Текст книги "Антология Сатиры и Юмора России ХХ века"
Автор книги: Феликс Кривин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)
Конец жанра
Теория вероятности немеет перед невероятной практикой нашего века. Начальник уголовной полиции, хорошо известный как в полицейских, так и в уголовных кругах, задержал сам себя. Это был конец детективного жанра, за которым начинался жанр сомнительно научной фантастики.
Конец жанра, особенно такого популярного, как детектив, является настоящим потрясением для общества. Вот уже свыше ста лет общество участвует в постоянной, непрекращающейся погоне, впрыгивает в окна и выпрыгивает из них, сличает следы, пепел от сигарет, пуговицы и отпечатки пальцев. И вдруг на полном скаку – стоп! Кто кого поймал, кто от кого убегает? Сыщик стоит в пустой комнате и держит за шиворот сам себя. Конец жанра! Конан Дойл, Эдгар По, хорошо, что вы не дожили до этого несчастного времени!
В течение долгих месяцев начальник полиции шел по своему следу, то себя настигая, то внезапным рывком снова уходя от себя, совершая чудеса находчивости одновременно в двух противоположных видах деятельности. Знаменитый детектив, известный во Франции под именем Жана Грейо, в Англии под именем Джона Грея, а в России под именем Ивана Григорьева, – оказался вором-рецидивистом, известным во Франции под именем Большого Жака Фонтена, в Англии под именем Большого Джека Фонтенза, а в России под именем Жорика с Большого Фонтана.
Параллельные прямые пересеклись в точке, представляющей не бесконечно малую, а, напротив, довольно значительную величину, и даже не одну, а две величины: великого сыщика и великого рецидивиста.
Сенсация.
Впрочем, разве в уголовном и вообще в мире мало сенсаций? Мир, в том числе и уголовный, устроен так, чтобы человек, живущий в нем, не переставал удивляться. Конечно, если начальника полиции взять под стражу, он уже не будет вызывать того удивления, я бы даже сказал: восхищения, какое он вызывал, когда стоял во главе полиции. Вычеркнутый из настоящего, он будет вычеркнут также из прошлого, где у него имелись некоторые заслуги. Таково удивительное свойство человеческой памяти: она способна забывать.
И не только человеческой. Если б семя не забыло, что было когда-то семенем, оно никогда бы не стало побегом. Если бы побег не забыл, что был когда-то побегом…
Я прошу прощения у тюремной администрации, что употребил неуместное в данном тексте слово «побег», но таков закон развития и маленького семени, и взрослого, уважаемого человека…
Итак, является Жак Фонтен к Жану Грейо (дело, конечно же, происходит во Франции) и говорит:
– Напрасно ты, Ваня, за мной гоняешься: я, между прочим, сижу у тебя в кабинете.
Жан Грейо от удивления теряет дар своей французской речи, но тут же обретает английскую:
– Джек! – восклицает он. – Большой Фонтенз! Что тебе нужно здесь, во французской полиции?
– Я здесь работаю, – усмехается Джек. – В этом кабинете.
Ну, тут, конечно, удивление, выяснение, кто где работает и кто где ворует. После чего Жак Фонтен говорит:
– Ваня! Совсем ты одичал у себя в полиции, оторвался от жизни. Разве ты не заметил, что у нас давно уже воруют так же систематически, как и работают? Потому что у нас стерта грань между воровством и работой.
– Джек! – воскликнул Жан Грейо, упрямо не желая переходить на французский язык, чтоб не компрометировать родимую Францию. – Я привык делить мир на честных и бесчестных людей, на полицейских и, откровенно говоря, воров. И ты меня не собьешь с этой позиции!
– Эх, Ваня, Ваня… – вздохнул Большой Жак Фонтен. – Ты все еще думаешь, что на свою полицейскую зарплату живешь, а ведь ты уже давно не живешь на зарплату. Ты одного вора впустишь, а другого выпустишь, вот на что ты, Ваня, живешь. А кафель? Ты, я знаю, кафелем свой санузел покрыл, а ведь кафель это не честный…
– Я купил его!
– В магазине? Вот то-то и оно. Не на Елисейских полях ты купил его, Ваня, а в Булонском лесу, там, где у нас продают краденое.
– Так ведь санузел… – смутился начальник полиции. – С кафелем он совсем по-другому смотрится.
– Смотрится! Не смотреть туда ходишь, мог бы и обойтись.
– Мог бы, Джек.
– А шуба норковая? На твоей жене шуба норковая, откуда?
– Это подарок, Джек! Это по-честному.
– А кто подарил? Не каждой жене такую шубу подарят. Не каждого мужа жене.
– Жак! – Жан прикрыл дверь поплотней и перешел на французский. – Что же мне теперь?
– Не ссориться же нам. Мы же с тобой в одном деле, в одном теле… Либо ты меня за шиворот и к себе, либо я тебя под ручку и напротив.
Они перешли на шепот, и дальше уже было ничего не слыхать. Только одно слышалось: Булонский лес. Тот самый лес, где у нас продают краденое.
Сошел на станции
Диалог на двух языках
Сквер. На скамейке сидит ЧЕЛОВЕК С ФОЛИАНТОМ.
К нему подходит ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ.
ЧЕЛОВЕК С ЧЕМОДАНОМ. Не подскажете, как мне найти сапожника?
ЧЕЛОВЕК С ФОЛИАНТОМ. Сапожника?
Ч. С Ч. Сапожника. Ботинок у меня порвался, а я города не знаю, только что сошел с поезда.
Ч. С Ф. Сапожник у нас рядом живет. Но вам лучше сходить к парикмахеру.
Ч. С Ч. (трогает волосы). Вы считаете?
Ч. С Ф. Не в том смысле. Сапожник у нас не чинит обуви. Ее чинит парикмахер.
Ч. С Ч. А сапожник?
Ч. С Ф. Лечит больных. Вместо лекаря.
Ч. С Ч. Неужели в городе нет лекаря?
Ч. С Ф. Есть, и очень хороший. Но он шьет костюмы.
Ч. С Ч. А портной?
Ч. С Ф. Разносит почту.
Ч. С Ч. А почтальон?
Ч. С Ф. Заседает в суде.
Ч. С Ч. Как странно… И давно у вас так все перепуталось?
Ч. С Ф. Кто его знает.
Ч. С Ч. Вы разве не здешний?
Ч. С Ф. Можно сказать, что здешний. А скорее – нет. У нас в городе все нездешние. Трубочист, мой приятель, он работает маляром, не раз говорил мне: «Я красил в этом городе все дома, но ни один мне не казался таким чужим, как тот, в котором я родился». (Углубляется в фолиант.)
Ч. С Ч. Как странно… Я ехал в поезде, и вдруг порвался ботинок. Я почти не ходил, все время лежал – и вдруг он порвался.
Ч. С Ф. Сходите к парикмахеру.
Ч. С Ч. Да, вы правы. (Трогает волосы.) Заодно можно будет постричься.
Ч. С Ф. Постричься у парикмахера? Ну, нет! Для этого вам нужно сходить к прокурору.
Слышен свист, топот.
Ч. С Ф. (вскакивает и, сложив ладони рупором, кричит). Держи полицейского! (Садится и спокойно поясняет.) Это наш полицейский. Опять что-то украл. Он у нас в городе вместо вора.
Ч. С Ч. (хватается за голову). Полицейский вместо вора… Ох ты, господи, все перепуталось! Позвольте мне вашу книжечку… (Тянет к себе фолиант, лихорадочно листает его). Ну, вот, все стало на место. Рыбы дышат жабрами. Лошади кушают овес.
Ч. С Ф. У нас лошади не едят овес.
Ч. С Ч. Как это не едят? Лошади кушают овес, это всем известно.
Ч. С Ф. У нас лошади не едят овес.
Ч. С Ч. Но позвольте, как же так?.. Если лошади не кушают овес, тогда вообще все летит вверх тормашками.
Ч. С Ф. А вы знаете, где у них верх?
Ч. С Ч. У кого?
Ч. С Ф. У этих… тормашек. Мы не знаем, поэтому нам наплевать, как это все летит – вверх или вниз тормашками.
Ч. С Ч. Вниз тормашками не бывает.
Ч. С Ф. Еще как бывает! И это-то как раз самое страшное. Одно утешительно, что никогда не знаешь, где у них верх, а где низ.
Ч. С Ч. И надо же было, чтобы в поезде порвался ботинок!
Ч. С Ф. Что ботинок! Я вот двадцать лет прожил с чужой женой.
Ч. С Ч. С чужой?
Ч. С Ф. Ну, вообще-то она моя. Считается, что моя. Но где-то у нее есть муж, с которым она не живет, потому что она с ним не встретилась.
Ч. С Ч. Какой муж? Ведь вы ее муж.
Ч. С Ф. Это потому, что я встретился с ней, а вы посчитайте, с кем я не встретился… Вот и получается: двадцать лет живу с чужой женой, а она – с чужим мужем. И дети у нас какие-то не свои, и семья наполовину чужая… Сапожнику проще, он человек холостой, и он ходит в семью художника. Там у него все свои: и жена художника, и дети.
Ч. С Ч. А как же художник?
Ч. С Ф. Художник ходит в семью пирожника.
Ч. С Ч. А пирожник?
Ч. С Ф. В семью чертежника.
Ч. С Ч. Но зачем это? Ведь у каждого есть своя семья!
Ч. С Ф. Если бы знать, что своя. Но тут никогда не бывает уверенности. Вот вы, к примеру, ехали в поезде. У вас была своя полка, а потом вы сошли на этой станции, потому что у вас порвался ботинок. А ведь могло быть так, что билет на эту полку дали бы совсем другому пассажиру, и тогда бы он сошел на этой станции.
Ч. С Ч. Я взял билет в предварительной кассе.
Ч. С Ф. А если тот пассажир должен был прийти раньше вас? Если он задержался – вы об этом не подумали? А что у вас в чемодане? Это ваш чемодан?
Ч. С Ч. Ну, знаете!
Ч. С Ф. А что ж тут удивительного? Ведь чемодан могли купить не вы. Возможно, его настоящий хозяин случайно не зашел в магазин или зашел, но у него случайно не оказалось денег…
Ч. С Ч. Если так рассуждать, тогда и все, что в чемодане…
Ч. С Ф. И все, что в чемодане, и все, что на вас.
Ч. С Ч. Но я купил это все на свои деньги!
Ч. С Ф. А деньги? Разве они не могли достаться кому-то другому? Ведь вы же с ними не родились!
Ч. С Ч. Ох, опять у меня что-то в голове… Разрешите? (Нервно листает фолиант). Дважды два четыре. Пятью пять двадцать пять. Уф! Кажется, я снова соображаю.
Ч. С Ф. Пятью пять никогда не было двадцать пять. Это было бы слишком просто.
Ч. С Ч. Прошу вас, не сбивайте меня!
Ч. С Ф. Не волнуйтесь. Главное, знать, что чем заменяется, и тогда в нашем городе ориентироваться совсем просто. Например, вы хотите пойти в театр, но вместо театра у нас стадион, а вместо стадиона больница. Просто, не правда ли? А вместо кондитерской фабрики у нас построили прачечную, которая за час обстирывает весь город. Но это только так говорится обстирывает, наши люди сами любят себе постирать, поэтому даже один этот час прачечная работает вхолостую. А конфеты мы завозим из соседнего города. Ежедневно три эшелона конфет. Их у нас едят вместо семечек. Только вы не подумайте, что у нас семечек не едят, их у нас едят вместо хлеба.
Ч. С Ч. У вас нет хлеба?
Ч. С Ф. Полные закрома. Его у нас едят вместо масла. А масло вместо мяса. А мясо вместо рыбы.
Ч. С Ч. А рыбу?
Ч. С Ф. Вместо молока.
Ч. С Ч. Рыбу вместо молока – можно расстроить желудок. И разве молоко едят?
Ч. С Ф. Пьют. Вместо картошки.
Ч. С Ч. Но разве картошку пьют?
Ч. С Ф. Не задавайте глупых вопросов. Я же вам сказал, что у нас одно другим заменяется.
Ч. С Ч. Удивительно!
Ч. С Ф. Самое удивительное у нас то, что совсем не удивительно, а самое неудивительное – то, что всех удивляет. Вот я сижу здесь, читаю. Удивительно? А у нас это в порядке вещей.
Ч. С Ч. Что ж тут удивительного, если человек читает?
Ч. С Ф. Но кто читает? Я! Вам это не кажется странным?
Ч. С Ч. Нет, почему же…
Ч. С Ф. Потому что я – неграмотный.
Ч. С Ч. Неграмотный – и читаете?
Ч. С Ф. Читаю. А что делать? Меня, видите ли, записали читателем. В библиотеку. А вообще-то я не умею читать. Но, как говорится, назвался читателем… У нас один назвался писателем – уже десятитомник издал. От него у нас и наша неграмотность: люди просто перестают читать.
Ч. С Ч. Такого я не слышал. За всю мою жизнь.
Ч. С Ф. А вы уверены, что ваша жизнь – это ваша жизнь? Я, например, не уверен. Иногда мне кажется, что я проживаю не свою, а чужую жизнь. С вами так не бывает?
Ч. С Ч. Никогда.
Ч. С Ф. Когда-то я читал… Раньше, когда я еще читал… Так вот, я читал, что на других планетах тоже есть жизнь… И я подумал: может быть, как раз там моя жизнь? С вами так не бывает?
Ч. С Ч. Господь с вами!
Ч. С Ф. Значит, вы не сомневаетесь, что проживаете свою жизнь?
Ч. С Ч. Я могу вам рассказать свою биографию.
Ч. С Ф. Биографию! Спросите трубочиста – и он вам расскажет биографию маляра. А почтальон расскажет биографию судебного заседателя. И каждый назовет эту биографию своей…
Ч. С Ч. Боже мой! Парикмахер вместо сапожника. Прачечная вместо кондитерской… Разрешите? (Тянет к себе фолиант).
Ч. С Ф. (удерживает фолиант). Нет, вы сами подумайте. Как быть, если лошади не едят овес и дважды два не дает четыре…
Ч. С Ч. (тянет к себе фолиант). Прошу вас… только на одну минуту… У меня все в голове вниз тормашками… (Пытается восстановить прежний порядок). Я ехал в поезде… у меня порвался ботинок… и я сводил его к парикмахеру… Может быть, я… а может быть, не я… может быть, почтальон или трубочист… (Вскакивает, кричит). Держи полицейского!
Ч. С Ф. (встает, с чувством пожимает ему руку). Не беспокойтесь. Полицейский от нас не уйдет. У нас на каждого полицейского по три вора.
Привет из литературы
Привет из литературы
У нас на лестнице живет Некрасов. Не писатель, конечно. И живет у нас на лестнице Белинский – тоже не критик, а так. И вот Белинский (не наш) написал статью про Некрасова (тоже не нашего). Вообще-то он ее написал давно, только мы о ней недавно узнали.
Наш Белинский говорит:
– Неудобно хвалить, но написано здорово. Я специально, чтоб почитать, записался в библиотеку. Прочитаю – выпишусь.
– Надо и себе записаться, – говорит наш Некрасов. – Интересно, как там твой моего…
Некрасов – тот еще – выпустил сборник. Не то московский, не то ленинградский, словом, по какому-то из городов. Правда, он не весь сборник написал, были там еще, не с нашей лестницы. А Белинский (тот) возьми и грохни статью.
Наш говорит:
– Их там на сборник человек десять, а он один – про всех.
– Ну, мой-то, наверно, тоже что-нибудь еще написал. Помимо сборника.
Это наш Некрасов вступился за своего. Кто ж еще за него заступится?
– А ты думаешь, Белинский только про этот сборник написал? У него там и про других, только я фамилий не запомнил.
И правда, всех запоминать – мозгов не напасешься. Тут хоть бы со своей лестницы.
У нас на лестнице хватает жильцов, и каждый норовит, чтоб его запомнили. Один говорит: меня запомнить легко, потому что, говорит, моя фамилия Менделеев. А чего ж, говорю, легко, фамилия довольно-таки длинная. А он: это был великий химик. Ты бы, говорю, придумал чего поинтересней. Полководец Менделеев. Или космонавт.
Но – запомнил. Через химию эту самую. Теперь как про химию услышу, вспоминаю Менделеева и смеюсь.
Каждому хочется, чтоб его фамилия прозвучала. С Некрасовым-то легко звучать – под одной фамилией. И с Белинским. Как начнут они на лестнице звучать – битый час, и все о литературе.
– Сейчас, – говорит Белинский, – уже не та критика. Нет того, чтоб про целый сборник – статью.
– А сборники? – поддает Некрасов. – Кто их теперь пишет, сборники?
Словом, разговор.
Пошел и я в библиотеку.
– Дайте, – говорю, – что-нибудь под моей фамилией.
Чего, думаю, не бывает. А вдруг?..
Не надеялся, честно говоря. А она – выносит. Видно, писателей у нас развелось, в какую фамилию ни ткни…
Полистал книжечку – стихи.
– А про него у вас нет? Статейки хоть маленькой?
– Две статьи Белинского. Добролюбова. Чернышевского. Салтыкова. Щедрина…
– И все про него? Про одного?
Про одного, оказывается.
С тех пор пошел у нас разговор на троих. Соберемся мы – Белинский, Некрасов и я, Кольцов, – и давай про литературу! Наконец и я себя человеком почувствовал, веселей зашагал по жизни.
Недавно встретил Менделеева.
– Ну, как твоя химия? – смеюсь. – Привет тебе из литературы!
Ирония славы
Хорошая слава лежит, а худая бежит и иногда довольно далеко забегает.
Допустим, вы Держиморда. Знаменитый педагог. Тот самый, что построил школу для педагогически одаренных детей и сам же в ней преподает педагогику.
И вдруг вы, Держиморда, совершенно случайно узнаете, что ваш однофамилец в какой-то комедии ведет себя черт знает как, позорит ваше доброе и (чего там скромничать!) знаменитое имя. Вы потратили жизнь, поднимая над миром это имя, а он его – в грязь!
Можете ли вы утешаться, что это было давно и что того Держиморду, возможно, уже забыли? Нет, не можете. Потому что скорее забудут вас, несмотря на ваши несомненные педагогические заслуги.
Потому что хорошая слава лежит, а худая бежит, и не вам обогнать этого бегущего Держиморду.
Путь истины
Шумер собрался истину сказать. Хотел ее нарисовать на камне. Нашлось немало истин под руками, но только камня негде было взять.
И египтянин пил из родника, наполненного мудростью и силой. Ему б куска папируса хватило, но не хватало этого куска.
А древний грек? Ведь этот древний грек избороздил всю Грецию кругами. Но было даже в городе Пергаме с пергаментом неважно как на грех.
И в наши дни заботится прогресс об истине как о великом благе. Но что же делать, если нет бумаги?.. Для истины ее всегда в обрез.
Орфей
Орфей спустился в ад, а там – дела все те же: ни песен, ни баллад – один зубовный скрежет. Кипящая смола да пышущая сера, да копоть – вот и вся, по сути, атмосфера.
И здесь, в дыму печей, в жару котлов чугунных, стоит певец Орфей, перебирает струны. О райских берегах, о неземных красотах…
Кипит смола в котлах – в аду кипит работа.
Орфей спустился в ад, но ад остался адом: шипенье, грохот, смрад – каких тут песен надо? Когда живой огонь воздействует на чувства – какой уж тут глагол? Какое тут искусство?
Гомер
А ведь старик Гомер был когда-то молодым человеком. Он пел о могучем Ахилле, хитроумном Одиссее и Елене, женщине мифической красоты.
– Вы знаете, в этом Гомере что-то есть, – говорили древние греки. – Но пусть поживет с наше, посмотрим, что он тогда запоет.
И Гомер жил, хотя кое-кто сегодня в этом сомневается. И он пел – в этом сегодня не сомневается никто. Но для древних греков он был просто способный молодой поэт, сочинивший пару неплохих поэм – «Илиаду» и «Одиссею».
Ему нужно было состариться, ослепнуть и даже умереть, для того, чтоб в него поверили. Для того, чтоб о нем сказали:
– О Гомер! Он так хорошо видит жизнь!
Одиссей
Одиссей не странствовал по свету – он все годы просидел в окопах. Шла война. Гремели залпы где-то. Ожидала мужа Пенелопа.
Одиссей не встретил Навсикаю. Не гостил у влюбчивой Калипсо. Линию огня пересекая, он ходил с ребятами на приступ.
И не в море, не во время бури полегли отважные ребята. Полифем, единоглазо щурясь, покосил их всех из автомата…
И опять – атака за атакой вместо шумных пиршеств Алкиноя. Не вернулся Одиссей в Итаку. Он остался там, на поле боя. И теперь забыты «Илиады», «Одиссеи» все сданы в музеи: ни к чему поэмы и баллады – на войне убило Одиссея.
Лаокоон
Высший совет богов постановил разрушить Трою.
– Подкиньте им троянского коня, – посоветовал Зевс. – Да не забудьте посадить в него побольше греков.
Воля Зевса была исполнена.
– Ну как Троя? Разрушена?
– Пока нет, громовержец. Там у них нашелся какой-то Лаокоон…
– Что еще за Лаокоон?
– Личность пока не установлена. Но этот Лаокоон не советует ввозить в город троянского коня, он говорит, что надо бояться данайцев, даже если они приносят дары.
– Уберите Лаокоона. Личность установим потом.
Воля Зевса была исполнена. Два огромных змея задушили Лаокоона, а заодно и его сыновей.
Смелый троянец умирал как герой. Он не просил богов о пощаде, он только просил своих земляков:
– Бойтесь данайцев, дары приносящих!
– Сильная личность! – похвалил его Зевс, наблюдая с Олимпа за этой сценой. – Такому не жалко поставить памятник.
Воля Зевса была исполнена.
И, учитывая последнюю просьбу Лаокоона – не ввозить в город троянского коня, – ему воздвигли красивый, выразительный памятник: Лаокоон въезжает в город на троянском коне.
После Трои
…И на много, на много дней стала слава пустой и ненужной. Табуны троянских коней разбрелись по своим конюшням. Кони мирно щипали траву и лениво плелись к водопою. И все реже им наяву рисовались картины боя. И все реже слышался вой, сотрясавший древние стены…
Тишина. Безмятежье. Покой. Чистый воздух. Свежее сено. Бесконечный разгон степей. Стойла чистые. Прочная кровля. В мире – мир.
Троянских коней прибавляется поголовье.
Олимпийское спокойствие
Ах, каких детей породила Ехидна! Старший – настоящий лев. Младший настоящий орел. Средние – Цербер и Гидра – умницы, каких мало: на двоих двенадцать голов.
Выросли дети, и каждый нашел для себя занятие. Цербер трудился под землей – сторожил подземное царство. Орел действовал с воздуха – клевал печень Прометея, прикованного к скале. А лев и Гидра работали на земле опустошали окрестности Немей и Лерны.
Все дети пристроены, все при деле. Ехидне бы жить да радоваться. Но тут подвернулся Геракл со своими подвигами. Он задушил Немейского льва, отрубил головы Лернейской гидре, застрелил из лука орла, а Цербера связал и бросил в темницу. Хорош герой – убивать чужих детей! Да его б за такие подвиги…
– Господа олимпийцы, перед вами несчастная мать! Она породила детей, которые стали ее единственной радостью и надеждой. И вот приходит какой-то Геракл, давно известный своими подвигами, и убивает этих детей. Он убивает их на наших глазах, а мы храним олимпийское спокойствие. Господа олимпийцы, до каких пор наши гераклы будут уничтожать наших гидр, которые опустошают наши города? До каких пор наши гераклы будут уничтожать наших орлов, которые клюют наших прометеев? Отвечайте, господа олимпийцы!
