Текст книги "Мао Цзэдун и его наследники"

Автор книги: Федор Бурлацкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 30 страниц)

Один из наиболее видных представителей легизма – Хань Фэйцзы (около 280–233 гг. до н. э.) критиковал конфуцианство с не меньшей экспрессией, чем это делали маоисты. И, подобно им, Хань Фэйцзы видел высший идеал в абсолютно ничем не ограниченной власти правителя. Отвергая принцип «жэнь», он утверждал силу и насилие в качестве основы порядка в государстве и мудрого управления. Хань писал:

«…Человеколюбие и чувство долга, рассудительность и ум – это не то, чем поддерживают государство».

«Если, к примеру, желать великодушной и мягкой политикой управлять народом в напряженную эпоху, то это все равно, что без узды и плети править норовистой лошадью».

«…Ясно, что человеколюбием нельзя управлять. К тому же народ прочно подчиняется силе и мало может помнить о чувстве долга».

«Ведь ума у народа недостаточно, чтобы полагаться только на него, это очевидно. Поэтому-то, возвышая служилых, требовать мудрых и умных, а осуществляя правление, возлагать надежды на народ – все это ведет к смуте; невозможно посредством этого управлять» ⁷ .

Простое сопоставление приведенных сентенций легистов с постулатами маоистов показывает их почти родственную близость. Их сближает и установка на силу как источник власти, и борьба против конфуцианского гуманного управления, и идеал абсолютной личной власти, и антиинтеллектуализм, и взгляд на народ как на чистый лист бумаги. И даже сугубо маоцзэдуновское изобретение – противоречия внутри народа – имеет свою отдаленную предтечу в утверждении Хань Фэйцзы о противоречиях между верхами и низами, законом и службой.

Конечно, можно найти прецеденты многих негативных явлений современного Китая и в действиях правящих классов, господствовавших в далеком прошлом этой страны. Можно не сомневаться, что многие просвещенные китайцы, глядя на бесчинства хунвэйбинов, разжигавших костры из книг классиков китайской и иностранной культуры, вспоминали о варварском сожжении конфуцианских трудов при императоре Цинь Шихуане. Не исключено, что, слушая истошные выкрики и призывы хунвэйбинов в защиту Мао, видя проявления их злобной нетерпимости к любому инакомыслию, китайцы вспоминали изречение Конфуция: «Сколь прискорбно, однако, следование учениям, отклоняющимся от ортодоксального!» Вероятно, и мессианство маоистов, которые рассматривают китайскую революцию и «идеи Мао Цзэдуна» как образец для всего мира, не может не напоминать традиционных претензий на роль Китая как цивилизующей силы, которая оказывает благотворное влияние на все окружающие страну «варварские» народы.

Мы видели, как претензии Мао от десятилетия к десятилетию росли прямо-таки в геометрической прогрессии. Еще в докладе на 6-м пленуме ЦК КПК в октябре 1938 года Мао фактически претендовал на китаизацию марксизма, говоря о том, что его нужно воплотить в определенную «национальную форму».

Сама по себе это гигантская задача. Приспособить учение, которое возникло на почве развитого капиталистического общества, на почве западной цивилизации, к цивилизации совершенно иного типа, к экономически неразвитой стране, которая хочет сделать скачок от феодализма и восточного деспотизма к вершинам общечеловеческой цивилизации – коммунизму, – этой задачи было бы достаточно для гениального научного и политического ума.

Если бы Мао Цзэдун решил одну эту задачу, он на века заслужил бы памятник от всего человечества (впрочем, такая задача непосильна для самого гениального ума. Она может быть результатом лишь всех передовых интеллектуальных сил и в Китае, и в других развивающихся районах мира).

Мао Цзэдун, увы, не справился даже частично с этой задачей. Вершина власти не однозначна вершинам научной мысли. Идеи «скачка», «коммуны», «культурной революции», как мы могли убедиться, совсем не отражали специфических требований Китая. «Скачок» и «коммуны» еще до Мао Цзэдуна жили в мозгах у «левых» коммунистов, а потрясения типа «культурной революции» уже давно пропагандировались анархистами и троцкистами. Где же здесь национальная форма марксизма? В конечном счете Мао Цзэдун выбрал банальнейшую альтернативу развития Китая – превращение его в крупнейшую военную державу, оснащенную термоядерным оружием. Что же в этом специфически китайского? И какое это имеет отношение к научной теории о преобразовании общества на началах социализма и коммунизма? Любое великодержавное сознание, не связанное ни с какой идеологией, может додуматься до такой простейшей установки.

В 60-70-х годах Мао видел себя уже в новой роли. Это роль духовного вождя всего современного человечества. 3 млрд. экземпляров – таков тираж «цитатников» Мао Цзэдуна, изданных на иностранных, языках к 1966 году. В предисловии к ним мы читаем: «Идеи Мао Цзэдуна есть марксизм-ленинизм эпохи всеобщего крушения империализма и торжества социализма во всем мире». IX съезд официально закрепил это исключительное положение председателя КПК. Его «идеи» были объявлены вершиной научной мысли, марксизма-ленинизма современной эпохи, а сам он – учителем всех народов, главным и, по существу, единственным теоретиком-марксистом всего мирового коммунистического движения.

«Идеи Мао Цзэдуна» означают ни больше ни меньше, как «огромный скачок… знаменующий собой вступление марксизма-ленинизма в совершенно новый этап, этап идей Мао Цзэдуна».

Учитель человечества… Об этом не могли мечтать ни Конфуций, ни Будда, ни Христос, ни Карл Маркс… Вот она, «достойная роль» для простого крестьянского сына из китайской провинции, втайне мечтавшего стать новым Лю Баном, новым Наполеоном, новым Бисмарком…

Теперь попробуем обобщить наши представления о фигуре Мао Цзэдуна как идеолога и политика. Мы уже приводили его сакраментальную фразу: «Нам надо соединить Карла Маркса и Цинь Шихуана». Эта фраза, пожалуй, дает путеводную нить для наших выводов о бывшем идеологическом и политическом лидере Китая.

Являлся ли Мао Цзэдун идеологом, самобытным мыслителем или это был прагматический политик, который использовал идеологию для обоснования тех или иных своих политических акций? Это не простой вопрос, и на него невозможно дать однозначный ответ. Одно для нас несомненно, что политик в нем брал верх над идеологом. Его военная и политическая деятельность составляла основу его характера, его интересов, его собственной системы ценностей, его жизненных ориентации.

Тем не менее его деятельность в области идеологии являлась таким же реальным фактом, как и политическая деятельность. И, независимо от наших оценок, она представляет собой мощный фактор жизни китайского общества, его идеологического режима, важную составную часть всей политической системы страны.

Мы уже говорили о том, что нужно различать два явления: идеологию как систему взглядов, как теорию, как школу философской мысли, как систему ценностей и идеологию как составную часть политического режима. В этом втором своем значении роль маоизма в современном Китае трудно переоценить.

Но сейчас нас интересует первый вопрос: в какой степени Мао Цзэдун являлся самостоятельным и оригинальным идеологом, теоретиком, мыслителем?

Его роль как политического деятеля вытекала из самого факта его многолетнего руководства Компартией Китая, а затем и всей страной. Но сравнима ли с этим его роль идеолога? За этим вопросом стоит не просто наше желание полнее понять эту сложную и разнообразную человеческую натуру. За этим стоит еще и прогноз влияния маоизма в будущем.

Мы склонны считать, что Мао Цзэдун, несмотря на свои большие усилия и вопреки своим необычным претензиям, все же не являлся ни крупным теоретиком и идеологом, ни тем более крупным социальным мыслителем. И дело не только в том, что все его так называемые «идеи» предельно политизированы и самым тесным образом привязаны к злободневным вопросам. И не в том, что в его деятельности теоретическая работа занимала всегда подчиненное место. И даже не в уровне его культуры и знаний, о чем мы уже писали выше.

Теоретическая работа Мао Цзэдуна, если оставить в стороне чисто политические цели, представляла собой более или менее добросовестные попытки приложить к китайской действительности те или иные идеи, позаимствованные у марксизма, анархизма, троцкизма и др. При этом получалось так, что сами западные идеи интерпретировались в духе специфически китайских теорий, убеждений, верований, традиций. Классовая борьба, диктатура пролетариата, противоречия, критерий практики, «скачок», «коммуна», «культурная революция», «промежуточная зона» – все эти идеи имеют своим источником те или иные марксистские, анархистские, троцкистские и другие теории. За исключением, пожалуй, «промежуточных зон», любая из названных нами идей даже терминологически имеет свой аналог в марксизме, «полумарксизме» или «околомарксизме». Но Мао Цзэдун интерпретировал все эти идеи по-своему, поскольку в его изложении эти идеи накладывались на социальную психологию и культуру широких масс, в сознании которых специфически китайские традиции, конечно же, живут и по сей день.

Мао Цзэдун как идеолог – натура глубоко противоречивая.

Мы берем на себя смелость утверждать, что здесь, на этом поприще, он проявил себя как человек смятенный, неуверенный, непоследовательный и подверженный постоянным колебаниям и, в современном смысле, малообразованный. Он как будто бы шел по шаткому льду: шаг вперед, два назад, два вперед, шаг назад. Он провозглашал какой-то теоретический постулат, превращал его в политическую установку, торопился претворить ее в жизнь, а затем быстро откатывался назад, как только выяснялось, что она не дала желаемого результата – отвергалась большинством в партии, не принималась массами, привела к падению производства, престижа страны или самого автора идеи и т. д. Мы уже имели случай наблюдать за этими колебаниями при подходе Мао Цзэдуна к тем или иным вопросам экономической, политической, социальной теории и практики КПК.

Мы видели огромную амплитуду колебаний в подходе к вопросам экономики социализма, особенно роли товарного производства, в оценках значения советского опыта для Китая.

Такую же картину мы наблюдали и в отношении самих основ его мировоззрения. Он испытывал колебания даже в вопросе о пригодности марксизма вообще в условиях китайского общества. Соотнесение значимости марксизма и тех или иных китайских школ теоретической мысли было неясно ему самому. Мао Цзэдун спорадически возвращался к вопросу о значении национальных традиций для Китая, тех или иных классических произведений для воспитания китайских коммунистов и всего китайского народа.

Постоянные идеологические колебания Мао Цзэдуна особенно ясно обнаружились в его практической деятельности. Знал ли Мао Цзэдун, какой должна была быть структура власти в Китае, механизм управления, формы и методы планирования и руководства и т. д.? Начало «культурной революции» как будто бы показывало намерение ее инициаторов полностью заменить существовавшие институты политической системы другими институтами. Выражалось недоверие ко всем представительным формам правления, а также к партии, к государственному аппарату, общественным организациям. Одна армия оставалась вне институциональной критики. А какие органы создавать взамен? Это и было неясно. Шел какой-то поиск с неопределенными целями, как будто человек бросается вплавь в реку, но не ведает, к какому берегу плыть.

Если говорить о психологических предпосылках многих идеологических и политических кампаний, инспирированных Мао Цзэдуном, то своим истоком они нередко имели его собственный, весьма своеобразный личный опыт. На всю жизнь для него идеалом оставалась деревня, с которой были связаны его детские и юношеские впечатления, и армия, которая обеспечила успех всей его политической карьеры, особенно армия. Мао Цзэдун был глубоко предан нравам, укладу жизни, характеру отношений, присущих армии.

В Мао Цзэдуне как в личности был заложен в первую очередь политик, во вторую – военный и только в третью – идеолог. Эмоциональные побуждения шли впереди трезвых теоретических расчетов. В результате – провал за провалом: ни «коммуны», ни «культурная революция» не преодолели бюрократизма, различий в политическом и социальном положении разных категорий партийных, государственных, военных работников и в целом не привели к осуществлению идеалов военного коммунизма армейского типа, о возврате к которому мечтал Мао Цзэдун. Страна стала другой, время стало другим, задачи стали другими, чем в яньаньский период или в период гражданской войны.

Понятно, что во главе современного Китая не мог не стоять человек, который не выдвигал бы ту или иную программу реформ, направленную на преодоление отсталости страны. Крах Чан Кайши был обусловлен не столько военными причинами (слабостью армии, продажностью или бездарностью ее руководства), сколько социально-политическими: реакционное правительство Чан. Кайши не предлагало китайскому народу никакой программы экономических и социальных преобразований, направленных на превращение Китая в развитую индустриальную державу.

Мао Цзэдун еще в 30-х годах понял, что он может преуспеть как политический руководитель лишь при условии, если сумеет выступить одновременно в роли крупного идеолога, способного наметить пути экономического и социального возрождения Китая. И даже тогда, когда предлагаемые им идеи оказывались явно ложными или неэффективными («скачок», «коммуна», «культурная революция»), их общая внешняя направленность на преодоление вековой отсталости, на обеспечение новой роли Китая давала Мао Цзэдуну в глазах широких масс в самом Китае индульгенцию: недостаточность, неэффективность и даже бесчеловечность средств оправдывались величием целей.

Человек, который в глазах миллионов китайцев пытался вновь воссоздать утраченный «золотой век», построить коммунию, близкую к идеальному древнему обществу «датун», наверное, заслуживал их уважения, даже если его усилия были тщетными… В конце концов, может быть, виноват был не он сам, а плохие помощники, которые его окружали, да и вся многомиллионная масса, которая не вполне понимала гениальные предначертания «великого кормчего», учителя и вождя…

К какому же типу политических лидеров можно отнести Мао Цзэдуна? Для ответа на этот вопрос попробуем использовать несколько моделей типологии лидерства, предложенных в разные эпохи политическими мыслителями Китая и западных стран.

Очевидно, Мао Цзэдуну мало подходит модель идеального правителя, которую разработали Конфуций и конфуцианцы. Эта модель рисует образ просвещенного и добродетельного монарха, благородной личности, которая управляет народом, опираясь на культурный слой аристократии. В упоминавшемся памятнике «Лунь юй» так рисуется образ идеального правителя и идеального правления:

«Правящий с помощью добродетели подобен Полярной звезде, которая занимает свое место в окружении созвездий».

«Там, где царит человеколюбие, прекрасно».

«Цзи Канцзы спросил Кунцзы об управлении государством: „Как Вы смотрите на убийство людей, лишенных принципов, во имя приближения к этим принципам?“ Кунцзы ответил: „Зачем, управляя государством, убивать людей? Если вы будете стремиться к добру, то и народ будет добрым“».

Мао Цзэдун как политический руководитель и деятель скорее подходит к тем образцам, которые Конфуций считал отрицательными примерами правителей. Все, что учитель Кун полагал отвратительными качествами: убийство невинных людей, пренебрежение к их нуждам, торопливость, навязывание скачкообразного развития и др., – в большой степени можно было бы отнести к характеристике бывшего руководителя Китая. Кунцзы полагал народ активным соучастником процесса управления, считая главной предпосылкой силы государства доверие народа к своему правителю. Мао же считал народ чистым листом бумаги. Из него, как из воска, можно лепить любые социальные фигуры, на нем можно ставить любые эксперимент! ⁷(«большой скачок», «народные коммуны», «культурная революция» и др.).

Но куда ближе к характеристике Мао стоят модели политического руководства, выработанные теоретиками легистской школы, прежде всего упоминавшимся Хань Фэйцзы. В основу своей концепции он положил государственный интерес абсолютной монархии, которому должны быть подчинены интересы всех групп населения, всего народа. В управлении народом он предлагал исходить из дурных качеств людей, считая, что хорошие, благородные люди являются скорее исключением, чем правилом:

«…Правитель, владеющий искусством управления, не рассчитывает (на людей), случайно оказавшихся хорошими, а идет по пути, непременно дающему успех».

«…Просвещенный правитель делает крутыми свои законы и строгими свои наказания».

«Обучать людей человеколюбию и чувству долга – это все равно, что прельщать людей умом и долголетием. Здравомыслящий правитель не воспримет этого» ⁸ .

Эти и подобные им сентенции, несомненно, были близки Мао Цзэдуну, который, как мы видели, уповал прежде всего на силу, на насилие и в управлении государством, и в осуществлении экономических и социальных преобразований. Подобно Хань Фэйцзы, Мао Цзэдун презирал конфуцианский принцип «жэнь», изгонял книжников и интеллектуалов из числа своих помощников, приближал к себе жестких военных и твердых администраторов. Его тезис о великих потрясениях в Поднебесной перекликается с суждениями Хань Фэйцзы о напряженных эпохах, а его стремление к идеологической и внешнеполитической экспансии также сродни утверждению Хань Фэйцзы о том, что «быть властелином Поднебесной (означает) иметь возможность нападать на других».

Но, конечно же, и модель правителя, разработанная легистами, отнюдь не раскрывает натуру Мао Цзэдуна как политического лидера. Она проливает свет лишь на некоторые его черты, которые уходят своими корнями в одну из наиболее влиятельных в Китае традиций управления государством. И это не так уж удивительно, поскольку, как бы ни был современен сегодняшний человек, он является продуктом длительной исторической эволюции.

Что по-настоящему удивительно, так это сходство политического портрета Мао с теми образами, которые 500 лет назад запечатлел на другом конце евразийского континента Никколо Макиавелли. Его модель государя исходит из власти как самоцели. Главное для государя – завоевание и укрепление власти, все остальное подчинено этой задаче. По его словам, государь «должен взять примером лисицу и льва, так как лев беззащитен против сетей, а лисица беззащитна против волков. Следовательно, надо быть лисицей, чтобы распознать западню, и львом, чтобы устрашать волков… Однако необходимо уметь хорошо скрыть в себе это лисье существо и быть великим притворщиком и лицемером: ведь люди так просты и так подчиняются необходимости данной минуты, что, кто обманывает, всегда найдет такого, который даст себя обойти. Наконец, он должен быть всегда готов обернуться в любую сторону, смотря по тому как велят ветры и колебания счастья, и, как я говорил выше, не отклоняться от добра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо» ⁹ . И еще: «Князь не должен бояться, что его ославят безжалостным, если он будет держать своих подданных в единстве и верности… гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым, если уж без чего-нибудь одного пришлось бы обойтись. Ведь о людях вообще можно сказать, что они неблагодарны, изменчивы, лицемерны, трусливы перед опасностью, жадны до наживы» ¹⁰ .

Любопытное совпадение: Макиавелли рассказывал в «Истории Флоренции» о том, что в древние времена ее руководители раз в шесть-семь лет осуществляли то, что называлось новым захватом власти. Они подвергали избиению людей, которые могли стать конкурентами в борьбе за руководство городом, и тем предотвращали опасность государственного переворота и заговоров. Разве не напоминает это установки Мао Цзэдуна о том, что раз в семь-восемь лет необходимо осуществлять «культурную революцию»?

Макиавеллиева модель, изложенная в максимах «Государя», имеет много общих черт с портретом абсолютного монарха, нарисованного Хань Фэйцзы. Оба они исходили из посылки о дурной природе человека; оба они полагались прежде всего на силу в управлении государством; оба они советовали государю не гнушаться никакими средствами, коль скоро речь идет о единстве, безопасности и величии государства. И если идеальным монархом такого типа для Макиавелли был Чезаре Борджа, то легисты нашли свой образец в лице Цинь Шихуана, методы правления которого значительно ближе стоят к практике Борджа, чем к конфуцианскому идеалу. Мы видим, что традиции имперской власти хотя и имеют, разумеется, свою специфику в разных цивилизациях, тем не менее достаточно близки во всех странах и на всех континентах. И как раз в русле таких традиций, несомненно, находились многие стороны деятельности Мао Цзэдуна, когда речь идет о методах и формах осуществления власти. А лев и лисица, разве они не сродни тигру и обезьяне?..

Но, конечно, и макиавеллиева модель отнюдь не дает нам всех ключей для понимания руководителей такого типа, как Мао Цзэдун. Он являл собой пример руководителя, который опирается на широкую народную массу. Его тезис о «линии масс» – это не просто демагогия, а определенная форма взаимодействия руководителя и народа, форма властвования, предполагающая стимулирование массовой активности в тех областях и в тех направлениях, которые отвечают предначертаниям вождя. Кроме того, Мао Цзэдун сочетал в себе не только качества политического руководителя, но и идеолога, выдвигающего определенные цели по преобразованию общества. Высший государственный интерес у него сочетался с целями крутой ломки общественных отношений и самой психологии народа, призванных в конечном счете обеспечить величие нации и величие государства.

Тогда, быть может, для характеристики Мао Цзэдуна более подходит модель харизматического лидера, выдвинутая Максом Вебером и разработанная дальше его последователями? Упомянем в качестве примера последователя Вебера Омари де Рейнкорхтома, который в своей книге «Грядущие Цезари» писал: «Цезаризм является логическим следствием двух причин: роста мировой империи, которая не может более управляться республиканскими институтами, и постепенного распространения массовой демократии, которая завершается концентрацией верховной власти в руках одного человека» ¹¹ .

Однако и веберовская модель, на наш взгляд, едва ли полностью применима к Мао Цзэдуну. Имеются определенные черты, которые роднят его с лидерами подобного типа, например установка на единоличную власть, прямая апелляция лидера к массам, фюреризм, претензия на идеологический диктат и др. Но харизматические лидеры появлялись в условиях кризиса республиканской парламентской власти. Они представляли собой альтернативу буржуазно-либеральным лидерам.

Слоит, на наш взгляд, сослаться на суждения двух тончайших исследователей сокровенных тайн природы цезаризма – Уильяма Шекспира и Бернарда Шоу, которые дали в своих великих творениях две противоположные трактовки причин преуспеяния подобного рода вождей. Уильям Шекспир, рисуя образ Юлия Цезаря и в особенности его эпигонов, которых он наблюдал в елизаветинскую эпоху, видел в цезаристах главным образом проявление дурных свойств человеческой природы – непомерного честолюбия, властолюбия, беспринципности. Бернард Шоу возражал Шекспиру, утверждая, что подобный Цезарь никогда не смог бы завоевать симпатии людей и добиться успеха на политическом поприще: «В Шекспире не было Цезаря, как не было его в самою ту эпоху, которую открыл Шекспир, а мы благополучно продолжаем его бытие»… «Шекспир отлично знал слабости человека, но не увидел его силы, его способность быть Цезарем»; «Шекспировский Юлий Цезарь не высказывает ни одной мысли, которая украсила бы заурядного американского политикана из Таммани Холла, – не говоря уже о реальном Юлии Цезаре». Сам Бернард Шоу в своей пьесе «Цезарь и Клеопатра» попытался нарисовать образ идеализированного Юлия Цезаря – тонкого политического мыслителя, деятеля и дипломата, значительно возвышающегося над средой не только своим умом, но и своими нравственными качествами. Только такой Цезарь, по мнению Бернарда Шоу, мог победить Помпея и стать кумиром римского народа.

Бернард Шоу упрекает Шекспира в нарушении исторической правды в изображении не только Юлия Цезаря, но и других деятелей той эпохи: Брута, Кассия, Антония. «Какой же это Брут!?» – восклицает Шоу. – «Шекспир показывает нам вылитого жирондиста за 200 лет до его рождения…». Но в этом как раз сила поэтического гения Шекспира: его политические портреты настолько типичны, глубоки и разнообразны, что аналогию им (разумеется, не копию) можно найти в любую эпоху. Дантон, Марат и Бонапарт в период французской революции дали подобие Брута, Кассия и Цезаря ¹² .

Но при всем несходстве концепций цезаризма Уильяма Шекспира и Бернарда Шоу они сходились в одном: и там и здесь рисуются незаурядные, в сущности, великие человеческие характеры, темпераменты, умы. Современная эпоха дала новый тип цезаризма, который не мог найти отражения в литературе прошлого. Им присущ в какой-то мере тот же набор качеств, присущий подобному типу личности во времена Древнего Рима или английской и французской революций: жажда власти, непомерное честолюбие, беспринципность, демагогия. В одном своем свойстве, однако, они разительно непохожи. Это не гении, это не крупные таланты. Типичный современный цезаризм – это выдающаяся посредственность. Он плохо образован, он антикультурен и нередко антиинтеллектуален. Его сила – это сила, описанная Макиавелли, – полузверя-получеловека. Это животная способность к внутригрупповой борьбе, к выдвижению и господству посредством закулисных интриг, манипуляций людьми, безжалостного уничтожения противников. Будучи выходцами из масс, они шестым чувством улавливают их настроение, умеют подлаживаться к нему и манипулировать массами, их сознанием. Когда же такая натура приправлена хорошей дозой идеологического фанатизма (искреннего или демагогического), она обретает огромную силу воздействия и в рамках малой политической группировки, и на широком поприще массового сознания.

Место Мао Цзэдуна в истории определяется особенностями революционного движения в странах, где рабочий класс еще не превратился в класс для себя и ведущую силу в обществе, где отнюдь не преодолены многовековые традиции имперской власти, иными словами, это особый случай.

Появление вождя такого типа едва ли можно признать случайным. Карл Маркс и Фридрих Энгельс еще в прошлом веке указывали на мелкобуржуазных вождей подобного рода, которые нередко примыкают к коммунистическому движению.

Для течений «тоже-социализма», независимо от того, носили они название анархизма, троцкизмаили других «измов», всегда была особенно характерной вера в насилие и культ вождя. Сторонники этих течений уповали только на силу даже при решении чисто хозяйственных проблем. А для абсолютного насилия нужна и абсолютная власть, нужен культ вождя, диктатор, наделенный абсолютными полномочиями. Вот почему личные амбиции играли колоссальную роль во взглядах и Бакунина, и Троцкого, и других мелкобуржуазных идеологов. Ф. Энгельс писал о стремлении Бакунина поставить пролетарское движение на службу своему раздутому честолюбию и эгоистическим целям. Он подчеркивал, что такие люди под предлогом завоевания господства рабочим классом стремились захватить господство для самих себя.

Что касается Троцкого, его мания величия может быть сравнима только с той же манией, коей страдают некоторые его нынешние вольные и невольные последователи.

Впрочем, мы и здесь не собираемся проводить аналогий.

Лидера такого типа, как Мао Цзэдун, можно было бы назвать в его честь маоистским типом современного радикал-националистического лидера. Не исключено, что история освободительного движения в других районах развивающегося мира еще не раз будет выдвигать на историческую арену подобных руководителей. И если перефразировать приводившееся выше изречение Мао Цзэдуна, то можно сказать, что он соединяет в своем лице вовсе не Карла Маркса и Цинь Шихуана, а скорее всего этого последнего и Троцкого. Национализм, самовластие, реакционный социальный утопизм, культ насилия – вот опознавательные особенности Мао как политического вождя.