Текст книги "Хранить вечно"

Автор книги: Федор Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Почему вы отступили? – спросил он у командира танковой роты.

– Русские открыли ураганный огонь! Откуда у них снаряды, господин командующий? Откуда у них столько снарядов?

– Будет еще больше! – пообещал генерал. – Надо сделать еще одно усилие или будет поздно!

Командир дивизии доложил, что русские накапливаются для атаки, что здесь стало небезопасно для командующего. Генерал вернулся к командирскому танку.

В дороге поднялась метель. Стемнело. Исчезли все ориентиры, танки шли с зажженными фарами, но снежную круговерть фары не пробивали, впереди стояла млечная, плотная завеса.

Мела поземка, овраги вздыбились сугробами, склоны их оледенели. Водитель не успел затормозить, командирский танк с генералом сполз в овраг и зарылся в глубоком сугробе. Танкисты разожгли костер. По рации вызвали буксирный танк.

Генерал перешел в штабную машину. Она отапливалась.

Наступило четвертое декабря.

В три часа ночи пришел буксирный танк и поволок за собой по трассе штабную машину.

В кабинете Толстого горел камин, начальник штаба собирал донесения из частей, разбросанных южнее и восточнее Тулы.

– Что под Каширой? – спросил его генерал.

– Под Каширой нас теснят…

– Кто теснит?

– По нашим данным, танковая дивизия, стрелковые части и кавалерийская дивизия. Днем русские активно бомбили наши позиции…

Минул еще один день. Изо всех корпусов доносили, что наступление возобновить не удалось ни на одном из направлений. Наступающие части встречены огнем русских и контрударами при выходе на исходные позиции.

– Кто наступает, мы или русские? – задал вопрос генерал начальнику штаба и собравшимся в кабинете Толстого офицерам.

– Они контратакуют! – решился кто-то ответить на этот вопрос.

– Они контратакуют, а мы откатываемся назад?

Генерал встал.

– Властью, которой я облечен, в этот трудный час я приказываю повсеместно перейти к обороне и отвести войска на удобные рубежи для обороны! Я ответствен в едином лице перед командованием! Прошу немедленно выполнить приказ и довести его до войск, находящихся в соприкосновении с противником…

Генерал попросил всех работников штаба остаться при его переговорах с командующим группой армий.

– Господин фельдмаршал, – доложил он, – я отдал приказ о прекращении наступления. Мои войска отходят с ночными боями, и я вырабатываю сейчас со штабом линию, на которой им предстоит занять оборону…

– Где вы находитесь?

– Сейчас только с трудом пробился на передовой командный пункт с линии фронта между Серпуховом и Тулой… Все наши попытки выйти на исходные позиции для атаки были сбиты противником…

– Вы отдаете себе отчет в том, что вы не выполнили приказ высшего командования? – спросил после короткой паузы фельдмаршал.

– Я всю ответственность взял на себя и немедленно передам командование тому, кто сможет выполнить этот приказ! Я был бы счастлив сам об этом доложить фюреру!

Фельдмаршал обещал сделать все возможное, чтобы фюрера соединили с командным пунктом генерала.

– Вы будете пытаться убедить фюрера? – спросил начальник штаба.

– Иногда мне это удавалось! – ответил генерал.

– Это когда вы настаивали на наступательных операциях!

Генерал опустил веки.

В ожидании вызова из Берлина, через центр связи в штабе группы армий, генерал связался с командующими соседними армиями.

По всему фронту четвертого декабря ни одному крупному подразделению не удалось стронуться с исходных позиций для атаки.

Генерал вынул из папки, переданной ему разведчиками, газету «Правда». Попросил меня перевести отчеркнутые абзацы. Это была «Правда» от 27 ноября. Карандашные пометки стояли на передовой. Она называлась: «Под Москвой должен начаться разгром врага». Я перевел ее название.

– Пожалуйста! – подбодрил меня генерал.

Офицеры штаба сгрудились возле меня. Я переводил только отчеркнутые строчки:

– «Мужественное сопротивление частей Красной Армии задержало разбег фашистских полчищ. Они вынуждены перейти на медленный шаг. Они не мчатся вперед, как бывало, а ползут, обильной кровью поливая каждый свой шаг. Но они все же ползут! Значит, надо удесятерить стойкость защитников Москвы…»

– И вот уже не ползем! – уронил генерал. – Когда вышла эта газета?

Я назвал число.

– Неделю назад мы еще ползли! Дальше!

Я читал ровным голосом, стараясь ничем не выдать своего состояния. Меня познабливало от волнения.

– «…Под Москвой началась расплата за все кровавые злодеяния, за слезы и муки, которые фашизм причинил нам…»

Я остановился, опасаясь бурной реакции офицеров.

– Продолжайте! – приказал генерал твердым голосом.

– «…Уничтожив врага под Москвой, мы начнем уничтожение его на всей захваченной им территории…»

Генерал сделал мне знак, чтобы я остановился.

Все молчали, ожидая его реакции. Но генерал молчал, склонив голову над картой, расстеленной на столе, за которым были написаны и «Война и мир», и «Анна Каренина».

Занимался поздний мутный рассвет. Над деревьями струился иней, одевая окрестности туманом. Метель прекратилась еще ночью. Утро обещало мороз и солнце.

Генерал стоял у высокого окна и глядел сквозь морозные узоры на стекле, изредка поглядывая на часы. И вот раздался зуммер вызова. Он не рванулся к аппарату связи. Подошел к нему медленно, как бы переступая через какой-то незримый барьер.

Голос Гитлера он не мог расслышать. Все усилия связистов ни к чему не привели. Офицер связи из штаба группы армий начал передавать ему слова Гитлера. Работали усилители радиотелефона. Мы всё слышали так же, как и генерал.

– Никакого отступления! – рубил голос офицера. – Я не уйду из-под Москвы! Это преступление перед всеми, кто сложил голову, чтобы достичь этих рубежей! Нация, которая не сумеет одержать победы, теряет право на жизнь! Никаких выравниваний линий фронта! Мы должны овладеть Москвой, мы заключим ее в кольцо смерти! Я высылаю вам немедленно подкрепление воздухом…

Генерала фюрер не пожелал слушать. Рация замолкла.

Генерал постоял возле рации и так же медленно, как к ней подходил, вернулся к столу.

Молчание становилось трудным. Чтобы как-то его разрядить, начальник штаба заметил:

– Сегодня летная погода!

– Вы в плену иллюзий! – остановил его генерал. – Время, когда мы радовались летной погоде, прошло… Теперь это означает, что наши поиска будут получать удары с воздуха…

Он отошел от стола и настроил приемник на Москву. Передавали сводку Советского информбюро. Мне пришлось переводить. Я едва успевал за диктором, но главное все же успел перевести:

– …Сильный контрудар нанесен врагу в районе Наро-Фоминска. Противник отброшен. Захвачено пятьдесят три подбитых танка… Немцы начали отходить из Яхромы и на соседних участках…. Группа Белова продолжает наступление…

– Белов? – живо переспросил начальник штаба.

– Вам известна эта фамилия? – спросил генерал.

– Из-под Каширы выдвинулся кавалерийский корпус… Я никак не мог установить, кто командует этим корпусом… Они сами сообщили нам его имя… Ромны! Вы помните кавалерийскую атаку? Это на рассвете, когда нам пришлось покинуть город… Кавалеристами командовал Белов…

Генерал обернулся ко мне. Злая усмешка застыла у него на губах.

– А там не упомянуто имя Катукова?

– Не слышал, – ответил я.

– Этот танкист меня больше волнует! Мы еще услышим о нем… Итак, господа, обстановка ясна! Время не терпит! Приказа я своего не отменяю! Я еще ваш командующий… Придется мне ехать в Германию и лично объясняться с фюрером…

Минул еще один день.

Генерал сидел, прильнув к приемнику. Он ловил какое-то нужное ему сообщение. Я предложил свои услуги для перевода.

– Не то! – ответил он мне. – Я жду сообщения, которое будет передано на всех языках мира… Настал час выступить Японии… Только ее выступление еще может нас спасти!

7 декабря войска генерала пытались оторваться от наседавших на них частей Красной Армии, но это не удалось. Начиналась паника… Восточнее Тулы фронт грозил падением…

8 декабря последовал приказ Гитлера перейти к обороне, и в тот же день генерал наконец поймал сообщение по радио о нападении Японии… на Соединенные Штаты Америки!..

– Барон не смог сдержать своего слова! – бросил он мне. – Он уверял, что Япония поможет нам в поединке, а, теперь на нас поднята и вся Америка!

Бушевала метель. Низкие свинцовые тучи сыпали крупными хлопьями, ветер спрессовывал их в сугробы, перепоясывал сугробами дороги, оковывал гривастыми обручами деревни, прикрывал увалами разбитые немецкие танки, машины, пушки. Сводки указывали, что метель разгулялась по всему Подмосковью.

Метель спасала немцев от полного разгрома, ибо советские самолеты не могли действовать, но армия отступала под нарастающими ударами русских.

Генерал собрался в Германию, ничуть не сомневаясь, что к армии он больше не вернется. Он получил намек, что фюрер недоволен им, что от него отступились и его покровители.

В Рославль, в штаб группы армий, мы выехали с ним вместе, без него мне в армии делать было нечего. Он полагал, что из Рославля я сразу отправлюсь в Берлин к барону.

Теперь он хотел выглядеть умным и прозорливым.

– Вы помните совещание под Минском? – спросил он меня. – Я тогда задал вопрос, где мы предпочтем получить затяжную войну. На близких или на растянутых коммуникациях? Все предпочли получить ее на растянутых коммуникациях… Можете передать барону, что мы вползли в затяжную войну, вдалеке от баз снабжения… Барону и его друзьям надо сегодня искать возможности договориться с Западом…

Генерал недоговаривал, боялся ли он меня или самого себя, но не произносил слово «поражение», хотя уезжал от отступающих войск, а это он считал поражением.

У Максима Петровича меня ждало сообщение из Центра: «Переправиться в спецотряд и ждать новых указаний».

Я сообщил Максиму Петровичу, что моя миссия окончена, и просил его переправить меня в лес к его людям.

– Пора, – ответил Максим Петрович, – и мне пора! У меня других заданий, как только держать связь с вами, здесь не было…

На всякий случай, чтобы не иметь неприятностей о полевой жандармерией, я доложился генералу. Он пожал плечами:

– Молодость! В такие часы – и охота!

– Я не думаю, что еще раз попаду в Россию… Хочу побывать в русском лесу… Офицеры часто выезжают на охоту…

– На охоту? Хм! Я сутками не снимал сапог и не раздевался, а тут – охота! А впрочем, быть может, это легче – ничего не принимать близко к сердцу…

Метельным утром на розвальнях мы выехали с Максимом Петровичем в лесную сторожку к его брату. Пост полевой жандармерии проверил наши пропуска, лошадка рысью побежала к лесу.

Петр Петрович Веремейкин тоже снялся с места. Втроем мы углубились в лес. Лошадь шагала по снежной целине, снег тут же засыпал ее следы и следы от полозьев.

Отряхивали снег приспущенные от его тяжести ветви, стыли оголенные осинки, шумели шапки сосен. Там вверху гулял ветер, набирая силу для снежной бури. Теперь уж скоро нас окликнут из леса и встретят советские люди.

Часть вторая

1

а одном из аэродромов под Москвой приземлился воздушный лайнер, совершающий регулярные рейсы между Москвой и европейскими столицами.

Все, что произойдет, я мог узнать не выходя из своего служебного кабинета. Но как удержаться и не взглянуть на старого «знакомца», который и не подозревал, что в лице чекистов нашел терпеливейших исследователей его запутанной и до невозможности затемненной местами биографии, его характера, его личности во всех ее проявлениях.

Мы ждали его… Рано или поздно он должен был вновь появиться. Тогда нам не сразу удалось установить, кто он такой.

Обычная суетня на большом аэродроме… Кто-то торошося к трапу, кто-то проходит таможенный досмотр. Провожающие, ожидающие, встречающие… Все это смешивается в беспорядочный хаос. Но вот диктор объявляет о прибытии лайнера, которого ждем и мы. Лайнер подруливает к назначенному ему месту, по трапу спускаются вниз на летное поле пассажиры.

Вот он! Он идет, перекинув плащ через левую руку, в руках у него модный кожаный портфель. На голове шляпа, он в сером летнем костюме.

Жарко. Он снимает шляпу и вытирает белоснежным платком пот со лба. Житейский, бытовой жест. Но так ли это? Мы знаем, что у этого человека отработан каждый жест, а не только каждое движение.

Я посмотрел на своих товарищей. Они обратили внимание на его манипуляции со шляпой и платком. Ищут, кому же он подал знак? Неужели его кто-то встречает? Но это, конечно, только предположительное объяснение его жеста. Так он может подать знак тревоги или, напротив, известить, что все благополучно, что он спокоен, что все развивается по заранее намеченной и обусловленной до мельчайших деталей схеме.

Одного из встречающих мы заметили несколько ранее. Он приехал минут за двадцать до приземления лайнера. Это Нейхольд, корреспондент одной из зарубежных газет.

Нейхольд молодой человек, ему лет тридцать. В своих корреспонденциях он сдержан, искусно демонстрирует объективность, проходит мимо скандальных сенсаций. Но вот уже несколько лет он работает на этого господина или на тех, кто посылает этого господина к нам в гости. Значительный приработок к гонорарам в газете? А может быть, журналистская деятельность всего лишь прикрытие?

Нейхольд одет небрежно, с какой-то даже нарочитостью небрежно: изрядно потершиеся джинсы, сандалеты, замшевая курточка.

Прямые черные волосы. Горбинкой нос обличает европейца-южанина. Он смугл, но смугл от загара, который с первыми же жаркими лучами легко затягивает его кожу. Такого типа лица встречаются на Средиземноморском побережье, на юге Италии, во Франции – ближе к испанской границе. Он был бы красив, если бы не пренебрежительная ирония в уголках его губ и в темных глазах.

Господин, которого он встречает, тоже был южанином, но не европейцем. Его по внешнему виду, по цвету волос и кожи можно было принять и за араба, и за перса, и даже за айсора.

Последний раз мы видели этого господина пять лет тому назад. Он уже немолод, поседел, углубились морщинки у глаз. Держится он все так же прямо, едва заметно приопустились плечи.

Его можно принять за коммивояжера. Интересно, какими он на этот раз запасся документами? Он предпочел легальный, открытый въезд в страну. Но это совсем не означало, что вот сейчас, немедленно, он не попытается исчезнуть с наших глаз.

Итак, он снял шляпу, вытер белым платком пот со лба…

Нейхольд, перекидывая из одного угла рта в другой сигарету, бесстрастно смотрел на приближающихся пассажиров. Этот жест приезжего не вызвал у него никаких эмоций. И все же!

Наши товарищи уловили в общей сумятице вокзального хаоса целеустремленное движение человека. Это – шофер такси. На голове у него форменная кепочка. Молодой, лет двадцати пяти – двадцати шести. Он шел не торопясь, небрежно, пиджак нараспашку, в зубах сигарета.

Остановился у киоска с сигаретами, прошелся вдоль книжного прилавка, подбросил в руке связку ключей. Профессиональный жест шофера. Через минуту он оказался за рулем. К нему подходили пассажиры и тут же отходили. Он отказывался ехать…

На привокзальной площади интересующий нас господин. Поглядывая поверх снующих пассажиров, он высмотрел машину, прямо направился к такси, где сидел за рулем тот самый таксист, что обратил на себя наше внимание.

Он подошел к окошку со стороны шофера, протянул ему листок бумаги и что-то начал объяснять знаками. Сторонние наблюдатели этой сценки могли бы подумать, что иностранец, не знающий русского языка, объясняет шоферу, куда ему надо поехать. Шофер посмотрел на листок бумажки и согласился отвезти пассажира.

Сальге, так звали гостя, сел в машину. Такси медленно тронулось, пристроилось к веренице других машин на выезде со стоянки.

Он сел к «своему». Это усложняло наблюдение, требовало особой осторожности. Но мы его ждали, стало быть, готовились и к неожиданностям.

Вслед за такси пошли оперативные машины. А через несколько минут мне доложили, что на этот раз Сальге приехал под именем Иоахима Пайпера, что ему забронирован номер в гостинице «Украина».

С этим господином требовалась удвоенная осторожность. Я запретил сотрудникам наблюдения пользоваться радиотелефоном. Телефон проводной связи стоял в будке ГАИ на полпути с аэродрома в Москву. Возле будки ГАИ дежурили наши люди. Их предупредили, чтобы оперативные машины были сняты с маршрута, если такси под номером 33–19 пройдет мимо поста.

Его надо было встречать в гостинице, а не идти за ним следом.

Имелся какой-нибудь шанс, что он захочет где-то побывать до приезда в гостиницу?

В двух точках, наиболее вероятных, мы тоже были готовы к встрече с ним… Могла быть и третья точка, нам неизвестная.

Ну что же… Пришлось для этого применить старый и испытанный прием. Он известен всем разведывательным службам мира, его знают разведчики любой квалификации. Но, несмотря на это, он действует всегда безотказно.

С поста ГАИ почти в открытую за ним пошла наша «Волга». Что она действительно наша, ни ему, ни его человеку за рулем неизвестно. Но «Волга» прицепилась, повисла на хвосте. Что это за машина? Наблюдение, слежка? Если слежка, если наблюдение, то все на этом и закончилось. Никуда и ни при каких вариантах уйти от слежки в большом городе с большим движением невозможно. Тут же вся служба наблюдения будет приведена в действие. От слежки не избавишься. Что делать? Ничего не делать! Следовать намеченным маршрутом и ни в коем случае не выходить ни на одну из своих нелегальных целей.

«Волга» проводила их до въезда в Москву и замешалась в общем потоке транспорта.

Здесь уже и без хвоста он не решится на маневры, здесь любая машина может быть службой наблюдения… Нам же нужно было, чтобы он приехал в гостиницу и взял номер. Мы должны были разобраться с шофером такси…

А Нейхольд все еще был на аэродроме. На стоянке стояла его машина. Но он присутствовал на аэровокзале, когда прибыл Сальге, как когда-то Сальге провожал его, Нейхольда, в Париж, наблюдая за его посадкой в самолет со стороны.

2

Не так все начиналось пять лет тому назад…

Поздним вечером в городской отдел милиции небольшого подмосковного городка явилась Клавдия Ивановна Шкаликова – пожилая женщина, местная жительница. Она всех знала в городке, и ее все знали. Тихий, небольшой городишко, вокруг леса. В городке швейная фабрика, вот и вся его промышленность. В пригородах пионерские лагеря. Колхозная земля начинается сразу за городской чертой.

Она вошла к дежурному по отделению милиции в двенадцатом часу ночи. Старшина дремал, уронив голову на стоя. Происшествия, когда требовалось бы вмешательство милиции, в городке были редкими.

Он проснулся от удара входной двери, поднял голову и протер глаза. Шкаликова… Он сразу узнал ее. Она жила на соседней улице. Ее плотная, полнеющая фигура, ее круглое лицо с доброй улыбкой примелькались ему в городе. Она была явно не в себе. Унее подрагивали губы, а в глазах стояли сдерживаемые слезы.

Она подошла к барьеру и тихо сказала:

– Сынок! Ты уж извини меня! Где Иван Иванович?

Это было в стиле городка. Все друг друга знали по имени и отчеству. И он не удивился, что она именно так спросила о начальнике городского отдела. Удивился он другому. Как это она не взяла в толк, что начальника отдела в такой поздний час не должно было быть на работе!

– Начальник? Спит он… Отдыхает!

Старшина подтянулся, сообразив, что не на огонек зашла Шкаликова в милицию.

– Что случилось? – спросил он.

Шкаликова было наклонилась ближе, но, с сомнением оглядев старшину, отпрянула:

– Нет, Николай!

Она знала по имени и старшину.

– Нет, Николай… – ответила она как бы самой себе. – Иван Иванович мне нужен…

– Какая срочность? Приходите, Клавдия Ивановна, утром…

Шкаликова рассказывала потом, что уже было и собралась все отложить до утра. Очень у нее было все неустойчиво в ту минуту, но чувствам своим она привыкла больше верить, чем рассуждениям. Она уже было и к двери пошла, но вернулась. В голосе ее что-то послышалось такое, что старшина смирился.

– Нельзя утром… Буди начальника!

Старшина поднял телефонную трубку…

Рассказ Шкаликовой строился лишь на впечатлениях и ощущениях, ничего она точно не могла сформулировать и ничем основательным свою тревогу не подкрепила.

Все произошло недавно, полчаса назад… Ее дочка, Леночка, сидела у открытого окна и читала.

Кто-то постучался пальцами о подоконник из сада. В саду было темно. На свет из окна вышла фигура незнакомого человека. Леночка испугалась, но незнакомец тихо попросил:

– Дочка! Разбуди отца!

Здесь Шкаликова проснулась, услышав сквозь сон мужской голос с легким восточным акцентом.

– Кого? – удивленно воскликнула девочка. Удивиться было чему. Прошло пятнадцать лет без малого, как ее отец утонул. Кто из близких не знал этого!

– Отца позови! Отца! – повторил незнакомец. И уже нетерпение слышалось в его голосе.

Шкаликова встала, накинула платье. Разговор у окна продолжался.

– Дома отец-то? – продолжал незнакомец.

– Мама! Мама! – позвала Леночка. – Тут папу спрашивают…

– Отец-то где? – опять послышался голос незнакомца.

– Он умер… И давно… Пятнадцать лет прошло, как умер…

Шкаликова успела увидеть смуглое лицо, приметила даже раздражение в лице незнакомца… И все исчезло. Шорох за стеной, тишина. Шкаликова быстро подошла к окну. Из сада к подоконнику тянулись ветви старой яблони. Тут же стеной стояла гряда густых вишневых кустов. Сквозь них ничего не было видно. Словно бы под окном никто и не стучался. Но чей же она слышала голос из-за перегородки? С кем разговаривала дочка?

– Кто здесь был? – спросила Шкаликова у дочери.

– Не знаю… Какой-то человек… Я боюсь, мама! Кто это был?

Руки у девочки дрожали.

– Никого нет!

– Я боюсь, мама! Почему он не знал, что папка умер? Почему? Кто он такой?

Шкаликова погасила огонь, закрыла окно.

– Кто это, мама? – спросила опять Леночка.

Шкаликова велела ей ложиться спать, торопливо оделась и задами, огородами вышла к милиции.

– Почему он не знал, что мой муж умер? – спросила она Ивана Ивановича.

Иван Иванович был старым оперативным работником. Именно оперативная работа приучила его не отмахиваться от трудноуловимых, невыраженных впечатлений. Худой, немного уже сгорбленный, но собранный, как пружина, человек. Он сумел уцепиться за почти неуловимое в рассказе Шкаликовой. Ответил ей спокойно и как бы успокаивая ее, чтобы еще больше обострить ее чувства.

– Что ж тут удивительного, Клавдия Ивановна? Разве все должны знать, что ваш муж умер? Были же товарищи, друзья…

– Ни друзей, ни товарищей у него не было…

– Так уж вы всех и должны помнить. Он воевал… Может быть, какой-нибудь фронтовой товарищ вспомнил?

– Может быть… – с долей иронии согласилась Шкаликова. – Всю войну мой муж в плену был!

Иван Иванович ничего сразу не ответил. Пока еще очень смутно проглядывало объяснение ночного визита. Вместе были в плену. Шкаликов прошел комиссию, ни в чем оказался не виноватым. А этот незнакомец мог быть и повязан преступлениями в лагере где-то… Словом, мог он отбывать и наказание. Вышел… Прошли годы. Решил повидаться с товарищем по плену. Но осторожен, всего боится… Чего же ему бояться? В городок приехал повидать товарища, товарищ умер. Час поздний… Повернулся и ушел. С женой товарища не захотел повидаться. Почему? Чего он боялся?

Шкаликов умер задолго до того, как Иван Иванович начал работать в городке. Он посмотрел на часы. Еще не отошел из городка автобус последнего рейса. Он приказал патрулю проехать к автобусной остановке и задержать незнакомца со смуглым лицом и проверить его документы.

А со Шкаликовой продолжал разговор.

– Вы думаете, Клавдия Ивановна, что это кто-то из знакомых его по плену?

– Только по плену и были у него знакомые. Он бежал из плена… Сам мне рассказывал.

Вот еще объяснение. Может быть, кто-то из бежавших с ним из плена. Но тогда настороженность его вдвойне и втройне необъяснима.

Иван Иванович попытался сопоставить все как-то во времени и задал всего лишь уточняющий вопрос:

– Когда умер ваш муж?

И вдруг ошеломляющий ответ:

– Он не умер… Он жив!

– Сбежал, что ли? К другой ушел?

– Утонул… На льду около полыньи нашли его телогрейку… А на самом деле не умер он… И к другой не уходил!

Несколько позже Шкаликова мне повторила свой рассказ. Мешались в этом рассказе вещи вполне понятные и вещи, заставляющие задуматься…

– Получила я открытку – пропал без вести… – рассказывала Шкаликова. – Не похоронная! А что это означает: пропал без вести? Где он? Какое ему лихо? Слезы душат! Долгие ночи все о нем думаю. Из-под венца на войну ушел… А тут эвакуация. Мыкалась одна, как могла. Первенький наш от скарлатины в дороге умер… Войне кончаться – явился…

Разговор шел дома у Шкаликовой. Мы к ней приехали двумя днями позже.

Иван Иванович подправлял ее, возвращая ее к той форме рассказа, в которой она ему все выложила.

– Да не волнуйся ты, Клавдия Ивановна, – урезонивал он ее. – Не торопись!

– Явился! – продолжала она, стараясь не потерять нити рассказа. – Только гляжу, порченый он! Ночью проснется, закричит… Зубы скрипят. В плену всю войну…

– Плен дело не шутейное! – поддержал Иван Иванович.

– Боялся он! – объяснила Шкаликова.

Вот она, точка, вот те два слова, которые привели начальника отдела милиции к нам в Комитет государственной безопасности. Я тут же спросил ее:

– Кого он боялся?

Шкаликова скосила на меня глава, вздохнула и не ответила. Задумалась.

– Рассказывай, рассказывай! – подбадривал ее Иван Иванович. – Это полковник госбезопасности Дубровин и его помощник. Им все нужно знать, чтобы разобраться!

– Как ночь, под кровать топор кладет… – продолжала Шкаликова. – На стенку ружье вешал, чтобы сразу рукой дотянуться. На окна глухие ставни поделал. У нас их сроду не было. Он закрывал ставни изнутри и снаружи. Запрется кругом, запрет ставни, тусклую лампочку зажжет, ложится, а не спит… Не спит… Лежит часами с открытыми глазами. Или всю ночь ходит и ходит… Собака залает: одна рука к ружью, другая – за топор… Успокаивала я его… Допытывалась… Сергей, говорю, ежели в чем виноват, пойди повинись… А он посмотрит на меня чудными глазами и молчит…

– Ждал он кого-то! – подсказал Иван Иванович.

Я смотрел на Шкаликову. Ответ мне ее был известен со слов Ивана Ивановича. Ответ этот тоже был всего-навсего намеком.

– Ночи долгие… Сама ведь тоже не сплю… Как-то ночью совсем измаялась. Спрашиваю, кого ты ждешь? А он вдруг говорит: если б знал, кто придет, встретил бы… И топор взял бы!

Иван Иванович многозначительно посмотрел на меня поверх ее головы. Понятно? Понятно, кого топором встречают?

Но сам Шкаликов, сам он, кто же таков?

Из ее рассказа мало что прояснялось. Работал он, как из плена пришел, на тихих, незаметных работах. Служил в бухгалтерии лесхоза контролером, ушел обходчиком леса, потом ночным сторожем на складе. Вернулся он из плена еще молодым. Почему же ему не захотелось попытать себя на деле более значительном и интересном? И не пил… Трезво жил.

Шкаликова заканчивала:

– А как дочь родилась – успокоился. Радовался он ей! А тут и исчез…

И вдруг открылось: каждый месяц аккуратнейшим образом шли к ней денежные переводы из разных городов и поселков. Всегда одна и та же сумма. Смутило нас, что переводы шли от разных лиц. Города, из которых приходили переводы, в разных концах. Могло создаться впечатление, что человек, делающий переводы, все время находится в дороге. Я сейчас же дал указание изучить географию переводов, чтобы уловить хоть какую-нибудь связь между ними.

Со своим помощником Василием Михайловичем Снетковым мы работаем уже несколько лет. Он пришел в Комитет государственной безопасности со студенческой скамьи, из юридического института. Мне из кадров прислали его в отдел «посмотреть».

Сильные очки искажали глаза Снеткова, укрупняя их; когда он снимал очки, выражение его лица становилось беспомощным. Снетков очень скупо и даже серо рассказал о себе. Могло показаться, что это скучный человек, но и под очками и без очков глаза его говорили о многом. О широте, о мягкости, светился в них и юмор. Он скорее напоминал ученого-историка. Такие сидят в библиотеках часами над фолиантами, выискивая удивительные открытия и там, где, казалось бы, уже открыть ничего невозможно.

С тех пор много утекло воды. Я имел случай убедиться, что Снетков, я звал его просто Василием, способен вникнуть в самые запутанные дела, что он и находчив и смел.

Он присутствовал при нашей первой встрече с начальником отдела милиции. Выслушал его рассказ. Я спросил Василия, как он относится к этой истории.

– Топор, ружье, ставни… Это интересно! Не от милиции и не от нас он собирался отбиваться топором… Послушайте, Никита Алексеевич! Интересное это дело! Разрешите, я поеду…

Поехали мы вместе. Прежде чем войти в дом к Шкаликовой, мы вместе с Василием подошли к окну. Заглянули внутрь комнаты. Интересная деталь, в окно была видна задняя стена. На стене, как это обычно бывает в деревенских избах, развешано множество семейных фотографий. Висел портрет молодых: Шкаликов в солдатской гимнастерке и его жена. Несколько послевоенных фотографий Шкаликова. Заглянув в окно, ночной посетитель мог увидеть все эти фотографии. Они могли подтвердить ему, что он пришел по адресу.

Итак, Шкаликова все рассказала. Мне в общем-то были понятны мотивы, которые привели ее в милицию. Но мне хотелось, чтобы она сама это объяснила. Я спросил, что ее заставило обратиться в милицию. Шкаликова задумалась.

– Для себя вы никакой беды не ждали?

– Для себя? – спросила она с удивлением. Но тут же удивление и прошло. Она задумалась. – Для себя? – переспросила она. – Нет! Для себя не ждала! Бабье чутье подсказало, что вот он, тот самый, кого боялся Сергей, для кого ружье и топор под рукой держал…

Я слушал ее и думал: как спросить о переводах? Сказала, что муж жив, переводы получала. Не могла же она не знать, от кого идут переводы?

– Скажите, Клавдия Ивановна, когда вы получили последний денежный перевод от мужа?

– На днях! – ответила она чуть слышно.

– Алименты по договоренности?

Она оставалась по-прежнему спокойной, как спокоен человек, ничего не утаивающий.

– Ни о чем я с ним не договаривалась… Исчез – и все… Утонул… Так я и считала, что утонул…

– Когда вы догадались, что переводы идут от него?

– Чего же гадать? Кто ж еще пошлет? Кому нужно? Думала поначалу, что другую нашел… Другую нашел бы – деньги не посылал бы!

– Где же он?

– Не знаю…

– Вы его искали?

– Зачем? Что с ним делать, если жизнь ему с нами занедужилась?.. Дочь поднять – он мне помог! Спасибо ему и на этом! Подросла вот! Да какие у него заработки? Таится от всех, боится всего…

– Что? Что его заставило уйти? – спросил Василий. Не хватало ему, видимо, какой-то последней точки в психологическом рисунке Шкаликовой.

– Намек он мне давал… Оттуда должны прийти… С пленом это связано! Что у них там вышло, не знаю… Только говорил: придут – мое один конец. Или руки на себя наложить, или топором встретить!