Текст книги "Хранить вечно"

Автор книги: Федор Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Какие разные характеры вынесла на поверхность наша память. Мария была более разборчива в людях и лучше их понимала, чем я. Она, собственно, и объяснила, как все случилось.

Когда нам было очень трудно, когда мы были гонимы и вне закона, нас оставила одна часть наших знакомых. Эти не любили несчастных, не любили людей, которым надо помогать. Но несчастья наши открыли нам сердца других людей. Когда нам бывало совсем худо, когда нам негде было приклонить голову и мы скитались по затемненным улицам в поисках, куда бы спрятаться от гестаповских ищеек, эти люди открывали нам двери своих квартир, рискуя при этом жизнью. Мы очень благодарны этим друзьям. Но и их мы потеряли. Потеряли, как только нам стало опять хорошо. Сердца этих людей были привержены к несчастным и не выносили счастья у тех, кому они помогали в несчастье.

Теперь нас окружают друзья, перед которыми мы не изливаем душу и которые не делятся с нами хлебом, ибо у нас его достаточно. Наши отношения с ними ровны и спокойны, связаны они делом, общим делом и общими взглядами на жизнь. В дни торжественные они садятся с нами за стол, и мы не одиноки в старости.

Нет с нами тех, кто провожал нас с Марией на нашу долгую жизнь. Проводят другие, но очень хотелось бы, чтобы вернулись те дни, хотя бы в памяти, хотя бы чем-то сегодняшняя наша свадьба была похожа на ту, которая свершилась сорок лет тому назад, чтобы не формальным она была актом для документа, а своеобразным поклоном тем чувствам, которые мы сохранили в долгой жизни.

Венский извозчик… Нам памятна эта смешная и трогательная фигура. Сегодняшнее поколение не знает даже, как он выглядит.

Мне не хотелось ехать в костел на спортивной полугоночной машине. Костел и скоростной автомобиль как-то не стоят рядом. Мы пригласили извозчика. Они еще сохранились в Вене для таких чудаков.

Для выезда привели нам четвероногую красавицу. Природа отлила совершенные формы. На ногах по щиколотку белые носочки, а сама черная как смоль. Но если бы вся черная, может быть, это выглядело бы и мрачно. Нет. Посадили ей прародители белое пятно на лоб. Белое пятно с острыми уголками, как звездочку.

Черная, а все же и на черном еще чернее два внимательных глаза. Никаких украшений мы на нее не надели. Черный лебедь, выгнув шею, побежал по дороге.

По брусчатке постукивали копыта, мягко приседали рессоры, слабый ветерок овевал мою невесту… Путешествие на пролетке в прошлое.

Память вырывала – с трудом, конечно, – знакомые очертания. Дорога в те годы была выложена круглым булыжником. Сквозь камни пробивалась зеленая травка. Красная брусчатка убила траву, автомобильные шины не давали ей ожить.

Вдоль дороги и тогда толпились ветвистые и высокие липы. Навряд ли они стали значительно выше, они, наверное, все эти годы росли вширь. Теперь перед костелом они соединили свои кроны, прикрыли дорогу вечной тенью.

От стука копыт тревожились грачи, тучей поднимались над макушками аллей и тревожно кричали.

Мария сшила для венчания белое платье. Закрытое белое платье, не очень похожее на подвенечный наряд, по праздничное и веселое.

Тогда совершал венчальный обряд старичок ксендз. Он давал наставление молодым жить в дружбе и уважении. Его слова падали в наши раскрытые души, оставался от них след, как впечатление о вечности.

На этот раз молодой ксендз смущался. Ему бы у нас получать напутствие… Сан обязывал его произносить слова о любви, о супружеской верности. Звучало это и торжественно и смешно.

Сорок лет тому назад, когда обряд потребовал, чтобы мы поцеловались, я встретил в глазах Марии светлые слезы. Теперь в ее глазах затаилась улыбка. Немного торжествующая. Разве не могло быть для нас радостным, что через сорок лет мы с той же легкостью и без сомнений пошли к венцу, как в самый расцвет нашей любви, в ее радужные весенние дни?

Мы долго не могли успокоиться в тот вечер, перебирая в памяти давнее событие, переплетенное так неожиданно с сегодняшним днем. Давно разошлись все гости. Мы стояли у окна. Ранний майский рассвет делал прозрачным сумрак над городом. Солнце еще не встало, оно подсвечивало высокие перистые облака, которые, казалось, вечно, так и не сходя с места, висели над нашим городом с тех самых далеких лет, о которых мы вспоминали.

Нападение было внезапным и сокрушающим. Тихим и ласковым голосом Мария вдруг спросила, зачем мне все-таки понадобилось венчание, оно получилось прелестным, но что меня на это толкнуло.

Значит, все прежние аргументы не приняты. Повторяться я не мог, правды говорить не хотел. Я молчал.

Мария взяла меня под руку. Наивный человек! Думал все скрыть от нее, словно я забыл, что все тревоги мы всегда делили вместе, что она прошла ту же школу ужасов, что и я, что она вынесла из жизни почти магическую проницательность.

Она давно обо всем догадалась и все уже знала. Не знала, правда, о гонке на автобане. Но эта история оставалась пока столь темной, что и я в ней до конца еще не разобрался.

Герман Ванингер был известен ей не меньше, чем мне. Она на себе испытала жестокость его сердца и тяжесть его руки, хотя видела его только однажды, с чердака шестиэтажного дома, когда он проезжал по городу триумфатором и хозяином.

Она опять, как двадцать с лишним лет назад, сожалела, что не умела стрелять и не было у нее винтовки с оптическим прицелом. Тогда бы и оборвались все мучения.

Да, она права. Думали ли мы в майские дни сорок пятого года, что процесс над фашизмом будет столь мучителен и опасен не для преступников, а для свидетелей их преступления?

Что происходит с человеком XX столетия, почему философы никак не соберутся ответить на этот самый главный вопрос современности? Чем они объясняют зигзаги, которые делает человеческое сознание?

Ужаснувшись, мы глядели на развалины Европы двадцать лет тому назад, и этого урока оказалось мало. Опять расползается по карте мира человеконенавистничество. Оно находит себе не только адвокатов, но и ретивых последователей… Это в гуманный-то век, когда для радостей жизни созданы такие материальные ценности, о которых не смели мечтать самые отчаянные фантасты!

Я высказал Марии сомнение, что суда может и не быть, что Ванингера отведут от суда еще в процессе следствия. Она меня поправила. Нет, суд будет. Ванингеру и его нынешним друзьям важнее оправдать его по суду, создав этим и юридический прецедент, чем замять дело, вызвав общественный скандал. А поэтому, прежде чем начать суд, они постараются отвести улики от него. То есть сделать так, чтобы на суде не оказалось свидетелей-очевидцев…

4

Ко мне в контору позвонил майор Дайтц. Он сказал, что хотел бы повидаться, но не считает возможным беспокоить меня вызовом в министерство. Я не ожидал такой любезности. Он спросил, где мы могли бы встретиться. Я предложил мой служебный кабинет, но Дайтц промолчал, явно не одобрив моего выбора. Не принял он как место встречи и загородный ресторан. Оставалось пригласить его к себе домой.

Мы условились, что возьму я его в свою машину на одном из перекрестков в седьмом часу вечера.

После истории с «ягуаром» я внимательно следил за всеми машинами, возникающими сзади.

Что нужно Дайтцу в моем доме? Еще один вопрос ко всем недоумениям, начавшимся с известной повестки из министерства внутренних дел. Если бы этот визит носил официальный характер, ему не нужно было бы спрашивать моего разрешения. Если он это делает в каких-то своих особых и личных целях, мне надо быть осторожным и не привести на условленный перекресток за собой хвост.

До места встречи десять минут езды. Я выехал за час. Отправился сначала в противоположную сторону, затем заехал в известный мне довольно пустынный переулок и остановил у тротуара машину. Там стоял минут двадцать. Подозрительных машин не появлялось. Затем сорвался с места, на большой скорости промчался по переулку, сделал несколько крутых поворотов и только потом уже выехал на встречу.

Я подъехал к Дайтцу, остановился, не выключая первой скорости. Как только майор сел в машину, отпустил сцепление и вклинился в поток машин.

Дайтц внимательно посматривал на меня. Он мог бы удивиться. Я ехал необычно. Малейший просвет в движении я использовал для обгона. Машина ехала скачками, как блоха.

Наконец-то я увидел улыбку на лице Дайтца и услышал его голос без мрачных, холодноватых ноток.

Оказывается, майор Дайтц знал о «ягуаре» больше, чем я. Это меня не удивило. Такого рода осведомленность должна быть у майора профессиональной. Поскольку он сам заговорил о «ягуаре», к той погоне он мог быть и не причастен. Он даже сказал, что «ягуар» меня кое-чему научил, и вдруг пожал мне локоть. Это было неожиданностью. Майор вступил в сложную игру со свидетелем. Такая игра могла расцениваться как нарушение профессиональной этики. Но кто же он все-таки, майор Дайтц? Друг или враг?

В каком стане он был во время войны? Если бы это узнать! Я попытался найти общих с ним знакомых. Не оказалось. Загадка, а не майор…

Заезд в гараж у меня под дом с улицы. Запоры стояли на световых реле. Я включил фары, электромоторы раздвинули ворота. Не задерживаясь, мы въехали в гараж, ворота задвинулись. Мы дома.

Я решил всячески облегчить задачу Дайтцу. Я показал ему свой дом, все его ходы и выходы. Министерство все это могло узнать и помимо моего желания. Зачем-то ему нужно было прийти в мой дом. Пожалуйста!

Я старался подметить, что его больше всего заинтересует. Гараж с раздвижными дверями от светового реле – ото была новинка. Но ее не коснулось его внимание. Не заинтересовало его и собрание моих картин. Он очень внимательно изучал входы и выходы в доме. Я провел его по всем комнатам. Он попросил меня показать и спальню. Он осмотрел все окна и из каждого выглянул на улицу, как бы проглядывая, где под окнами может притаиться злоумышленник. Осмотрел сейф в кабинете и одобрил его устройство. Он знал эту фирму и сказал, что она надежна.

Мария принесла нам коньяк и кофе. Разговор шел на общие темы, не имеющие отношения к делу.

Стемнело. Дайтц покосился на окна. Я задернул шторы. И тогда он спросил, не собираюсь ли я в ближайшее время куда-нибудь выехать. За пределы страны… Нет ли у фирмы нужды послать меня по каким-либо коммерческим делам в далекие страны?

Я ответил, что, хотя нужды такой пока не предвиделось, международные связи у фирмы столь обширны, что потребность в моем отъезде может возникнуть в любой момент. Я поинтересовался, не беспокоит ли господина Дайтца мой отъезд в связи со следствием. Если я нужен следствию, то всегда можно найти замену для дел фирмы.

Дайтц с упреком посмотрел на меня. Оказывается, он хотел, чтобы я уехал на неопределенный срок и вернулся бы только в день открытия судебного заседания. Даже не к открытию, а к часу, когда обвинение начнет вызывать свидетелей. Но разве ему известен этот час, если еще не решено, будет ли вообще в суде слушаться дело Ванингера?

На лбу Дайтца проступили крупные капли пота. Он что-то хотел мне сказать и искал, как сказать. Затем он все же выговорил эту трудную для него фразу: «Я хочу, чтобы вы выступили свидетелем на суде!» Он вложил скрытый смысл в эти, казалось бы, простые слова. Ему хотелось, чтобы я и моя жена на некоторое время покинули Европу. Нет ли у фирмы дел в Индии, к примеру? Или в Индонезии? Если таких дел нет, то почему бы мне не поехать туристом? Можно сослаться на расстроенное здоровье. К процессу я должен попасть вовремя. Для этого достаточно следить за газетами, можно условиться о телеграмме. Текст телеграммы будет совершенно нейтральным: что-нибудь о здоровье знакомого.

Походило, что Дайтц из тех, кто не был нацистом. Если принять версию, что он друг, то он сказал более чем достаточно. Если враг? В сложную он включается игру. Отстранить меня от процесса? Друзьям Ванингера проще разделаться со мной в той же Индонезии. В ФРГ было бы слишком вызывающе.

5

Я объявил президенту фирмы, что ухожу в отпуск. Надолго ли?

Наверное, ненадолго. Мы только что обвенчались с женой. Добрая старая традиция – свадебное путешествие.

Он улыбнулся моей шутке – он был одним из тех, кого мы пригласили на свадьбу.

Путешествие? Куда?

Я ответил уклончиво: по европейским странам.

Он не возражал. Но и у него есть ответная просьба: составить так маршрут, чтобы заехать в Западную Германию и решить одно срочное дело с приборостроительной фирмой. Я не мог отказать президенту в любезной просьбе, хотя и нарушил этим запрет Дайтца. Запрет? Может быть, это слишком категорическое определение. Он только советовал не ездить в Западную Германию. Я получил от президента установку на переговоры и оформил документы для поездки через Западную Германию во Францию, а из Парижа самолетом в Москву.

Теперь надо было запутать следы. В Западную Германию я дал заявку на поездку автомашиной. Самый рискованный вид транспорта в моем положении. В Австрии они меня не тронут, подождут, когда пересеку границу. Пограничная зона тоже не очень пригодна для таких дел. А далеко забираться по дорогам Западной Германии я не собирался. Машина всегда может испортиться. Я ее оставлю в одной известной мне ремонтной мастерской и позвоню президенту приборостроительной фирмы. Он, конечно, вышлет свою машину: долг вежливости. Дальнейшее путешествие будет менее опасным. Фирма проводит меня на аэродром, я вылечу во Францию и там сяду на советский самолет…

Должен ли я сообщить о своем маршруте Дайтцу?

Если считать, что он друг… А какие у меня основания считать его другом? Его визит ко мне в дом? Любопытный визит… И совет его выехать – тоже любопытный совет. Однако точно так же должен был вести себя и тайный союзник Ванингера.

Он заговорил со мной о «ягуаре». Разве для меня это было новостью? О том, что владельцы «ягуара» готовили мне «неприятность», я знал и без него. Друзьям Ванингера, несомненно, было бы интересно обсудить со мной эту «операцию», узнать, догадался ли я, откуда появился «ягуар», какие я хочу принять предосторожности, заметил ли я еще что.

Грозить мне не имело смысла. Значит, мягко, вежливо, полунамеком предупредить… А кто предупреждает об опасности? Следователь! В его устах дружеское предупреждение весьма весомо. Отойди Эльсгемейер от этого дела, и все опасности минуют. Ты задумал выехать на Восток, в Советский Союз, хотя эта страна и была названа Дайтцем, а уезжаешь на Запад, поближе к друзьям Ванингера и тем, кто уже висел у тебя на хвосте в «ягуаре».

Слежка может вестись не только с помощью внешнего наблюдения. Я предупредил Марию, чтобы она была осторожней… Друзья Ванингера могут услышать наши разговоры. Не так-то уж это сложно при современной радиотехнике.

Мы собирались в дорогу, перед выездом я тщательно осмотрел машину. Она оставалась без присмотра на открытой стоянке возле конторы нашей фирмы.

И что же? Я оказался нрав. Под задним крылом я нашел звукозаписывающую установку – магнитофон на тонкой проволоке. Он держался за корпус мощным магнитом, работал от батареек, заряда которых хватило бы по крайней мере на месяц. Я не снял магнитофона. Пусть пишет… Пусть пишет все, что я захочу говорить, зная что меня записывают.

Мы выехали на рассвете. Город спал.

Я очень внимательно приглядывался ко всему, что происходило на Дороге и возле нее. Меня интересовали и те машины, которые я обгонял, и те, которые попадались навстречу. Ничего подозрительного я не обнаружил до самой границы. И то правда, зачем им было следить за мной, когда они знали, куда и как я поехал?

Мы очень легко покончили с пограничными формальностями, и вот опять лента асфальта, все та же, казалось бы, и не та!

Чужая земля, чужая дорога, чужие люди, и я в какой-то степени, к сожалению, даже не в малой степени, в их руках.

Не доезжая десяти километров до известного мне мотеля, я остановил машину. Остановил на проезжей части. Мимо проносились одна за другой легковые машины, снижали возле нас скорость. Под любопытствующими взглядами я толкал машину к обочине. Пусть видят, что машина моя действительно испортилась.

Неисправность, которую нельзя устранить тут же, на месте, была продумана заранее: для автомобилиста это не задача…

На обочине я открыл капот и долго возился в моторе. Кому нужно, тот все это видел. Потом достал из багажника трос и вышел к проезжей части. Нашелся желающий отбуксировать меня к мотелю.

Содержатель мотеля был своим человеком. Наша дружба была проверена в годы гитлеровского владычества, в подполье… Но, как старый конспиратор, я знал, что никогда не надо обременять друзей излишней информацией… Я пожаловался на неудачу в дороге, попросил приютить в го гараже мою машину и позвонил от него в Мюнхен, на завод нашего контрагента. Господин Мельтцер, президент фирмы, выслал мне навстречу свою машину.

Не посвящая своего друга Фрица Грибля в детали, я все же, как бы между прочим, сказал, что еду туристом в Советский Союз. Он обещал сохранить машину и отремонтировать ее в своей мастерской к моему возвращению.

«Мерседес-600» – комфортабельная семейная машина для дальних путешествий. «Мерседес-600» – редкая машина, они наперечет, и каждый номер известен полиции, известны и хозяева машин. С ними полиция особенно предупредительна.

Господин Мельтцер оказался любезным и гостеприимным хозяином. Его машина была лучшей для меня охраной на всем пути до Мюнхена… Но! Никогда ранее господин Мельтцер не был столь предупредителен ко мне. К моему президенту – да, ею ко мне – нет. И далее все шло в том же стиле повышенной предупредительности. Мы очень быстро закончили деловую часть нашей встречи. Мария в это время отдыхала в отеле. Господин Мельтцер пригласил нас на семейный обед.

Особняк господина Мельтцера расположен в пригороде, в ряду таких же небольших, но очень дорогих особняков. С улицы видны только их – крыши, стены и окна закрыты густой зеленью.

Пока накрывали на стол, хозяин развлекал нас. Он показал нам свою картинную галерею и коллекцию русских икон. Коллекционирование русских икон всегда было очень затруднительным. Запрет на вывоз их из России был наложен еще до семнадцатого года.

Долго пришлось бы Мельтцеру собирать свою коллекцию, если бы она состояла из икон, привезенных контрабандой.

Здесь были иконы строгановской школы, иконы безымянные, но, несомненно, относящиеся к шестнадцатому веку…

А что делал господин Мельтцер во время войны? Он чуть помоложе меня, ему едва за пятьдесят. В этом возрасте люди, много работающие в конторе за столом, полнеют, он сохранил спортивную форму, и чувствовалась в нем спортивная выправка. Я имел основания подозревать, что он из тех, кто сражался под гитлеровскими знаменами.

Зачем он мне все это показывает? Еще загадка… Господин Мельтцер вел в столовую под руку мою жену. Я шел сзади них на два шага. Вдруг Мария сбилась с шага, словно бы споткнулась. Мельтцер понравился, они пошли в ногу. Теперь я увидел то, что поразило Марию. На противоположной стене в тяжелой золоченой раме висел написанный маслом портрет, поясной портрет Гитлера. В гестаповской фуражке, в черном мундире СС. Внешне соблюдено сходство, но взгляд и глаза не те, к которым привыкло наше поколение. Без тени фанатизма… Новый Гитлер, тот самый, который возникает в сегодняшней легенде. Гитлер – страдалец за немецкий народ. Гитлер – обманутый окружавшими его тупицами и авантюристами.

Если бы дело было в Австрии и я увидел бы этот портрет в доме знакомого мне человека, я тут же распрощался бы и покинул его дом. Но я не на родине, Мельтцер не обязан считаться с моими взглядами.

Вообще все это странно. Портрет Гитлера на степе, Мельтцер садится за один стол с Марией, с еврейкой, и со мной, с человеком, который собирается выступать на политическом процессе против одного из тех, на кого опирался Гитлер. За столом в присутствии своей семьи и в присутствии Марии он наконец объяснился.

Видите ли, в его представлении я знающий и опытный инженер. Он хотел бы мне кое-что предложить… Он назвал сумму вознаграждения, которую я получал в австрийской фирме. Он может предложить вдвое больше. Ему известно, что я имею вес в некоторых кругах, куда ему закрыт доступ. Не мог бы я расширить сферу приложения его капитала в Бразилии? Это страна, с которой он никак не может наладить торговых контактов.

О, он не хочет прерывать мой отпуск. Я могу завершить свою поездку, побывать в Советском Союзе, а на обратном пути распрощаться на несколько лет с Веной и вылететь в Южную Америку. После такой поездки я мог бы открыть самостоятельное дело, я для этого созрел… Правда, Мельтцер предложил бы еще более выгодные условия, если бы я счел возможным прервать свой отпуск…

Тонкая работа… Уезжай в Бразилию, получай деньги и молчи. И какие льготы! Наверное, все тот же «мерседес-600» доставит меня в Вену, из Вены я сяду в самолет… И все меня оставят в покое. В Бразилии меня не найдет повестка господина Дайтца.

Мельтцер не торопил меня с ответом. На столе сменялись блюда, лакей подливал в бокалы десертные вина. У меня было время подумать. Итак, если я откажусь?

Допустим, я откажусь! Доеду ли я тогда до аэродрома и сяду ли в самолет? Выйду ли из этого дома?

Повестка в министерство, встреча с Ванингером, погоня «ягуара», визит Дайтца ко мне в дом, магнитофон под задним крылом машины, командировка в ФРГ, предложение Мельтцера… Какие еще мне нужны убедительные доводы?

Хорошо, я соглашаюсь. Принимаю предложение-минимум. Сейчас даю согласие, еду в Советский Союз, оттуда в Вену. А в Вене я уже в недосягаемости Мельтцера… Значит, не так-то им просто убрать меня в Вене, это они сделали бы и не вступая со мной в игру через Мельтцера.

А может быть, это предложение-минимум всего лишь проба, всего лишь испытание? Понял ли я глубину опасности, дошло ли до меня значение угрозы? Они боятся, что я еду в Советский Союз с какими-то особыми целями, а стало быть, они меня туда не пустят.

Я дал согласие Мельтцеру немедленно выехать в Бразилию.

Лакей разлил шампанское, и мы выпили за свершившуюся сделку.

Мельтцер отрезал у меня и последнюю возможность своей любезностью: он предложил услуги своей конторы. Если я что-либо хочу взять из своих вещей в Вене, он пошлет специального человека, а переход в его фирму он согласует сам с моим президентом. На все его предложения я отвечал согласием.

Наутро я должен был явиться в контору, чтобы войти в курс дела и подготовить деловую сторону своего переезда в Бразилию.

В отель нас доставил все тот же «мерседес-600». Я включил настольную лампу. На столе конверт с надписью: «Господину Эльсгемейеру – лично». Я вскрыл конверт. Без даты и без подписи послание.

«Господину Эльсгемейеру его старый клиент по ремонту машины шлет сердечный привет и пожелание долгой жизни».

Умно составлена анонимка. Отличное пожелание в конце. Пожелание долгой жизни.

Прошлое… Опять захлестывало оно меня мертвой петлей.

6

Нет, нет, я не верю, что наше прошлое ничему нас не научило. Не может быть, чтобы я один-одинешенек принял его уроки.

1938 год… Вена. Я свидетельствую, что не верил в возможность падения. Австрии как самостоятельного государства. Всяческих прогнозов я слышал много. Но я инженер, а тогда считалось хорошим тоном стоять вдалеке от политики и политических споров.

И у нас в Вене молодчики в коричневых рубашках выходили на факельные шествия. Но разве они определяли лицо общества?

Гитлер… Мы знали его по фотографиям. Полубезумный блуждающий взор, лицо параноика. Кто же мог его принимать всерьез?

Аншлюс, захват Австрии – это вызывало улыбку.

И я дождался. Стал свидетелем триумфального шествия гитлеровских войск по улицам Вены. А через несколько дней в городе на стенах зданий, на досках реклам и объявлений читал немецкий приказ: все лица еврейской национальности должны явиться в полицейский участок и зарегистрироваться… Дальнейшее мы уже знаем, в Германии были тому примеры.

Это были дни невероятных, немыслимых карьер. В одну ночь те люди, о которых никто никогда не слышал, вдруг становились правителями с огромной властью в руках. И уже называлось имя нашего шефа гестапо Германа Ванингера.

Кто такой Герман Ванингер?

Он мог стать добропорядочным крестьянином, тем, кто растит хлеб наш насущный. Он отвернулся от земли и ушел в город. В иных случаях такой порыв приводит к самым высоким свершениям. Герман Ванингер удовлетворился сначала местом вышибалы в ночном заведении, затем продвинулся до официанта, а когда его в свои ряды приняла партия Гитлера, получил даже место метрдотеля в дорогом ресторане. Место самое страшное для развращенной завистью души.

Я принадлежу к тому беспокойному сословию, которое всегда «анти», всегда против дикости, против попрания прав человека. Я всегда был против чего-нибудь, что принималось окружающими как долитое. Меня не устраивал или политический режим, или люди, стоящие у власти… Беспокойный характер? Нет. Мой характер так же чужд беспокойства, как и романтики. Откуда же эта неудовлетворенность? Я и сам не мог бы толком объяснить. Говорят, что это критический рационализм интеллигенции. Но разве только критический рационализм не мог примириться с тем, что нес с собой Гитлер?

Как я мог жить в городе, где на мою жену нашили бы знак, который означает, что она лишена всяких прав и первый встречный может поступить с ней, как ему заблагорассудится? Я знаю, что находились люди, которые оставались и в городе, и на своих общественных постах, когда их жен казнили или бросали в тюрьмы. А потом, когда Гитлер окончил жизнь в подземелье, со слезами умиления встречали своих «любимых», вернувшихся из Маутхаузена или из другого лихого места. Такому человеку я не подал бы руки. У каждого свой взгляд на порядочность, но есть какие-то нормы, которые утвердились в человеческом обществе как извечные. По этим нормам в трудную годину я покинул свою родину, чтобы спасти жизнь самому родному и самому близкому мне человеку.

Мы добрались на попутных автомобилях до пограничной зоны. Это были первые дни после аншлюса. Пограничные жители не по сердоболью, а за звонкую монету переправляли желающих под покровом ночи через границу.

Я тянулся поближе к родным местам, где, как мне казалось, нас не достанет Гитлер.

Я родился в 1903 году в городе Турка. Тогда это была Австро-Венгрия, империя Габсбургов. После первой мировой войны город Турка сделался польским городом.

Минуло с тех пор почти тридцать лет, и мы с Марией опять в бегах. Опять зловещее имя, опять зловещая тень. Герман Ванингер… Он вполне мог бы и подписать свое безымянное пожелание «долгой жизни». От этого ничего не изменилось бы!

7

Прошлое грозило, но в нем, в этом прошлом, я мог черпать и опыт!

Тогда мы бежали беспомощные и беззащитные. Теперь я мог и на кого-то, рассчитывать. Я точно знал, что мне ждать от Мельтцера, я знал, как ударить его но рукам.

Я не сомневался, что наш разговор в отеле с Марией мог быть подслушан и даже записан на пленку.

Я сел к столу обдумать в тишине, с какого конца начинать.

Фриц Грибль – хозяин мотеля. Это надежный товарищ, но его не надо раскрывать прежде времени. Все сходилось к Курту Ронштоку. Он моложе всех нас и легче на подъем.

В годы войны нам понадобились автоматы с запасными дисками для очень сложной и рискованной операции. Где и как достать это оружие в оккупированной Венгрии?

Обсудили массу вариантов, но ни одного надежного способа изъять оружие у гитлеровцев не находилось.

Курт Роншток был в нашей группе связным. Ему было тогда пятнадцать лет. Единственный сынок состоятельных родителей. Его отец приехал в Венгрию с немецкими оккупационными войсками. Он был искусным хирургом, работал в большом немецком госпитале. Отцовское имя давало Курту возможность свободного передвижения по стране. Он и нашел тот единственный способ, которого никто из нас не мог придумать.

По железным дорогам шла переброска больших воинских соединений. Курт подсмотрел, что немецкие автоматчики вешали автоматы на руль мотоциклов. Мотоциклы обычно грузили на открытые платформы и прикрывали брезентом. Возможно, что по установленным порядкам автоматчик не должен был выпускать из рук оружия, но где не нарушается порядок!

Курт попросил нас достать ему грузовик и обещал привезти не менее полусотни автоматов. Это звучало как сказка.

Условились, что грузовик будет его поджидать в небольшом лесочке возле железной дороги. Курт на одной из стоянок эшелона забрался на платформу и спрятался под брезентом. Эшелоны в основном двигались ночью. Когда поезд вышел на условленный перегон, Курт прошел по платформам, снимал с рулей автоматы и бросал их под откос. Потом и сам спрыгнул. Он доставил нам двадцать три автомата… Отчаянный мальчишка!

Теперь этот отчаянный мальчишка – юрист и владелец солидной конторы, которая ведет дела нескольких промышленных фирм. Но, кроме коммерческих сделок, Курт Роншток занимается еще чем-то, что он не рекламирует.

О роде его особых занятий я мог только догадываться. Дважды за последние годы он обращался ко мне со странными запросами: просил покопаться в памяти и рассказать о деятельности некоторых лиц во времена немецкой оккупации.

Так, он запрашивал меня о Зейсс-Инкварте, брате голландского протектора, известного австрийского гестаповца… Запрашивал, не попадалось ли мне на глаза каких-либо документов, связанных с деятельностью Эйхмана. У меня нашелся один из секретных приказов за подписью Бормана. Я ему переслал его.

После войны он поселился в Гамбурге. Как с ним связаться?

Звонить по телефону из гостиницы было бы безумием. Мой аппарат наверняка поставлен на прослушивание. Телеграфировать? Телеграмма может не дойти, а мое обращение к Ронштоку будет оценено Мельтцером как сигнал к открытой борьбе. Прежде чем Курт Роншток что-либо узнает, со мной успеют разделаться. Нужно было найти телефонный аппарат, с которого я мог бы спокойно связаться с Гамбургом. Я вышел на улицу. Шел не торопясь.

Все те же приемы, ничто не изменилось. Когда я вышел и свернул направо, от противоположной стороны тронулась в обратном направлении легковая машина. Она проехала с полсотни метров, из нее вышел человек и пересек улицу.

Я остановился у входа в кинотеатр, делая вид, что рассматриваю рекламу. Гражданин в берете медленно прошел мимо меня и остановился шагах в двадцати у витрины магазина.

Когда-то мой учитель по конспиративным делам (о нем речь впереди) наставлял меня, что лучше всего идти со слежкой на сближение. Они теряются, оторваться с близкой дистанции легче, чем с далекой.

Я отвернулся от рекламного щита и быстро пошел вперед.

Ну конечно, запримеченный мною господин остался на месте, он ждал, когда я пройду мимо него, а я остановился рядом с ним и тоже взглянул на витрину. Достал сигарету и попросил у него огонька. Он поднес мне газовую зажигалку.