеянным мириадами сияющих звезд, и большой желтой луной на западе. Мадж села на краешек мраморного бортика, который опоясывал неподвижный пруд перед домом, и опустила руку в прохладную воду. Брайан прислонился к стволу магнолии, зеленые листья и крупные кремовые цветы которой выглядели причудливыми в лунном свете. В широких окнах дома напротив, из которых лился красноватый ламповый свет, видно было гостей, оживленно танцующих под музыку Ролстона: их темные силуэты сновали туда– сюда в окнах, а веселый смех сливался с чарующей мелодией вальса.

– Похоже на дом с привидениями, – заметил Брайан, вспомнив жутковатое стихотворение Эдгара По. – Но здесь такое невозможно.

– Мне об этом мало что известно, – с серьезным видом сказала Мадж, зачерпнув немного воды и вылив ее обратно бриллиантово сверкнувшей в лунном свете струйкой. – Я знала один дом в Сент-Килда, где водилась нечистая сила.

– Какая? – насмешливым тоном поинтересовался Брайан.

– Это были непонятные звуки! – значительно произнесла она.

Брайан захохотал так, что испугал летучую мышь, которая резвилась в серебристом лунном сиянии, и та упорхнула за вяз.

– Крысы и мыши встречаются здесь куда чаще, – сказал он. – Боюсь, у обитателей твоего дома было слишком богатое воображение.

– Ты не веришь в привидения?

– У нашей семьи есть банши, – улыбнулся Брайан, – которая своим воем поднимает настроение нашим умирающим. Но поскольку саму леди я ни разу не видел, боюсь, это какая-нибудь миссис Харрис.

– Иметь родовое привидение так аристократично, – сказала Мадж. – Наверное поэтому у нас, колонистов, их не бывает.

– Ничего, у тебя будет, – рассмеялся он. – Наверняка привидения бывают не только аристократами, но и демократами. Но что за глупости я несу! – нетерпеливо продолжил он. – Призраков не существует, кроме тех, которых рождают сами люди. Призраки утраченной юности… призраки былых проступков… призраки того, что могло случиться… Таких привидений нужно бояться, а не кладбищенских.

Мадж молчала, потому что поняла смысл этих страстных слов: он говорил о тайне, которую открыла ему умирающая женщина и которая мрачной тенью легла на его жизнь. Она тихо встала и коснулась его руки. Легкое прикосновение вывело Брайана из задумчивости. Едва заметный ветерок зловеще зашуршал листьями магнолии, и они в молчании пошли к дому.

ГЛАВА 24
Брайан получает письмо

Несмотря на гостеприимное предложение мистера Фретлби, Брайан отказался переночевать в Ябба Яллук. Попрощавшись с Мадж, он сел на лошадь и, озаренный лунным светом, медленно поехал прочь. На душе у него было легко, и положив поводья на шею лошади, он предался размышлениям. Atra Cura[19]19
  Мрачная забота (лат.).


[Закрыть] точно не сидела позади всадника в эту ночь, и Брайан, к своему удивлению, запел «Китти из Колрейна». Да и почему ему было не запеть, когда будущее представлялось столь ярким и приятным? О да! Они будут жить в океане, и она поймет, насколько беспокойные волны с их ощущением величественной тайны интереснее заполненной людьми суши.

 
Ведь море – для свободных духом,
Земля – для тюрем и рабов.
 

Как прав был Томас Мур! Она поймет это, когда под раздуваемыми свежим ветром парусами они полетят над голубыми тихоокеанскими волнами.

А потом они отправятся в Ирландию, в родовой замок Фицджеральдов, где он проведет ее под аркой с выбитыми в камне словами «CEAD MILLE FAILTHE»[20]20
  Буквально: «Сто тысяч приветствий» – ирландское приветствие.


[Закрыть], и все воздадут хвалу прекрасной юной невесте. Зачем задумываться об этом преступлении или каком-либо ином? Нет! Он принял решение и не отступится от него. Вверенную ему тайну он позабудет и станет путешествовать по белу свету с Мадж и… ее отцом. Неожиданный холодок пробежал по его телу, когда он тихо повторил вслух последние слова: «Ее отцом».

– Я дурак! – воскликнул он нетерпеливо, беря поводья и пуская лошадь рысью. – Пока Мадж ничего не знает, для меня это не имеет никакого значения. Но сидеть рядом с ним, есть с ним за одним столом, постоянно ощущать его присутствие… Боже, помоги мне!

Брайан скакал через заросшую травой равнину. Свежий прохладный ветер бил в лицо, и он облегченно вздохнул, словно оставил позади что-то темное и зловещее и уже никогда к нему не вернется. Горячая кровь билась в его молодых жилах, он мчал милю за милей, и бледная луна освещала ему дорогу с усеянного звездами темно-синего неба. Мимо хижины пастуха на берегу широкой бухты – разбрызгивая холодную воду, через речушку, которая змеится по темной равнине серебряной нитью. Потом снова по травянистой равнине с высокими силуэтами деревьев, где в стороны испуганно разбегаются овцы, похожие на призрачных посланников потустороннего мира. Все дальше и дальше, пока не показывается его ферма, и он не видит в отдалении подобную звезде яркую точку. Вот его лошадь уже грохочет копытами под колышущимися тенями высоких деревьев длинной аллеи, и наконец под требовательный лай собак он несется по широкой лужайке перед домом. Конюх, разбуженный цокотом подков, выходит из-за дома. Брайан, спрыгнув с лошади, бросает ему поводья и идет в свою комнату. Там он находит горящую лампу, а на столе бренди с содовой, письма и пачку газет.

Бросив шляпу на диван, Брайан открыл окно и дверь, впуская прохладный воздух, после чего, смешав в стакане бренди с содовой, сделал лампу поярче и приготовился читать письма. Первым к нему в руки попало письмо от какой-то женщины. «Я предпочту письмо от женщины, – говорит Исаак Дизраэли. – При условии, что она не раздражена». Письмо, которое читал Брайан, не было раздраженным, и все же, пробежав глазами половину страницы пересказа светской болтовни и последних скандалов, он с нетерпеливым восклицанием бросил его на стол. Следующее письмо носило по большей части деловой характер, но последнее оказалось от Калтона, и Фицджеральд открыл его с удовольствием. Адвокат был мастером эпистолярного жанра, и его послания не раз поднимали настроение Фицджеральду в безрадостные дни, последовавшие за снятием обвинения в убийстве Уайта, когда он был близок к помешательству. Сделав глоток бренди с содовой, Брайан с письмом в руке поудобнее устроился в кресле и приготовился наслаждаться.

Мой дорогой Фицджеральд, – писал Калтон своим особенным очень четким почерком, столь не похожим на обычные каракули представителей его профессии, – пока вы наслаждаетесь прохладным ветерком и приятной свежестью на лоне природы, я вместе с другими многочисленными бедолагами торчу в этом горячем и пыльном городе. Как бы мне хотелось оказаться с вами, на земле Гошен, там, где несет свои беспокойные воды Муррей, где все ярко, и зелено, и наивно (последние три слова – это почти одно и то же), но вместо этого меня окружают кирпич и известка, а мутные воды Ярра заменяют вашу благородную реку. Ах, мне тоже приходилось жить в Аркадии, но это в прошлом; и даже если бы какая-то неведомая сила дала мне возможность вернуться туда, неуверен, что согласился бы. В конце концов, что такое Аркадия? Это страна блаженного неведения, а я люблю жизнь, с ее суетностью, мишурой и порочностью. Пока вы, о Коридон – не бойтесь, я не стану цитировать Вергилия! – изучаете книгу Природы, я погряз в замызганных листках томика Фемиды, но осмелюсь сказать, что великая мать учит вас вещам куда более интересным, чем те, что я узнаю от ее искусственной дочери. Однако вы наверняка помните мудрую пословицу: «В Риме о папе плохо не говорят», поэтому, занимаясь юриспруденцией, я должен уважать ее правила. Думаю, увидев, что это письмо отправлено из юридической конторы, вы удивились, зачем это какому-то адвокату вздумалось вам писать, и мой почерк, несомненно, наталкивает на мысль о повестке. Но тут я не прав, вы уже не в том возрасте, чтобы получать повестки. Я не хочу сказать, что вы стары, – отнюдь, вы пребываете как раз в том благословенном возрасте, когда наслаждаешься жизнью больше всего, когда огонь юности сдерживается опытом возраста, но знаешь, как испить до дна чашу удовольствий, videlicet[21]21
  А именно (лат.).


[Закрыть]: любовь, вино, дружба. Но, боюсь, я становлюсь слишком поэтичным, что нехорошо для адвоката, ибо цветок поэзии не может распуститься в засушливой пустыне закона. Прочитав написанное, я вижу, что мое изложение беспорядочно, как «Викарий» Праеда, а поскольку это письмо было задумано как деловое, я должен отказать себе в удовольствии cледовать за течением праздной мысли и писать осмысленные вещи. Полагаю, вы все еще храните тайну, вверенную вам Розанной Мур, – ах, как видите, мне известно ее имя, а почему? Просто потому, что, обладая естественным человеческим любопытством, я старался выяснить, кто убил Оливера Уайта, и поскольку «Аргус» весьма проницательно назвал Розанну Мур первопричиной всего этого дела, решил узнать ее историю. Тайна убийства Уайта и его причина вам известны, но даже в интересах правосудия вы отказываетесь раскрывать их. Почему – не знаю, но у всех есть свои маленькие недостатки, и из похвального, хотя и ошибочного чувства, скажем, долга вы не хотите называть имя человека, трусливое преступление которого едва не стоило вам жизни. После вашего отъезда из Мельбурна все говорили, что убийцу из хэнсомовского кэба уже никогда не найдут. Я позволил себе не согласиться с умниками, которые делали подобные заявления, и спросил себя: кем была женщина, умершая в доме матушки Побирухи? Не получив удовлетворительного ответа, я решил выяснить это и предпринял соответствующие шаги. Первым делом я узнал от Роджера Морленда, который, как вы помните, свидетельствовал против вас в суде, что Уайт и Розанна Мур приплыли в Сидней на пароходе «Джон Элдер» примерно год назад как мистер и миссис Уайт. Не стоит говорить, что они не посчитали необходимым официально заключать брак, поскольку подобные узы в дальнейшем могли представлять определенное неудобство. Морленд ничего не знал о Розанне Мур и посоветовал мне отказаться от поисков, поскольку она приплыла из Лондона, а найти кого-то, кто знал ее там, будет очень трудно. Тем не менее я телеграфировал домой[22]22
  Под домом нужно понимать Англию.


[Закрыть] своему другу, который занимается чем-то вроде частного сыска: «Узнайте имя и все, что удастся, о женщине, которая 21 августа 18** года отплыла из Англии на пароходе „Джон Элдер“ как жена Оливера Уайта». Mirabile dictu[23]23
  Странно сказать (лат.).


[Закрыть], но он узнал о ней все. Лондон – это гигантский людской водоворот, и вы знаете это, поэтому должны признать, что мой друг умен. Впрочем, похоже, что задание, которое я перед ним поставил, оказалось проще, чем он ожидал, поскольку так называемая миссис Уайт была личностью по-своему знаменитой. Она работала актрисой бурлеска в лондонском театре «Фриволити», и ее как красивую женщину фотографировали бесчисленное количество раз. Как следствие, когда она по недоумию поднялась вместе с Уайтом на судно выбирать каюту, в ней незамедлительно узнали Розанну, более известную как Музетта Фриволи. Почему она сбежала с Уайтом – не могу сказать. В вопросе понимания мужчинами женщин я отсылаю вас к соответствующему высказыванию Бальзака. Быть может, Музетта устала от Сент-Джонс-Вуда и ужинов с шампанским и соскучилась по чистому воздуху родных краев. Ах, у вас распахнулись глаза, вы удивлены! Хотя, если подумать, то нет, потому что она сама рассказала вам, что родилась в Сиднее и, покорив мельбурнские театры, уехала домой в 1858. Почему же она решила оставить аплодирующую публику и сытую жизнь в Мельбурне? Вы это тоже знаете. Она сбежала с молодым богатым скваттером, который оказался в то время в Мельбурне и у которого денег было больше, чем совести. Похоже, побеги были ее слабостью. Но мне непонятно, почему в этот раз она решила бежать с Уайтом. Он не был богат и красавцем его не назовешь, видного положения он не занимал, к тому же имел скверный характер. Откуда мне известны все эти особенности характера мистера Уайта? Все очень просто: мой всеведущий друг разузнал их. Мистер Оливер Уайт был сыном лондонского портного, его отец, скопив состояньице, ушел на покой и в конце концов повторил судьбу всего плотского. Его сын, оказавшись при деньгах и имея вкус к развлечениям, продал мастерскую покойного отца, узнал, что его предки попали в Англию вместе с Вильгельмом Завоевателем – я думаю, Гланвилль дю Уайт помог расшить гобелен из Байе, – и сделался завсегдатаем «Фриволи». Подобно остальной золотой молодежи он поклонялся утопающему в газовых огнях храму Музетты, и умилостивленная его фимиамом богиня, бросив остальных почитателей, сбежала с удачливым мистером Уайтом. Пока что в этой истории ничто не указывает на мотивы убийства. Мужчины не совершают преступлений ради отношений с такими женщинами, как Музетта, разве что какому-нибудь испорченному юноше понадобятся деньги, чтобы украсить свое божество драгоценностями. Карьера Музетты в Лондоне не выходила за пределы полусвета, и, насколько я знаю, никто не был влюблен столь сильно, чтобы ради нее пойти на преступление. Но нам это только на руку. Значит, мотив убийства нужно искать в Австралии. Уайт почти все свои деньги растратил в Англии, и Музетта с любовником попали в Сидней практически с пустыми карманами. Однако они по-эпикурейски находили удовольствие в том малом, что имели, и вскоре перебрались в Мельбурн, где остановились во второразрядной гостинице. Должен сказать, что Музетта страдала пороком, достаточно распространенным – склонностью к выпивке. Она любила шампанское и пила его, не зная меры. И вот, прибыв в Мельбурн и обнаружив, что выросло новое поколение людей, которые слыхом не слыхивали о Музетте, она принялась топить горе в шипучем бокале и после очередной ссоры с мистером Уайтом ушла любоваться ночным Мельбурном – зрелищем, несомненно, ей знакомым. Что привело ее на Литл-Берк-стрит, я не знаю. Возможно, она заблудилась, возможно, это был ее любимый маршрут в былые дни – как бы то ни было, в этом неприглядном месте ее, мертвецки пьяную, нашла Сал Роулинс. Об этом я знаю, потому что Сал сама мне рассказала. Она поступила как добрый самаритянин: отвела ее в грязную каморку, которую называла домом, и там Розанна Мур серьезно заболела. Уайт искал ее и в конце концов нашел, но оказалось, что она слишком слаба, чтобы ее оттуда забрать. Полагаю, он был только рад отделаться от этой обузы, поэтому вернулся в свою квартиру на Сент-Килда, которую, судя по словам домовладелицы, уже занимал какое-то время, пока Розанна Мур продолжала уничтожать себя выпивкой в какой-то тихой гостинице. Однако он не разрывает отношений с умирающей женщиной, и однажды ночью его убивают в хэнсоме; той же ночью Розанна Мур умирает. Казалось бы, на этом все нити обрываются, но нет – перед смертью Розанна вызывает из клуба Брайана Фицджеральда и сообщает ему тайну, которую он отныне хранит в своем сердце. У автора этого письма есть версия – вздорная, если хотите! – что тайна, переданная Брайану Фицджеральду, объясняет загадку смерти Оливера Уайта. Итак, достаточно ли я узнал сам, без вашей помощи? Продолжаете ли вы отказываться рассказать остальное? Я не говорю, что вам известно, кто убил Уайта, – я хочу сказать, что вам известно достаточно для того, чтобы установить убийцу. Если вы доверитесь мне – так будет лучше и для вашей совести, и для вашего душевного покоя, если же нет… Что ж, я узнаю это без вас. Я заинтересовался и продолжаю интересоваться этим делом. Я дал слово передать в руки правосудия убийцу, поэтому в последний раз призываю вас рассказать, что вам известно. Если откажетесь, я займусь поисками, узнаю все о жизни Розанны Мур до ее отплытия в Австралию в 1858 году и рано или поздно открою тайну, которая ведет к убийце Оливера Уайта. Если существует какая-то серьезная причина для того, чтобы я молчал, – возможно, я приму вашу позицию и откажусь от этого дела. Но если я узнаю все сам, убийце Оливера Уайта не стоит ждать от меня пощады. Так что обдумайте мои слова. Если до конца следующей недели от вас не поступит ответа, я буду считать ваше решение окончательным и продолжу поиски самостоятельно. Уверен, мой дорогой Фицджеральд, это письмо показалось вам слишком долгим, несмотря на интересную историю, которую оно содержит, поэтому я вас пожалею и на этом закончу. Передавайте привет мисс Фретлби и ее отцу. Всего наилучшего, искренне ваш,

Дункан Калтон.

Дочитав последний плотно исписанный лист, Фицджеральд выронил письмо и, откинувшись на спинку кресла, уставился невидящим взглядом на первые отблески зари за окном. Через несколько мгновений он очнулся, налил себе бренди и быстро выпил. Потом закурил сигару и шагнул за дверь в свежую красоту рассвета. Кровавое свечение на востоке предвещало скорый восход солнца, и уже раздавался щебет невидимых в деревьях просыпающихся птиц. Но Брайан не замечал красоты начинающегося дня, он думал о письме Калтона.

– Больше я ничего не могу сделать, – наконец горько вымолвил он, прислонясь к стене дома. – Есть только один способ остановить Калтона. Я должен рассказать ему все. Бедная Мадж! Бедная Мадж!

Легкий ветерок зашуршал листьями на деревьях, небо на востоке загорелось красным огнем, и солнце, вспыхнув, выглянуло из-за края необъятной равнины. Теплые желтые лучи легко коснулись головы Брайана, и он, развернувшись, как огнепоклонник, протянул руки к великому светилу.

– Я принимаю знамение рассвета, – крикнул он, – ради ее жизни и моей!