Текст книги "Антология Сатиры и Юмора России ХХ века"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)
– Пойдемте, Натти, – сказала она. – Нам нечего здесь оставаться. Пойдемте отсюда в Роттердам.
– В Роттердам? – удивился профессор. – В какой еще такой Роттердам?
И Чакма ему рассказала. Она рассказала и о городе Роттердаме, и о городе Амстердаме, и об Александриях со всех четырех материков. Она сказала, что газы при нагревании расширяются, а Юпитер – это такая планета, а еще прожектор, который зажигают на киносъемках, чтобы артистам было светло играть. И еще она сказала, что работа в газете – сущая каторга (профессор не знал, что такое каторга, потому что никогда не работал в газете). Она сказала, что редактор может уволить за любую неверную информацию, и тогда ему нужно доказать, что информация была верная.
– И мы ему докажем, – заверила Чакма профессора Гамадрила. – Правда, Натти, мы ему докажем?
Сосед Бабуин сбросил с дерева три банана. Чакме не хотелось есть, она была переполнена всем этим огромным количеством информации, и Натти взял себе два.
– Человек рождается свободным, – говорила Чакма профессору Гамадрилу. Человек – мера всех вещей. И если стоит жить на нашей земле, то лишь для того, чтобы быть на ней человеком. Правда, Натти?
Натти Бумпо не отвечал. Он занял очень удобное место под деревом и теперь думал, как бы не уступить его профессору Гамадрилу.
– Сейчас уже, наверно, часов пять, – сказала Чакма. – По среднеевропейскому времени.
Только Натти Бумпо мог сказать ей, который час, потому что в кармане у него были часы с месячным заводом. Но ему не хотелось лезть в карман за часами – да и не все ли равно, который теперь час? Пять или шесть – от этого ничего не изменится…
– Пойдем, Натти, – сказала Чакма. – Мы найдем твоего редактора и докажем ему, что ты был прав.
А почему, собственно, он должен быть прав? Разве человек, который неправ, дышит не тем же воздухом? Разве он не ходит по той же земле?
– Пойдем, Натти, – сказала Чакма.
Профессор Гамадрил пытался их удержать – в конце концов им совсем нечего торопиться. Пусть посидят у него под деревом, погостят.
– Нет, – сказала Чакма. – На погруженное в жидкость тело действует выталкивающая сила, равная весу вытесненной им жидкости. Две величины, порознь равные третьей, равны между собой. Мы не можем здесь оставаться. Пойдем, Натти!
Натти Бумпо подумал, что если он встанет и пойдет, то профессор Гамадрил тотчас же займет его место. Тут только встань, подумал он, только отойди на пару шагов…
– Возьмите чего-нибудь на дорогу, – предложил с дерева сосед Бабуин.
– Мы поедем на поезде, – успокоила его Чакма. – Потом на самолете. Потом на троллейбусе, трамвае и метро. Все будет очень быстро, правда, Натти? Ну что же ты сидишь?
– Я уже давно здесь сижу, – сказал Натти Бумпо, адресуясь больше к профессору, чтобы как-то узаконить свои права.
– Натти, – сказала Чакма, – не забывай, что тебя ждет редактор. Тебя ждут европейские газеты и весь цивилизованный мир.
– Я как встал, так и пошел, – объяснил Бумпо профессору. – А теперь сижу… Шел, шел, а потом сел. Так и сижу. Давно сижу.
Чакма готова была заплакать. Этот Натти был совсем не похож на того, которого она увидела в первый раз и которого видела потом каждый день, целую неделю.
– Натти, – сказала она, – неужели ты все забыл? Неужели ты забыл, что Земля вращается вокруг Солнца, а сумма углов треугольника равна двум d? Неужели и античастицы, и мягкая посадка на лунной поверхности для тебя теперь пустой звук?
Это был даже не звук, потому что Натти его не услышал.
– Прощай, Натти, – сказала Чакма, – раз ты остаешься, я ухожу одна. Я пойду к твоему редактору и докажу ему, что ты был прав… Тогда, раньше был прав… А потом я пойду в Роттердам… – Чакма заплакала. – Я буду гулять по городу Роттердаму, и по городу Амстердаму, и по Александриям я тоже буду гулять… И мне будет весело, мне будет хорошо и весело, слышишь, Натти?
Нет, Натти ее не слышал.
– Мне будет очень хорошо, – говорила Чакма, размазывая слезы по щекам, – потому что я буду чувствовать себя человеком. Потому что когда чувствуешь себя человеком… Ты же это знаешь, Натти, ты знаешь это лучше меня… Я научусь читать и прочитаю «Ромео и Джульетту». И «Тристана и Изольду». И я постараюсь быть такой же красивой, как были они… У меня будет красивое платье… И если мы с тобой когда-нибудь встретимся, ты меня не узнаешь… О Натти, ты никогда не узнаешь меня!
И она пошла прочь, маленькая, одинокая Чакма, вся мокрая от слез. Она шла туда, к своему человечеству, потому что теперь, когда из глаз ее текли слезы, она уже тоже была человек…
– Обезьяна, – сказал профессор Гамадрил, но было непонятно, о ком он это сказал.
Профессор Гамадрил иногда выражался очень загадочно.
Эволюция продолжается
Интересно, сколько в наше время понадобилось бы обезьяне лет, чтобы превратиться в человека. Сто лет? Тысяча лет? Три тысячи лет?
Да нисколько! Ее бы просто назначили человеком. Допустим, кто-то у нее в людях есть, какой-то знакомый или дальний родственник, он бы с кем-то там переговорил, нельзя ли, мол, обойтись без эволюции, уж очень достойная обезьяна и семейные обстоятельства у нее, не может она, ну не может дожидаться эволюции… И нашлись бы возможности: кого-нибудь бы переместили, кого-то понизили, и обезьяну в люди – хлоп! И на дверях кабинета написали бы: «Человек» – хотя там, за дверью, сидела бы обезьяна.
И никто бы не усомнился, что это человек. Ну подумаешь, немножко зарос, столько дел, некогда было побриться. А то, что не соображает, тоже можно понять: работа ответственная, широкий масштаб, все это охватить – не хватит никакого соображения.
И просидела бы обезьяна в кабинете до пенсии, да еще получала бы благодарности, если б начальству не возражала. А она бы и не возражала. Возражают те, у кого членораздельная речь, а эти нечленораздельные, да еще в уютном кабинете, на приличном довольствии – эти всегда со всем согласны, если это, конечно, лично их не касается. Наступи такой обезьяне лично на хвост, она еще как завопит, запротестует, хотя вообще-то, в принципе, против наступления на хвосты она не возражает. Пока это собственного хвоста не касается.
Мне, конечно, могут возразить, что это путь не эволюционный, что такого в природе не может быть. В природе – конечно. Потому что природа развивается по своим законам. А если обойти законы, как мы это делаем? Сколько мы таких обезьян в люди произвели! Да еще, как в старые, первобытные времена, дали им в руки палку!
Мы и сейчас их производим, вы разве не заметили? Производим, производим! Очеловечиваем обезьян. Эволюция продолжается!
Проект профессионализации любительской страны
У нас любительская страна, для нее главное, чтоб ее любили. Поэтому к профессионалам она всегда относилась с некоторым опасением: а вдруг они не будут ее любить? И кроме того: профессионалам надо платить, а любители готовы работать бесплатно.
Хотя начиналась наша страна не с любителей, а с профессионалов. С профессиональных революционеров. Но когда революция закончилась, им негде было проявить свой профессионализм, и они попытались продлить в стране революцию, разжечь затухающую классовую борьбу. Ведь это было единственное, что они умели делать.
Но с годами стало ясно, что любовь к своей стране не может заменить профессионального к ней отношения. Как бы врач ни любил больного, он его не вылечит, если не умеет лечить. И как бы глава правительства ни любил быть главой правительства, он, помимо этого, должен уметь профессионально руководить государством.
И тогда в стране широким фронтом развернулось сражение за профессионализм. Первой, как ей и положено, вступила в сражение армия. Солдаты и офицеры были за профессиональную армию, генералы и маршалы – за непрофессиональную. Потому что непрофессиональной армией легче руководить. С любителей вообще меньше спрашивается.
А кто у нас будет делать бесплатную работу? Наша государственная система рассчитана на то, чтобы какая-то часть населения делала бесплатную работу. Раньше ее делали колхозники в колхозах, заключенные в лагерях, а теперь вся надежда на армию. Поэтому генералитет высказывается в том смысле, что для профессиональной армии страна еще не созрела. Понадобится слишком много времени и средств: ведь каждого солдата нужно обучить и при этом им деньги платить, а не то, что платят сегодня.
Но на самом деле это не так: в нашей армии все профессионалы. Генералы – профессиональные офицеры, офицеры – профессиональные сержанты, сержанты – профессиональные солдаты, солдаты – профессиональное гражданское население. И для того, чтоб создать профессиональную армию, понадобится всего несколько передвижений: маршалы разжалуются в генералы, генералы – в офицеры, офицеры – в сержанты, сержанты – в солдаты, солдаты – в гражданское население.
И сразу вся армия станет профессиональной. Сэкономленные средства пойдут на повышение зарплат. И сразу отпадет необходимость воровать, эксплуатировать труд солдат, продавать оружие частным бандам.
То же самое и на производстве: разжаловать академиков в профессора, профессоров – в инженеры, инженеров – в рабочие. И рабочих разжаловать: лишить жалованья, если работать не хотят.
Но пока не получается. Наша привычная классовая борьба все больше переходит в кассовую борьбу: кто больше загребет, тот и победитель.
Донкихоты и мельницы
Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой. И когда не прикажет, становится любой. Кто ее слушает, эту страну? Недавно она, если помните, приказала долго жить, а мы еще больше умираем.
Экономисты говорят: государству нужны не донкихоты, а мельницы. Потому что фантазий у нас хватает, а с хлебом зарез. Пора, говорят экономисты, перестать молоть ерунду и руками размахивать, надо и молоть, и размахивать с толком.
В известном споре донкихотов с мельницами государство всегда принимало сторону мельниц. И все государственные учреждения, начиная с дошкольных и кончая правительственными, делали все, чтоб из донкихотов вырастали хорошие мельницы. Мельницы, которые, не отвлекаясь фантазиями, трудолюбиво и добросовестно мелют муку.
Как сказал по телевизору известный в то время писатель: что такое подвиг, друзья? Подвиг – это когда каждый занимается своим делом.
Страну, в которой любое дело – подвиг, можно смело назвать героической. Голодной, нищей, криминальной, но – героической. Мельницы героически борются за каждый мешок зерна, а донкихоты борются за отсутствующую справедливость. Что нам нужно больше: чтоб у нас было вдоволь зерна, а справедливости не хватало, или чтоб справедливостью мы завалили страну, а зерно привозили из Америки?
Вопрос, конечно, можно поставить, но с ответом не получается. И со справедливостью не получается. И особенно с зерном.
И уже мельницы, не решив проблемы зерна, расправляют крылья для борьбы, а донкихоты, махнув рукой на борьбу, продают свои рыцарские доспехи за предметы первой домашней необходимости.
Исторический выбор
Сегодня цель уже не так оправдывает средства, как оправдывала в прежние времена. Сегодня она говорит: средства были ошибочные. Нехорошие были средства.
Но цель-то была хорошая! Она потому и оправдывала средства, что была добрая, гуманная. Была бы она другая, разве б она могла такие ужасные средства оправдать?
Цель у нас была высокая: построение социализма. Сначала она была еще выше, аж до самого коммунизма, но потом мы решили: пусть будет социализм. Такой мы сделали исторический выбор.
Какие средства оправдывала эта цель? Ну, сначала, конечно, революцию, гражданскую войну. Потом, уже в мирное время, классовую борьбу со всеми вытекающими последствиями. И все это время нужно было людей кормить, причем не после, а до построения социализма. И не как-нибудь выборочно, а всех кормить, сверху донизу.
К сожалению, еды хватало только на начальный период: начнем сверху – и еды уже нет. Опять начнем сверху – и еды опять нет.
Как же сверху донизу людей накормить, если стоит сверху начать, как вся еда на этом кончается?
Те, которые снизу, шеи повытягивали, изо всех сил тянутся, чтоб вверху еду ухватить. Им говорят: спокойно. Накормим всех сверху донизу. Но лишь сверху начинаем – и еды снова нет.
А цель-то вообще хорошая. Просто замечательная. И средства, которые она оправдывает, хорошие, не такие, как прежде.
Жаль, что среди этих хороших, замечательных средств нет одного-единственного: средства к существованию.
Страна показателей
У нас легкая атлетика опережает легкую промышленность, ее не стыдно вывозить за рубеж, а легкую промышленность стыдно держать и у себя дома.
Легкой атлетике легче. Здесь один спортсмен может быть показателем общих достижений. А один пиджак – это не показатель, его не вывезешь за рубеж. В крайнем случае в нем может выехать руководитель делегации.
Мы – страна показателей. Выставок достижений, а не народного хозяйства. Показатели культурного роста нам заменяют культурный рост, а показатели экономического развития – экономическое развитие.
Только в стране показателей могло появиться высокое звание «корова-рекордистка». Потому что при нормальном развитии животноводства коровы не ставят рекорды, а дают молоко.
В латинском языке слово, «рекорд» означает воспоминание. Помните, какое мясо было до войны? Помните, какая птица была до революции? Новое – это хорошо забытое старое, поэтому, если мы по-настоящему стремимся к новому, нам ничего не остается – только вспоминать.
Инструкция для перегибающих палку
Перегибать палку – дело серьезное, тут главное – не наломать дров. Хотя и дрова – дело хорошее. Особенно в осенне-зимний период.
Но меру в любой период надо знать. А то наперегибаем, наломаем, глядишь – ни перегибать, ни ломать нечего.
И что тогда остается? Разве что те палки, которые мы – помните? ставили в колеса.
Много мы их наставили. Если все эти палки повытаскивать из колес да в землю повтыкать, можно восстановить весь лес, вырубленный за последние полстолетия.
А если все эти палки взяться перегибать, какие дела можно делать!
Только вот проблема: как тогда быть с колесами? Ведь надо же палки и в колеса ставить, а не только перегибать.
Все надо учесть, обо всем позаботиться. И о том, чтобы палок хватило на колеса, и о том, чтобы, перегибая их, не наломать дров, и о том, чтобы и дров наломать, – сколько потребуется в осенне-зимний период.
И еще что важно: в какую сторону палку перегибать. Если вчера мы перегибали концами внутрь, то сегодня – обратите внимание – мы перегибаем концами наружу!
Русские мозганы
Жизнь в России была бы совсем другая, если бы в ней вовремя перекрывали утечку мозгов. Узнал, допустим, первый царь Николай, что декабристы разбудили Герцена, и назначил его министром по делам мозгов. С такого высокого поста не спрыгнешь в направлении ближнего, а тем более дальнего зарубежья. И «Колокол» Герцена не будил бы кого не надо, а созывал все российские мозги под священные знамена царя и отечества.
А второй царь Николай вызвал бы своего министра по делам мозгов и спросил бы:
– Кто там у нас за границей? Плеханов? Ленин? Но это же наши лучшие мозги! Немедленно верните их и назначьте моими заместителями!
И вернулись бы Георгий Валентинович и Владимир Ильич, и дали бы им все, чтобы им не хотелось устраивать революцию. И жили бы мы без революции – какая бы у нас была сегодня атмосфера!
В Израиле приборы, создающие необходимую атмосферу, называют мозганами, потому что хорошую атмосферу без мозгов не создашь. В России с приборами хуже, но с мозгами хорошо, здесь не приборы, а люди истинные мозганы. И разве эти мозганы не могли бы создать в России приличную жизнь: согреть страну, когда ей холодно, и освежить, когда ей жарко и душно? Но они утекают на Запад, чтобы их чего доброго не отправили на восток. В России такой суровый восток, и всех мозганов почему-то туда отправляют.
И все-таки мозги утекают на Запад. Текут и текут. Их гонят на Восток, а они утекают на Запад.
И если на западе сегодня так хорошо, если там такая приятная атмосфера – когда надо, теплая, когда надо, прохладная, – то, может быть, это в какой-то степени и потому, что над ней трудились русские мозганы?
Ведь не зря в Израиле называют кондиционеры мозганами – на русский манер. Хотя работают они на другой манер, о чем ясно говорится в гарантии.
Гений – это терпение
Посредственность придумала утешительную пословицу: гений – это терпение. Гению-то что: ему стоит распрямиться – и он уже на высоте, а посредственности, чтоб подняться на высоту, приходится долго и трудно взбираться. Не раз на пути сорвешься, на спинку упадешь, ножками сучишь, пока кто-то не сжалится, не поможет перевернуться. А только на ноги поставили и снова ты полез, пополз, покарабкался… И опять сорвался, ножками сучишь. Но все равно лезешь.
Зато как до самого верха долез, тут ты гений, тут ты уже ни в ком не нуждаешься. Они все внизу остались, рты пораскрывали, слушают, что ты им оттуда, сверху рассказываешь. И записывают твои слова: гений – это терпение. Ге-ний – э-то тер-пе-ни-е…
И ты уже не только гений, ты уже и герой. Потому что геройство – это тоже терпение. Ох какое это терпение! За своей Звездой Героя легендарный Клим Ворошилов простоял одиннадцать лет мирного времени, легендарный Буденный – тринадцать лет мирного времени. А легендарный Брежнев – двадцать один год за первой, тридцать один за второй, тридцать три за третьей, тридцать шесть за четвертой…
Чтобы дожить до таких подвигов, нужно жить очень долго. Тут мало не погибнуть на войне, приходится и после войны запастись богатырским терпением.
А главное – наверх взобраться, ножками отсучив, преданно заглядывая в глаза тем, кто на этом пути ставит тебя на ножки.
Граждане большой дороги
Мы живем на большой дороге, и жизнь наша полна неудобств: либо она на колесах, либо под колесами. Жизнь на колесах утомительней, но длинней, а под колесами короче, но спокойнее.
Дорога наша уходит вдаль. Одним концом – в светлое будущее, другим – в проклятое прошлое, но каждый ее отрезок находится в настоящем, и от этого масса неудобств. Потому что большая дорога не приспособлена для жизни в настоящем. Здесь у тебя в любую минуту могут потребовать: «Снимай пиджак!», «Отдай кошелек!» А то вдруг скомандуют: «Ложись!» – не посмотрят и на то, что ты женщина.
Дорога наша не в пустыне, она проходит мимо городов, и каждый из нас норовит в них забежать, глотнуть свежего воздуха. Или еще чего-нибудь глотнуть, потому что на большой дороге глотать практически нечего. Когда мы появляемся в этих городах, нас сразу узнают: а, это те, что с большой дороги!
Да, мы с большой дороги, мы спешим в светлое будущее, но спешить все трудней, потому что дорога неровная и опасная, колеса снимают прямо на ходу, и на дороге уже вообще ничего не осталось, кроме дорожных указателей.
И вдруг выясняется, что указатели повернуты не туда. Их уже давно отвернули от светлого будущего, но до прошлого недовернули, и теперь мы не знаем куда идти. Правда, идти уже никуда не хочется, хочется нормально пожить в настоящем, как живут люди в окружающих городах.
И тогда все громче начинают звучать голоса, требующие отставки регулировщиков: «Долой регулировщиков!»
Но регулировщики не уходят. Куда им с такой дороги уходить? Кто им где безропотно отдаст кошелек, снимет пиджак и ляжет по команде «ложись!» в сырую, плохо заасфальтированную землю?
Проект борьбы с преступностью
С преступниками надо поступать с той же строгостью, что и с остальными гражданами государства, поскольку все граждане должны иметь с преступниками равные права.
Обчистил, допустим, вор квартиру, выбирается из окна, а под окном его дожидается налоговый инспектор. Оценивает украденное, выписывает квитанцию – сколько нужно внести в пользу государства. Украл на сто тысяч – девяносто девять отдай государству, а тысячу можешь оставить себе. Вынул у прохожего тысячу из кармана – девятьсот девяносто отдай государству, а на твою десятку оно не станет претендовать.
Частично это уже делается: украденное у частного лица конфискуется в пользу государства.
Можно и для пострадавших ввести налог на украденную стоимость. Для государства это будет добавочная стоимость – плюс к той добавочной, которую оно получает с продаж.
Надо чтобы преступник не мог сделать шагу без налогового инспектора, чтобы на всех углах вместо милиционеров стояли налоговые инспектора. Надо так придавить преступников налогами, чтоб им невыгодно было воровать. Точно так же, как мы придавили остальное производство.
Производство уже остановилось, преступность тоже остановится. Надо лишь создать такие условия, чтоб невыгодно было грабить, чтоб невыгодно было насиловать, убивать.
Римское право гласит: ищи, кому это выгодно. А если никому невыгодно, тогда некого будет и искать.
