Текст книги "Начиналась жизнь"
Автор книги: Файвл Сито
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
Выпустили Любу за несколько дней до того, как немцы оставили город. Она пришла домой исхудавшая, буквально – половина человека. Как только вошла в квартиру, тотчас же бросилась на кровать и проспала целый день. Тевье ежеминутно подбегал на цыпочках к занавеске, посмотреть, как себя чувствует дочь, и немедленно бежал обратно к столу, к работе. Он знал, что немцы собираются восвояси и, следовательно, дочери его уже не грозит никакая опасность. Это утешало его, а то, что она несколько дней просидела в тюрьме, то, что тут поделаешь?.. Она, благодарение богу, вернулась живая… Мать не выходила из Любиного угла, сидела около дочери в изголовье, гладила ей волосы и тихонько плакала. «Еще совсем дитя, бедняжка, а уже столько мук перенесла… Изверги, чуть не погубили ребенка… Чтоб их чума взяла!»
Люба проснулась. Ее большие синие глаза ввалились. Мать ни слова ей не сказала. Люба поняла, что это значит, и крупная слеза выкатилась на ее бледную щеку. В тюрьме она не плакала, там она держала себя твердо и гордо, а здесь, дома, пред родителями, она вдруг расплакалась, как малое дитя.
– Кто-то был здесь за это время? – после большой паузы спросила она.
– Ратманский несколько раз заходил, – ответил отец, – передавал приветы от тебя. Все утешал меня. Славный все-таки молодой человек, порядочный…
– А больше, папа, никого не было?
– Нет, никого больше, Любенька. Иди к столу, может, что-нибудь перекусишь?
Однако Люба уже не слышит его. Она наскоро надевает пальто, смотрится в зеркало и собирается уйти из дому.
– Куда это, Люба? Бог с тобой, ты ведь в рот ничего еще не взяла.
Но ее уже нет. Она быстро и бодро шагает по улице. Она спешит к товарищу Андрею, она должна теперь же повидаться с ним. Она ведь уже сидела в тюрьме!.. И ее охватывает такая большая радость, что она готова обнять каждого прохожего.
Она не идет, а почти бежит. Она даже людей по пути не замечает. Стоит ясный вечер поздней осени. Стройные каштаны стелют ей под ноги золотые листья.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1Голубой вечер, из-за берега выплыл молодой месяц. В воздухе разносится аромат сочных яблок. Атаман Зеленый идет по улице. Он шагает медленно, заложив руки за спину. Маленькая собачонка бежит следом за ним, чуть сбоку, и не переставая лает. В другой раз, будь он в дурном настроении, он бы эту собачонку просто растоптал. Но сейчас он не обращает на нее никакого внимания. Ему даже доставляет некоторое удовольствие, что собачонка преследует его. Атаман по дороге срывает ветку с молодой вишенки, молодцевато стегает ею по голенищам и дразнит собачонку. Собачонка из себя выходит, начинает лаять еще громче, с повизгиваньем, бросается на его сапоги. Атаман останавливается у забора и принимается читать приказ, составленный им самим.
2Приказ
Жителям Обухова, Копачей и других сел:
1. Никаких приказов коммунистов не выполнять.
2. Красноармейцам телег и коней не давать. За предоставление красноармейцам коней и телег буду расстреливать.
3. Не скрывать, а немедленно выдавать нам большевиков-коммунистов. За сокрытие большевиков-коммунистов буду расстреливать.
4. Все мои приказы выполнять. Еще раз подчеркиваю, что тот, кто не с нами, тот против нас, и тех, кто против нас, мы раздавим, как мух.
Атаман Зеленый
Весна пролетела для Любы незаметно. Днем она была занята на работе в губкоме, вечера проводила с ребятами в клубе, в бывшем кинотеатре «Ренессанс». Она стала несколько тоньше, но зато подвижнее, стройнее. Одна мысль не оставляла ее: она не может оставаться здесь, когда в стране идет такая ожесточенная борьба. Она должна пойти на фронт! Всем она твердила одно: «Вокруг такие жаркие битвы, а я сижу в губкоме! Разве это правильно?» Ни одной газеты с сообщениями с фронта она не пропускала.
Шагая по комнате, она ежеминутно бросает взгляд в окно, и когда замечает, как молодежь с песнями на устах и с винтовками на плечах марширует по Крещатику, сердце у нее начинает усиленно биться, и она уже не может оставаться здесь, в комнате. Она выбегает на улицу, встречает марширующих так, словно они были ее кровными братьями, а когда они уже совсем исчезают из виду, она все еще стоит на улице, и ее охватывает сильнейшее желание немедленно нагнать их, влиться в их ряды и шагать дальше вместе с ними.
Однажды она чуть не добилась посылки на фронт. Это было в марте, когда Петлюра прорвался к Коростеню. Прознав, что есть строгая директива губкома – никого моложе восемнадцати лет не пускать на фронт, Люба впервые в жизни обманула своих товарищей, заявив, что ей уже девятнадцать, хотя и до восемнадцати ей не хватало нескольких месяцев.
Однако, когда Люба уже добилась своего, выяснилось, что посылают только пятнадцать комсомольцев, а желающих пойти на фронт оказалось гораздо больше пятнадцати. Все они явились в губком к Мише Ратманскому, и каждый требовал, чтобы послали именно его. Миша Ратманский, высокий, с продолговатым лицом, с черными волосами, в черной сатиновой косоворотке, вышел к парням.
– Всех нельзя послать на фронт, здесь тоже нужны люди, – и ушел к себе в комнату. Все двинулись вслед за ним.
– Пусть бросят жребий! – воскликнул кто-то.
– Никакого жребия! Губком сам отберет кого надо, – отрезал Ратманский. – Через час будет вывешен список мобилизованных.
Люба с нетерпением ждала. Но не найдя своей фамилии в списке, она в сильном гневе швырнула на стол беретик, который держала в руках, и, разъяренная, выбежала на улицу.
Это было три месяца назад. Но теперь она уже пойдет на фронт, теперь им не отвертеться. И как она действительно может оставаться здесь, когда каждая стена, каждый столб, каждый забор призывают ее пойти на фронт, с каждой стены, с каждого столба плакаты взывают к ней: «Что ты расхаживаешь спокойно по улицам? Разве не знаешь, что мы в огненном кольце? Не видишь разве, как разъяренные банды протягивают к твоему горлу свои грязные когти? Что ты медлишь?! Возьми винтовку в руки и отправляйся на фронт, сейчас же, сегодня!»
Еще одно усилие! Нет уже больше гетмана. Изгнаны немцы. Петлюра удрал, над Киевом гордо реет красное знамя. И мужественные рабочие Киева больше не допустят врага даже до порога страны. Он, враг этот, сломит себе голову, если пойдет в поход на Украину. Люба уверена, что так оно и будет. Но враг еще не разбит. Нет, он еще, как змея, выползает из норы и пытается ужалить. На юге России еще неистовствует Деникин, которому надо отсечь голову, а здесь, на Украине, что ни день выползают из своих логовищ новые банды. И под самым Киевом, всего лишь в пятидесяти верстах от города, разбушевалась банда головореза Зеленого, которая грабит крестьян. Трудное лето! Только бы пережить его, и тогда настанет новая, радостная пора. Значит, необходимо сейчас все силы отдать на то, чтобы задушить и истребить все банды. Молодая Советская республика в порошок сотрет этих злодеев! На борьбу нужно сейчас мобилизовать всех комсомольцев и комсомолок – весь союз молодежи. И она, Люба, пойдет первая. Ратманский поддержит ее. Все ребята поддержат ее.
Нет, больше она здесь не останется! Сегодня состоится общегородская конференция комсомола, и она там пред всеми заявит, что идет на фронт. Пусть попробуют не пустить ее! Дольше она здесь оставаться не может! Она должна взять винтовку, держать ее твердо, уверенно и стрелять во врага.
Вечером, на конференции, Люба, вероятно, раз двадцать пересаживалась с одной скамьи на другую. И, вероятно, раз двадцать перечитала она висевший во всю ширину стены лозунг, призывавший молодежь идти на фронт – защищать родину. Люба выбежала в фойе, затем опять вбежала в зал заседания и неожиданно в середине выступления Ратманского крикнула через весь зал:
– Я хочу слышать конкретные предложения о немедленной мобилизации на фронт!
Зал загудел. Все ждали именно этого вопроса. Володя Полубеда в восторге подбросил свою фуражку к потолку и загремел:
– Правильно, Люба, правильно!
Ратманский не прерывал своей речи, хотя стало очень шумно. Ему не хотелось уступить Любе, но это было уже не в его силах. Ведь и его самого наравне с ними тянет на фронт!
– Ну, ладно, – промолвил он, – решим сначала, кто останется работать в городе.
– Ты – руководитель, значит ты должен остаться, – крикнул кто-то.
Услышав такие речи, Людка, невысокого роста миловидная брюнеточка с короткими косичками, вся вспыхнув, немедленно вскочила с места и одним духом выпалила:
– Нет уж, товарищи, ни в коем случае не останусь! Вы отлично знаете, что мой отец – учитель математики, так мне обязательно надо идти. А как же, все пойдут на фронт, а я, дочка математика, останусь тут? А потом, когда вернутся, на меня пальцами будут указывать: все девушки пошли на фронт, а она, дочка интеллигента, осталась дома…
– Ну, пусть Люба останется, – сказал Ратманский.
Люба стала рядом с Ратманским и сердито ответила ему:
– Миша, если ты это сказал серьезно, ты не друг мне.
– Девушек вообще не следует пускать на фронт, – выкрикнул кто-то пискливым голоском.
– Что, что? – возмутилась Люба. – Кто это говорит такие умные речи? Выйди-ка сюда, пускай девушки хоть посмотрят на тебя.
Весь зал разразился хохотом, и Любе сразу стало легче.
Закрылась конференция поздно ночью. Все уже знали, что завтра их ждут винтовки. При выходе из клуба комсомольцы крепко пожали друг другу руки с радостной улыбкой на губах:
– Завтра идем в бой, а?
Комсомольцы шумно уходили с конференции. Горделивое чувство, что с завтрашнего дня им доверяют оружие, окрылило парней и девушек новым мужеством.
Радостные, шагали они по зеленым киевским улицам, над которыми висело ясное летнее небо, прозрачно-чистое и светлое, как их стремления.
Уходя с конференции, Миша Ратманский вывесил объявление на входных дверях в клуб:
3«Губком закрыт. Все ушли на фронт».
Люба решила больше не играть с отцом в прятки и откровенно сказала ему:
– Отец, мы идем драться с Зеленым.
Тевье в это время держал в руках горячий утюг. При словах Любы утюг вдруг выскользнул у него из рук и раскрылся. А Тевье так и остался стоять ошеломленный. Опомнившись, он стал бегать по комнате, рассеивая по полу пылающие угольки из открытого утюга.
– Погляди-ка на него, как он мечется по комнате! – подала голос мать. – Послушай, доченька, ты действительно идешь на фронт?
Люба уже раскаивалась, зачем она пооткровенничала с отцом. Лучше б она ему ничего не сказала, но мягкий голос матери растрогал ее, и она тихо ответила:
– Да, мама, иду…
– Что поделаешь? – вздохнула мать. – Тяжелое время! Но, если нужно идти, нечего говорить…
4Уже несколько дней киевские комсомольцы учатся стрелять. Девушек обучают отдельно. Во дворе казармы они лежат одной ровной линией: Люба Аронова, низкорослая Людка, Рахиль Завирюха, Наталка, Галя Ковальчук и Ирина Божко. Это были те шесть девушек, которые добились, чтобы их послали на фронт. При первом пробном выстреле у всех (кроме Завирюхи) винтовки дали сильную отдачу в плечо. Но девушки притворились, будто ничего не произошло. Маленькая Людка сконфузилась, как ребенок, и искоса, красная от стыда, бросила взгляд на своих подруг, не заметили ли те ее ошибку. Но подруги лежали молча и даже не оглянулись. Они стыдились смотреть друг дружке в глаза – у каждой первый выстрел получился неудачный.
Старшей среди шести девушек была Ирина Божко. Ей шел двадцатый год. Она уже работала в ЧК. Там она познакомилась с испытанными, закаленными парнями и кой-чему научилась у них. Весной под Киевом засела какая-то банда, но где, в каком месте скрывается она, достоверно не было известно. Прежде всего надо было напасть на след банды, а затем уже пуститься по разведанной дороге к ее гнезду. Тогда Ирина сказала: «Пошлите меня, я найду эту банду». Колебались, долго советовались, но в конце концов ее послали.
Летним вечером Ирина, переодевшись крестьянкой, накинув на голову простой платочек, отправилась с узелком в руках шагать по окрестным селам и деревням. Придя в какую-нибудь деревню, узнавала все и, переночевав, отправлялась дальше. В одной из деревень жил ее родственник, бедный крестьянин. Родственник этот по секрету рассказал ей, что в их деревне проживает парень, который то и дело куда-то исчезает. Куда он девается, никто не знает. Он не местный. Предполагают, что связан с бандой… Однажды, когда Ирина поздней ночью следила за его хатой, парень этот вышел, огляделся во все стороны и направился к реке. Ирина издали последовала за ним. На берегу реки бандит свистнул. Несколько минут спустя к берегу подплыла лодка, где сидели двое мужчин. Бандит тоже сел в лодку, и они поплыли. Ирина берегом пошла вслед за ними, прячась в кустах, чтобы ее не заметили. Шла она долго, ей казалось, что она идет уже целый час. Но ни на минуту она не упускала из виду эту лодку. Вдруг она почувствовала, что ее ноги погружаются в болото. Идти дальше берегом стало невозможно. Что делать? Не долго думая, Ирина сняла с себя одежду, вошла в реку и пустилась вплавь вслед за лодкой. Едва-едва, как черная точка, виднеется в ночи эта лодка, а Ирина плывет следом за ней. Наконец бандиты остановились. Они привязали лодку к дереву и пошли берегом сквозь камыш, через болота. Ирина поползла за ними на четвереньках. Бандиты скрылись в какой-то хатенке. Теперь, Ирина, скорей домой, в Киев! Она нашла гнездо банды!..
Младшей среди девушек была Людка. На днях ей исполнилось семнадцать лет, но выглядела она моложе. У нее еще осталась детская манера: чуть что не так, она моментально краснела и надувалась, а синие глаза ее наливались слезами. Матери она давно лишилась, и отец дрожал над ней, как над малым ребенком. Она скрывала от него, что собирается на фронт и лишь в последний день прямо заявила ему:
– Папа, я иду на фронт!
Затем она начала убеждать его очень пространно и очень быстро, что ей необходимо идти, нельзя не пойти. Отец терпеливо слушал ее и молчал. Однако было неясно, что означает его молчание: согласен он с ней или не согласен. Потом уже, когда она на секунду умолкла, он печально и почти беспомощно глянул ей в глаза.
– Я знаю, знаю, чего ты хочешь, – рассердилась и надулась Людка и, как малый ребенок, закусила нижнюю губу, – ты хочешь, чтобы я осталась дома, правда? Значит, дочка учителя не должна идти на фронт, правда? Так ты думаешь? Правда? Потом, когда придут с фронта, станут говорить, что все участвовали в бою, а я, дочка интеллигента, пряталась на печке. Этого ты хочешь, да? Нет, я все равно пойду!
Отец протер очки, долго щурил на нее глаза и растерянно улыбался.
– Так… Значит, – заговорил он наконец, – ты идешь, значит, на фронт?
– Да, папа, иду на фронт.
– Так… – снова произнес он. – А что ты там будешь делать на фронте, а, доченька?
– Что значит – что? Стрелять буду!
– Так, значит… стрелять будешь? А имеешь ты, Людка, какое-нибудь понятие, что такое фронт?
– А как же? – обиделась Людка.
– Ну, а как ты считаешь, Людка, враг смолчит?
– Конечно, не смолчит.
Людка очень обиделась. Глаза у нее налились слезами, вот-вот она расплачется.
Отец встал со стула, положил обе руки на плечи Людке и долго-долго глядел на ее вспыхнувшие щеки, в ее синие глаза, налитые слезами. Затем он повернулся, подошел к окну и остался стоять спиной к Людке.
Людка присела на стул и примолкла. Она не смотрела на отца, но они очень хорошо понимали друг друга: она понимала, что он страдает, что у него болит сердце, а он понимал, что уже не переубедит ее… Вдруг он подошел к ней, обнял ее голову и поцеловал ее мягкие волосы…
Рахиль Завирюха постоянно носила мужскую черную косоворотку, подпоясанную широким солдатским ремнем. Это была широкоплечая девушка. Густые, коротко подстриженные рыжие волосы она зачесывала вверх. Глаза у нее были большие, с огоньком, движения – быстрые. Она вся пылала! Завирюха уже видела смерть, на глазах у нее бандит застрелил ее старого отца. Сама она спаслась: ей удалось убежать во время погрома. Она ночью бежала из местечка, и ее провожали крики насмерть перепуганных детей и вопли старух-евреек. Она бежала и, оглядываясь назад, видела, как горит покосившаяся хатенка, в которой она выросла, видела, как в воздухе носятся перья из старой перины, на которой мать родила ее. Теперь она идет на фронт, чтобы рассчитаться с бандитами и за отца и за всех жертв бандитов в местечке…
Галя Ковальчук, подобно Наталке и Любе, тоже получила закалку в подполье при немцах.
5Зеленый явился в Обухов уже под вечер и немедленно приказал созвать народ на митинг. Он приехал в старой шинели, дабы крестьяне видели, что он такой же бедняк, как и они. В ожидании, пока соберется народ, он закурил «козью ножку» (вообще-то Зеленый курил только дорогие папиросы, но тут он считал «политичнее» курить махорку) и стал переговариваться с подошедшими крестьянами.
– Мы должны их знать, этих большевиков, кто они такие… Они над нами не будут властвовать. Нам достаточно советской власти без коммунистов! Правильно говорю я?
Народ молчал, Молчание это раздосадовало Зеленого. Оно даже обеспокоило его, и он гневно рявкнул:
– Ну, послушаем-ка, развяжите языки!
Подошел Петро Коляда – маленький старичок с реденькой бородкой.
– Не прогневайся на меня, Данила Ильич, и выслушай, что скажу тебе. Что-то уж очень сладко речь ведешь, как соловушка поешь. Но как-то неладно разговариваешь. Данила Ильич! Почему должны мы воевать с красными? Что мы имеем против них и что дурного сделали нам красные? Почему должны мы насмерть биться с ними? А, громадяне! – неожиданно обратился Коляда к крестьянам. – Вот пускай люди скажут!..
– Что-то я не расслышал, старый хрыч, что ты сказал, повтори-ка еще раз!
– Я сказал то, что думаю, Данила Ильич, – не испугался угрозы Зеленого Коляда, – можешь даже убить меня, твоя воля, но нам незачем биться с красными. Не враги они нам. Вот пускай народ скажет…
Зеленый схватился за кобуру. Вот, кажется, он сейчас уложит его, этого Коляду… Он уже не одного такого уложил… Но в эту минуту к атаману пододвинулся Иван Убисобака, здоровенный парень, рябой, со шрамом на правой щеке.
– Данила Ильич, зачем тебе волноваться? Езжай домой, и когда ты нас кликнешь, то все мы будем готовы. Говорю тебе от имени всей громады!
– За всех не подписывайся! – крикнул кто-то.
– Разойдись! – выхватил Зеленый револьвер и выстрелил в воздух.
Стали расходиться. Взбешенный бандит вскочил на лошадь. Сзади преданно следовал за ним Убисобака.
– Иван!
– Чего, батька?
– Этого уродину, Коляду, завтра же отправить на тот свет.
– Воля батьки будет исполнена.
Зеленый обеими ногами ударил коня в живот и унесся галопом. Убисобака долго стоял и смотрел вслед атаману, как тот, разозленный, скачет домой, пока лошадь с атаманом, все дальше и дальше удаляясь, не превратилась в маленькую черную точку…
* * *
На траве еще лежит роса. Где-то в конце деревни заливается голосистый петух. Собаки вскакивают со слипшимися глазами и стряхивают с себя сон. Иван Убисобака идет убивать человека. Он обещал батьке сделать это, и он сдержит слово. Иван до того служил у Петлюры, теперь он служит у Зеленого. «Умный человек, этот батька, – думает Иван, – не дурак выпить, может держать речь и застрелить человека, если ему это нужно». И девки льнут к нему. Ему, Ивану Убисобаке, не нужно читать книги, не надо держать речей, он не умеет этого, и не для этого Зеленый взял его в свою банду. И девок ему тоже не надо. Они боятся его. Ему можно приказать убить человека, поджечь дом – это он любит. Сейчас он идет убивать шестидесятилетнего Коляду.
Вот уже покосившаяся хатенка, в которой живет Коляда. Вот навстречу бежит знакомая собака. Иван с размаху рванул калитку, и вот он уже во дворе. Корова вдруг взглядывает на него глупыми глазами и ревет на весь двор. «Тише, холера!» – Иван изо всех сил рвет дверь в сени, но дверь заперта на замок. «А-а, – ревет бандит, – сбежал, собачья душа, твое счастье!» Но так попросту Иван не может уйти. «Погоди, погоди, подлюга!..» Бандит хватает лежащий во дворе сноп соломы, втаскивает в сени и поджигает… Затем он поднимается и поджигает соломенную крышу.
– Погоди, погоди! – рычит бандит. – Все равно поймаю тебя, из моих рук не вывернешься!..
6Когда в городе стало известно, что комсомольцы отправляются в Триполье сражаться с бандой Зеленого, в партийный комитет пришел слесарь с завода «Арсенал» Кириченко и заявил:
– Пошлите и меня!
Это был высокий, сильный парень. Ему уже приходилось бывать под огнем, и он знал, как пахнет порох. Теперь сидит он в кабинете товарища Андрея и молча курит одну цигарку за другой.
– Завтра выступают, – глянул на Кириченко прищуренным глазом товарищ Андрей. – Ты готов?
– Готов!
Андрей несколько раз прошелся по комнате и вдруг резко повернул бритую голову к Кириченко.
– Ну, очень хорошо, – и протянул ему руку. Тот встал и, смущенно улыбаясь, крепко пожал руку Андрею.
– Все будет в порядке, товарищ Андрей, жизни своей не пожалеем.
– Вот это ты уже говоришь глупости, – ответил Андрей, – как раз жизни надо сохранить. На фронт идет много комсомольцев, молодые парни, девушки – горячие головы! Сами полетят навстречу пулям, – значит, нужна там твердая рука, которая преградила бы им дорогу к бесполезной опасности. Даром погибнуть – небольшого ума дело.
– Разумеется, товарищ Андрей.
– Ну, так будь здоров, Кириченко! Ежели что, дай знать, вышлем подмогу. Но главное – разгромить банду, и береги ребят… Ну, счастливого!
Вечером второй красноармейский полк выступил с Демиевки. В первых рядах шагал Миша Ратманский, высокий, гордый, одетый, как всегда, в черную сатиновую блузу.
На улицах собралось много народу – проводить храбрых парней и девушек. В рядах шагавшей молодежи раздавались веселые шутки, смех, и это бодрое настроение в конце концов передалось и провожающим. Мать Любы стояла в сторонке и с любовью и гордостью глядела на дочь – она теперь так красива, Люба, что не наглядеться на нее. Ничего, Люба, благодарение богу, скоро вернется обратно жива-здорова. Отец Людки, на устах которого еще трепетала улыбка, вызванная чьей-то удачной шуткой, в последний раз глянул на свою дочку, которая твердо и с высоко поднятой головой шагала в рядах. Неужто это его маленькая Людка! Она сразу выросла в его глазах, и он вдруг почувствовал к ней уважение, как к взрослому, самостоятельному человеку. Неужели он больше не увидит ее! Нет, не может быть! Она вернется, она обязательно вернется, и именно такой, какой он видит ее сейчас – гордой, жизнерадостной… Младшие братишки и сестренки бежали рядом с марширующими и все старались шагать в ногу с ними. Приподнятому настроению комсомольцев подыгрывал удивительно прекрасный вечер, какой может выдаться только в этом очаровательно зеленом городе Киеве.
Когда вышли за город, стал моросить мелкий дождик. После горячего, обжигающего солнца, которое палило весь день, дождь этот был даже приятен. Немного позже небо разразилось коротким, но сильным ливнем, но полк не остановился. Шагали в Обухово. За Обуховом находится Триполье, а там засела банда Зеленого. Второй полк имеет задание – разгромить банду Зеленого, и ее нужно, во что бы то ни стало нужно разгромить. Это ясно всем. Китаец Сун Лин, или Саша, как обычно называли его товарищи, все время приплясывал и весело приговаривал:
– Банда надо чики-чики…
После ливня в небе появилась радуга, и полторы тысячи штыков стали переливаться ясными красками неба. Полк затянул песню, которая полетела вперед, далеко-далеко по большаку:
Тече річка невеличка
З вишневого саду,
Кличе козак дівчиноньку
Собі на пораду.
Ясный вечер. Песня поплыла куда-то далеко в лес и там затерялась. Теперь комсомольцы шагали уже серьезные, молчаливые. Впереди полка ехал на своем гнедом коне Кириченко с обнаженной головой.
Шли по лесу. Под ногами трещали желуди. Где-то на ветке заливался соловей. Благоухающий воздух океана листвы и лесная прохлада освежили головы после шестичасового марша, но уже стало трудно шагать. У Людки ремень винтовки врезался в юное девичье плечо, и она то и дело перебрасывала винтовку с одного плеча на другое. Она бы теперь охотно понесла винтовку в руках. Так, возможно, было бы легче, но разве может она позволить себе такое во время похода!
Людка шагала рядом с Наталкой веселая, беззаботная.
– Ты не боишься, Наталка? – пододвинулась она поближе к подруге.
– Нет, Людка. А ты?
– И я не боюсь. Я дала слово папе, что скоро возвращусь. Как ты думаешь, Наталка, недели через три мы уже вернемся?
Наталка не ответила. Она оглядывается на Любу, которая шагает позади нее серьезная, молчаливая. На протяжении всего пути Люба очень мало разговаривала, и лишь когда затягивали песню, ее звучное сопрано выделялось, пожалуй, из всех голосов. Твердая решимость чувствовалась в ее голосе. И эта решимость, как электрический ток, передавалась соседним рядам. До Миши Ратманского, шедшего далеко впереди Любы, тоже доносился ее голос, и ноги его как-то сами собой начинали четче отбивать шаг…
Вдруг где-то впереди неожиданно послышался конский топот. Навстречу неслись всадники. Ага! Это, вероятно, часть тех ста пятидесяти кавалеристов, которые еще вчера отправились на разведку в Обухов. Всадники эти, вероятно, принесут какие-нибудь известия о банде. Полк ждет хороших вестей. Никто и не представляет себе, что может быть иначе. Но вот подскакали несколько конников. Один быстро спрыгивает с коня и, запыхавшись, подбегает к Ратманскому.
– Плохие вести, товарищ!.. Наш отряд вступил в Обухов, но никого там не застал. Однако ночью нас окружили со всех сторон и всех вырезали. Только мы, восьмеро, и остались в живых…
Ратманский выслушал страшное сообщение и снял фуражку. По лбу у него текли струйки пота. Ветер трепал его черную шевелюру. Его обычно мощный голос зазвучал как будто надтреснуто:
– Товарищи! Печальное известие принесли кавалеристы. Бандиты Зеленого вырезали в Обухове свыше ста красных кавалеристов. Поклянемся памятью павших братьев, что мы отомстим бандитам за кровь наших дорогих товарищей. В Обухов, на врага, вперед шагом марш!
Теперь уже не слышно ни песен, ни шуток; все шагают серьезные, молчаливые. Ни у кого из головы не выходит весть о кавалеристах…
Людке вдруг стало холодно; она плотнее прижала винтовку к телу, забыв, что та пребольно натирает ей плечо, и ни о чем уже не спрашивает Наталку. Даже веселый Сун Лин, который всю дорогу острил и все показывал, как он сделает банде чики-чики, тоже умолк. Теперь шагали молча, но быстрее, и ритм шага стал четче.
Ратманский также четко выбивал шаг. Две угрюмые морщины залегли у него на лбу. Он вдруг вспомнил про давний эпизод, что произошел тут, на опушке этого самого леса.
Август. Вечер.
«Как только ты войдешь в лес, ты увидишь парня, который лежит под деревом и читает газету. Не останавливайся, а только присмотрись, как он держит газету, в какую сторону она обращена, и в этом направлении иди. И когда ты подойдешь к седьмому рву, запомни же – к седьмому рву, отсчитывай, там будет прогуливаться паренек и будет вертеть в руке тросточку. К этому парню тоже не подходи, а только присмотрись, в какую сторону направлена ручка его тросточки, в этом направлении и иди. И, наконец, ты встретишь еще двух парней. Они тебе уже сами укажут, в каком месте будет происходить наш митинг. Ты все понял, Миша?»
Это было три года тому назад, в августе. Сейчас проходит он по тому же лесу, и там, справа, должен, кажется, находиться седьмой ров. Именно там была проведена массовка, на которой он, Миша Ратманский, выступил впервые с пылкой речью. Вероятно, и теперь еще там стоит старый, толстый дуб.
В деревне Копачах зеленовцы встретили полк градом пуль. Для комсомольцев неожиданностью это уже не было. Это значило, что битва началась. Полк не растерялся. Кириченко выхватил саблю и с возгласом: «Товарищи, вперед!» – первый бросился в деревню. Людка впервые в своей жизни услышала настоящий шум перестрелки. Девушка не столько испугалась, сколько почувствовала какой-то странный гул в ушах. И по телу ее прошла дрожь.
Когда отдан был приказ рассыпаться в цепь, Людка старалась держаться поближе к Наталке и подражала каждому ее движению.
– Слышишь, Наталка, как гремит! – крикнула Людка и шагнула поближе к подруге.
– Держи дистанцию! – ответила ей Наталка, и Людка, пристыженная, сделала шаг влево.
Она оглянулась на Любу. Та шла с тем же суровым выражением лица, она была бледна, губы – сжаты, а руки крепко, возможно слишком крепко, сжимали винтовку, готовую стрелять.
Однако стрелять их цепи не пришлось. Враг отступил, и уже несколько минут спустя они опять шагали сомкнутым строем. На лице Людки была разлита счастливая улыбка, глаза блестели, ей хотелось поболтать с Наталкой, сказать ей, что она ни капельки не испугалась, но вид у Наталки был такой серьезный, что Людка не решилась заговорить с ней.
Постепенно в рядах опять стало шумливо. Слышны стали разговоры, кто-то затянул песню, и ее тотчас же подхватили.
Зеленовцы отступили к Обухову. Первое нападение бандитов было отбито. Полк бодро, с новой песней шагал вперед, к Обухову. Ратманский, обходя ряды, шутил с ребятами: «Не тужи, братва, все будет в порядке!»
Но вот снова поднялась стрельба. Зеленый не оставляет в покое. Полк остановился. Кириченко отдал приказ, и три пулемета грохнули одновременно. С правого фланга загремели пушки. Стрельба, однако, длилась недолго. Враг опять отступил.
Людка глубоко вздохнула. Она, значит, опять осталась жива. Отчего же отец так дрожал над нею? Пустяки!.. Теперь она не боится даже трескотни пулеметов. Ухо привыкло ко всему.
Полк вступил в Обухов. В деревне было тихо, как после повальной эпидемии: улицы пусты, ставни заколочены, ворота заперты. Это Зеленый задумал сумасбродную игру. Еще раньше, чем полк выступил из Киева, Зеленый принял такую тактику: в деревне Копачах бандиты дадут о себе знать и тотчас же отступят, лишь подразнят мальчишек и создадут у них иллюзию, что они побеждают. То же самое и в Обухове – зеленовцы постреляют и тотчас же отступят. Пускай мальчишки думают, что победа достанется им легко. Затем бандиты уйдут к Триполью и там попрячутся во все дыры. А когда красноармейский полк вступит в Триполье, его окружат со всех сторон…
В Обухове к красным пришел только Петро Коляда. Наткнулся он на Мишу Ратманского и сказал ему:
– Товаришшок, тут скрывается в деревне бандит один – Иван Убисобака, он многих ваших выдал, он мою хату сжег, подлюга этот…
– Где он?
– Идем, я покажу, где он прячется.
Миша кликнул несколько комсомольцев, и они отправились с Колядой. Бандита застали спящим.
Первым движением Миши было – уложить Убисобаку на месте, и делу конец, но он тут же передумал: нет, лучше привести его к Кириченко, посоветоваться, как поступить с бандитом.
