Текст книги "Хранить вечно"

Автор книги: Федор Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

Я затянулся и спросил его, местный ли он житель.

В свете витрины отчетливо было видно его лицо, беспокойство и блудливость в глазах.

Он еще молодой, неопытный, этот агент Вапингера, он еще не натаскан, как те, прежние ищейки. Он поспешил меня заверить, что он местный житель. Я поблагодарил его и попросил порекомендовать мне увеселительное ночное заведение. Порядочный человек отогнал бы меня прочь. Он предложил себя в сопровождающие…

Я знал, что современные куртизанки высокого класса не фланируют пешком по тротуарам, а разъезжают на собственных машинах. Мне была нужна такая дама, а главное – ее машина. Возле ночного кабаре и состоялось знакомство. Я помахал рукой своему сопровождающему и поехал с молодой и бойкой особой к ней на квартиру. Теперь мне не нужно отрываться от слежки. Да вот и они сами. Через две машины от нас шел закрытый восьмицилиндровый «опель».

Моя дама оставила машину, и мы поднялись с ней в квартиру.

Я сделал ей знак, чтобы она села рядом со мной за стол, и я предложил сделку. Я платил большие деньги, очень большие. От нее требовалось немногое. Она должна позвонить в Гамбург и сказать несколько слов господину Ронштоку. Солидному адвокату, известному человеку. Вступительные слова этого разговора выглядели совершенно безобидно. Она приглашала Курта повеселиться вместе с его старым другом и ее подружками. А потом вкрапливалась фраза, понятная только Курту и мне. Пароль прежних лет. Он не мог его забыть и знал, что этот пароль мог произнести только я.

Я стоял во время разговора возле аппарата, я слышал голос Курта. Сначала он недоумевал, но потом вдруг все понял…

Курт Роншток примчался на рассвете. Он быстро ехал. Молодец! Я всегда задумывался, на кого работает фирма «Мезератти», выпуская сверхскоростные автомобили, способные держать скорость около трехсот километров в час. Вот случай, когда понадобился такой автомобиль. Мы не виделись с Куртом более двадцати лет. Как растут, как меняются мальчишки!

Передо мною стоял высокий, совершенно облысевший человек. Печальные, усталые глаза.

Он хорошо понимал, что я вызвал его не для того, чтобы расчувствованно помянуть прошлое. Он всегда был человеком действия.

Явиться ли к Мельтцеру? Обязательно! Получить у него необходимые инструкции для поездки в Бразилию. Он, Роншток, в это время попробует что-нибудь предпринять. Брони от пистолетной пули он мне не может заказать, но сделать все возможное, чтобы остановить выстрел, он попытается…

Мы обсуждали с Мельтцером аспекты моей поездки в Бразилию и еще не закончили наш деловой разговор, как раздался звонок. Меня отыскивал корреспондент одной из самых влиятельных газет. Он настаивал, чтобы Мельтцер разрешил ему встретиться со мной у него в конторе.

Мельтцер забеспокоился, но встречу разрешил, может быть, ему было даже спокойнее, что корреспондент увидится со мной у него в конторе.

Не успел явиться первый представитель газетного мира, как уже напросился корреспондент другой газеты.

– Что им нужно? – спросил Мельтцер, пытливо вглядываясь мне в глаза.

Я развел руками. Само собой, дескать, разъяснится…

И взяли же меня в оборот газетчики!

Кто таков Ванингер, почему меня привлекают свидетелем по его делу? Собираюсь ли присутствовать на его процессе? Процесс – решенное дело или кто-то еще будет пытаться отвести Ванингера от судебного разбирательства? Почему я выбрал себе туристский маршрут с заездом в Советский Союз? Почему я в такое для себя тревожное время поехал в Западную Германию? Подвергается ли моя жизнь опасности в Мюнхене? Не замечал ли я за собой слежки на территории Западной Германии?

Я, конечно, воздал должное любезности Мельтцера и заявил, что, будучи его гостем, чувствую себя в Мюнхене в полной безопасности. Слежка? Есть и слежка. Я назвал номер «опеля», описал приметы моего вечернего проводника по ночным клубам.

У меня поинтересовались, рассказывал ли я кому-нибудь о своих опасениях здесь, в Мюнхене. Конечно! Рассказывал тому самому молодому человеку, которого просил быть моим проводником.

Бумеранг, пущенный в меня из дома Мельтцера, возвращался обратно, не поразив цели.

Никто ни слова не спрашивал меня о Бразилии, это тоже тактический ход Ронштока. Он не счел нужным втягивать в историю Мельтцера, чтобы не усложнять… Но естественно, что после моих заявлений корреспондентам о готовности выступить на процессе Ванингера, ни о какой Бразилии не могло быть и речи… Было принято мое объяснение о поездке в Советский Союз. Я там чувствовал бы себя в безопасности от преследования на «ягуарах», от слежки, от пуль фанатика.

К концу нашей беседы прибыл Роншток. В присутствии корреспондентов он попросил меня оказать честь его дому и отбыть из Мюнхена к нему в гости на несколько дней.

Мы с Марией сели в машину Ронштока. Следом за нами тронулись машины нескольких корреспондентов. Они проводили нас по дороге до дома Ронштока… Мы ехали днем, из предосторожности не развивая больших скоростей, несчастный случай в пути был исключен.

Контора и квартира Ронштока размещались в особняке. Не особняк, а крепость, подготовленная для серьезной и долгой осады. Строился особняк по проекту Ронштока, и он знал, что делал.

Готические окна защищены подъемными бронированными ставнями. С помощью электромоторов они приоткрывали окна или закрывали их наглухо. И даже когда их приоткрывали, выстрел в окно был невозможен: ставни отходили от окна вниз.

Внутренние двери в доме были устроены по принципу переходов в корабельных отсеках. Они не запирались, а завинчивались изнутри.

На первом этаже размещалась библиотека Ронштока. Точнее, картотека, которую он собирал около двадцати лет. В этой картотеке – биографии всех видных нацистов, и не только их биографии, в них сводился счет всех их преступлений во время войны, до войны и даже после войны. Отсюда, из этого двухэтажного особняка, немецкий юрист вел наблюдение за всеми возникающими вновь нацистскими организациями.

Он потратил несколько лет на то, чтобы объединить интересы всех тех, кто преследовался в годы гитлеризма, он связался с теми, кто по своим убеждениям не мог принять фашизм и осознавал опасность. В его дело, не дающее никаких дивидендов, вкладывались значительные капиталы. На эти деньги он мог содержать сотрудников, детективов во всех уголках земного шара, где только он находил интересы для своего поиска.

Я попросил Ронштока открыть карточку Ванингера.

Работа отличная, это я мог оценить сразу. Богатый набор фотографий. Ванингер в бытность официантом в венгерском ресторане. Ванингер в форме генерала СС. Ванингер на львовской улице. Ванингер во время вступления немецких войск в Будапешт.

А вот новое для меня. Ванингер за стойкой в пивном баре. В штатском и даже в белом халате! Стоп! А это что такое? Ванингер опять в форме. Не в генеральской, но в офицерской форме красуется перед фотографом, как перед зеркалом. Оказывается, это форма бельгийской контрразведки, место действия – Конго. И опять смена одежды – Ванингер в форме австрийского таможенного чиновника. А вот и его недвижимое имущество.

Маленькое имение в Тироле. Парк, железные ворота. Ванингер у ворот в роскошном открытом лимузине.

Майору Дайтцу я не мог задать вопроса, как они разыскали Ванингера. Ронштоку этот вопрос я не постеснялся задать.

Он провел пальцем по карте от Гамбурга к Вене.

Да, он положил начало этому процессу, он пытался меня предупредить, но в письмах такие предупреждения не делаются, он был в Вене, но разъехался со мной. И потом он надеялся, что так-то уж сразу я не обнаружу себя, я был всего-навсего в его представлении рядовым свидетелем, которых много и кроме меня…

Я иронически улыбнулся. И Роншток не знал всего о Ванин-гере.

Самое главное о Ванингере, как раз то, что решило бы процесс, знали только три человека: я, сам Ванингер и еще один человек. Роншток знал того человека только косвенно, я – лично. Знал его имя, вернее, одно из его имен…

Кто же он, этот третий, и где он?

8

Впервые с того дня, как пришла повестка из министерства внутренних дел, я обрел относительное душевное спокойствие.

Мы в Москве. Гостиница «Украина». Окна нашего номера выходят на Кутузовский проспект. Я сегодня стоял у окна и смотрел на Москву. Я давно ее не видел, очень давно. С тех самых пор, как работал во Львове на советском заводе и был здесь в командировке. С кануна войны.

Тогда не было этой гостиницы, не было огромного разбега этой улицы, широких, взлетающих над Москвой-рекой мостов.

Солнце бьет в открытое окно… Солнце в небе, чистое, без единого облачка, без единой теня.

Кто же он, третий, о ком я начал разговор еще на вилле у Ронштока? Роншток устремился на его поиски, он, может быть, и выйдет на его след, возможности у Ронштока велики, с ним все, кто хочет спокойствия и мира на Земле… А я должен рассказать о своем давнем друге, о своем наставнике.

Этот человек раскрывался передо мной годами, так до конца и не раскрывшись. Он умел себя так поставить, что никому не приходило в голову задать ему лишний вопрос. Его огромная культура вмещала мягкость в обращении с людьми, и участливость, и беспощадную суровость, и точное толкование событий, через которое он просматривал будущее.

Терпение. Здесь важна каждая деталь, и я не могу опускать подробности. Придется вернуться опять к той минуте, когда мы с Марией покинули Вену.

Мы добрались до границы. Для перехода через границу наши документы были недействительны. У хижины лесника собрались беженцы. Лил холодный весенний дождь, таяли снега, в горах плавал густой туман. Еще только начиналось время пилигримов, обездоленных и бездомных странников. Человек всегда в такие минуты ищет себе могущественного защитника. Звучали латинские молитвы, они перебивались древнееврейскими псалмами. Кое-кто вспоминал римского папу, удивляясь, что он не протестует, что он не может обуздать Гитлера. Мало кто даже из обездоленных думал тогда, что правители Германии достойны самой обыкновенной виселицы, как отпетые уголовники.

И среди них, жалобщиков и наивных искателей защиты у бога или у людей, раздавался голос, совсем не похожий на другие. Молитвы он обрывал шуткой, тем, кто говорил о несправедливости, он сулил еще более горькие времена. Но он не пугал, он не внушал отчаяние, а звал к твердости духа, призывал готовиться к тяжким испытаниям.

Этот человек гасил всяческие иллюзии и убеждал, что Австрия это только начало; на очереди Чехословакия, Польша, западные страны, что Гитлера остановить будет непросто, если бороться с ним молитвами и надеяться на римский престол.

Он называл себя Вильгельмом Кемпенером. Рассказывал, что сражался в интернациональной бригаде в Испании, а кто он сам и откуда – умалчивал. Его рассказ звучал как глава из Апокалипсиса.

Он говорил, что не только евреев будет истреблять Гитлер, но и славян, и франков, и другие народы. Достаточно подсчитать, сколько немцев самого незапятнанного происхождения находится в лагерях, чтобы понять, что Гитлер воюет не с народностью, не с национальностью, а прежде всего с человеческой мыслью, вырвавшейся на свободу из тьмы веков.

Если это был агитатор, то очень искусный.

Когда мы уже двинулись в горы, к границе, и двигались один за одним гуськом по узким тропинкам, так случилось, что Мария оказалась между мной и этим человеком. На его помощь в случае беды со мной я мог надеяться.

Когда все опасности перехода границы оказались позади, я вызвался ему помочь… Из Чехословакии мы направлялись в Польшу. Она принимала беженцев. Здесь у меня большие связи. Здесь нас не достанет Гитлер. Он растроганно поблагодарил меня, но от помощи отказался. Напротив, он сказал, что когда-нибудь мне понадобится его помощь. «Когда вам трудно будет, я приду к вам. Вы еще не готовы к борьбе. Вы еще надеетесь на судьбу, судьбу надо делать своими руками».

Я поинтересовался, как он меня найдет, как узнает, что мне трудно, что я в беде. Седой человек улыбнулся…

Вильгельм Кемпенер. Так он назвался.

Он ненавидел фашизм, он воевал в Испании. Это все, что мы о нем знали. Кто же он, кто? Француз, может быть? Он говорит по-немецки без малейшего акцента. Немец? Я что-то слышал о Тельмане и тельмановцах. Немецкие коммунисты. По слухам, они не примирились с Гитлером. Но что они могли сделать?

Я мог бы смотреть на этих людей как на обреченных, на подвижников веры из начальных времен христианства, когда верующие во Христа со свечкой в руках покорно шли на смерть в подземелья.

Но нет! Человек, назвавшийся Кемпенером, не возьмет в руку свечку осветить себе дорогу к виселице, не возьмет он в руки и креста, а поднимет меч и не опустит его, пока теплится в его жилах кровь.

Так кто же он? Может быть, действительно тельмановец, коммунист… Я очень тогда досадовал, что мало знал о тех людях.

Но почему же его считать немцем? Он так же легко и свободно изъяснялся и на французском языке. И не обязательно его считать коммунистом. В интернациональной бригаде в Испании сражались не только коммунисты… Я во всем тогда сомневался… Я не поверил предсказаниям и предостережениям Вильгельма Кемпенера, что вскоре настанет черед Польши. Гитлер и Польша! Это означало ссору Гитлера с Западом, с Францией и Англией. Я считал, что на это он не решится.

Во Львове я устроился на завод, мне хотелось верить, что пришел конец нашим скитаниям, что как-то само собой все устроится в Европе, что Гитлера образумят демократические державы.

Год спустя, 1 сентября 1939 года, Гитлер вторгся в Польшу. С востока двинулась Красная Армия, взяв под защиту население Западной Украины и Белоруссии.

Завод стал. В городе началась паника. Все смешалось. С запада прибывали поезда с беженцами от Гитлера, на запад устремлялись беженцы от Красной Армии. У каждого был свой выбор. Был и у нас, когда жизнь разрывалась на части. Многие мои коллеги, инженеры, не задумываясь, устремились на запад, им Гитлер казался менее страшным, чем коммунисты.

Все, кто меня окружал, говорили, что надо бежать в глубь польских земель, что Гитлер не посмеет осуществить свои безумства, что ему жизни осталось месяц – два, ибо вступили в войну самые могущественные державы мира – Англия и Франция. Пересидим, дескать, трудные минуты, часы, ну, в крайности, дни.

А я вспоминал слова Вильгельма Кемпенера, что с Гитлером это всерьез и надолго, что нет никакой силы против него, кроме силы русского народа, что дни его гибели надо будет отсчитывать с того дня, когда он вторгнется в пределы России.

А чем нам с Марией грозит Красная Армия?

Страшна была только неизвестность. О, как я себя ругал, что не удосужился по-настоящему узнать, что такое Советский Союз! Что хотят русские коммунисты, что хочет русский народ, какие принципы провозглашены ими?

В последнюю минуту перед расставанием с Вильгельмом Кемпенером я ему задал вопрос: не коммунист ли он?

Кемпенер обезоруживающе улыбнулся. «Коммунист, – сказал он, – слишком обязывающее звание. Об этом надо спрашивать у человека в конце его жизни».

Он не ответил на мой вопрос, но вместе с тем и высказал отношение к коммунистам. Оно было иным, чем к гитлеровцам, а судя по всему, Кемпенер был пожившим человеком, повидавшим всякое.

Мы еще и еще раз возвращались ко всем страхам, которыми нас пугали… И, даже принимая все страшное на веру, ничего не подвергая сомнению, мы не находили причин бежать от Красной Армии. Земельной собственности у нас не было. Заводами и рудниками мы не владели, все, чем я владел, – это мои технические знания, а законы техники везде одинаковы. Дважды два – четыре, и у коммунистов дважды два – четыре.

Перед рассветом у подъезда дома, где я жил, остановился грузовик. За нами приехали мои польские коллеги. Они выложили на стол документы, где я значился уже под польской фамилией, следы еврейского происхождения моей жены были тщательно замаскированы. «Едем! Едем! – твердили они нам в один голос. – Красная Армия в одном или двух переходах от города!»

Я не хотел ссориться с людьми, которые сделали мне добро. Я не отказывался, но сказал, что мне нужно собраться, что я их не ждал… Им надо было заехать еще за кем-то. Они обещали приехать позже.

Когда грузовик отъехал от дома, мы вышли на улицу.

Мы видели, как проехал грузовик с моими польскими друзьями, мы слышали их недоуменные голоса у нашего подъезда, даже чье-то проклятие в мой адрес.

Грузовик поехал в одну сторону, мы с Марией пошли в другую. Тревожная эта ночь для нас еще не кончилась. Сверкнуло солнце. Мы оказались на высшей точке над городом.

Блистали золотистым и багровым одеянием деревья, курился туман над крышами. Прозрачный город лежал перед нами как на ладони. Какая дивная картина! И вместе с тем город стремительно пустел. Город как бы заснул, хотя именно в эти часы ему надо было бы проснуться.

Мы шли по пустым улицам. Редкий прохожий встречался по дороге.

Над городом проплывали редкие кучевые облака.

Всякое движение рождает звук. Я всегда думал, глядя на летящие облака: почему беззвучен их полет? А может быть, это обманчиво? Может быть их полет тоже звучит, но звук неуловим для нашего уха? Может быть, мы не слышим звука их полета так же, как не слышим шагов судьбы, когда она приближается к нам, и узнаем о ее приходе лишь время спустя?

Вдруг веселый, как будто бы освобожденный от всех тяжких забот, повстречался нам человек. Чему он радуется? Почему на лице у него улыбка? Почему он не озабочен, как другие? Легкая фетровая шляпа, даже тросточка в руках. Он идет и что-то напевает. Ближе, ближе, уже у самого нашего дома мы встретились с ним…

Кто это? Вильгельм Кемпенер! Наш старый знакомец! Как он попал сюда, во Львов? Что он здесь ищет? К кому он идет?

Можно подумать, что он ищет нас, иначе он не заулыбался бы так приветливо и радостно. Он поклонился Марии, пожал мне руку. «Ну вот и опять мы на перепутье! Опять мы странствующие пилигримы… Вы не уходите? О! Какой же это наивный вопрос! Я мог быть уверен, что вы никуда не уйдете. Вам дороги на запад нет… Здесь? Здесь мы когда-нибудь с вами и встретимся. Когда-нибудь, господин Эльсгемейер! Я хотел убедиться, что я был прав там, в горах, отдав свое душевное расположение вам, незнакомым мне людям, попавшим в беду. Я думал, вы в беде, я пришел к вам. Беды нет! Моя помощь сегодня вам не нужна. Наступает утро нового дня, дай бог, чтобы новый день вашей жизни принес вам счастье и избавление от бед».

Он попрощался с нами и пошел все той же легкой походкой, опять что-то напевая вполголоса. И он и мы пилигримы? Нет, в этом есть какое-то несоответствие. Мы действительно странники, а он идет как хозяин этой земли. Он так же легко ступал по земле и там, в горах. И там он был хозяином земли.

Мы долго не сводили с него глаз. Он уходил по пустынной улице. Остановился у перекрестка. Оглянулся. Помахал нам рукой и исчез, как будто его и не было.

Сутками позже в город вошла Красная Армия.

Окна нашего дома выходили на просторную площадь. Мы с Марией не решились спуститься вниз на улицу.

Ожил пустынный город. Значит, немногие ушли на запад.

Осенние цветы дождем осыпали мостовую. По ним, как по ковру, катились гусеницы танков… Танков! Русских танков, русского производства. Кто бы мог продать русским такие танки? Я знал все конструкции мира, кроме советских. Таких нигде не было. И моторы у них работали бесперебойно, и броня на них и издалека виделась прочной. Я инженер, и я знал, что это означает. Это означает выплавку стали и чугуна, это прокат, это моторостроение, это работа мозга, стало быть, страхи, что мой мозг им будет непригоден, – выдуманные страхи.

Из люков выглядывали молодые лица. Были они сосредоточены, смущены народным ликованием и приветственными криками.

Знали бы эти молодые ребята, что это только начало их освободительного пути, первые шаги, что настанет час, когда вся Европа положит к их ногам высочайшую признательность, которую когда-либо знала история!

Я всматривался в их лица в поисках ответа на проклятый вопрос: выдюжат ли они столкновение, которое грядет? Оно может случиться сейчас, немедленно, через несколько часов, как только сомкнутся на каком-то рубеже огонь и вода. Настало ли время для них заливать европейский пожар?

Когда прошли войска, я отправился на завод.

У заводоуправления – толпа. Это и рабочие завода, и служащие конторы, я узнавал даже некоторых инженеров. Я спросил у рабочего, к кому мне обратиться. Он указал мне рукой на советского офицера. У него в петлицах было две шпалы. Позже я узнал, что это обозначает звание батальонного комиссара.

Комиссар Пенкин. Я запомнил эту очень русскую фамилию.

Я подошел и, как положено в таких случаях, поздоровался. Я уже успел научиться немного говорить по-русски.

Комиссар обернулся. Он выглядел значительно моложе меня. Ему было лет тридцать.

Утомленные глаза внимательно окинули меня, в них застыл вопрос. Я назвался. И тут же поспешил добавить, что пришел переговорить о работе. Я готов взять любую работу. Но лучше у станка, наладчиком хотя бы. Такой заработок меня устроил бы.

Комиссар улыбнулся: «Господин Эльсгемейер, вы остались? Я очень рад!» – и тут же поправился: «Мы очень рады. Командование Красной Армии радо, что вы остались. Вы опытный и знающий инженер. Мы о вас много слышали. Мы знаем, что вы бросили дом и ушли от фашизма. Я надеюсь, что у нас найдете новую родину».

…Это были светлые годы в нашей жизни. Я не говорю о том, что было до прихода Гитлера на мою родину. Я говорю о годах скитаний.

Но он опять оказался прав, мой странствующий рыцарь и прорицатель. Гроза разразилась летним днем, и ее никто не ждал. Настолько никто не ждал, что я оказался в день, когда войска Гитлера пересекли советскую границу, почти у самой границы. Я выехал в Турке, в мой родной город, по поручению заводоуправления…

9

В ночь на двадцать второе июня грянула гроза. Она застала меня почти на передовых позициях. Я не знал, как и тысячи других людей, уцелею ли я, но думал в ту минуту только о Марии. Как ее вывезти из этого ада?

Когда я вернулся во Львов, город горел. По улицам гремели гусеницы немецких танков. Огненное кольцо замкнулось. Я вспомнил о документах, которые мне оставили польские коллеги, уезжая от Красной Армии на запад. Как прикрытие для меня они годились, но Марию нужно прятать.

Я вспомнил о людях, которые не были моими друзьями, они стали друзьями потом. Один из них был простым рабочим. Я рассказал о своей беде. Хотел с ним посоветоваться, но он перебил меня. Не надо советоваться, надо прятать. Как? У них в доме есть подвал. Он тщательно скрыт от посторонних взглядов. Но даже если его найдут и спустятся в подпол, Мария будет и там спрятана.

Хозяин попросил меня об ответной любезности: никому и никогда но говорить, что он спрятал мою жену.

Предательства… Вот чего он боялся.

По радио и в приказах, прибитых на досках для объявлений, было передано распоряжение вернуться на свои рабочие места. Но завод опустел. В заводоуправлении хозяйничали немцы.

Я предъявил свои польские документы на имя Квитко. Поляк, рабочий, наладчик станка. Меня отправили в цех, я занялся станками.

И вдруг что-то прошелестело в воздухе. По территории завода забегали немецкие солдаты. Распахнулись ворота, и я увидел в окно, как въехала открытая машина кремового цвета. За ней следовал эскорт мотоциклистов. Машина остановилась возле встречающих, мотоциклисты проехали во двор. С мотоциклов соскочили автоматчики, окружили кремовую машину.

Лицо этого человека мне было знакомо. Я очень удивился, я не верил, не хотел верить своим глазам, но я не мог его принять ни за кого другого. Много раз в известном венском ресторане он подходил ко мне, склоняя лысую голову, и почтительно принимал заказ. Метрдотель с генеральскими нашивками – Герман Ванингер…

Вернулись на завод и мои польские «друзья», которые так горячо уговаривали меня в памятную ночь ехать на запад.

Жигловский – мой бывший коллега – был назначен инженером и с новым немецким хозяином обходил завод. Пришли в наш цех. Мне бы спрятаться на какое-то время, это отсрочило бы беду. Я не спрятался.

Жигловский увидел меня и шагнул навстречу. Но не с приветствием и не с радостью. Он громко произнес мою фамилию и, обернувшись к хозяину завода, спросил: почему инженер Эльсгемейер работает на наладке станков? Он даже произнес слово, еще не вошедшее в нашем городе в обиход: «Саботаж!»

Через несколько минут я уже был в гестапо. Они знали обо мне все: знали, кто я, откуда и кто у меня жена. Сначала мне надо было снять обвинение, что я оставлен во Львове Красной Армией, чтобы организовать «саботаж». Затем мне надо было доказать, что я не коммунист. Потом они занялись моей женой. Я твердо стоял на одном: моя жена ушла с русскими, когда меня не было в городе.

Наконец, осталось последнее: почему я скрыл свое имя и специальность? Я прикинулся неполноценным, ибо трусость считалась тогда – на словах, конечно, – признаком неполноценности. Я объяснил, что испугался. Я говорил, что, если, мол, вы, господин следователь, сделаете ошибку, вас будут ругать, по никто не скажет, что вы это сделали нарочно. А если я, инженер, сделаю ошибку? Мне скажут, что я это сделал с дурными целями. Мне ничего не оставалось, как отказаться от своей специальности.

Признание вины не освобождало от наказания, военно-полевой суд приговорил меня к расстрелу. И приговор был бы приведен в исполнение, если бы…

Во Львове было открыто отделение фирмы «Аутоунион», занимающейся ремонтом военных машин. Представитель фирмы не раз имел дело со мной до печальных событий 1938 года. Теперь он приехал в форме майора.

Он сумел кому-то доказать, что инженера, знающего авторемонт, расстрелять недолго, долго человека делу выучить. Расстрел был заменен концлагерем, который обслуживал ремонтный завод фирмы «Аутоунион».

Лагерь наш был особым. По нынешним временам это был бы научно-исследовательский центр европейского значения, если не больше. Во Львове я встретил немецких ученых – физиков, химиков, знаменитых техников, конструкторов.

Этим людям можно дать любую работу, все им по силам. Одного не могли сделать гестаповцы, несмотря на всю свою немыслимую власть: заставить их творить. Творить на благо рейха.

Однажды я и еще несколько заключенных сидели в чертежной и уточняли проект авторемонтной мастерской.

Вошел представитель фирмы «Аутоунион» майор Хоцингер. Мы встали и выстроились в шеренгу. Майор махнул рукой и подошел к чертежам. Он спросил о какой-то детали. Чертеж был не моим, и я поискал глазами своего товарища. Он выступил вперед, старый профессор, строитель и инженер. Хоцингер взглянул на него и отпрянул на шаг. И тут я увидел глаза Хоцингера. Чему он ужаснулся? Это было мгновение, но как преобразился человек, сколько он мог сказать глазами. Хоцингер сделал знак, чтобы я следовал за ним. Мы вышли в коридор. Хоцингер оглянулся, и вдруг в его голосе появились просительные нотки. Он спросил, знаю ли я человека, который делал чертеж. Я назвал фамилию берлинского профессора. Хоцингер печально улыбнулся и сказал, что профессор гордый и упрямый человек и он никогда не обратится к нему, к майору, с какой-либо просьбой. Так вот, Хоцингер просит меня как старшего в команде об особом внимании к профессору. Если что-нибудь понадобится, лекарства или заступничество, я должен буду немедленно известить майора. Оказывается, еще в вильгельмовской армии профессор был майором. Хоцингер служил под его командованием. Под Верденом майор вручил Железный крест Хоцингеру.

При авторемонтном заводе Хоцингер открыл мастерскую для зарядки аккумуляторов. Хитрую мастерскую. Мы получали синтетический бензин и отделяли от него спирт. А уже мастера превращали этот спирт в тонкие ликеры.

Закончив проверку лагерей, Ванингер решил, что в них содержится слишком много заключенных, которых следовало бы расстрелять. Тогда Хоцингер привез его в аккумуляторную мастерскую и показал нашу продукцию. Она ошеломила шефа гестапо, и он распорядился никого в мастерской не трогать, установить при ней особую охрану. Все мы были включены в личный список Ванингера. Без его распоряжения нас не могли ни освободить, ни убить.

Когда Ванингер садился в свою кремовую машину, Хоцингер оглянулся и вдруг весело и заговорщически мне подмигнул…

Приблизительно в это время к нам прислали нового охранника. Солдата из войск СД. Немолодой подслеповатый немец в очках с сильными стеклами, за которыми не разглядишь выражения глаз. Похоже, что он был из учителей начальных классов… Как он попал в команду, где носят черную форму и череп на рукавах? Он стоял с автоматом на поясе у ворот. Немой и грозный страж. Он никогда к нам не подходил, не смели и мы к нему приближаться.

От Ванингера поступил запрос: «Есть ли в лагере автомеханик, который мог бы исправить коробку передач в машине и устранить следы столкновения? Нужен отличный специалист. Машина заказная…»

За мной в мастерскую пришел подслеповатый солдат Фриц Грибль и, грубо толкнув в спину автоматом, повел к воротам.

Офицер пихнул меня в машину. Закрытый «опель» помчался по городу.

Я считал себя конченым человеком. Никаких мыслей о сопротивлении, о борьбе, никаких надежд. Единственная связь с жизнью – это думы о Марии. Что с ней будет? Она остается одна!

Распахнулись железные глухие ворота.

Подошвы моих грубых ботинок гулко застучали по камню. Двор вымощен мрамором и гранитом. Вавилонское величие… И здесь они не оригинальны!

У въезда в гараж стоял Ванингер и постукивал стеком по лакированному голенищу.

– Скорей! – торопил меня офицер.

Я ускорил шаги, и вдруг мой взгляд упал на камни, которыми был вымощен двор. Я с полушага остановился. Это же не камни! Это надгробные плиты с Львовского кладбища. И надписи еще не стерлись…

Ванингер неторопливо двинулся мне навстречу.

– Что случилось? – спросил он с насмешкой. В маленьких глазках его искрились веселые огоньки. – Может быть, Эльсгемейер боится привидений? Поднимутся плиты и встанут мертвецы? Не встанут, Эльсгемейер. Я ручаюсь.

Он подтянул меня за локоть, пристально и тяжело посмотрел мне в глаза.

– Вы… – выдавил он из себя. – На что вы годны? Может быть, вы веруете в бога, для вас кощунственно ступать по этому мрамору? Бросьте! Бога нет! Только отрешившись от этой чепухи, человек может стать повелителем.

Он опять рассмеялся и оттолкнул меня.

– Не бойся, Эльсгемейер. Тебя не тронут. Ты должен отремонтировать мою машину.

Я долго, до ночи, работал в гараже. Перебрал коробку передач, выправил крыло у машины. Ночью меня под конвоем повели на улицу Яновского. В заплечном мешочке лежал мой гонорар. Буханка черного хлеба, две банки тушенки, кусок сала.