Текст книги "Антология Сатиры и Юмора России ХХ века"

Автор книги: Феликс Кривин

Комедия масок

Простак, Убийца и Король, играя без подсказки, со временем входили в роль и привыкали к маске.

И, даже кончив свой спектакль и сняв колпак бумажный, держался простаком Простак, Убийца – крови жаждал, Скупой – копил, транжирил – Мот, Обжора – плотно ужинал, Любовник – все никак не мог вернуться к роли мужа…

И не поймешь в конце концов – где правда, а где сказка. Где настоящее лицо, а где – всего лишь маска.

Йорик

Мне хочется во времена Шекспира, где все решали шпага и рапира, где гордый Лир, властительный король, играл не выдающуюся роль; где Гамлет, хоть и долго колебался, но своего, однако, добивался; где храбрый Ричард среди бела дня мог предложить полцарства за коня, где клеветник и злопыхатель Яго марал людей, но не марал бумагу; где даже череп мертвого шута на мир глазницы пялил неспроста.

Мне хочется во времена Шекспира. Я ровно в полночь выйду из квартиры, миную двор, пересеку проспект и – пошагаю… Так, из века в век, приду я к незнакомому порогу. Ссудит мне Шейлок денег на дорогу, а храбрый Ричард – своего коня. Офелия, влюбленная в меня, протянет мне отточенную шпагу… И я поверю искренности Яго, я за него вступлюсь, презрев испуг. И друг Гораций, самый верный друг, меня сразит в жестоком поединке, чтобы потом справлять по мне поминки.

И будет это долгое – потом, в котором я успею позабыть, что выпало мне – быть или не быть? Героем – или попросту шутом?

Панург

– Панург, друг мой, – сказал брат Жан, – пожалуйста, не бойся воды! Твое существование прекратит иная стихия.

Рабле

Всем известно – кому из прочитанных книг, а кому – просто так, понаслышке, сторонкой, – как бродяга Панург, весельчак и шутник, утопил всех баранов купца Индюшонка. После торгов недолгих с надменным купцом он купил вожака, не скупясь на расходы. И свалил его за борт. И дело с концом. И все стадо послушно попрыгало в воду.

Ну и зрелище было! И часто потом обсуждал этот случай Панург за стаканом. И смеялся философ, тряся животом, вспоминая, как падали в воду бараны.

Но одно утаил он, одно умолчал, об одном он не вспомнил в застольных беседах: как в едином порыве тогда сгоряча чуть не прыгнул он сам за баранами следом. Он, придумавший этот веселенький трюк, испытал на себе эти адские муки, когда ноги несут и, цепляясь за крюк, не способны сдержать их разумные руки. Когда знаешь и помнишь, что ты не баран, а что ты человек и к тому же – философ… Но разумные руки немеют от ран, от жестоких сомнений и горьких вопросов…

А теперь он смеется, бродяга хмельной, а теперь он хохочет до слез, до упаду… Но, однако, спешит обойти стороной, если встретит случайно на улице стадо.

Сии малые

«Горе тому, кто соблазнит единого из малых сих!»

Соблазненные такими речами, сии малые захотели большего.

Они обивали высокие пороги, высиживали в приемных, предъявляли справки о том, что они действительно малые.

Власти предержащие выслушивали их со вниманием.

– Вы добрые малые, и горе тому, кто вас соблазнит! – говорили предержащие власти и выдавали малым самые лестные характеристики.

– Вы добрые малые… – говорили они и заверяли характеристики своими подписями.

Но время шло, воздавалось кесарю кесарево, богу богово, а добрым малым никто ничего не воздавал. И они сидели в приемных с заверенными характеристиками.

Овцы и козлища

Стали отделять овец от козлищ.

– Ты кто есть?

– Овечка.

– А откуда рога?

– Честным трудом добыты.

– А борода?

– В поте лица нажита.

– Проходи, проходи, овечка!

Отделяют дальше.

– Ты кто?

– Овечка.

– Где ж твоя борода?

– Беда ободрала.

– Где ж твои рога?

– Нужда обломала.

– Проходи, проходи, овечка!

Проходят козлища, лезут, прут, нагоняют страх на честных овечек. «Ох, трясутся овечки, – трудные времена пошли! Не знаешь, когда бороду отпускать, когда постригаться!»

К истории необитаемости

Когда количество краж на острове превысило количество всех остальных деяний, возникла идея выбирать воров демократическим путем, на основании прямого, равного и тайного голосования. Чтобы воровали не все, а лишь те, кто будет облечен доверием народа.

Избирательная кампания носила поистине всенародный характер. Полиция сбилась с ног. Коррупция сбилась с ног. Но выбрали самых достойных, самых известных органам правосудия.

Однако и те, которых не избрали, не прекратили своей деятельности. Они только не могли делать это открыто, всенародно, как народные избранники. И зарплату им за это никто не платил, и не было у них статуса неприкосновенности, который защищал бы их от закона.

А народные избранники были и высокооплачиваемы, и надежно защищены. За короткий срок общими усилиями опустошили остров, и воровать стало практически нечего. А поскольку ничего другого островитяне не умели, они разбежались кто куда, и остров стал совершенно необитаемым.

Впоследствии на этом острове высадился Робинзон и стал приводить его в порядок. Но может ли один человек привести в порядок то, что разрушалось и разворовывалось всенародно? Поэтому Робинзон тоже в конце концов сбежал с острова. И началась история необитаемости, которой до сих пор не видно конца.

Летопись

Рукописные, рукописные… И когда это все написать, чтоб узнали далекие присные то, что ближним не ведено знать?

Зря ты, Пимен, ушел в писатели, грозный царь на расправу крут. И ко времени ли, и кстати ли этот богом завещанный труд о вещах, от которых бы спрятаться, о которых бы лучше молчать?

Ох, не скоро тебе печататься – ведь когда еще будет печать!

И когда еще будут издания и читатели этих книг…

Но сказанья идут за сказаньями… И последнего – нет среди них.

Фауст

1.

Над землей повисло небо – просто воздух. И зажглись на небе звезды – миф и небыль, след вселенского пожара, свет летучий…

Но закрыли звезды тучи – сгустки пара. Слышишь чей-то стон и шепот? Это ветер.

Что осталось нам на свете? Только опыт.

Нам осталась непокорность заблужденью. Нам остался вечный поиск – дух сомненья.

И еще осталась вера в миф и небыль. В то, что наша атмосфера – это небо. Что космические искры – это звезды… Нам остались наши мысли – свет и воздух.

2.

– Доктор Фауст, хватит философий, и давайте говорить всерьез!

Мефистофель повернулся в профиль, чтобы резче обозначить хвост.

Все темнее становилась темень, за окном неслышно притаясь. За окном невидимое время уносило жизнь – за часом час. И в старинном кресле – неподвижен – близоруко щурился на свет доктор Фауст, маг и чернокнижник, утомленный, старый человек.

– Доктор Фауст, будьте оптимистом, у меня для вас в запасе жизнь. Двести лет… пожалуй, даже триста – за здоровый этот оптимизм!

Что он хочет, этот бес нечистый, этот полудемон-полушут?

– Не ищите, Фауст, вечных истин. Истины к добру не приведут… Мало ли иллюзий есть прекрасных? Доктор Фауст, ну же, откажись!

Гаснут звезды. В доме свечи гаснут. В старом кресле угасает жизнь.

Легенды

 
В эти годы бродил по германским дорогам
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.
И была его жизнь лишь коротким прологом
К той, веками прославленной жизни – посмертной.
Его первая жизнь протекала спокойно
И как будто бы даже совсем незаметно.
А вокруг полыхали пожары и войны,
Умирали бойцы и рождались легенды.
Но, уже пожилой, сорокапятилетний,
Согласуясь в делах не с душой, а с рассудком,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой,
Не хотел совершать легендарных поступков.
Он служил своей чистой и мирной науке,
Созерцая парящие в небе светила.
Не давал он науке оружия в руки,
Чтоб не стала наука нечистою силой.
И когда поднимался народ за свободу.
Он стоял в стороне, согласуясь с законом.
Не за эти ль заслуги в грядущие годы
Его имя присвоили фаустпатронам?
Эти годы прошли. И в далекие дали
Убегает истории пестрая лента,
Где стоит, затерявшийся в самом начале,
Доктор Фауст, впоследствии ставший легендой.
 

Фигаро

– Где Фигаро?

– Он только что был здесь.

– Где Фигаро?

– Он там еще как будто.

– Где Фигаро?

– Он есть.

– Где Фигаро?

– Он здесь. Он будет здесь с минуты на минуту.

Ах, этот Фигаро! Ему недаром честь. Поможет каждому и каждому услужит…

Жаль, что он там, когда он нужен здесь, и здесь тогда, когда он здесь не нужен.

Слова, провозглашенное…

одним поэтом в тесной компании в честь другого поэта, смелого и бескомпромиссного Сирано де Бержерака, известного особенно широко по пьесе третьего поэта – Эдмона Ростана.

 
Беспощадный Сирано,
Стань приятным Все Равно,
Посмотри на вещи проще и шире.
И не суй свой длинный нос
Ни в один чужой вопрос,
Разбирайся, где свои, где чужие.
И костюм смени, поэт.
Слишком ярко ты одет.
Мы сегодня по-другому одеты.
Может, это серо, – но
Ты оценишь, Сирано.
Пользу этого неброского цвета.
Наливайте, сэр, вино.
С вами выпьет Сирано,
Хоть ублюдок вы, подлец и скотина.
Хоть ничтожество и мразь,
Подходите не стыдясь:
Разве это, чтоб не выпить, причина?
 

Торжество победителя

 
Ну какие тут нужны слова?
Не мечтая о другой победе.
Унтер-офицерская вдова
Высекла себя – на страх соседям.
И пошла по городу молва,
От которой сникли все мужчины:
Унтер-офицерская вдова —
Автор небывалого почина.
А она сечет себя, сечет.
Вдохновенно, истово и гордо…
Снег ложится…
Солнышко печет…
Без работы ходят держиморды.
 

Воспоминание о Казанове

Сколько в мире женщин – тех, что не про нас! До отказа их, но суть не в этом.

Казанова плакал, получив отказ, потому что он привык к победам.

И не раз хотел покончить он с собой, добираясь до жены соседа. Затянуть на шее шарфик голубой, потому что он привык к победам.

Мы не казановы, и во цвете лет нас не сломят мелочные беды. Поражений в мире больше, чем побед, но из них мы делаем победы.

Если кто чего-то в жизни не нашел, он не станет ахать или охать. Потому нам так живется хорошо – хорошо, что сделано из плохо.

Мушкетеры

Бражники, задиры, смельчаки – словом, настоящие мужчины… Молодеют в зале старики, женщины вздыхают беспричинно. Горбятся почтенные отцы: их мечты – увы! – не так богаты. Им бы хоть бы раз свести концы не клинков, а собственной зарплаты.

Но зовет их дивная страна, распрямляет согнутые спины – потому что женщина, жена, хочет рядом чувствовать мужчину.

Бой окончен. Выпито вино. Мир чудесный скрылся за экраном.

Женщины выходят из кино. Каждая уходит с д'Артаньяном.

Мюнхаузен

 
Ври, Мюнхгаузен!
Выдумывай, барон!
Выдавай за чистую монету!
Не стесняйся, старый пустозвон, —
Все равно на свете правды нету!
 

Скептическая песня

– Итак, я летел с двадцать третьего этажа… Мюнхгаузен посмотрел на своих слушателей. Они сидели, ухмылялись и не верили ни одному его слову.

И тогда ему захотелось рассказать о том, что у него на душе, о том, что его давно печалило и волновало.

– Я летел и думал, – заговорил он так правдиво и искренне, как не говорил никогда. – Земля, думал я, в сущности, неплохая планета, хотя не всегда с ней приятно сталкиваться. Вот и сейчас она тянет меня к себе, даже не подозревая о возможных последствиях. А потом, когда я больше не смогу ей противиться, она спрячет меня, как прячет собака кость. Прячет, а после сама не может найти. Земля тоже не сможет меня найти – если станет искать когда-нибудь…

Мюнхгаузен опять посмотрел на слушателей. Они по-прежнему ухмылялись и не верили ни одному его слову.

И ему стало грустно – так грустно, что он величественно поднял голову и небрежно окончил рассказ:

– Я задумался и пролетел свою конечную остановку. Только это меня и спасло.

Дон Жуан

Сколько нужно порывов темных, чтобы разум один заменить? Сколько нужно иметь невиновных, чтобы было кого обвинить?

Сколько немощи – для здоровья? Сколько горечи – чтобы всласть? Сколько нужно иметь хладнокровья, чтоб одну заменило страсть?

И победы – совсем не победы, и блестящие латы твои ни к чему тебе, рыцарь бедный, Дон Жуан, донкихот любви….

Сколько крика нужно для шепота? Сколько радости – для печали? Сколько нужно позднего опыта, чтобы жизнь была – как в начале? Сколько, сколько всего, что хочется, когда хочется так немного?.. Сколько нужно иметь одиночества, чтобы не было одиноко?

Квазимодо

Сколько стоит душа? Ни гроша. На нее не придумана мода. И живет на земле, не греша, золотая душа – Квазимодо.

Он живет, неприметен и сер, в этом мире комфорта и лоска, в этом веке, где каждый нерв обнажен, как Венера Милосская.

Недоросток, уродец, горбун. Красоты молчаливый свидетель, тащит он на своем горбу непосильную ей добродетель

Молчалины

Молчалину невмоготу молчать, лакействовать, чужих собачек гладить. Невмоготу с начальниками ладить, на подчиненных кулаком стучать. В нем тайно совершается процесс, невидимый, но давний и упорный. Сейчас он встанет, выразит протест, оспорит все, что почитал бесспорным. Куда там Чацкому, герою громких фраз, которые достаточно звучали! Но ждите, слушайте, настанет час, придет пора – заговорит Молчалин!

Нет, не придет… Он знает их тщету – всех этих фраз, геройства и бравады. Молчалину молчать невмоготу, но он смолчит – минуя все преграды. И будет завтра так же, как вчера, держать свое бунтарство под запретом.

Когда со сцены уходить пора – молчалиным не подают карету.

Слово

Человек простой и неученый, всей душой хозяина любя, Пятница поверил в Робинзона. Робинзон уверовал в себя. Он уверовал в свое начало и в свои особые права. И – впервые Слово прозвучало. Робинзон произносил слова. Первое – пока еще несмело, но смелей и тверже всякий раз. Потому что, став превыше дела, слово превращается в приказ. И оно становится законом, преступать который – смертный грех. Ибо должен верить в Робинзона Пятница, туземный человек.

Письмо Вольтера Екатерине Второй
(альтернативная история)

Москва. Бутырская тюрьма, 10 января 1775 года.

Сударыня!

Должно быть, это какая-то шутка. Меня, как Вы изволите знать, обменяли на Вашего Пугачева. Видимо, я был в тягость моему королю, а Вам необходимо было избавиться от человека, который набивался Вам в мужья и ради этого взбудоражил всю Россию.

Теперь Ваш Пугачев на Елисейских Полях, а я в этом отвратительном каземате. Но если Вам непременно нужно держать кого-нибудь в каземате, пусть бы там сидел Пугачев, зачем было везти меня из Парижа?

Не могу не обратить Вашего благосклонного внимания на то, что прежде, когда мы жили в разных странах, между нами была оживленная переписка. Теперь же я пишу, пишу, а ответа нет. Следует ли это понимать так, что Вы больше не хотите со мной переписываться? Может быть. Вам больше нравится переписываться с Дидро? Этот человек годится мне в сыновья, не понимаю, о чем с ним можно переписываться.

Мы тут перестукивались с товарищами, и они уверяют, что письма в этой тюрьме вообще не идут дальше надзирателей. Но мне кажется, этого не может быть: ведь переписка охраняется государством.

Напишите мне. Если и Ваши письма не пойдут дальше надзирателя, придется, видимо, заменить этого человека.

Искренне Ваш узник Бутырской тюрьмы Мари Франсуа Вольтер.

P. S. Меня крайне беспокоит, чем занимается во Франции Ваш названый супруг. Это ж надо было – напустить на Францию Пугачева!

Москва, Бутырская тюрьма, 12 апреля 1775 года.

Государыня-матушка!

Осмелюсь доложить, что я дважды сидел в Бастилии, но там я не сидел сложа руки. Я мыслил, читал, писал. Со мной постоянно находились Гомер, Вергилий, Гораций, мои верные и вечные спутники, а здесь я сижу в полном одиночестве (как говорят у Вас, в одиночке).

Книг мне не носят, а если бы и носили, я все равно их не смог бы читать, потому что меня держат в темнице и только обещают перевести в камеру. Каждый человек имеет право сидеть в камере, почему же меня держат в темнице?

У нас в Бастилии было все по-другому. Правда, просьбу мою столоваться с комендантом Бастилии не удовлетворили, но там я по крайней мере столовался. А здесь я не столуюсь. Я не могу столоваться тем, чем у Вас здесь столуются. Если же учесть, что я лишен и духовной пищи, то можно без преувеличения сказать, что я не столуюсь ни духовно, ни физически.

Вот в Бастилии я жил полнокровной жизнью, там я мог даже шутить. Когда на допросе у меня потребовали назвать место хранения моих бумаг, я заставил их переворошить все нужники Парижа. Так я шутил в Бастилии. А попробовал бы я пошутить у Вас. Мне бы тут же вкатали десять лет без права переписки. И как бы мы тогда с Вами переписывались?

Остаюсь все там же и с тем же искренним уважением Франсуа Вольтер, заключенный Бутырской тюрьмы.

P. S. Интересно все-таки, чем занимается в Париже Ваш сомнительный супруг. Ведь он у Вас самозванец, любое имя возьмет, а мои соотечественники к громким именам неравнодушны.

Бутырская тюрьма, 19 августа 1776 года.

Ваше императорское величество!

Мы тут перестукивались с товарищами, и мне сообщили ужасную вещь: будто бы Бастилию собираются разрушить.

Не сомневаюсь, что это затея Вашего супруга, от которого Вы отделались таким варварским способом. Он ведь еще в России говорил, что весь мир насилья он разрушит до основанья, а затем… Что же он собирался сделать затем? Память у меня здесь в Бутырках стала совсем никуда, а ведь мне всего лишь слегка за восемьдесят.

Так о чем это я? Все о Вашем мнимом супруге. Он обещал разрушить мир насилья, а Бастилия – орудие насилья, как это ни печально признавать. Значит, первое, что должен сделать в Париже Эмиль Иванович – это разрушить Бастилию.

Я очень встревожен. Если Бастилию разрушат, где же мы, писатели, будем сидеть? А писатели должны где-то сидеть, такая у них сидячая работа. Неужели нас всех ждут Бутырки, Ваше величество?

Нет, Вашего лжемужа нельзя было выпускать в Париж. Он не остановится перед тем, чтобы начать грабить награбленное, а ведь награбленное – это все наше богатство. Я не защищаю государство, но его развалины страшней, чем оно само, извините за неуместную философию.

Если это случится, весь цивилизованный мир должен знать: Великая французская революция экспортирована из России. И Россия со временем об этом пожалеет, потому что Франция со временем экспортирует эту революцию обратно.

Надо сохранить Бастилию! Надо сохранить насилие в цивилизованных формах!

А для этого прошу: верните меня во Францию! Обменяйте меня на Пугачева или на Ивана Болотникова, чтобы я мог спокойно жить у себя в Бастилии и способствовать ее сохранению для блага свободного французского народа.

Ваш покорный зэк № 0081/0034 (фамилию забыл).

P.S. А супруга Вашего Эмиль-Яна можно при случае обменять на Вашингтона, Америка ведь не Франция и тем более не Россия, Америка выкрутится.

Граждане! Французы! Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои! Вы меня не узнали? Это же я, ваш король Людовик Пятнадцатый! Вот это радость, не правда ли? Вам сказали, что я умер, а я, получается, жив. На престоле уже сидит мой внук Людовик Шестнадцатый, а я всенародно заявляю: ему еще рано там сидеть, пусть сначала сам станет дедушкой.

Не верьте моему внуку, граждане французы, это неудачный внук, и когда-нибудь ему еще отрубят голову!

А пока я, ваш король Людовик Пятнадцатый, иду на Париж!

Превратим монархию в республику!

Превратим республику в империю!

Превратим империю… ну, это мы после решим, во что.

Ваш король, но не в этом дело. Ваш друг и соотечественник Людовик Пятнадцатый

(Лже! – Прим. департамента полиции)

Державин

Солдат по имени Гаврила и по фамилии Державин влюбился в гордую царицу, да и замужнюю к тому ж. Влюбляться было бы не нужно, учтя устав солдатской службы; солдат ведь присягал престолу, а там сидел царицын муж.

Чтоб верность сохранить престолу, пришлось согнать оттуда мужа и посадить взамен царицу. Солдат был в этом деле тверд.

Царица правила без мужа, но правила его не хуже. Но тут внезапно и некстати явился убиенный Петр.

Он был, конечно, самозванец, еще похлеще, чем Лжедмитрий, но был он родом из народа и тем опасен был вдвойне. Хоть он и был Петра пригожей и на пятнадцать лет моложе, не соблазнилась им царица и так сказала: «Быть войне!»

И оседлал коня Державин, и поскакал на Пугачева. Он так любил свою царицу, что постоянно рвался в бой. А отстояв ее от мужа, он в тот же час, в минуту ту же, талант поэта обнаружа, в стихах воспел свою любовь.

Он сочинял за одой оду (они как раз входили в моду), он отдавал литературе весь свой талант и ум, и пыл.

Когда ж на свет явился Пушкин, поэт от пяток до макушки, старик тотчас его заметил и, в гроб сходя, благословил.

Действующие лица

Датский принц давно уже не тот, не рискует с тенью разговаривать. Доктор Фауст в опере поет, у него на все готова ария. И на самый каверзный вопрос он готов ответить без суфлера.

Ленский ожил. Недоросль– подрос.

Хлестаков назначен ревизором.

Среди прочих радостных вестей новость у Монтекки с Капулетти: скоро будет свадьба их детей, и о том объявлено в газете.

И, как денди лондонский одет, Плюшкин прожигает все до цента.

Собакевич поступил в балет.

Пришибеев стал интеллигентом.

Дон Жуан – семейный человек, у него отличная семейка.

Полюбивший службу бравый Швейк стал недавно капитаном Швейком.

И Мюнхгаузен, устав от небылиц, что ни слово – так и режет правду…

Сколько в мире действующих лиц действуют не так, как хочет автор!