Текст книги "Молотов. Полудержавный властелин"

Автор книги: Феликс Чуев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 55 страниц)

Много бездельников

– Очень много бездельников в стране, Вячеслав Михайлович.

– Для этого должны меры приниматься.

– Многие числятся на должностях, ни разу даже не появившись на службе.

– Вот это наша беспомощность, – говорит Молотов.

– Я знаю одного такого человека. Числится садовником, но ни разу не был на работе. Ему зарплату переводят на сберкнижку. А сам он делает частным образом цветные телевизоры и продает их. Детали ворованные.

– Ну вот. А так как у нас нет правильного взгляда на социализм, то и на это смотрят очень спокойно. Это уничтожить, кажется, не так трудно, но то не понимают, то смотрят сквозь пальцы.

– Таких много сейчас.

– Много, потому что не борются с этим.

– Пытаются бороться.

– Нет, не борются. На словах только, – утверждает Молотов. И кажется, он прав.

– Было постановление о дисциплине, – пытаюсь я продолжить.

– Это так – для отписки.

– Поэтому и возникают разговоры насчет того, чтобы ввести небольшой процент безработицы – человек тогда будет держаться за свое место.

– Но это величайшая глупость, величайшая глупость. Тогда это уже не социализм.

– А как при социализме заставить всех работать?

– Это, по-моему, простая задача. Но так как мы не признаем уничтожение классов, то и не торопимся с этим. Это имеет разлагающее влияние.

– Хорошо, допустим, с завтрашнего дня – я огрубляю, конечно, – все станут рабочими, не будет у нас колхозников. Что изменится?

– Этого недостаточно, но меры вытекают из этого, Каждого надо проверить, который вызывает сомнение. Налогом обложить.

– Даст ли это результат?

– Это, по-моему, не самая трудная задача. Вот разница в ценах – она очень портит дело.

– Спекуляции много.

– Правильно. Воровства, спекуляции, надувательства. Но это и есть капитализм в другой форме.

– Что действует разлагающе? Увидели Запад. Там работают лучше, качественнее. Мы тоже хотим. Почему у нас нет? Почему мы хуже?

– Это вполне понятно. Для обывателя эта тема неразрешимая. А для революционера, для марксиста это элементарный вопрос. Без этого нельзя. Надо планировать, чтобы не было гнета денег, чтобы уничтожить деньги. Нужно такое планирование, которое охватывает и производство, и распределение. Когда по плану будет происходить и производство, и распределение, нужды в деньгах никакой не будет, наоборот, они будут мешать. Но пока мы к этому не подготовлены. Классы будут ликвидированы, если у нас будет одна собственность – общенародная, а мы не решаемся на это. Не понимают, потому и не решаются.

А не понимают того, что колхозы ведь тормозят развитие социализма, тормозят, потому что это особый вид собственности, остались лазейки для частной собственности некоторые, и это поддерживает старое понимание экономики.

Если мы до этого не додумаемся, пойдем назад к капитализму, безусловно.

(Молотов и здесь оказался прав! – Ф. Ч.)

– Берия к этому вел.

– Он едва ли понимал это, но чуял, куда тянул, – говорит Молотов. – А мир нельзя иметь прочным, если уберечь классы. Глубочайшего понимания этих вопросов нет, а обывательское – оно тянет назад. Зачем торопиться…

В Программе сказано, что у нас такое общество – подавлять некого.

13.01.1984

Братья писатели

«Это не против рабочего класса?»

Молотов много читал. Даже поразительно много. Я постоянно видел у него на столе не только политическую и экономическую литературу – ни одна художественная новинка не проходила мимо него. Он выписывал немало периодики, покупал книги на Новом Арбате, ходил в «Ленинку», знакомые кое-что приносили. В каждый мой приход он непременно спрашивал: «Ну, что новенького можно почитать?» И всегда делился суждениями о прочитанном. Мнение его порой было весьма своеобразным, но любопытным. Ясность ума и быстрота реакции не покидали до последних дней. Читал много, но сам говорил, что читает медленно.

– Вот Ленин и Сталин быстро читали, я так не умею, всегда завидовал им в этом. Читаю медленно, особенно беллетристику.

– Когда ж вы успеваете столько прочесть?

– Я же теперь пенсионер!

Однако чувствуется, что и раньше он сумел немало прочесть, ибо знания его в различных областях весьма весомы. Тюрьмы и ссылки, говорил он, много дали в смысле самообразования.

18.02.1971

В жизни ему пришлось общаться с самыми разными людьми – и с писателями тоже.

– Ну, как братья писатели живут? – Обычный первый его вопрос, только поздороваемся в прихожей. И добавлял: – Братья писатели, в вашей судьбе что-то лежит роковое… Только не «лежит», по-моему. Кто написал, какой поэт? Заметным поэтом сказано.

Он помнил наизусть много стихов, цитировал и зарубежных, и русских поэтов, самых разных. Чаще других – Пастернака и Демьяна Бедного. Знал и любил народные песни и частушки, особенно свои, вятские.

– А кто из поэтов сейчас наиболее? – спрашивает.

– Егор Исаев. Пишет поэму «Не вся земля в городах».

– Это не против рабочего класса? – спрашивает, улыбаясь.

– Думаю, нет.

– Конечно, не вся земля в городах, даже большее ее не в городах, но нельзя забывать о диктатуре пролетариата.

22.04.1970

«Никто об этом думать не хочет»

…Поехали с Шотой Ивановичем к Молотову в Ильинское. У Курского вокзала к нам в машину села чета Гамрекели – Давид Александрович, оперный певец, и его жена Богуси, тоже актриса. Едем по Можайскому, сворачиваем на Ново-Рублевское шоссе. Среди зелени – оранжевая деревянная дача. Молотов идет по дорожке, встречает нас.

Уселись на веранде, разговор о музыке. Молотов сетует, что сейчас мало хороших певцов, а ведь наверняка столько есть талантов! Гамрекели заметил, что это искусство стало массовым – радио, телевидение, появилось много безголосых эстрадников…

Молотов критикует фильм «Шестое июля»: Ленин показан беспомощным, все дела вершит Свердлов…

– А на самом деле Свердлов был только хорошим исполнителем, – говорит Молотов. – Ленину иногда подсовывают троцкистские идеи. Это уже не первый случай. Это жульничество. Шатров использовал кой-какие факты, интересных лиц показал, смотрится. А Спиридонова действительно очень активная, но это была больная женщина, и роль ее в то время была совсем не такой, как показано в фильме. Случайный человек в революции, не вполне нормальный человек. Она, конечно, была травмированный человек, травмированный, да. Делать из нее лидера, вождя?

11.06.1970

– Вот Чаковский написал довольно интересный роман «Победа», а кончилось тем, что он любуется Брежневым. И главным качеством его является доброта. Это мещанский подход к жизни, это узость горизонтов, это обход вокруг да около, но в этом нет ни революционного, ни коммунизма. Вот вам мое мнение.

В Художественном театре при участии членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем отмечено появление пьесы Шатрова о Ленине. Дошли до того, что Ленина играет комедийный актер. Я думаю, что это такая фальшивка, такая гнусность, ловко упакованная, которая, к сожалению, не доходит до голов тех, кто приходит на официальные постановки этой пьесы. Это меня особенно коробит, потому что, если мы так будем дальше жить, наш враг – империализм поймет, что мы очень недалекие люди, и против нас начнутся самые гнусные, опасные дела. А ведь если об этом не задуматься, то ведь нас могут и пощупать – раз мы такие недалекие! Никто из писателей об этом думать не хочет. Но я привык над этими вопросами думать, и я не могу пассивно относиться к этому. Я считаю, что это не тот социализм, о котором говорил Ленин. Пока существуют классы, социализм не построен…

12.03.1982

– Чехов был за социализм. Он умер в 1904 году. Считал словами своих героев: социализм будет через двести лет. Гарин-Михайловский, о нем уж и говорить нечего, но Чехов – это великий писатель, он считал – через двести лет.

15.08.1975

– Но иногда я все-таки Чехова не могу читать. Он пишет очень метко, но оптимизма совсем нет.

30.09.1981

– Льва Николаевича Толстого, по-моему, вредно принимать в партию большевиков. На целый век бы опоздали, если бы заменили партию большевиков партией Льва Николаевича Толстого. Ленин хорошо сказал, что идеализм – это пустоцвет на дереве жизни. Лев Толстой – идеалист, но как художник, конечно, исключителен. Я до сих пор не могу понять Ленина в вопросе с Достоевским. Критикуя украинского писателя Винниченко, он сказал, что тот повторяет архискверные произведения архискверного Достоевского. Надо же так выразиться! Чего он его так невзлюбил? Человек-то гениальный, безусловно, Достоевский-то.

Маяковского Ленин художественно не принимал, но ведь тот тогда еще не был настоящим Маяковским, в двадцать втором году он был еще небольшим писателем, малозаметным. Москва была, правда, залеплена всякими футуристскими штуками, а Маяковский по-настоящему развернулся в последние годы.

– Но Маяковского дали в обиду…

– Господи! Ну что же, Сталин должен был за всем проследить? Никто не ограничивал прав литераторов. А они ему помогли?

03.02.1972

– Вы Маяковского видели?

– Видел, но я с ним не разговаривал.

– Директор музея Маяковского Макаров сказал мне, что, когда Маяковский застрелился, вы разрешили опубликовать об этом сообщение в печати. Есть документ за вашей подписью.

– Я не помню такого случая.

– А у них есть.

– Ну и что особенного? – спрашивает Молотов.

– Ничего особенного, но в то время никто сам не решался опубликовать, и обратились в правительство за разрешением… Директор музея к вам хорошо относится.

– Вот потому он хороший пример и приводит, – делает вывод Молотов.

30.10.1984

– Весной 1953-го, уже без Сталина, – говорит Молотов, – был на Политбюро Симонов по какому-то литературному делу. А когда закончил свой вопрос, я ему реплику: «Как вам не, совестно такие вещи писать о Маяковском?» Он: «Что, что?» Ну, заседание продолжается, он ушел и написал мне письмо: вот вы сказали что-то такое по поводу Маяковского, я не понимаю, в чем дело, почему возмущались… А дело в том, что перед этим в «Литературной газете» вышла его статья, там получилось нелепо: будучи членом партии, Маяковский уже начал писать стихи. Смысл такой, что вроде член партии не своим делом занимался. Я ему написал: как такие вещи можно говорить? Что, поэт не может быть членом партии? А если он член партии, то должен замолчать? Или вести себя по-другому? Симонов ответил: благодарю, что вы мне разъяснили, теперь мне все понятно, я это учту.

23.11.1971

– Симонов – КВД.

– ?

– Куда Ветер Дует, – говорит Молотов.

8.03.1975

– Писатель Лев Шейнин был приятелем Симонова. Я с ним в больнице встретился незадолго до смерти. Я его спрашиваю: «Что Симонов пишет? В одну сторону вертится, в другую». Он отвечает: «Очень торопится, ему хочется поскорей. Популярность, на злободневную тему поскорее, в каком направлении дует ветер. Во время войны он писал «Русские люди» и прочее, как Сталин хотел, потом, после Сталина, – как Хрущев хотел». – «Зачем ты так торопишься?» – «Надо, говорит, поскорей, чтоб оказаться в первых рядах. Приходится приспосабливаться».

25.04.1975

«Утро стрелецкой казни»

– Мне на улице Горького, в сотом магазине, кой-какие книги достают, когда нужно. Вот я недавно хотел получить и получил «Народное хозяйство за 50 лет в СССР». Стал я рассматривать витрину новых книг, и мне продавщица говорит, что в последнее время повысился спрос читателей на книги об Иване Грозном. Вышла одна недавно – нарасхват моментально. Я говорю: чем вы это объясняете? Она: видимо, интересуются эпохой Сталина и хотят сравнить.

– Но все-таки Ивана Грозного большевики считают прогрессивным, – замечает Шота Иванович.

– Конечно, безусловно, – соглашается Молотов. – Я читал тут книжку одну о художнике Сурикове, принесла мне автор, верней, дала на улице, есть такая Кончаловская, жена Михалкова. Суриков написал свою первую большую картину, действительно интересную: казнь Петром Первым стре-стрельцов, восставших против Петра на стороне его сестры, «Утро стрелецкой казни». Картина эта находится в квартире Сурикова. Приходит туда в качестве гостя Лев Толстой, смотрит на картину, восторгается: замечательная картина, как все живо, как все правильно и т. д. Походил около картины, потом говорит: «У вас стрелец вот держит в руке зажженную свечу, она горит, а если горит, должны быть какие-то спуски воска, а рука чистенькая. Воск-то у вас не топится». Я, говорит Суриков, посмотрел, действительно, черт возьми, не вышло. «Да, вы правы, Лев Николаевич, такой у вас глаз», – и прочее. Уходит Толстой; он, значит, сейчас же вносит поправки, чтобы топилась свеча. Через некоторое время опять гость появился, Илья Репин, художник. Смотрит картину. Тоже всякие похвалы. Потом, после некоторых разговоров, начинает: «Ну вот, Василий Иванович, все-таки у вас нет синтеза, нет высшей точки во всем этом. Казнь, ну, казнь, но у вас ни одного повешенного нет! Казнь, казнь, утро стрелецкой казни, поэтому ведь какой-то должен быть такой трагический момент, так сказать, который… как бы скопил, выразил казнь наиболее ярко, значит, основную мысль». Суриков подумал: черт! Тут же взял карандаш, начертил там виселицы, контуры сделал, дорисовал картину. Заходит на другой день в комнату его прислуга, женщина, которая была у них при-прислугой, Паша. Посмотрела на картину: «Ой, уже, уже повешен!» И слезы на глазах, и что же это такое, страшно смотреть. Суриков ей: «Успокойся, успокойся! Не будет никакой пытки, никто не будет повешен!» И действительно, говорит, нельзя допустить, чтобы к моей картине подходили в ужасе, чтоб от нее отшатывались…

Картину-то я помню. Есть там повешенные? Мне казалось, что есть.

– Мне кажется, нет, – говорю я.

– Нет? Видимо, он снял. Но там виселица есть.

– Виселица есть, но мне кажется, повешенных там нет. Там есть другой синтез, то, что имел в виду Репин, там есть Петр.

– Само собой.

– В нем все сконцентрировано.

– Об этом Суриков и говорит: я Петра в сторону поставил.

– Он сильно сделан.

– Он сильно, ну еще бы! Там он, так сказать, главный герой этого, потому что он казнит. Виселицу я хорошо помню, но вот повешенных, видимо, он снял. Принял репинское предостережение, а потом поправил под. воздействием человека из простых, как говорится, людей. И Толстого принял, поправил. Небольшая деталь, но интересная, – говорит Молотов.

27.04.1973

Беседы с С. И. Малашкиным

Много лет Молотов дружил с писателем Сергеем Ивановичем Малашкиным. Они познакомились еще до революции, близко сошлись в 1919 году, и дружба эта не прерывалась до самой смерти Молотова в ноябре 1986 года. Малашкин пережил его почти на два года, умер в 1988 году, не дожив трех недель до своего 100-летия. Он был на полтора года старше Молотова, и эта небольшая возрастная разница, казалось, всегда присутствовала в разговоре между собой двух восьмидесяти, а потом и девяностолетних стариков. Интересно было, сидя рядом, наблюдать за ними, как они обращаются на «ты», вспоминают былое, порой подначивая друг друга…

– Я ведь все-таки старше тебя, Вячеслав, – нараспев говорит Малашкин, маленький, сухонький, с большой седой шевелюрой.

– А я тянусь за тобой, – отвечает, подмигивая мне, Молотов.

– Ив партию я вступил в 1905 году, а ты в 1906-м.

– Это что ж, выходит, ты меня в свою партию принимал? – улыбается карими глазами Молотов.

Вот так сидят за столом и разговаривают. Я видел их вместе пятнадцать раз.

В марте 1971 года Молотову исполнился восемьдесят один год. Он приболел: «Угораздило меня снова упасть и стукнуться». Я приехал к нему с выступления в школе № 54 на улице Доватора, успел на электричку в 14.26 и в начале шестнадцатого часа был на знакомой даче.

– А мы уже все самое вкусное съели! – сказал, здороваясь, Молотов. И поздравил меня с рождением сына: – Продолжается наша гвардия, поколение большевиков!

Рядом с Молотовым – Малашкин. Интересный старик, стольких знал, ходил к Блоку с Есениным, когда тот приезжал в Питер за славой…

Мой неизменный спутник по поездкам к Молотову Шота Иванович Кванталиани стал говорить о том, что армяне стараются заселить грузинское побережье:

– Клянусь прахом моего отца! Шила в мешке не утаишь!

– У них мало хороших мест, а в Грузии много. Кое-что хотят у вас отнять, это возможно, – говорит Молотов.

– Если вы глазами хлопаете, почему не отнять? – добавляет Малашкин.

– У вас много национализма, – определяет Молотов.

– А Ленин говорил о гордости великороссов, – замечает Малашкин.

– Но как он говорит о гордости великороссов? – рассуждает Молотов. – Даже Пушкина не называет, Толстого, Чайковского, Менделеева не называет.

– А вы Украину просмотрели, – продолжает Малашкин. – Есть такой поэт Малышко. Подходит к милиционеру, русскому, спрашивает, какая это улица – по-украински, тот отвечает ему по-русски. Малышко дает ему по физиономии. Если б я был милиционером, я б его стрелять не стал, но прикладом нагана дал бы ему по башке. А ему сошло с рук.

– Это вот ты не прав, – говорит Молотов. Малашкин не унимается:

– У нас национализма нету. У русских людей национализма и шовинизма никогда не было!

– Сколько угодно! – возражает Молотов.

– У каждой нации есть, – соглашается Шота Иванович. – Не народ, а представители отдельные.

– Конечно, не весь народ, само собой, – говорит Молотов. («Само» он произносит с ударением на первом слоге. –  Ф. Ч.)

– Никогда в крестьянстве не было антисемитизма, – продолжает Малашкин. – Ни среди грузчиков на пристани, ни в деревне не было.

– Брось ты об этом говорить, – спокойно убеждает его Молотов. – Есть, и сколько угодно. Ты Ленина не читал, а он предупреждал насчет великорусского шовинизма, и он прав. Все было и еще много сохранилось, даже среди коммунистов.

Спор накалился, и тогда Малашкин говорит:

– Приходи ко мне, у меня тоже и коньяк есть, и вино.

– Тебе палец в рот не клади! – отвечает Молотов.

– Но в критический момент он вам не изменил, – замечает Кванталиани.

– Не изменил. Не пошел, не успел подписать, – улыбается Молотов.

Это – о 1957 годе, об «антипартийной группе Маленкова, Кагановича, Молотова и примкнувшего к ним Шепилова». Старые большевики подписали опубликованное в «Правде» письмо, осуждавшее фракционеров. Некоторые из них сразу же пытались принести свои извинения Молотову: нас-де заставили, грозя лишением персональных пенсий, но Молотов никого из них не принял.

– Мне из Союза писателей был звонок, – говорит Малашкин. – «Сергей Иванович, надо подписать». Я сказал, что уезжаю на дачу. «Тогда мы поставим вашу фамилию». – «Это что ж, по шапке меня женили?» – «Не хотите?» – «Не хочу». – «Тогда мы вас на бюро поставим».

…Речь зашла о писателях, о литературе.

– Через десять лет у нас будет совершенно другой пролетариат, – говорит Малашкин. – Чтобы при этом быть поэтом, писателем, надо стать выше, иначе никто читать не станет. Точно так же наши современные руководители, они очень примитивные, и от собраний ждать нечего. Были бы они умные, они б сказали: «Мы уходим». Из двухсот тридцати миллионов нельзя выбрать талантливых людей? Вот ты сейчас работаешь над книгой. Наверно, это будет что-то продолжающее «Государство и революцию» Ленина?

– Жаль, что вы не пишете мемуаров, – говорит Шота Иванович. – Народ очень ждет.

– Мне это неинтересно писать, – отвечает Молотов.

– Мемуары пусть Майский пишет, – говорит Малашкин, – как он победил всех. А ты пишешь то, что лет на пятьдесят вперед даст зарядку. И мы, писатели, если не будем так…

– Поэт и писатель особенно должен смотреть вперед, – утверждает Молотов. – Это не всегда получается. Я начал читать в «Иностранной литературе» венгерский роман какой-то… Я переводные вещи тоже читаю, нельзя без них обойтись.

– А я хочу Мопассана, Бодлера, Верлена читать на французском языке, а не переводы, – возражает Малашкин. – Я, когда учился в университете Шанявского и работал, стал изучать французский язык, пробовал переводить Верлена. Тут война, меня взяли на фронт… Ну а потом в Нижнем Новгороде – ты же был там – я лес заготовлял. Приехал Рыков, говорит: «За вагон дров даю вагон керенок!»

– Это тоже на иностранных языках? При чем тут языки? – смеется Молотов.

– Одно дело, когда переводит Брюсов, другое – Антокольский. Вот он перевел «Пьяный корабль» Рембо – это ж пошлость! А гонору у него сколько! Как мэтр… Или вот Твардовского избаловали, что он выдающийся…

– Все-таки поэт он, конечно, не рядовой, Твардовский. Но гнилой, – добавляет Молотов.

– А первые стихи его прямо кулацкие, – не унимается Малашкин. – Да и не могу я читать: Данила, Вавила, придавило… Можно ли читать семь тысяч строк «Василия Теркина», написанных хореем? Куски есть отличные. Я его встретил в больнице и сказал: «Я б на вашем месте оставил одну тысячу двести строк. Вот у вас Теркин чинит часы – прекрасно, а второй раз чинит – скучно». А он говорит: «Я все-таки хочу гонорар получать».

– Пошутил, конечно.

– Не шутил, – упрямится Сергей Иванович.

Но послушать Малашкина, так и Есенин «поэт очень талантливый, но сырой. Вот Брюсов и Блок – другое дело, они намного его выше».

А в общем, в Малашкине жила неистребимая русская черта, присущая гоголевскому Собакевичу: есть один порядочный человек – судья, да и тот, если разобраться…

«Много мусора фургонного», – сказал Сергей Иванович об одном популярном поэте.

– Мы поехали с Есениным искать славы, – рассказывал Малашкин. – Учились вместе в университете Шанявского, он писал о деревне, я – о городе. Поехали в Питер к Блоку, остановились у Клюева. Я спал на диване, а они вместе с Клюевым на кровати. Потом к Мережковскому отправились. Мы с Клюевым через парадный ход, а Есенин надел на себя коробок – там мыло, гребешки, – пошел через черный ход, узнал, что горничная – рязанская, и говорит: «Я тоже рязанский, стихи пишу».

Это 1915 год. Сидим у Мережковского, Есенин прочитал ему «Русь», Мережковский вскакивает с кресла, поднимает палец: «Боги сами сходят к нам с небес!» Потом Есенина призвали в армию, он был в охране, читал стихи сначала царице, потом царю, его приближали к царю, и царь его освободил от военной службы. Помните, на фотографии он важно сидит впереди, а ведь просто солдат…

А что он потом вытворял с Дункан! Помню, выгнал ее на мороз и заставил, голую, плясать на снегу! И еще помню: напился и сидит на перилах, балансирует, свалится – не свалится в лестничный пролет. А народ внизу переживает: «Сережа, не надо!» Все-таки поскромнее бы… Конечно, Есенин – это не Степан Щипачев. Сколько я помогал Щипачеву, когда ты работал, Вячеслав, – тогда все ко мне бегали! Приходит ко мне, плачется, что зарубили его поэму «Домик в Шушенском» – на Сталинскую премию. Я тебя попросил, и через год он получил премию…

– О Есенине вы знали при его жизни? – спрашиваю у Молотова.

– Ну конечно. Он не был запрещен. Мало издавался. Сейчас, по-моему, его раздувают. Бесспорно, действительно был талантлив. Но не был большевистским поэтом.

– А Маяковский все-таки стал большевистским поэтом, – говорит Шота Иванович.

– Да. Лучшим поэтом, – добавляет Молотов.

– Есенин не поднялся до того, чтобы воспевать Советскую власть, – говорит Кванталиани.

– Не поднялся, да. Но зато против Маяковского и ополчились большинство поэтов, критики, потому что он стал воспевать Советскую власть, Ленина, да и Сталина.

Малашкин восхвалял Брюсова и ругал Маяковского – называл его «барабанщиком».

– Он был трус и холуй, – сказал Малашкин. – Пришел в редакцию и стал требовать, чтоб ему платили не по рублю за строчку, а по рублю с полтинником, как Демьяну Бедному. Сел в кресло перед редактором и положил ему ногу на стол. А тот не растерялся: «Вон отсюда!» Вы б видели, как драпанул Маяковский! А еще помню, как в Дом журналиста приехал Луначарский, во франтоватом костюме, в белых туфлях, с рваными подошвами, правда. Маяковский бросился к нему, извивался мелким бесом, смотреть противно…

20.03.1971,09.10.1975

Я говорю, что Центральному Дому литераторов присвоили имя Фадеева.

– Было его посмертное письмо, – вспоминает Молотов. – Правда, память у меня сейчас не настолько хороша, но помню, что пессимистичное письмо. Хрущев ему не нравился, хрущевское руководство. Не в пользу Хрущева. Помню, Хрущев скороговоркой прочитал и спрятал в карман.

…Приведу разговор Молотова с Малашкиным.

– Помнишь, как на даче в Мещерине я защищал Павла Васильева? – говорит Малашкин. – Я привез его поэму «Соляной бунт».

– Я читал, – отвечает Молотов.

– А на другой или на третий день меня вызвали. Я поехал за Павлом. Его доставили в Подольск, на три года осудили кирпичи класть. Это Павла Васильева! Книгу его рассыпали. Я дал рецензию на печатный лист, чтоб ее восстановить. Конечно, Павел сделал гнусность: в писательском клубе взял Эфроса за бороду и провел через зал… Это тот самый «в белом венчике из роз, впереди – Абрам Эфрос». Уткин, Жаров и Алтаузен вытащили Павла на улицу Воровского, избили и сдали в милицию. Я тогда на даче вам сказал, там еще другие были: «Пушкин Инзова в Кишиневе головкой сапога ударил по лысине, ему же ничего не сделали!» Я с Павлом Васильевым близко не был знаком, но ведь талантливый человек, зачем же его так? Гронский его утопил. Павла расстреляли, а Гронский семнадцать или восемнадцать лет был просто в ссылке. Васильев не был еще арестован, а Тройского уже взяли, и он сказал: «За Павла Васильева боролись две силы».

Когда 50-летие Павла было, я Тройскому сказал на собрании: «Так какие же силы? Что, он враг Советской власти, партии или кому? Он никогда не был врагом, он был большой хулиган».

– Он был антисемит. И за это его расстреляли, – говорит Молотов.

Малашкин рассказывает, как хулиганил Павел Васильев.

– Тогда в Москве мясо, печенка свободно продавались чуть ли не на каждом углу. Павел купит коровье вымя, засунет себе в брюки, а когда симпатичные девушки проходят, вытаскивает сосок наружу, отрезает его ножом и бросает им под ноги… Было и другое. И когда его в очередной раз арестовали, я пошел к Сталину. Попросил опять за Павла. Сталин сказал: «Хулиган ваш Павел». Снял трубку и велел отпустить… А вот в последний раз я не смог его выручить. Его снова арестовали, а я был в отпуске. Потом он погиб.

– Вот его, конечно, жаль… – говорит Молотов.

– Когда умер Ленин, Воронский напечатал в «Прожекторе» мое стихотворение. В нем смысл такой, что умер Ленин, но рабочий класс должен быть спокоен: есть Сталин. Но Воронский выбросил эти строфы. Сталин сказал мне, чтоб я послал ему это стихотворение. А я смутился – неудобно посылать. Это я, наверно, неправильно сделал, ведь он ко мне хорошо относился, ты же помнишь, Вячеслав. А сам Сталин, между прочим, я считаю, писал латинской прозой.

– Да, – говорит Молотов, – у него своеобразный литературный стиль. Ни с кем не спутаешь. Очень, так сказать, прелестный язык, никому больше из наших литераторов не доступный. Не скажешь, что за него кто-то писал, все сам: и речи, и статьи, и доклады, и приказы…

– Конечно, это не Хрущев и не Брежнев. Я Хрущева видел в японском тренировочном костюме с четырьмя Золотыми звездами. Шестьдесят четыре награды успел получить! – говорит Малашкин.

– Вот ты кланяешься Ленину и Сталину, а по-большевистски выводов не делаешь – ленинских и сталинских.

– А выводы пусть делают другие. Писатель не должен делать выводы.

– Но писатель должен быть более догадливым, чем обыватель, чем коммунистический обыватель, – утверждает Молотов.

Заговорили о работе Ленина «Государство и революция».

– Ленин – политик, государственный деятель, но много противоречий в нем, – говорит Малашкин.

– Много? – переспрашивает Молотов.

– Много. И вот я хочу сказать…

– Ты все отделываешься от Ленина.

– Не отделываюсь.

– Легко.

– Я вот смотрю: народ, миллионы, миллиарды людей. Есть народ способный – его меньше, есть народ талантливый – его еще меньше, есть народ незаурядный – его очень мало, а гениальных – единицы.

– Допустим, – соглашается Молотов.

– Поэтому культура людей…

– Ленин этого не знал, ты думаешь?

– Знал он великолепно, но он не пишет об этом.

– Не пишет.

– Почему он не пишет об этом? Вот убирают картошку культурные люди, кандидат наук. Он должен сказать: «Я кандидат, я не хочу убирать картошку!» Он боится это сказать, его уволят.

– Если он такая сволочь, что боится или не хочет, то какой же он коммунист?

– Я согласен с тобой, что он не только сволочь, а много хуже. Но, во-первых, если уж он пошел убирать, так он должен делать это культурно, а он не делает, картошка на поле остается.

– А он обязательно должен пойти.

– Тут нужно что-то решать. Глубокая тайна, нет, не тайна, а просто черт знает что. Он не советский человек, он та сволочь, которая побоялась сказать…

– Ты вот разберись в этом вопросе, – подначивает Молотов.

– Так я разобрался, я Ленина очень много читал, не все, конечно.

– Есть такая песня: «Карлу Марлу я читала, ничего не понимала». Ты объясни, что тут напутал Ленин, вот объясни, пожалуйста.

– Там ничего не напутано. Я тоже запутался. Но там истина не сказана. Истина не сказана. Вот слушай. Вот ты академик…

– Был академиком. Меня вышибли из этого звания. Сталин почетным академиком был. Ну вот, объясни, пожалуйста.

– Что объяснять, все ясно…

Читаю из «Государства и революции»: «Все дело в том, чтобы они работали поровну, правильно соблюдая меру работы, получали поровну».

– Вот как правильно? Есть тут, в этой книжке еще кое-что написано, – добавляет Молотов.

– Мы с тобой уже говорили на эту тему.

– А я не во всем соглашался.

– Я тебе позже докажу. Нижний Новгород, 1920 год. Я приехал к нему ночевать. – Малашкин показывает на Молотова. – У него большая комната и прихожая, и ничего у него не было, и ничего не надо. В восемнадцатом, девятнадцатом, двадцатом мы голосовали, выбираем в губком тебя, рабочие, партийцы собираются. Я сижу на краю, Рябинин и ты. Тайного не было голосования, рабочие меня знают, любят, а рабочий класс был неплохой в то время. Меня проваливают, Рябинина проваливают, обсудив все качества, а тебя выбирают.

– Ты зубы не заговаривай, – говорит Молотов.

– Дали тебе оклад жалованья. Потом ты стал Первым секретарем ЦК в 1921 году, ты получал сто пятьдесят один рубль с копейками, а я, ответственный инструктор, сто сорок семь рублей сорок семь копеек, и я еще печатался, у меня денег больше было. Подожди, выслушай, мы с тобой в ГУМ ходили, ты забыл это, эмали покупали – подарок Полине Семеновне ко дню рождения, у тебя денег не хватало…

– Ну?

– Ты занял у меня десятку, так до сих пор не отдал! (Смех.)

Малашкин продолжает:

– Значит, Ленин, когда писал об этом, предвидел, что рабочий класс и все население… А вот когда ты стал государственным деятелем, когда ты стал, зазнался. Слуги народа в автомобилях, а народ в полуподвалах. Тут можно много рассказать, и Вячеслав Михайлович здесь не прав.

– В чем я не прав?