Текст книги "Начиналась жизнь"
Автор книги: Файвл Сито
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
5. КЛОЧКОВСКАЯ, ДВА
До каких пор мы будем путешествовать? Сколько еще мы будем блуждать по свету и питаться грязными костями? У нас обоих здорово чешется между пальцами. Сенька говорит, что это чесотка или экзема. Сенька говорит – но разве он знает? Он разве доктор?
У нас на голове появились нарывы. Сенька говорит, что это золотуха.
– Долгонос! Болезнь нас замучает. Надо лечиться.
Я чувствую, что голова моя с каждым днем делается тяжелее. Мне кажется, что вместо головы у меня камень, и камень этот становится все тверже и тверже.
– Горобец! Куда же мы пойдем? Куда мы двинемся?
– К Губздраву.
Ладно. Губздрав так Губздрав.
Мы приходим туда и говорим Губздраву:
– Послушайте-ка, у нас откуда-то появилась чесотка и золотуха. Как бы нам подлечиться?
Губздрав оглядывает нас, Губздрав смеется:
– Здорово! Запустили бы еще немного, сгнили бы совсем.
– Что же тут смешного? – спрашиваю я.
– Ну-ну! Без дерзостей! Точка. И, пожалуйста, отодвиньтесь: чесотка и золотуха заразные болезни. Возьмите эту бумажку и отправляйтесь на Клочковскую, два. До свидания.
Мы приходим на Клочковскую, два. Там стоит гам хуже, чем в бане. Кажется, что Клочковская, два – это сборище всех чесоточных детей на свете.
Сенька говорит:
– Лямза! Здесь пахнет приютом.
Ну что ж, приют так приют! Тем лучше. Будет хоть что пожрать пару дней.
Горобец говорит:
– Лямза, если в самом деле это приют, мы удерем.
В это время к нам подходит молоденькая женщина – учительница, верно, – и говорит:
– Пойдемте, дети, мы вас выкупаем, переоденем и покажем спальню.
Горобец шепчет мне на ухо:
– Лямза! Что же это, она нас будет купать?
– А я знаю? Ну, а если даже она, так что же. Нравится ей купать чесоточных, пусть купает.
Горобец шепчет снова:
– Лямза! Вот будет лафа, если она!
Она привела нас в ванную и сказала:
– Дети, вот вам мыло, хорошенько мойтесь. Сейчас принесу белье. Вышла. Сенька спрашивает:
– А тебе стыдно было бы, если бы она нас купала?
– Чего ж тут стесняться? Не видела она голых мальчишек, что ли?
Хорошо вымывшись, мы сидим и разглядываем друг друга. Сенька смотрит на меня и говорит:
– Смотри, какая тощая грудь у тебя, как у птички. Отчего это, Долгонос?
Тоже вопрос! Посидел бы он целые дни в хедере[1]1
Хедер – религиозная еврейская школа.
[Закрыть], как я, позубрил бы библию да потом бы еще потаскал помои учителю, – пожалуй, и он высох бы! Хорошо ему, что он не знал никакого хедера.
Постучалась учительница.
– Можно?
– Можно.
– Дети, вот вам чистое белье. Одевайтесь и идите за мной.
Мне очень нравится ее вежливое обращение. Сеньке тоже. Только вот зачем она нас детьми называет, какие мы ей дети?
– Долгонос! Узнай, как ее зовут, – получаю я приказ от Сеньки.
– Как зовут вас, гражданка? – спрашиваю.
– Нила Кондратьевна.
Сенька шепчет:
– Лямза, скажи ей, что мы будем звать ее Нилкой. По имени-отчеству пусть ее другие называют.
И правда, так лучше! Легче сказать «Нилка», чем «Нила Кондратьевна». Я и говорю:
– Нила Кондратьевна! Мы с Сенькой будем вас звать просто Нилкой. Хорошо?
Нилка не отвечает. Кажется, она этому не очень обрадовалась.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Клочковская, два – это настоящий приют, даже хуже. Целый день стоит у дверей сторож и никого не выпускает. Он говорит:
– Не приставайте, не то получите у меня!..
Как вам это нравится?
Нилка говорит:
– Дети, не стойте напрасно у дверей, все равно вас не выпустят, вы можете разнести инфекцию.
Инфекция, подумаешь? Кто ее спрашивает? Всюду она суется, эта Нилка!
Что делать? На улице печет солнце, а ты торчи в комнате.
– Сенька! Придумай что-нибудь, ты ведь человек с головой.
Горобец сразу нашелся:
– Лямза! Надо сговориться с ребятами и дать сторожу по шапке.
Воспитательницы Клочковской, два ведут себя нехорошо. Полагается, чтобы учителя были людьми порядочными. А здесь наоборот. Прохожу я как-то вечером по коридору, слышу – кто-то заливается громким смехом. Подхожу ближе: Нилка хохочет так, будто ее щекочут. Я посмотрел в замочную скважину, вижу: четверо – Нилка, Дамка (другая воспитательница) да двое парней – «балуются». Потом уселись вокруг стола.
Нилка предлагает:
– Давайте играть во «флирт»!
Флирт? – никогда не слышал! Что за игра такая? Вижу – перебрасываются какими-то карточками, произносят по одному слову при этом и молчат.
Что ж это за игра в молчанку?
Ночью я стащил у них эти карточки и показал Сеньке; он сказал, что это какая-то дурацкая игра, ничего он в ней не понимает. Тогда я показал карточку уборщице, она мне объяснила, что это любовная игра. «Играют, – говорит она, – так: на каждой карточке написано название цветов и рядом разные любовные слова. Вот, например, ты мой кавалер (я то есть), а я твоя барышня (она, значит). И мы садимся оба играть во флирт. Посылаю я тебе такую карточку и говорю, допустим: «Ромашка». Как только ты получишь карточку, должен ты мне послать ответ. Ты ищешь, находишь подходящий ответ и даешь мне. А потом уже пойдет как по маслу. Я: «Лилия. Ваши черные глаза сводят меня с ума». Ты: «Резеда. Приходите завтра вечером, мы пойдем гулять».
Вот сумасшедшие! Какое имеет отношение лилия к черным глазам? Ну, и выдумают же эти педагогихи! Наше «очко» в тысячу раз интересней. Так я думаю, да!
Клочковская, два в самом деле хуже приюта. В приюте хоть все здоровы, а тут все пропитано черной, как смола, вонючей мазью. Тут видишь только чесотку и Нилку.
Тошно тут до сумасшествия. Только и всего, что поесть дают, а больше ничего хорошего. Прямо хоть на стену полезай! Как только наступает утро, каждый начинает чесать всей пятерней покрытую струпьями голову. В двенадцать часов приходит доктор – Полина Абрамовна, высокая, рыжая, веснушчатая. Она осматривает наши головы и успокаивает:
– Еще месяц, другой – и мы тебя вылечим.
И начинает нас смазывать жидкой, похожей на смолу, мазью. После этого Нилка и Дамка что-нибудь нам рассказывают. Нилка всегда начинает так:
– Дети, я вам расскажу интересную историю про елку…
Несколько раз я ее перебивал:
– Кому нужны твои басни?
За это она меня обозвала хамом.
Кроме «елки», воспитательницы ни о чем с нами не говорили. Пускай бы они нам лучше рассказали про Буденного, про Фрунзе, да они об этом сами ничего не знают. Иногда они вовсе о нас забывают. Тогда ребята, не зная куда деваться от скуки, начинают бить стекла.
Ко всему есть еще у нас надзиратель, злющий-презлющий. Чуть что – сразу по уху! Он «постреливает» за Нилкой, и стоит только нам ее затронуть, он заступается за нее и колотит нас. Зовут надзирателя Борис Борисович. И он требует, чтобы его только так называли, но за то, что он злой, мы называем его просто «Брр…»
Нилка начинает выкидывать какие-то фортели. Она как-то сказала Горобцу:
– Сеня, передай твоему другу, пусть не сует свой длинный нос куда не следует, не то церемониться с ним не станем.
Она, как видно, узнала, что я подглядывал за ними. Что ж она хочет сказать этим словом «церемониться»? Может быть, она хочет меня выжить отсюда? Не имеет права без доктора. Не она тут главная, а доктор. Но и доктор мне тоже не нравится. Доктор говорит, что от мази толку не будет, а нужно нас лечить электричеством. Зачем же она нас мажет? Лишь бы мазать? Пойдем-ка мы с Сенькой к Губздраву и обо всем этом расскажем ему, о воспитателях тоже, а особенно о надзирателе. Все ребята жалуются на него.
– Не горячись, Лямза, – говорит Горобец, – хуже будет!
Разве может быть хуже? Что, мне тут вечно сидеть? Если нужно нам электричество, пусть дают. Незачем нас здесь так долго держать.
– На этот раз, Сенька, я буду действовать. Пойду к Губздраву и все выясню.
– Ну что ж, иди.
Но как же вырваться из этой тюрьмы? Вылезти в окно? Трудно – четвертый этаж.
Сенька говорит:
– Долгонос! Пойдем в спальню, свяжем дюжину простынь, и ты спустишься вниз.
Хорошая мысль. Связали несколько простынь, и я спускаюсь. Теперь уже добьюсь толку.
6. ЕЩЕ РАЗ О КЛОЧКОВСКОЙ, ДВА
Сенька спросил:
– Лямза, что тебе сказал Губздрав?
– Сказал, чтобы я ему не морочил голову, он сам знает, что делает.
– Что ж ты ему ответил на это, Долгонос? Конечно, стоял и молчал?
– Я хорошенько хлопнул дверью.
– Что же будет теперь?
– Ничего, нужно ждать, покуда пришлют лампы. Стригучку лечат лампами.
– Вот как! Ну, мы с тобой ждать этого не будем! Понял, Лямза? Собирай манатки и вечером махнем отсюда.
Я готов. Я даже наметил у кого стащить ночью одеяло.
Но вечером неожиданно погас свет. Стало темно и грустно. Воспитательницы зажгли коптилку и сели играть во «флирт». Зажгли и мы коптилку и начали играть в «очко». Играли на завтраки, я проиграл одному парню десять завтраков, но не видать ему их как своих ушей. Завтра я буду далеко. У выигравшего от радости блестели глаза. Он обыграл всех, кроме Сеньки (тот передергивает карты не хуже его).
Играли мы с азартом, флирт у воспитателей тоже шел полным ходом. Вдруг наша коптилка опрокинулась прямо на «счастливца». Он весь залит керосином. Он горит… Я схватил подушку и бросил в него. Но и подушка загорелась и сразу лопнула. Горящие перья разлетелись по спальне.
Мы разбежались. Сенька ворвался к воспитательнице и закричал:
– Нилка, горит!
Нилка увлеклась игрой. Сенька разозлился и заорал:
– Нилка! Твой воспитанник горит!
Все вскочили с мест. Нилка вбежала в спальню и схватилась за голову.
Мальчик мечется по комнате как дьявол, до смерти пугает ребят. Сенька кричит:
– Нилка, что же ты стоишь как истукан! Сейчас ведь дом загорится.
Но Нилка хлопает глазами, держится за голову и не двигается с места.
Тогда Сенька скомандовал:
– Братва, за водой!
Мы бросились за водой, набрали полные ведра и начали обливать горевшего и кровать…
Но доктор сказал, что мальчик, вероятно, завтра умрет.
Вот тебе и на! Выиграть столько завтраков и вдруг ни с того ни с сего умереть!
Смерть мальчика нас пришибла. Но все равно мы тут не останемся. Так тут тошно и противно, что ни один порядочный человек сюда даже не заглядывает.
Пригласили к нам как-то учительницу музыки. В столовой стоит рояль – развалина на трех ногах. Явилась эта учительница в длинном платье, с лорнетом в руках. Заглянула в столовую, увидела разбитый рояль, детей и повернула обратно свой длинный хвост.
– Чесоточных детей я учить музыке не буду!
Как вам это понравится? Чесоточных детей она не хочет учить!.. Ну и не надо! Когда она вышла, мальчишки сунули по два пальца в рот и все разом свистнули так, что она услышала на улице и заткнула уши.
Пригласили к нам также учителя рисования. В первый же день ребята нарисовали на него карикатуру и преподнесли ему:
– Узнаете?
Больше он к нам не показывался.
У нас, на Клочковской, два, есть такие противные ребята, которые любят все делать назло. Скажешь им сделать так, они обязательно сделают наоборот. Такие уж это хлопцы! Да и педагоги у нас – хуже не найти. Будь на месте Нилки другой зав, может быть, и дом был бы другим. Сенька говорит, что у нее в комнате висит с полдюжины икон, а в углу чадит лампадка. Вот так же и Нилка чадит у нас, на Клочковской, два.
Сенька говорит:
– Долгонос, хватит раздумывать, стяни пару одеял с кроватей и пойди попрощайся с Нилкой.
Я быстро справился с первой задачей и пошел к Нилке.
– Нила Кондратьевна, будьте здоровы! Таких педагогов мы всюду найдем.
Нилка топнула каблуком:
– Что ты сказал? Ну-ка, повтори.
– Будьте здоровы, Нила Кондратьевна. Воспитательница из вас, как я вижу, липовая.
Сразу же я швырнул в окно одеяла (Сенька стоял внизу) и – айда!
Я перемахнул через окно, вылез на крышу и по водосточной трубе спустился вниз. И пошли мы с Сенькой искать лучшей жизни.
* * *
Мы сразу свернули с Клочковской на Благбаз[2]2
Благовещенский рынок в Харькове.
[Закрыть], чтобы избавиться от узла. Потом отправились на вокзал – разнюхать, что новенького там, узнать, как поживает начальник станции, и, кстати, почистить карманы какому-нибудь зеваке, только что приехавшему в город.
Мы шли бодро. Сенька жевал помидор, а я – морковку: мы стащили это с какого-то воза на рынке.
Прошлись к тюрьме – просто так, поглядеть. Потом прицепились к буферу и поехали.
– Горобец, – спросил я. – Куда же мы теперь двинемся?
– Дай мне подумать, Лямза.
– Что ж, думай.
7. АРКАШКА
Вот уже несколько недель мы ночуем на вокзале. Спим вместе на одной скамье. Сенькины ноги всегда задевают мой нос. А мои упираются в его лицо. Так мы спим. В час-два ночи подходят к нам милиционеры и по-хорошему просят нас оставить вокзал. Мы выходим на улицу и укладываемся на каменных ступенях.
Утром встаем и с первым трамваем уезжаем на рынок. Там мы вертимся среди подвод, пробуя то грушу, то яблоко, то сладкую морковь, то соленый огурчик!
Потом отправляемся в город. Днем заходим в городскую столовую. Там есть молоденькая добрая подавальщица, Нюрочка. Она нас кормит борщом. Мы оба ей очень нравимся, она считает нас приличными мальчиками. Но как-то у меня вырвалось «словцо», она перестала нас кормить и велела сторожу не пускать нас на порог.
За это словечко Сенька меня едва не задушил. На борщ, говорит он, ему наплевать, но зачем оскорблять порядочную девушку?
– Посмей-ка сказать еще раз!
По вечерам мы часто ходим в кино. Мы врываемся через запасные двери и усаживаемся в первом ряду, у самого полотна. После кино мы снова идем на вокзал спать.
…Однажды мы познакомились с блатным парнем Аркашкой. Аркашка неплохой вор, но большой чудак. По-моему, у него не все дома. Он останавливается в каждом сквере и начинает ни с того ни с сего трепаться.
Вокруг Аркашки собирается большая толпа, и все слушают его сумасшедшие речи. Как только Аркашка видит, что народу собралось достаточно, он поворачивает оглобли в другую сторону:
– А теперь, товарищи граждане, я вам прочту стихотворение известного поэта-имажиниста Сергея Есенина (мой приятель, не одну бутылку вместе опорожнили), «Москва кабацкая».
И он начинает жарить кабацкие песенки. Затем он заявляет:
– А теперь, товарищи граждане, я прочту вам свое стихотворение.
А люди слушают и таращат глаза.
Воспользовавшись этим, Аркашка снова меняет направление:
– Дорогие товарищи граждане, вы уже убедились, что я не иду по пути воров и беспризорных. Я зарабатываю свой хлеб честным трудом. Но завтра, в восемь часов утра, я должен выехать. Мне не хватает на билет семи рублей восьмидесяти шести с половиной копеек. Я не возьму ни одного лишнего гроша. Но эту сумму мне необходимо собрать.
И собирает-таки, холера! А для того чтобы доказать свою честность, возвращает остаток.
– Спасибо, товарищи! Лишнего мне не надо. Я не шарлатан.
Такой чудак! Потом он идет в следующий сквер, повторяет там ту же историю, опять собирает на «билет» и отправляется дальше…
Аркашка красивый парень. Хоть он всегда оборван и обтрепан, все же постоянно пудрится, а от волос его так и несет парикмахерской.
Вечером он идет в пивную и пропивает весь заработок. А наутро снова начинается та же песня на бульварах.
Как-то Аркашка предложил:
– Давайте втроем организуем трест. Хорошо? Я буду произносить речи, а вы в это время опустошайте карманы. Прибыль на троих. Согласны? Только без шума.
– Лямза, ты согласен? – спрашивает Сенька.
– Почему же мне не согласиться, если кишки мои ничего не имеют против? – говорю. – Я согласен.
И мы приступаем к «работе». Аркашка болтает. Мы с Сенькой очищаем карманы. У меня дело идет туго, куда ни повернусь, везде кричат:
– Куда лезешь? Видишь, люди стоят! (Они, вероятно, думают, что меня очень интересуют сумасшедшие речи Аркашки.)
Я запустил руку в чей-то карман и вдруг почувствовал: меня кто-то так хватил по спине, что искры из глаз посыпались.
– Ага, вот ты чем занимаешься!
И меня тащат в район. Тут вмешивается Сенька:
– Какое вы имеете право бить?
Но милиционеры схватили его за шиворот.
– Так ты его защищаешь? Ну-ка, идем тоже в район, там разберут.
– А я не хочу! – Сенька не двигается с места.
Милиционер не обращает никакого внимания на его нежелание и дает свисток. Подъезжает извозчик, и нас хотят усадить. Но не так легко им это удается, да!
Сенька рванул на себе рубаху и заорал:
– Убейте меня на месте, но в район я не поеду.
Только милиционера не испугаешь. Они привыкли к этим фокусам. Нас усаживают, вернее укладывают, в пролетку. Милиционеры становятся по обеим сторонам, чтобы мы, упаси бог, не выпали.
В районе милиционерам сказали:
– Вы свободны.
А нам сказали другое:
– Хватит! Мы вас отучим лазить по чужим карманам.
С нами долго не возились, в тот же вечер отвезли в тюрьму, там посадили в камеру и сказали:
– Адью! Не скучайте!
8. В ТЮРЬМЕ
Вместе с нами в камере сидел один парнишка, по имени Мурдик. Он еще ничего не успел сделать и уже засыпался. На нем были новые штаны. Мы с Сенькой сели разыгрывать их в буру[3]3
Воровская картежная игра.
[Закрыть]. Мы разыгрывали штаны Мурдика, а тот и не подозревал об этом. Он сидел в стороне от нас, в углу камеры, и о чем-то думал.
О чем он думал? Может быть, о жареной утке, а может быть, об умершей бабушке?
Штаны выиграл Сенька, он подошел к Мурдику и сказал:
– Мурдик, снимай свои новые штаны, одевай мои рваные.
Мурдик вытаращил глаза.
– Снимай свои штаны, – повторил Сенька, – и одевай мои, так здесь водится.
Мурдик переоделся.
Когда сидишь в тюрьме, прежде всего бросаются в глаза стены. Смотришь на них, пока тебе не станет тошно. Надоест смотреть на стены, смотришь на потолок. Когда приестся и потолок, начинаешь смотреть на пол.
А когда уже все опротивеет – закрываешь глаза, чтобы ничего не видеть. Откроешь глаза – и снова стены смотрят на тебя. И потолок смотрит на тебя. И пол тоже. Сверху потолок, снизу пол. Что им надо? Злоба душит тебя, и ты не знаешь, куда деваться…
Вот какова тюрьма!
Пробуешь иногда затянуть песенку, но глухие стены камеры проглатывают твои слова, не выпускают их. Один паренек, который работает здесь в тюрьме, сказал, что нас хотят вывести в люди.
– Карманщиков постарше вылечить трудно, – говорит он, – горбатого могила исправит. Вас же еще можно отучить от воровства.
– Ребята, – говорит он, – хотите научиться какому-нибудь ремеслу? Мы вам можем уменьшить наказание и перевести вас в рабочую колонию.
Сеньке это понравилось.
– Уж лучше, – говорит он, – научиться ремеслу, чем сидеть в тюрьме и смотреть сквозь решетку на волю…
Мы выбрали столярное ремесло. В первый день мы пилили доски. Я пилил и весь обливался потом. Сенька меня ободрял:
– Пили, пили, Лямза, по крайней мере сам себе гроб сумеешь сколотить, а то кто для тебя его сделает?
Неделю подряд мы пилили доски, потом нам дали другую работу – строгать их. Мы строгали и смеялись.
Сенька спросил:
– Вот это и есть ремесло?
– Погоди, паренек, не спеши, – сказал мастер. – Больно прыток!
Он называет это прытью.
Однажды мастер сказал:
– Вот вам модель, сделайте эту вещь, покажите ваше уменье на деле.
Уж мы ему постараемся показать, что это для нас – раз плюнуть. Мастер заложил карандаш за ухо, сдвинул очки на лоб и стал рассматривать нашу работу.
– Ей-ей, недурно.
Блатные постарше издеваются над нами:
– Только таких дураков, как вы, можно так легко околпачить. А вы поддаетесь…
Еще несколько дней, и нас освободят. Мы снова – вольные орлы! Еще несколько дней и – прощай тюрьма!
9. МЫ БОЛЬШЕ НЕ КАРМАНЩИКИ
Горобец говорит:
– Лямза, как только нас выпустят, мы сразу махнем на вокзал.
Однако из тюрьмы нас перевели в рабочую колонию.
Спустя несколько дней заведующий сказал нам:
– Ребята, если наша колония пришлась вам не по вкусу, если вы собираетесь отсюда удирать, то долго не раздумывайте. Все двери открыты. Если же вы решили остаться, то… держитесь!
Что значит «держитесь»?
Я спрашиваю:
– Скажите, приют у вас здесь, что ли?
– О приюте забудь, – отвечает зав. – Это рабочая колония. Тут все такие же маленькие карманщики, как и вы. Но они хотят научиться честно работать. Понятно?
– Понятно, – сказал Сенька и ухмыльнулся.
– Ну, ты смотри у меня, без смешков, – рассердился заведующий, – у нас эти штучки брось!
Он взял Сеньку за подбородок и поглядел в его зеленоватые глаза.
– К нам приходят, чтобы научиться честно жить и работать. Раскусил? И наши ребята не позволят тебе здесь фокусничать.
«Наши ребята!..» Подумаешь!
Сенька сказал:
– Послушайте, бросьте гусей пугать!
– У нас коллектив, – ответил зав. – Семья. И вносить в эту семью разлад никто вам не позволит. Запомните это.
Сенька разозлился.
– Не морочьте нам голову вашим коллективом!
– Если вам не нравится… – начал зав, но я перебил его:
– Скажите, пожалуйста, что здесь: монастырь или приют?
– Ни то, ни другое.
– Что же?
– Я вам уже сказал.
– Лямза, – сказал Сенька, – пусть он тут сидит со своими воспитанниками, а мы себе пойдем.
– Горобец, – говорю я, – уйти мы всегда успеем. Давай-ка поживем здесь немного. Понравится нам – хорошо, не понравится – еще лучше.
