Текст книги "Хранить вечно"

Автор книги: Федор Шахмагонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Часть третья

От автора

спанская война закончилась трагическим падением Мадрида, его ворота фашистам открыло предательство. К тому времени интернациональная бригада была расформирована, и следы Владислава Курбатова надолго затерялись. Исчезло его имя и из архивов. Стоит ли удивляться! Человек, посвятивший себя борьбе с фашизмом, в Европе должен был переменить имя и не оставлять за собой следов.

Однажды на международной выставке в Москве я познакомился с австрийским инженером. Он прекрасно говорил по-русски, с какой-то подчеркнутой чистотой и в произношении, и в подборе слов. Я не удержался и спросил, кто его обучал столь чистому русскому языку.

– О-о-о! – воскликнул австриец. – Это легендарная история! Замечательный русский человек был моим учителем! И не только русскому языку он меня обучал! Вы писатель, и вам я не могу о нем не рассказать.

Вот оно, то немногое, что можно было почерпнуть из рассказа австрийского инженера о том, что делал Владислав Курбатов в годы войны…

1

Я никогда не был поклонником мемуаров и каких-либо записок.

Мне всегда представлялось, что обращаются к запискам о своей жизни лица с преувеличенным мнением о значении собственной особы. И я не решился бы утомлять общество своим рассказом, если бы не чрезвычайные обстоятельства…

Все началось с повестки в министерство внутренних дел. По служебным делам общаться с этим министерством мне не приходилось. Поэтому мне легко было заключить, что интересуются моей особой, но никак не фирмой. Естественно, я задумался. Что им от меня нужно? Меня вызывали к следователю по уголовным делам. В повестке указывалось, что понадобятся какие-то свидетельские показания. Какие? Какого преступления мог я быть свидетелем?

Живу я в Вене. Работаю техническим руководителем фирмы, которая занимается перепродажей автомобилей всех мировых фирм и изготовлением автомобильных приборов. На моей визитной карточке значится: «Дипломированный инженер Генрих Эльсгемейер». Я австриец. Родословной моей особенно не интересовался, но знаю, что отец мой был тоже инженером, дед – конторским служащим.

Ни я, ни моя семья и рядом не стояли с уголовным преступлением. Может быть, министерство интересует что-нибудь из далекого прошлого? Тогда они могли бы много почерпнуть у меня о некоторых делах ныне пребывающих в благополучии уголовных преступников. Но уже давно многие стараются не интересоваться теми преступлениями.

Я спустился в гараж под домом, вывел машину, и сказав жене, что еду по делам фирмы (не хотелось мне ее волновать), направился к центру города. Я люблю быструю езду по автомагистрали, где ничем не ограничена скорость и из мотора можно взять все, что он даст. Это для меня минуты самого блаженного отдыха: гаснут мысли, и перед глазами остается только серая и гладкая полоса асфальта, над которым как бы парит машина. В городе так ездить невозможно. И я, подъезжая к министерству, все еще соображал, что им от меня надо.

Принял меня довольно мрачный человек в чине майора. Он не молод, но все же намного моложе меня. В годы второй мировой войны ему было лет двадцать. Призывной возраст. Что он тогда делал? Наверное, на груди у него был автомат.

Это старая привычка: встречаясь с новым человеком, я прежде всего стараюсь угадать, воевал ли он, а если воевал, то на чьей стороне. На стороне Гитлера? В кого стрелял, кто его жертвы? Кровь не смывается с рук никакими щелочными составами.

Мне предложили сесть. Я сел. Возраст позволял мне некоторую вольность. Мне за шестьдесят. У меня седые волосы. Я не счел нужным скрывать, что внимательно разглядываю майора. Хоть бы какое-нибудь свидетельство о его прошлом! Это продиктует мне весь стиль нашего разговора. С убежденными гитлеровцами, с затаившимися наци у меня совсем нет охоты объясняться о моем прошлом.

Майор задал мне вопросы. Ответы были простой формальностью. Министерству известны мои передвижения во время войны, после прихода гитлеровцев в Австрию. Я повторил уже ранее дававшиеся мной показания, как бежал из Вены, как скрывался в Польше, в Венгрии…

Майор слушал меня, не поднимая глаз. Его квадратное лицо не меняло выражения.

Я обратил внимание на пальцы майора. Он держал руки под столом, но, когда ему пришлось подвинуть листок бумаги, я увидел обрубки вместо пальцев. Это не похоже на ранение…

Я закончил рассказ, и майор положил передо мной выцветшую порыжевшую фотографию. Он попросил опознать человека, запечатленного возле светлой открытой машины. Я должен был ответить сразу на несколько вопросов. К какому времени относится фотография? Марка и номер машины? Кто открывает дверцу? Кто сидит за рулем?

Дверцу открывал человек в форме СС. Он повернулся к фотографу.

Прежде всего я узнал машину. Открытый восьмицилиндровый «мерседес-бенц» кремового цвета, с форсированным мотором и подкачкой топлива при наборе больших скоростей. Я ее ремонтировал в свое время. Это была точная копия того «мерседеса», на котором ездил Гейдрих, но у Гейдриха был «мерседес» зеленого цвета. Однажды у кремовой машины помяли правое крыло. Я выправлял вмятину, но, чтобы не порушить краску, оставил неплавный изгиб. Он был отчетливо различим на фотографии. Приоткрыл дверцу ее хозяин. О! Я очень хорошо знал этого человека.

Я сказал майору, что фотография сделана в 1942 году во Львове. Майора интересовал номер машины. И это я мог сказать. У Гитлера на машине стояли знаки СС под номером первым. Гиммлер имел номер второй, Гейдрих – номер третий. По той же иерархии хозяин кремовой машины имел двузначную цифру. Гитлер был первым человеком в СС, этот человек – тоже не последним в их иерархии. Но его в Нюрнберге не судили. Не нашли.

Майор предупредил, что мое показание важно и от этого зависит судьба гражданина моей страны. Могу ли я с полной ответственностью ручаться, что узнал хозяина этой машины?

Даже двадцать лет спустя, после того как рухнула власть этого человека, страшно произнести его имя, хотя как будто бы бояться сейчас и нечего…

В нынешней охоте он дичь, не охотник. Мне его надо назвать, но я не могу отделаться от какой-то внутренней тревоги. Кем же все-таки был во время войны этот майор? С кем его симпатии? Может быть, он ведет это дело в силу служебной необходимости. Тогда он будет искать любую возможность вызволить преступника. Я не должен выкладывать того, что знаю… Мои знания могут пригодиться на суде. Все раскрыв здесь, я могу себя обезоружить. На каждое мое показание будет найдено искусными защитниками оправдание, контрпоказание. Но имя надо назвать, иначе не будет возбуждено дело.

Я назвал майору имя. Герман Ванингер. Генерал СС, шеф гестапо во Львове, в некоторых польских городах, в Будапеште, в Вене.

Майор еще и еще раз спросил меня, уверен ли я в этом.

На фотографии Ванингер в мягкой офицерской шапочке пирожком. Обычно он носил фуражку. Майор знал и эту деталь. Он поинтересовался почему Герман Ванингер оказался в этой шапке. Я мог бы ответить. К осени сорок второго года во Львове стало опасно. Гестаповского офицера могли подстрелить партизаны, заметив издалека фуражку. Но я не стал объяснять. Приберег на будущее.

На всякий случай я развел руками. Это могло быть капризом господина Ванингера.

Я увидел глаза майора, голубые глаза. В них тонут и горе, и радость, и коварство, и гнев. Они, правда, красивы и создают впечатление добродушия. Но этот человек не был добродушным, я не мог бы позавидовать его врагам.

Он оставил вопрос с головными уборами. Достал из ящика пачку фотографий, раскинул веером передо мной. Все они были отпечатаны на одной бумаге, видимо, недавно. Двенадцать гитлеровцев в форме СС. Все в фуражках, без знаков различия. Я должен был угадать в этой дюжине Ванингера. Задача не из трудных. Выпуклые глаза, тонкий нос с едва заметной горбинкой, длинное лицо с тяжелым подбородком. Я помню его взгляд. Холодный и бесстрастный взгляд человека, который смотрит на тебя и не видит.

Но этот фокус с фотографиями меня несколько приободрил. Если бы следователь хотел сохранить инкогнито Ванингера, ему не надо было бы класть передо мной двенадцать штук. Я узнал Ванингера сразу. Его могли узнать в этом наборе и другие. Следователь положил передо мной новую пачку фотографий. Это были люди в возрасте около шестидесяти лет.

Майор предупредил, что в таком виде я господина Ванингера не встречал. Узнаю ли я человека спустя двадцать с лишним лет после нашей последней встречи.

Я еще раз пристально посмотрел майору в глаза.

Я никогда не занимался криминалистикой, но мой прошлый опыт, опыт военных лет и конспирации, что-то мне сейчас подсказал. Если бы майор хотел запутать следы преступника, он мне сначала показал бы именно этот набор фотографий. Спустя двадцать лет я, возможно, и не узнал бы Германа Ванингера. Годы не могли его не изменить. К тому же он скрывался. Он мог сделать пластическую операцию. После того как предыдущие фотографии напомнили мне черты когда-то ненавистного лица, я сумел найти лицо постаревшего Ванингера.

И это было занесено в протокол допроса свидетеля.

Но майор все же никак не обнаружил своего отношения к делу. Я решился, спросил: пойман ли Ванингер? Почему в министерстве внутренних дел такой вдруг к нему интерес?

Герман Ванингер задержан на территории Австрии. Он успел поменять дважды имя и гражданство. Он задержан как австрийский гражданин. Министерство внутренних дел получило подробную информацию о его метаморфозах и о его деятельности во время гитлеровского режима. Но эта информация частного характера, от частного лица… Донос? Не донос. Лицо, информировавшее министерство внутренних дел, занимается розыском военных преступников. Для этого человека это занятие стало профессией. Однако обвинения, выдвинутые против Германа Ванингера, должны быть тщательно проверены, прежде чем дело будет поставлено да рассмотрение венского окружного суда присяжных.

Откровенность майора со свидетелем заслуживала внимания. А впрочем, информируя меня, он ничего не сказал лишнего. Все эти сведения могли вот-вот появиться в печати.

Итак, я привлекаюсь свидетелем по делу Германа Ванингера, должен дать показания о его деятельности на посту шефа гестапо. Само по себе звание генерала СС и исполнявшаяся им должность не дают сейчас оснований для судебного преследования. Совершал ли в своей деятельности господин Ванингер преступление против человечности? Он выносил единоличным решением смертные приговоры в обход судебных инстанций. Но это еще не преступление, ибо действовал он на основании установлений тогдашнего политического режима. Убивал ли он людей сам, своей рукой? Тогда это преступление, наказуемое по статьям уголовного кодекса. Опять же, если бы он был палачом-исполнителем и расстрелял человека, приговоренного судом, его признали бы невиновным. Убивал ли он без судебного приговора, по своему капризу? Вот что должно установить следствие.

Время и люди постарались всячески облегчить судьбу военного преступника, благоприятно настроенный суд сможет оправдать генерала СС.

Я мог бы здесь, на предварительном собеседовании, назвать майору не один и даже не десяток случаев, когда Ванингер выступал убийцей не по должности, а из любви к этому делу.

Однако майор не был настойчив в своих вопросах. Это можно было истолковать двояко. Если он из тех, кто сочувствует Ванингеру, то, стало быть, он не хотел подробностей, которые могли бы повредить обвиняемому. Если он собирался засудить видного наци, ему тоже до суда не следовало бы полностью раскрывать свои карты. Его официальное положение и пребывание в этом здании вынуждают к крайней осторожности. Все должно стоять на основах полной законности. К тому же люди типа Ванингера никогда не останавливались перед тем, чтобы устранить своих врагов любыми средствами, доступными нашему веку…

Я назвал лишь города и годы… Города, где мне приходилось жить во время войны, и годы, когда там орудовал Ванингер. Этого достаточно. Если будет суд, меня должны после этих показаний вызвать свидетелем.

На том мы и расстались с майором Дайтцем. А я, вернувшись домой, сел за эти записки.

Будет суд. Это мне сказал майор. Мне надо освежить память, приготовиться и, ни в чем не сбиваясь, изобличить убийцу. А если у Ванингера найдутся друзья? Они спросят у него, насколько я опасен как свидетель. Ванингер, порывшись в памяти, может вспомнить… Он не может не вспомнить… Я слишком опасный для него свидетель, страшный свидетель.

Мне надо спешить, отсчитывая каждый день, который мне пока даруют судьба и случай, и записывать все, что приходит на память. Даже если со мной случится несчастье, записки станут моим голосом на судебном процессе. Они должны сопоставить, свести в одну точку, скрестить две жизни: мою и Ванингера. Тогда они прозвучат документом, от которого будет трудно отмахнуться присяжным.

2

Я становлюсь беспокойным человеком, меня одолевают подозрения, меня настораживают вещи, которые несколько дней назад не привлекли бы моего внимания.

Я думал, что день за днем, вечерами я смогу вести свои записи. Но на следующий день после моего визита к майору меня командировали в ФРГ.

Меня пригласил к себе президент фирмы. Пригласил в двенадцатом часу ночи. Он был очень любезен, принес извинения, что нарушил мой отдых вызовом в столь неурочный час. Возникло срочное дело к одной из технических фирм в Западной Германии. Я должен выехать немедленно, самое позднее – утром. Лучше всего, если я не буду связывать себя общественным транспортом. Если моя машина не готова к дальнему перегону, он охотно предоставит в мое распоряжение свой «мерседес».

Случались подобного рода неожиданности и раньше. Но тут невольно напрашивалась какая-то связь. Вызов к Дайтцу – и вдруг выезд в другую страну. А может быть, в эти дни я как раз понадоблюсь следователю?

Далее, почему именно в ФРГ? Не намек ли это? Помалкивай, любезный Эльсгемейер! У тебя бывают выезды туда, где у Ванингера остались друзья. И могущественные, и умеющие рисковать.

Записи я теперь буду вести, садясь за столом в своем кабинете. Выносить тетрадь из дома я не рискую. У меня есть сейф с электрической сигнализацией, в сейфе надежнее.

Теперь о Дайтце. По возвращении из ФРГ я узнал, что майор Дайтц просит меня явиться к нему.

И в этот раз он был очень сдержан и скуп на слова. По некоторым его вопросам я понял, что срок передачи дела в суд приблизился. Майор уточнил некоторые имена и даты. Расспрашивал меня о тех, кто мог стать таким же свидетелем, как и я. В списке Дайтца значились и поляки, и русские, и французские граждане, даже немцы. Из этого я мог заключить, что за Ванингера взялись серьезные люди. Не они ли давят своей силой и на майора, и на все министерство? Следствие в отличие от обычной в таких случаях затяжки на этот раз шло стремительно.

Затем мне предъявили самого Ванингера…

Я всегда задумывался над психологией зла. Мне представляется, что большинство преступлений, если они не продиктованы состоянием аффекта, совершаются из-за отсутствия воображения у преступников. Если бы преступник не был лишен воображения, он, вероятно, мог бы представить возмездие, и это предотвратило бы преступление.

Психология зла нерасчетлива, человек, который делает зло людям, – неполноценный человек. Если принять научные положения последнего времени, которые сравнивают мозг с совершенной электронно-вычислительной машиной, то мы должны предположить, что люди, творящие зло, имеют мозг с какими-то неполадками в системе сигнализации, с отклонениями от нормы, от путей эволюции, которые вывели человечество из тьмы и невежества.

Герман Ванингер вершил свои темные дела по вдохновению, нисколько не думал о расплате.

На нашу встречу пришли начальники майора Дайтца. Видимо, этой встрече они придавали особое значение.

Ванингера ввели под конвоем. Его попросили сказать, знает ли он меня, встречал ли он когда-либо меня, известна ли ему моя фамилия.

Годы, годы… Мы были с ним, наверное, почти ровесниками.

Я нервный и подвижный человек и теперь выгляжу как ссохшийся пергамент. Ванингер, вероятно, более спокойный: он уже и двадцать лет тому назад не мог изжить брюшка. А ведь старался. Мне было известно, что в лагере на улице Яновского во Львове он каждое утро занимался гимнастикой: избивал стеком военнопленных.

Теперь он обрюзг, тяжело дышал.

Когда-то у него были светлые голубые глаза, выпуклые, словно стеклянные. Теперь они ушли в глубь глазниц, превратились в бесцветные, водянистые. Их завесили густые, лохматые брови.

Надо воздать должное господину Ванингеру, он умел владеть собой. Он спокойно оглядел меня. В глазах ничего не отразилось.

Майор попытался ему напомнить некоторые обстоятельства. Он объяснил Ванингеру, что я бывший его заключенный. Назвал даже лагерь, где я отбывал заключение.

Какое-то подобие усмешки скривило толстые, отвисшие губы Ванингера.

Актер! Он не побоялся и перед следователями обнаружить свой цинизм. Он вообще ничего не боялся. Противник достойный. Или, может быть, это своего рода признак отсутствия человечности?!

Слишком много было у него заключенных, чтобы он мог кого-нибудь запомнить. Он еще добавил, что все заключенные были для него на одно лицо, люди низшего сорта, враги нации, и он не мог их считать за людей.

Не помнит… Может быть, это выглядело для следователей убедительным объяснением. Может быть… Но я не был для господина Ванингера обычным лагерным номером…

В кабинете Дайтца установилось молчание, в нем чутким ухом можно было услышать молчаливое одобрение Ванингеру.

Будет ли суд – вот что для меня важно. Эти господа еще того и гляди прекратят следствие за недоказанностью обвинений. Настала моя минута. Эта встреча протоколировалась. Я решил слегка – пока только слегка – приоткрыть завесу над прошлым. О главном надо еще молчать. Рано открывать все козыри. Пусть и Ванингер задумается, пусть он поломает голову над загадкой, до какой степени я буду откровенен. А пока… Пока я решил не выходить за линию обычных фактов.

Я спросил господина Ванингера, здоров ли его сынок Курт. Помнится, тогда ему было лет одиннадцать, во Львове, когда господин Ванингер жил на улице Яновского.

Нет, не этого вопроса ожидал от меня Ванингер, не этого вопроса он опасался, не к этому готовился…

Ванингер тупо уставился на меня. Вот что значит отсутствие воображения! Он не мог в этой партии угадать вперед ни одного хода.

Сын? Ванингер вдруг улыбнулся… Его собственное общественное положение в те годы, деятельность – вот что грозило ему… Но сын?

Он ответил на вопрос. Курт здоров. В тоне его ответа звучало даже негодование. Почему здесь вспомнили его сына? В те годы сын был несовершеннолетним…

Но я был готов к разъяснениям, решив пока только расшевелить эту тушу…

Негромко, не поднимая глаз на Ванингера, я рассказывал.

1942 год. Господин Ванингер – шеф гестапо во Львове. Солнечное июньское утро. Солнцем облиты каштаны и черепицы на крышах. Нас, заключенных, гонят под конвоем на работу. Улица Яновского…

– Вы помните улицу Яновского, Ванингер? – перебил я свой рассказ неожиданным вопросом. Ответ его был мне не нужен.

…По улице медленно едет открытая кремовая машина. На заднем сиденье господин Ванингер и его одиннадцатилетний сынок, голубоглазый мальчик с волосами цвета спелого овса. Ванингер строго смотрит вперед, мальчик оглядывает прохожих. И вдруг возглас: «Папа! Застрели этого!» Палец мальчика указывает на одного из прохожих. Ванингер не торопясь достает из кобуры пистолет. Выстрел. Человек падает на камни… Новый возглас: «И этого!» Выстрел вырывает из наших рядов человека в роговых очках.

Машина медленно едет вдоль строя заключенных. Мы идем, по нашим лицам скользит взгляд мальчика, мы не видим – чувствуем этот взгляд…

Ванингер задыхался. Я еще не окончил рассказа, а он закричал, что стрелял вевреев.

Наши взгляды встретились.

– Разве? – спросил я.

Он опустил глаза. Кровью налилась его толстая шея. Майор Дайтц еще раз задал вопрос Ванингеру: узнает ли он меня? Ванингер отрицательно покачал головой: на что-то он, видно, надеялся.

Я молчал. Дальнейшие напоминания пока не имели смысла.

3

Семь лет, с того дня, как Гитлер вошел в Австрию, и до конца войны, которая названа историками второй мировой войной, я был на положении преследуемого, был дичью. За семь лет у меня выработалось какое-то шестое чувство, подсказывающее, что я попадаю в поле зрения охотника.

После очной ставки с Ванингером это самое чувство опять проснулось, как будто бы снова на мой след вышли ищейки.

У нас довольно тихая улица. За долгие годы привыкаешь к появлению на улице одних и тех же лиц, одних и тех же машин. И вдруг незнакомые люди у ворот моего дома. Непримелькавшиеся лица. Но на лица память может быть изменчивой, зато машины запоминаю я с первого раза. На нашей улице появился красивый и даже роскошный спортивного типа «ягуар». Дорогая английская машина. На своей улице я знаю всех, кто увлекается машинами и имеет деньги для этого. Я тоже человек в автолюбительстве конченный. Об этом всем говорит моя жена. Ей давно хочется перебраться в центр города, но я упорно отмалчиваюсь. Она уверяет, что я не хочу переезжать из-за машины.

Здесь, на окраине, у меня есть гараж для машины, в центре города его не будет… Может быть, она и права. Но купить «ягуар»? Скоростную машину, в наши дни совсем не модную? Стального серебристого цвета, зализанную, как падающая капля воды.

«Ягуар» несколько раз обогнал меня на улице, легко принимая повышенную скорость. В машине сидели люди в широкополых шляпах, как будто бы к нам перекинулась мода из Рио-де-Жанейро. Мне это не понравилось.

Несколько дней назад, под вечер, мне потребовалось выехать на один из наших заводов. Это двести километров от Вены по автобану. Я сел в свой «БМВ» и тронулся от подъезда фирмы.

Пересек перекресток и в зеркальце увидел серебристый «ягуар». Он шел тремя машинами сзади. Не выходил в хвост, не желая себя обнаруживать.

После каждого поворота я поглядывал в зеркальце. Каждый раз за мной вновь возникал «ягуар».

Может быть, обратиться в полицию? А что я могу сказать? Какие могу предъявить обвинения? Они едут за мной? Случайное совпадение маршрутов!

Есть ли у них нужда просто так, ради любопытства следить за мной? Нет. Может быть, друзья Ванингера думают, что я в эти дни буду разыскивать лиц, которые, как и я, станут свидетелями на суде? У них и без того есть длинный список тех, кто уцелел от пули Ванингера. Список с адресами.

Нет, с этим «ягуаром» связано что-то более зловещее.

Молодчикам Ванингера убить человека легче, чем зажечь спичку. Это они могут сделать и не преследуя меня на «ягуаре». Они умеют врываться в дом, умеют стрелять. Но открытое убийство привлечет к процессу излишнее внимание. Так грубо они делать не будут. Автомобильная катастрофа. Это более надежно. Они могут на автобане попытаться прижать меня к обочине и выжать с дороги. На большой скорости это верная смерть. Для этого и взят спортивный «ягуар». Но к такой операции нужно приложить еще и мастерство. Я привык уходить из опасных положений. К тому же это не старая гитлеровская гвардия, это молодчики из новых. Посмотрим.

На автобане, используя мощность восьмицилиндрового двигателя, я сразу набрал почти предельную скорость. Двести пять километров в час.

«Ягуар» тоже был способен держать такую скорость. Он вышел мне вслед и завис за мной метрах в пятидесяти.

Дорога позволяла не снижать скорости. Движение в три ряда. Обгоны неопасны, но требуют тренировки. Водитель «ягуара» тренирован. Теперь все зависело только от готовности моторов к такой гонке. Час езды на пределе. Не столь уж тяжкая нагрузка, но механизмы должны быть в полном порядке.

Должны быть подобраны свечи, которые выдержат подобную нагрузку и не сгорят. В двигатель должно быть залито масло, соответствующее режиму оборотов. Перед такой гонкой надо обязательно почистить контакты прерывателя, чтобы точен был зазор и искра отдавала всю свою силу. Я не прикасался к рулю, если бы какая-то точка в машине не была мною тщательно проверена перед выездом…

Полчаса машина парила на скорости двести пять – двести десять километров в час. Мощный мотор не надрывался, а лишь слегка шумел плавно и ровно, сберегая на длинную дистанцию свое дыхание.

«Ягуар» не отставал, хотя он и был нагружен. «Ягуар» – машина высокого качества, но я убежден, что англичане делали его двигатель для сильного рывка, а не на долгие гонки. И потом свечи… Какие у них свечи? Для такой гонки нужны специальные свечи.

Стрелка спидометра, уткнувшись в упор, не двигалась. Двести тридцать километров в час. Мотор уже наверстал все поправки на спидометр. Я следил за тахометром. Предельные обороты.

Прошло еще десять минут.

В зеркальце маячит серебристая капля. Она застыла на месте. У них тоже предел.

Если бы я был уверен, что эти люди что-то замышляют против меня, я сейчас легко мог бы с ними разделаться. Нажать слегка на тормоз только для того, чтобы загорелись «стоп»! На левый обгон выходить им некуда. Они пошли бы вправо, а я в это время включил бы правый указатель поворота. Они не могут делать правый обгон, а я в это время снижаю скорость. Им некогда тормозить, им надо уходить резким поворотом на левый обгон. Резкий поворот на скорости двести километров в час! Секунда, полсекунды – и они летят на обочину… Полет по воздуху метров шестьдесят.

Но я не смел этого делать, я не знал, кто и с какими целями меня преследует.

Минуло еще десять минут этой сумасшедшей езды. Мы выходили на вираж. Я уже махнул рукой. Подготовились к быстрой езде. Свечи выдержали – значит, поставили специальные. По городу на таких свечах ездить немыслимо, они не успевают прогреться, их забрасывает, и мотор глохнет. Значит, готовились к моему выезду на автобан.

«Ягуар» все же хорошая машина, признал я с неохотой. Завтра же решил расстаться со своим «БМВ» и купить «мезератти». В «мезератти» запас скорости еще километров на пятьдесят.

Вираж. Выходя из виража, я прибавил газу.

Сначала я не понял, что случилось. Сзади как будто бы раздался выстрел. На такой скорости он и должен быть глухим.

В зеркальце мне показалось, что я видел вспышку. Но почему над «ягуаром» взвился дымок и отлетел, отброшенный встречным ветром? Синий дымок – признак горящего масла.

Серебристый капот «ягуара» вдруг померк и почернел. Машина стала стремительно отставать, словно дала задний ход.

Позже я узнал, что диагноз был поставлен верно. Оторвался шатун. Это мне сообщили полицейские, когда я возвращался назад. «Ягуар» одиноко стоял на обочине. Шатун пробил чугунный блок, капот и, как снаряд, улетел с дороги. Хозяева машины уехали в город.

Я поинтересовался, чья это машина. Она была зарегистрирована в Вене всего лишь несколько дней назад на имя какого-то офицера в отставке. За рулем сидели его знакомые, приезжие из ФРГ…

Правды я, наверное, никогда не узнаю. Что они хотели сделать? Однако настало время серьезно подумать, в какую борьбу я втянут. Может случиться не только автомобильная катастрофа, может упасть на голову камень, может раздаться выстрел из-за угла.

Нет, я не тороплюсь умереть. Но в моем возрасте к смерти отношение более ровное, чем в молодости. Когда-то я цеплялся за жизнь, выплывал из омута, не умея плавать. Повторить все это сначала не хватило бы сил. Ну что же, схватка, начатая почти тридцать лет тому назад, может закончиться печальным исходом. Однако и я должен кое-что предпринять, чтобы она не закончилась поражением. Надо торопиться с записями и…

Я должен думать о самом близком мне человеке, должен позаботиться, чтобы мои злоключения не легли непосильным бременем на плечи жены. Человек я состоятельный. Но все, что я имею, – это плата за работу моего мозга: за создание прибора, за изобретение нового станка, за технологические рецепты…

Мы имеем с женой все, что могут иметь люди нашего воспитания, наших привычек. У нас есть дом. Мы можем украшать его стены картинами любимых художников, если цены на картины доступны. У меня есть автомобиль. Он, конечно, не самый лучший в мире, но он сделан по заказу и отвечает всем моим требованиям. А требования у меня к автомобилю очень высокие. Я люблю неутомимые моторы. По сегодняшним стандартам такой мотор должен обладать мощностью не менее чем в триста лошадиных сил. Ходовые части в таком автомобиле должны быть изготовлены из лучших сортов металла…

У нас с женой есть все, что нам нужно, но у нас нет накоплений, мой банковский счет пуст…

А если со мной случится беда? Продать – не купить. На продажу вещей моя жена не проживет. Поэтому я должен позаботиться хотя бы о пенсии для нее.

Я решил поговорить с адвокатом. И как вовремя! У нас не оказалось брачного свидетельства. Это после того, как прожили мы с женой сорок лет. Документ пропал во время войны, и теперь мне пришлось срочно поехать в костел, где мы венчались. Ксендз развел руками: все церковные книги за 1927 год и более поздние годы оказались уничтоженными.

Гитлер враждовал с католиками. Ванингер рыскал по Австрии в поисках смешанных браков. Он искал, кто из австрийцев женился на еврейках. Церковная книга с записью о браке – это самый надежный первоисточник. Ксендзы жгли книги, пряча их от ищеек Ванингера.

Мой адвокат дал прекрасный совет: обвенчаться и зарегистрировать брак в городской управе. Да, да, обвенчаться вторично, не теряя времени на поиски уничтоженных документов.

Где-то не за горами была наша золотая свадьба, и вдруг венчаться!.. Мария была очень удивлена.

Я объяснил ей, что надо привести в порядок наши документы. Зачем? Разве что-нибудь изменилось оттого, что у нас нет свидетельства о браке? Если бы у нас были дети, она поняла бы мое беспокойство. Пришлось сказать, что свидетельство о браке нужно ей для получения наследства и пенсии. Она встревожилась. Подумала, не болен ли я, не скрываю ли какого-либо недуга. Люди мы пожилые, и любая болезнь в нашем возрасте может быть опасна. Мария зацепилась, начала рассуждать, какому мне доктору следует показаться, и тут же заявила, что без меня ей жизнь не в жизнь и, если со мной что случится, ее нисколько не интересует наследство.

Я говорил о том, что мы стары и уже никогда не вернется к нам молодость. Не будет ли наше венчание повторением молодости? Я сквозь всю жизнь пронес любовь к Марии. Поэтому слова мои были искренни и нашли у нее свой отзвук. Женское сердце уступчиво…

Мы с Марией сидели за столом, раздумывая, кого пригласить на нашу запоздалую свадьбу. И вдруг вместе и сразу вспомнили: а где же те люди, которые были на нашей первой свадьбе? В списке сегодняшних приглашенных никого из тех не значилось. Мы стали припоминать, как мы их растеряли. Тогда казалось, что они, наши сверстники, пройдут с нами рука об руку всю жизнь. Юность излишне доверчива.