Текст книги "Мао Цзэдун и его наследники"
Автор книги: Федор Бурлацкий
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
В дореволюционном Китае было чрезвычайно мало предпосылок для перехода к социализму: неразвитая экономика, еще несформировавшийся рабочий класс, отсутствие сколько-нибудь значительного слоя специалистов, колоссальный груз полуфеодальных отношений, традиций имперской власти и патриархальной идеологии. В таких условиях на очереди стояла сравнительно длительная историческая эпоха, на протяжении которой происходило бы перерастание национально-освободительного движения в социалистическое. На этом этапе центральное место объективно занимали задачи индустриализации, модернизации народного хозяйства, активного роста всех производительных сил как основы для постепенной и последовательной перестройки общественных отношений на социалистических началах. Такая линия была выработана VIII съездом КПК. Однако радикал-националистические элементы, возглавляемые Мао Цзэдуном, не желая мириться с перспективой длительной борьбы за осуществление вожделенной задачи (превращения Китая в могучее государство), стали форсировать самые радикальные преобразования в сфере собственности, а затем и во всей системе экономических отношений. Хотя это выдавалось за социализм и даже за коммунизм, однако носило мнимо социалистический характер и послужило прекрасной иллюстрацией приведенной выше мысли К. Маркса и Ф. Энгельса о насильственном втискивании современных средств производства в рамки старых отношений собственности, где в роли совокупного владельца и распорядителя всего народного достояния выступало военно-бюрократическое государство с сильно выраженными феодальными и. имперскими чертами.
Все дело в том, что огосударствление собственности – как предсказывали К. Маркс и Ф. Энгельс и подтвердила наша эпоха – вовсе не однозначно утверждению социалистической собственности и социалистических производственных отношений.
Несомненно, что господство частной собственности порождает эксплуататорское общество, но всегда ли государственная собственность неизбежно имеет своим результатом социальное равенство и социализм?
Государственная собственность становится социалистической не потому, что она является государственной, а потому, что она находится в руках социалистического государства, которое распоряжается ею в интересах рабочего класса и всех трудящихся. Это значит, что государственная собственность играет ту роль, которую играет само государство. Исторический опыт и теория в одинаковой степени свидетельствуют о том, что государственная собственность в нашу эпоху может иметь совершенно различное социальное назначение. Можно разграничить следующие виды государственной собственности в различных социальных системах:
1. Государственно-монополистическая собственность в условиях развитого капитализма. В таких условиях государство в общем и целом выражает интересы монополий (и, в той или иной степени, всей буржуазии), а государственная собственность в конечном счете служит интересам тех же монополий. В наше время в развитых странах капитализма государственный сектор составляет 20–30% в промышленности. Этот государственный сектор служит важным подспорьем всей капиталистической экономики. Он образуется не только по соображениям экономическим, но и политическим. Значительную часть этого сектора составляет военная промышленность. Прибыль от государственного сектора распределяется таким же образом, как и в целом вся остальная часть национального дохода, и идет на нужды защиты капиталистической системы, ее устойчивости, ее безопасности, ее развития.
2. Государственно-капиталистическая собственность характерна для стран слаборазвитого капитализма, которые не достигли своей монополистической стадии. Это можно наблюдать прежде всего в развивающихся странах капиталистической ориентации, а также во многих среднеразвитых капиталистических странах, например в Латинской Америке. Государственная собственность в развивающихся странах капиталистической ориентации достигает 50, а иной раз 70–80% в промышленности, но она отнюдь не служит базой для социалистических отношений и преобразований. Ее социальная роль определяется социальной сущностью государства. В тех государствах, где во главе стоит национальная буржуазия, государственный капитализм целиком служит буржуазному классу. В тех странах, где у власти находится союз сил – национальной буржуазии, мелкой буржуазии, средних слоев, – государственная собственность служит капиталистическому преобразованию общества, а также выполняет некоторые прогрессивные социальные задачи.
3. Феодальная государственная собственность. Этот вид собственности можно наблюдать в ряде развивающихся стран, прежде всего в Африке. Во многих случаях феодальная государственная собственность переплетается с государственным капитализмом, примером чего служит Саудовская Аравия.
Государственная социалистическая собственность в странах, где у власти находятся трудящиеся, возглавляемые рабочим классом, имеет противоположное социальное содержание в сравнении с названными выше видами государственной собственности. Такая собственность характерна для стран социалистического содружества.
Основной порок всей экономической и социально-политической ориентации Мао Цзэдуна и его наследников заключается в непонимании природы социализма и его экономических, законов, исторического места социализма как самостоятельного и длительного этапа развития общества на пути к коммунизму. Социализм, по сути дела, рассматривается маоистами под углом зрения переходного периода от капитализма к коммунизму, как кратковременная полоса, через которую надо перескочить как можно скорее, и который надо изжить в максимально короткие исторические сроки. Эти взгляды уходят своими корнями в социальную психологию крестьянского радикализма.
Судя по высказываниям Мао, он не отдавал себе отчета в главной проблеме, которая возникла перед отсталым и слаборазвитым Китаем. Это проблема перехода от отсталости к современному уровню развития промышленного и сельскохозяйственного производства, к развитой социальной структуре с преобладанием рабочего класса, с новым, растущим слоем интеллигенции, способной обслуживать производство и социальные нужды, с высоким уровнем современного образования рабочих, крестьян, всех трудящихся.
Мао не понял, что переход к социализму, минуя капиталистический этап развития, вовсе не означает отказа от решения тех задач, которые осуществляет капитализм в обычных условиях своего развития, – создания современной промышленности с высоким уровнем производительных сил, модернизации всего национального хозяйства, налаживания огромной сети организационных связей, обеспечения высокой социальной и политической активности всех слоев и групп населения. Эти задачи нельзя обойти, их нужно решить, опираясь на рычаг власти, используя содействие народного государства, механизм товарно-денежных отношений, все стимулы повышения производительности труда. До того как развивающаяся страна вырастет в высокоразвитую в экономическом и социальном отношении, бессмысленны какие бы то ни было коммунистические преобразования. Они превращаются лишь в свою противоположность и означают возврат к докапиталистическим методам внеэкономического, а стало быть, феодального или полуфеодального принуждения к труду. Этап индустриализации предшествует так или иначе этапу строительства развитого социалистического общества.
Конечно, все это требует времени, и время для такой страны, как Китай, исчисляется многими и многими десятилетиями. Что же делать? Надо набраться терпения, отложить в сторону утопии о «скачке» в коммунизм при жизни одного поколения. Ибо эти утопии на деле означают возврат к реакции, ведут к замедлению темпов экономического и социального развития, насаждению форм общественной жизни и механизмов управления, не свойственных ни капитализму, ни социализму, а уходящих корнями в период первоначального накопления, когда феодальная власть расчищала почву для капиталистического производства.
Вопреки тому, что думал Мао Цзэдун, коммунизм означает переход к совершенно новым стимулам человеческой деятельности. На место экономической заинтересованности он ставит исключительно сознательность и творческое отношение к труду. Этот принцип, казалось бы, такой простой на словах, на деле означает гигантский скачок в развитии всего человеческого общества.
На протяжении столетий и тысячелетий существования антагонистических обществ людьми правили страх и выгода. Добиться коренного перелома в сознании людей посредством простого изъятия собственности у богатых и лишения их возможности эксплуатировать наемный труд абсолютно невозможно. Само общества и каждый его член должны подняться на совершенно новую ступень. Во-первых, общество должно достичь изобилия товаров и услуг, которые перестают быть проблемой как для самого малоквалифицированного труженика, так и для инвалида, для неработающего старика или ребенка. Это значит, что производительные силы должны не только превзойти нищенский уровень Китая, но и уровень самых высокоразвитых промышленных держав мира. Китаю, чтобы достигнуть такого уровня, нужны десятилетия, а, быть может, даже столетие, если учесть прирост населения этой страны, который пока еще постоянно опережает прирост производства товаров и услуг.
Но и этого недостаточно. Нужно, чтобы люди, сами члены общества стали иными – достаточно культурными и достаточно сознательными, чтобы брать от общества не более того минимума, который им необходим для удовлетворения их собственных потребностей. Люди сами должны отказаться не только от стремления к обогащению, но и от всякого стремления к власти и господству над другими людьми.
Что касается Мао Цзэдуна, то для него коммунизм означал лишь внешнее, формальное преобразование собственности. Все остальное, полагал он, приложится. Каким образом? Откуда возьмутся общественные богатства? Откуда возьмется высокий уровень культуры и сознательное отношение к труду?
Мао Цзэдун не задумывался над этими вопросами. У него в запасе были иные средства. Если люди не хотят добровольно и бесплатно работать на общество, то их надо принудить к этому. Тогда на место экономической заинтересованности и экономического принуждения, то есть тех стимулов, которые породил капитализм, становились внеэкономические методы: военная дисциплина труда, подкрепляемая массовыми арестами и идеологическими кампаниями. Это, в сущности, возврат к феодальным методам, но уже в условиях господства государственной собственности.
Есть и другая сторона этой проблемы. Проводя «коммунизацию», Мао явно рассчитывал использовать многомиллионную рабочую силу Китая, объединенную в трудовые армии, для осуществления задач индустриализации в самые короткие сроки. Как раз в этот период в Китае делался особый упор на тезис Мао, что решающей силой являются не техника, а люди. Это была установка на то, чтобы попытаться использовать сотни миллионов рабочих рук китайского населения, прежде всего в деревнях, но также и в городах, для «скачка» в развитии страны-. Мао полагал, что крестьяне, которые кормятся сами, могут быть использованы не только для производства в рамках своей местности, но и стать даровой рабочей силой, перебрасываемой в любом направлении на решение любых хозяйственных задач.
В марксистской литературе достаточно сказано о китайском варианте «казарменного коммунизма». Задумаемся над другим вопросом: действительно ли огосударствление собственности в том виде, как оно проводилось в китайской деревне в пору «коммунизации», представляет собой шаг вперед в сравнении с кооперативными формами собственности?
Напомним, что Мао и его сторонники с самого начала предпринимали лихорадочные усилия для того, чтобы резко сократить сроки обобществления собственности в городе и деревне. Если в Советском Союзе обобществление промышленности и сельского хозяйства заняло почти 20 лет, то в Китае – немногим больше 5 лет.
В Советском Союзе период индустриализации занял не меньше 15 лет; в Китае была предпринята попытка одолеть этот исторический рубеж за 10 лет, несмотря на более низкий уровень экономического развития. «Большой скачок» и «коммунизация» были, следовательно, продолжением и углублением той политики торопливого и скачкообразного «броска в коммунизм», которую Мао Цзэдун и его сторонники стремились навязать стране после победы народной революции. И это в условиях, когда была полная возможность учесть опыт других стран социализма и опереться на их поддержку.
Между тем социалистическое преобразование собственности – многосторонний акт. Он преследует различные задачи: ликвидацию эксплуататорских классов и социальной почвы для эксплуатации человека человеком, приобщение масс к управлению хозяйством, повышение уровня производительности общественного труда. Само обобществление должно быть достаточно подготовлено в экономическом, социальном и культурном отношении. Иначе оно может приобрести односторонний и даже уродливый характер, не содействуя повышению производительности труда и приобщению масс к управлению производством. Именно это и произошло в Китайской Народной Республике.
Победа общественной собственности на орудия и средства производства – основа социалистического строя. Но разве можно все сводить к собственности? А что же производительность труда, уровень распределения материальных благ, культура, положение личности?
Разумеется, победа государственной собственности в городе и кооперирование в деревне – крупнейшее завоевание китайской революции. Но это лишь рубеж, хотя и весьма важный, что особенно надо было учитывать в Китае, где имелись длительные традиции государственного обобществления при феодализме.
Возникновение современной промышленности в Китае в конце XIX – начале XX века было связано как раз с развитием государственного капитализма, и первые предприятия находились во владении и распоряжении государства. В Китае не было или почти не было независимого от государства сословия, подобного тому, каким была буржуазия в Европе в период первоначального накопления и первой промышленной революции. Крупные промышленные и торговые компании, возникшие тогда, подобно китайскому коммерческому пароходству, каменноугольным копям и др., принадлежали государству либо чиновникам. Развитие и процветание тех или иных частных компаний также целиком находилось в зависимости от государства, от его лицензий и субсидий за счет налоговых средств. Не случайно чанкайшистское правительство не только не стремилось разрушить эту традицию, а, напротив, содействовало ее укреплению. В своей книге «Судьбы Китая» Чан Кайши отстаивал, в частности, идею развития государственной экономики.
Учитывая все это, китайским руководителям необходимо было проявить особую осмотрительность, проводя огосударствление собственности, с тем чтобы оно действительно носило подлинно социалистический характер. Но, вопреки реалистически настроенным силам в КПК, Мао Цзэдун, увлеченный идеей тотального огосударствления всего и вся, полагал, что это само по себе автоматически приведет к необходимым социальным результатам, обеспечит не только ликвидацию эксплуататорского слоя, но и повышение эффективности производства.
В связи с анализом опыта Китая возникает принципиальный вопрос: должен ли переходный период в таких странах начинаться непосредственно с создания основ социализма?
Более или менее длительная политика укрепления государственного сектора в промышленности, постепенное, поэтапное кооперирование деревни, использование частного сектора с постоянным и неуклонным преобразованием экономики на социалистических началах в соответствии с достигаемым уровнем хозяйственного и социального развития – такая политика, по-видимому, больше отвечала потребностям Китая. Часть руководителей КПК, судя по всему, понимала это, в то время как Мао и его сторонники стремились форсировать переходный период, встали на путь искусственного и резкого сокращения расстояния между началом революции и строительством социализма даже в сравнении с более развитыми социалистическими странами. Очевидно, в Китае в пору «коммунизации» мы имели дело с попыткой осуществления мелкобуржуазных представлений о социализме со всеми их специфическими особенностями, связанными с прошлым этой страны.
Подлинная суть теории «углубления революции в условиях диктатуры пролетариата» особенно наглядно проявляется в непомерном выпячивании роли насилия. Представители мелкой буржуазии всегда грешили преувеличением значения насилия. Им импонирует в марксизме лишь эта сторона, которую они абсолютизируют, по существу превращая насилие из средства борьбы в самоцель.
Известно, что марксисты отличаются от реформистов тем, что стоят за классовое принуждение в борьбе против эксплуататоров, оказывающих сопротивление трудовому народу. Как подчеркивал В. И. Ленин, без революционного насилия, направленного против прямых врагов рабочих и крестьян, невозможно сломить сопротивление эксплуататоров, невозможно защитить социализм, дело революции.
Однако классовое принуждение для марксистов никогда не было самоцелью.
Что же сделал с этим принципом Мао Цзэдун? Он превратил его в универсальный закон для решения любых вопросов – социальных, политических, экономических, педагогических. Он полагал, будто с помощью насилия можно решать не только задачи экспроприации, но даже чисто хозяйственные и культурные проблемы.
Отсюда выросла теория «скачка», которая не дает покоя маоистам. Отсюда Же выросла и теория «взрывов и потрясений», которым будто бы надо периодически подвергать общество, чтобы поддерживать гаснущий энтузиазм масс.
Бернард Шоу говорил: «Прогресс определяется тем, хватает ли у нас сил отказываться от жестоких средств, даже если они приближают великую цель». Конечно, это крайнее суждение фабианского социалиста, уповавшего единственно на пропаганду и просвещение в борьбе за достижение социальной справедливости. Но в приведенном суждении есть и некое рациональное зерно, которое заключается в том, что жестокие средства деформируют саму цель. В этом суть проблемы соотношения средств и цели: они должны быть адекватны. Не только цель предопределяет средства, но и средства предопределяют цель – в этом вся суть дела. Больше жестокости, чем это вызывается необходимостью, и вот уже благородная цель превращается в свою противоположность. Жестокость становится нормой политической жизни, затем нравственной нормой, затем одной из сторон образа жизни людей. Она пронизывает всю систему отношений – и не только в сфере власти, но и во всем обществе. И само оно приобретает новые черты, постепенно превращается в то, что Никколо Макиавелли назвал «развращенным обществом».
Кромвель говорил: «Тот человек идет дальше всех, кто не знает, куда он идет» 2 . Это удивительно подходит к Мао Цзэдуну – он не знал, куда идет страна. Поиск собственно китайского пути к социализму, который нашел свое отражение в политике «большого скачка», «народных коммун», «культурной революции», окончился полным провалом.
О том, чтобы вернуться на путь «ревизионистского социализма», воплощенного в опыте СССР и других стран социалистического содружества, Мао Цзэдун не мог и помыслить. Что же оставалось? Оставалось бунтовать, разрушать, заниматься политическими кампаниями, которые отвлекали бы партию и массы от признания очевидного факта: китайская «модель социализма» оказалась социальной утопией или откровенной демагогией.
Обратите внимание: Мао Цзэдун ничего не завещал своим преемникам, ничего, кроме продолжения кампании «культурной революции», которая нашла свое теоретическое выражение в лозунге «продолжение революции в условиях диктатуры пролетариата», целиком воспринятом его наследниками. Мы говорили, что Мао Цзэдун не позаботился о преемственности власти – не в персональном смысле – в этом не было необходимости, а в смысле установления работающего механизма преемственности – посредством выбора или отбора, или любого другого эффективного решения. Но он не оставил никакого «завещания» и по поводу социально-политической программы дальнейшего развития Китая. Все его высказывания, письма, реплики на протяжении последних лет были посвящены исключительно проблеме борьбы с «каппутистами», иными словами, проблеме власти. Он не обмолвился даже намеком о дальнейшей социально-политической программе.
Такую программу незадолго до смерти Мао Цзэдуна изложил Чжоу Эньлай в лозунге «четырех модернизаций», подхваченном впоследствии наследниками Мао – новыми руководителями Китая. Но остается совершенно неясным, каково было отношение Мао Цзэдуна к этому лозунгу. Ни в одном его произведении или высказывании, ни в одной цитате, приводимой новыми руководителями, нет и упоминания о линии «четырех модернизаций», хотя бесконечно и назойливо повторяются темы идеологической и политической борьбы во имя превращения Китая в могучую военную державу.
Вот и весь «конструктивный» багаж Мао Цзэдуна, который люди типа Роже Гароди, явно по соображениям антисоветизма, называют «китайской моделью социализма».
Еще раз подтвердилась та истина, что маоизм взял кое-что у марксизма относительно методов борьбы за социализм и не взял, по сути дела, ничего из самого социалистического идеала.
Многие буржуазные исследователи маоизма заняты поиском прямых аналогий нынешним китайским событиям в тех явлениях, которые имели место в этой стране столетия, а то и тысячелетия назад. Они ищут объяснение ожесточенной политической борьбы и неудачных реформ современного Китая в далеких, забытых и полузабытых традициях. И все чаще в их трудах звучит знакомый киплинговский мотив о том, что Восток остается Востоком. Они утверждают, что даже тогда, когда Восток воспринимает нечто у Запада, он перерабатывает это на свой лад таким образом, что полностью меняется природа воспринимаемого.
Мы не будем приводить здесь примеры западных исследований антикоммунистического толка, в которых ставится знак равенства между маоистской и марксистской философией. В таких работах вся ответственность за неудачи КПК возлагается на теорию марксизма, якобы непригодную в условиях Китая и других экономически слаборазвитых стран. Подобных работ все еще немало, хотя более типичными для буржуазной синологии становятся трактовки маоизма как преимущественно национального явления.
Единственно правильную и надежную платформу для анализа и критики маоизма дает пролетарский социалистический интернационализм.
История народа подобна широкой реке, которая течет то плавно, спокойно, величественно и размеренно, то бурно, раскованно, грозно, преодолевая преграды, размывая плотины, круша все на своем пути. Но даже вспененная и грозная, это все та же река, все тот же поток, который затем, войдя в новое русло, будет течь дальше и дальше.
Народы, в том числе и такие великие, как китайский, имеющий за своими плечами тысячелетия развития, знают и ровные, сравнительно спокойные периоды, и бурные, скачкообразные, насыщенные ожесточенной борьбой и коренными преобразованиями. Но при всем том нельзя забывать, что все это– история одного народа, не разделенная на куски, а непрерывная в своей прерывистости, единая в своих перепадах. И даже такой крутой перелом, как китайская революция, которая захватила все стороны социальной жизни страны, проникла во все уголки китайского общества, не мажет рассматриваться вне связи с предыдущей историей, с уровнем экономического, социального, политического развития, с традициями культуры и национальной психологии, с бытом, нравами, привычками многомиллионных масс.
Раньше многим казалось, что с 1949 года Китай стал таким или почти таким, как другие страны социализма: установил народную власть, проводит национализацию промышленности, индустриализацию, кооперирование деревни, провозглашает своей идеологией марксизм-ленинизм. А в каком соотношении находятся день сегодняшний и день вчерашний, какие процессы подспудно развиваются в тех же внешне привычных для нас формах – об этом думалось меньше.
Все это так. Но отсюда вовсе не следует, что правы те поверхностные наблюдатели, которые доказывают, что Китай возвращается на свой традиционно-националистический путь, стоящий в стороне от мировой цивилизации. Отсюда не следует, что можно проводить прямые аналогии между восточным способом производства, характерным для Китая на протяжении многих столетий, и его нынешней экономической структурой. Отсюда не следует, что можно ставить знак равенства между древней имперской властью и современным политическим строем страны. Отсюда не следует, что можно сводить маоизм к конфуцианству или другим философским течениям прошлого Китая, столь богатого разнообразием школ и направлений теоретической мысли. Словом, отсюда не следует, что можно закрыть глаза на противоборствующие тенденции, которые не могут не заявить о себе раньше или позже, заявить основательно, крупно, могуче. Кроме того, и само прошлое страны далеко не однозначно. Негативизм в отношении китайской цивилизации так же нетерпим, как пренебрежительное отношение со стороны азиатов к европейской или американской цивилизации.
Мы, марксисты, больше чем кто бы то ни было переживаем нынешнюю трагедию китайского народа, ввергнутого во многие беды и страдания Мао и маоистами. Именно потому, что нам близки и дороги его интересы, интересы китайской революции, интересы единства прогрессивных сил Востока и Запада, Севера и Юга, мы сохраняем и отстаиваем объективную оценку прошлого великого народа. Только это позволит сохранить с огромным трудом достигнутый союз с прогрессивной и революционной частью китайского народа, а не толкнуть ее в коварные, но, увы, столь крепкие объятия националистов.
Разумеется, все это, однако, не означает попыток уклониться от исторического анализа при оценке событий в КНР. Напротив, мы видим, что Мао и маоисты преднамеренно и сознательно восстанавливают, поощряют и усиливают очень многие отрицательные националистические, антигуманистические и антиинтеллектуальные традиции, которые накапливались в различных слоях китайского общества в прошлом. Обожествление личности Мао, милитаризация управления, пренебрежение к человеку и народу в целом, жестокое подавление всякого инакомыслия – все эти формы и методы социальной жизни руководящей группе легче насаждать, поскольку они имели сходные прецеденты в прошлом. Трудно, а точнее невозможно, было надеяться на то, что в течение 30 лет из сознания масс начисто выветрятся имперские представления о власти, которые насаждались на протяжении тысячелетий. Дело, однако, заключается в том, чтобы не смазать вопрос о личной ответственности Мао, а также всех тех китайских руководителей, которые поддерживают его политику, за созданные этой политикой трудности в развитии Китая. Нельзя считать, что все эти трудности были неизбежны и обусловлены историческими традициями китайского общества, китайской мысли.
Влияние национальных традиций не в меньшей мере можно проследить и в зарождении социальных утопий, осуществлявшихся в последние годы в Китае. Идея «коммун» непосредственно была почерпнута, разумеется, из околомарксистских источников анархистского толка. Но реальное наполнение этой идеи, принципы организации коммун, характер взаимоотношений в них, степень обобществления собственности, организация работ и управления, отношения в семье – все это уходит своими корнями в далекое прошлое Китая.
В трактате «Ли Цзи» так изображалось идеальное общество «датун» («великое единение»): «Когда осуществлялось Великое дао, Поднебесная принадлежала всем. Для управления Поднебесной избирались мудрые и способные люди. Между людьми царили доверие и дружелюбие. Поэтому люди считали близкими себе не только одних своих родителей и по-отечески относились не к одним только своим детям. Престарелые могли спокойно доживать свой век, взрослые люди находили применение своим способностям, а малолетние получали возможность спокойно подрастать. Все одинокие, вдовы, сироты, бездетные, калеки и больные были окружены заботой. Мужчины выполняли свой долг, женщины обладали самостоятельностью; богатства не выбрасывались понапрасну, так же как и не скапливались у отдельных лиц; способности людей использовались полностью и не служили выгоде отдельных лиц. Тогда не было предательства, лжи, интриг, не было грабежей, краж, смут, и люди, уходя из дому, не запирали дверей. Это было общество датун».
Тайпины истолковали древнее «датун» как общество, основанное на общности собственности, на равном участии в распределении общественного продукта, на участии всех граждан в управлении государством. Несомненно, что для значительных слоев китайского крестьянства, а возможно, и для многих представителей «ганьбу» «коммуна» ассоциировалась с обществом «датун» в большей степени, чем с плохо знакомыми им фалангами Фурье или коммунами, организованными «левыми» коммунистами в России в первые годы Советской власти.
Мы уже говорили выше, что, проводя сопоставление с прошлым, нужно обращать особое внимание на традиции крестьянской революционности, а не на феодальные традиции вообще. Напомним, например, о восстании тайпинов – этой великой крестьянской войне, которая на протяжении 15 лет сотрясала всю страну.
Попытки крестьянских реформации с их тяготением к уравнительности и сохранением монархических иллюзий в сфере власти и управления можно проследить не только на протяжении XIX века, насыщенного до предела бурными антифеодальными и антиимпериалистическими восстаниями. Эти традиции с большей или меньшей силой проявляли себя на протяжении всей многовековой китайской истории.
Конечно, можно найти прецеденты многих негативных явлений современного Китая и в действиях правящих классов, господствовавших в далеком прошлом этой страны. Можно не сомневаться, что многие просвещенные китайцы, глядя на бесчинства хунвэйбинов, разжигавших костры из книг классиков китайской и иностранной культуры, вспоминали о варварском сожжении конфуцианских трудов при императоре Цинь Шихуане. Не исключено, что, слушая истошные выкрики и призывы хунвэйбинов в защиту Мао, видя проявления их злобной нетерпимости к любому инакомыслию, китайцы вспоминали изречение Конфуция: «Сколь прискорбно, однако, следование учениям, отклоняющимся от ортодоксального!» Вероятно, и мессианство маоистов, которые рассматривают китайскую революцию и «идеи Мао Цзэдуна» как образец для всего мира, не может не напомнить традиционных претензий на роль Китая как цивилизующей силы, оказывающей благотворное влияние на все окружающие страну «варварские» народы.