Текст книги "Начиналась жизнь"
Автор книги: Файвл Сито
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
– Как дела, Курт? – встретил Лорбера у ворот казармы капрал Ганс Глез, среднего роста, широкоплечий парень лет двадцати девяти – тридцати с маленькими черными усиками под мясистым носом, на котором поблескивало пенсне. Он сидел во дворе у ворот казармы и упаковывал ящик, в котором собирался отправить домой посылку, подарок с Украины. – Ты уже хорошо ознакомился с городом? Красивый город, не правда ли?
– Красивый город, – ответил солдат.
– Замечательно красивый, – продолжал капрал. У него сегодня хорошее настроение. Он отсылает отцу оригинальный подарок – жареного поросенка. В письме, которое он еще вчера приготовил, он писал:
«Дорогой отец! Мы находимся в настоящее время на Украине, в городе Киеве. Население относится к нам с большой любовью и гостеприимством. Повсюду нас встречают с цветами. Украина – очень плодородная страна… Да, у нас здесь уже имеется собственный гетман. Поросенок, которого я сейчас посылаю вам, это подарок одного из местных крестьян. Он мне подарил его для тебя, дорогой отец. Ешь его и запивай пивом. С пивом это очень приятно.
Целую тебя. Твой преданный сын Ганс Глез».
Капрал врал отцу. В его письме что ни слово, то ложь. Никакой крестьянин этого поросенка не дарил Глезу – он просто самым наглым образом ограбил бедную крестьянку.
– У тебя завелись уже знакомые девушки? – глянул капрал на солдата, и усмешка мелькнула в его хитрых глазках.
– Нет, господин капрал, – ответил Курт.
– Ну, это ты уж врешь, – говорит Ганс Глез. – Чтобы немецкий солдат не мог пленить сердце простой украинской девушки, этому нельзя поверить. По дому скучаешь, Курт?
Он и Курт земляки, из одного города.
– Солдат не должен скучать по дому, когда он служит в армии его величества, – нарочно вытягивается Лорбер, отвечая с вычурной гордостью и достоинством.
– Ты – бравый парень! – замечает капрал.
Лорбер отходит.
Глез окликает его:
– Курт, иди-ка сюда!
Курт возвращается к нему.
– Будь осторожен, – неожиданно говорит ему капрал.
Глезу в эту минуту хочется поболтать. У него хорошее настроение. Курт не из его круга, и капрал беседует с ним редко, но сейчас Глезу хочется поговорить с кем-нибудь, чтобы не получилось, будто он разговаривает с самим собой… К тому же, это – его долг, как капрала, наставлять солдат своей роты, предостерегать их от различных недоразумений, чтобы на него, на капрала, не легло затем какое-либо пятно.
– Будь осторожен, Курт, как бы тут не заморочили тебе голову! Есть здесь в городе очень зловредные парни и девушки – большевики. Они слоняются вокруг наших солдат. Солдата, который позволит себе связаться с большевиками, мы будем наказывать по самым строгим законам военного времени!
Капрал бросает взгляд на Курта, чтобы убедиться, какое впечатление оказывает на него его наставление, но Лорбер неподвижен. Он, конечно, отлично слышит, что говорит ему капрал, но притворяется, будто к нему это не относится. Глез подходит к Лорберу, берет его за плечи, и солдата внезапно бросает в пот. Под пиджаком у него лежат большевистские листовки. Курт проворно поворачивается и говорит молодецким тоном:
– Будьте спокойны, господин капрал, на меня можете положиться!
Глез кончил упаковывать посылку.
– Отошли это, – говорит он солдату. Маленькие заплывшие глаза капрала глядят теперь из-за пенсне очень мягко, почти ласково. Постоянно, когда он желает, чтобы сделали что-нибудь для него лично, глазки его вдруг становятся ласковыми. Но эта собачья повадка уже хорошо знакома Лорберу. – Знаешь, что лежит в этом ящике? Поросенок, которого мы позавчера поймали. Помнишь, как смешно он визжал?
Да, Курт помнит. Позавчера его роту вместе с другой послали недалеко отсюда в украинскую деревню выкачать у крестьян хлеб. Немецкие офицеры водили солдат из хаты в хату, лазили повсюду, как хозяева, и где только находили мешок муки, силой отбирали его. Крестьян, не желавших отдавать свой хлеб, избивали прикладами, грозили им расстрелом на месте.
С одного двора выбежал поросенок. Когда капрал увидел поросенка, он усмехнулся.
– Курт, – мигнул он солдату, – славный поросенок. Поймай мне его, Курт…
Лорбер без особой охоты начинает гнаться за поросенком. Поросенок визжит, но Курт загоняет его в угол и ловит. В эту минуту из хаты выбегает хозяйка – пожилая, невысокого роста крестьянка. С плачем подбегает она к Глезу и кричит:
– Што же вы робите, грабители, шоб вам руки пообсыхали!
– Что она говорит? – прикидывается непонимающим капрал, хотя он прекрасно догадывается, что имеет в виду крестьянка…
– Это, вероятно, хозяйка, – отвечает Курт.
– Прогони ее, – говорит капрал.
Поросенок визжит. Крестьянка громко рыдает, и ее вопли, словно нож острый, режут Курта по сердцу. И когда он взглядывает теперь на посылку, которую держит в руках, и когда он вспоминает теперь визг поросенка, гнев ударяет ему в голову и он готов разорвать капрала на куски. Да, ему нужно отомстить. Теперь он уже твердо решает: посылку капрала он в Германию не отошлет, а Любины листовки распространит.
4Рассвет. Солнце ворвалось в длинный барак немецкой казармы и никому не дает спать. Поодиночке солдаты просыпаются, жмурят глаза от ярких солнечных лучей, потягиваются, зевают. Курт уже давно не спит. Увидев, что солдаты встают, он проворно спрыгивает с койки и будто случайно сбрасывает подушку на пол. Под подушкой у него лежит листовка. Солдат с соседней койки немедленно заметил ее.
– Что это за бумажка, Курт?
– Где? – притворяется ничего не знающим Курт.
– Вон у тебя под подушкой, – указывает солдат и, не будь ленив, слезает со своей койки в одном нижнем белье и берет в руки листовку.
– Что я вижу? – восклицает он. – Прокламация! На немецком!
Солдат становится посреди барака и начинает читать вслух; в бараке внезапно наступает тишина.
– «Товарищи немецкие солдаты! К вам обращаются рабочие города Киева…»
– Большевистская пропаганда! – восклицает кто-то. – Перестань читать!
В бараке поднимается шум. Все бросаются к Курту.
– Как это попало к тебе, Курт Лорбер?
– Сам не знаю, – отвечает Курт. – Вероятно, кто-то подбросил мне.
При этих словах все солдаты инстинктивно бросаются к своим постелям, точно у каждого под подушкой лежит взрывчатка. И секунду спустя каждый из них уже держит в руках листовку.
– «Товарищи немецкие солдаты, к вам обращаются рабочие города Киева!» – вдруг громко пронеслось по длинному помещению казармы, словно все солдаты сговорились читать в один голос.
Солдаты сидят на койках. Некоторые читают листовку с добродушной улыбкой на губах: они уже наперед знают, о чем говорится в листовке. Они это знают уже давно. Другие читают листовку с чувством гнева: почему молчат? Ведь правда все, о чем здесь написано! Ведь их действительно оторвали от отцов и матерей, от братьев и сестер, от жен и детей, от работы и послали сюда грабить украинский народ.
В барак стремительно вбегает Ганс Глез. Увидев солдат с листовками в руках, он и вспыхивает, и пугается.
– Сейчас же бросить листовки! – не своим голосом взвизгивает Глез.
Все молча кладут листовки на свои койки. Капрал кивком головы приказывает Курту собрать листовки.
– Проклятые гадины, доннер веттер! – горячится капрал. – Какая наглость!
Маленькие глазки за пенсне чуть не выскакивают от злости. Он ждет, чтобы кто-нибудь из солдат поддержал его. Но солдаты молчат.
Чем больше капрал горячится, тем упорнее молчат солдаты, и чем упорнее молчат солдаты, тем больше это разжигает Глеза. Он нервно комкает в руках листовки, собранные и отданные ему Куртом. Он разрывает их в клочки и топчет ногами. Он взглядывает на Курта. Курт стоит в углу, серьезный, опустив голову и затаив усмешку в крепко сомкнутых губах.
– И вы верите тому, что пишут эти негодяи?! – кричит капрал, еще сильнее взбешенный тем, что он стоит и надрывает себе горло, а хоть бы кто-нибудь откликнулся единым словом. – Голову сверну тому, кто принес сюда эти листовки! – выкрикивает под конец капрал и стремительно выходит из помещения.
Солдаты разражаются гулким смехом. Глез стоит на дворе. Смех солдат настигает его и оглушает точно дубиной по голове.
5Портной Тевье изо всех сил налег на горячий утюг, – он утюжит брюки, сшитые им по заказу немецкого капрала. Хотя Тевье и не военный портной, но когда пожелает, то сошьет и военный мундир, было бы только здоровье!
– Пропади он пропадом, этот немец, – говорит Тевье жене, которая хлопочет у печи, – но мои брюки, не сомневайся, переживут его…
– Немцы! – в тон ему говорит жена, невысокая женщина с сильно сморщенным лицом, которое всегда кажется заплаканным. – Холера бы всех их взяла, раньше чем они приперли к нам на Украину!..
– Подумаешь… – отвечает ей Тевье. – Поверь мне, Ривка, если мы пережили Николая, то переживем и немцев…
– Ой, Тевье, боюсь я за нашу Любу, – вдруг говорит, вздохнув, жена.
Из-под утюга выбивается пар. Тевье сквозь очки бросает взгляд под кусок сукна, щупает пальцами: утюг очень накален. Набрав полный рот воды, он с шумом брызгает на кусок полотна, прикрывающий брюки, которые он гладит.
– Чего ты хочешь от Любы? – обращается он больше к самому себе, чем к жене. – Чего ты пристала к ней? – Стоит жене заговорить с ним о дочери, как у него вдруг екнет сердце. – Ладно, ладно, я скажу ей, – бурчит он себе под нос.
Кто-то стучится в дверь. Судя по сильному стуку, Тевье догадывается, что это пришел капрал.
– Рива, прибери немного в комнате, немец идет.
– Вот действительно, побегу я наряжаться ради него, – сердито отвечает ему жена и идет открывать дверь.
Входит Ганс Глез. Это для него Тевье сейчас утюжит брюки.
– Добрый вечер! – говорит капрал весьма вежливо.
– Добрый вечер, добрый год! – отвечает Тевье. – Что хорошего скажет пан офицер? Рива, подай стул.
Глез присаживается. Он вынимает пачку папирос и предлагает Тевье закурить. Тевье, колеблясь, подходит к капралу и берет у него папиросу.
– Немецкие папиросы? – спрашивает Тевье. – Приятно. Давно уж не курил немецких папирос.
– Это папирос рушки, – отвечает капрал.
– Что ж, пусть будет русская. Когда нет мяса, грызут кость.
– Что вы сказали?
– Я говорю, когда нет немецких папирос, курят русские.
– Готовы мои брюки? – говорит капрал.
– Еще вчера, – говорит Тевье с усмешкой и подносит ему брюки.
– Хорошо, – сухо отвечает капрал. – Сколько вам причитается?
– Что значит, – сколько: в нынешние времена разве торгуются?
Когда капрал уже собрался уходить, в комнату вошла Люба.
Она с равнодушным видом прошла, даже не взглянув на капрала, и скрылась за занавеской во второй половине комнаты.
– Ваша дочь?
– Да, наша дочь, а что?
– Славная девушка, – улыбнулся капрал.
– Это я знаю и без вас, – Тевье не понравились последние слова капрала. Как раз от немца он не хотел бы слышать такие речи. Но у Глеза именно сейчас появилась охота побеседовать с портным. Он опять закуривает папиросу и выпускает изо рта маленькие колечки дыма.
– Сколько ей лет?
– После кущей ей станет семнадцать, – отвечает Тевье хмуро.
– Куши? Что это означает?
– А, пан офицер, какой вам интерес? Не все ли вам равно? – Тевье не любит, когда его дочерью интересуются, в особенности случайный человек.
– Что ты еще растарабариваешь там с ним? – отзывается Рива. – Выпроводи его, и делу конец.
Глез по-хозяйски расхаживает по комнате. Неожиданно он останавливается у занавески и насвистывает что-то игривое. Из-за занавески выходит Люба. Глез подмигивает ей, улыбается, несколько раз проходит мимо. Но она не обращает на него никакого внимания. Ему надоедает эта игра, и он уходит.
– Спокойной ночи, господа!
– Спокойной ночи! Пропади ты пропадом! Вот напасть!
– Мама, никто меня не спрашивал? – вдруг произносит Люба, словно никакого капрала здесь не было.
– Длинный был здесь, Ратманский.
– Миша Ратманский! Что же ты молчишь! Он что-то передал для меня?
– Он передал, что больше не придет!
– Что значит, он больше не придет?
– Потому что я так хочу, и делу конец!
– Мама, ты опять начинаешь?
– Ладно, ладно, хватит ссориться, – вмешивается Тевье. – Поговорим спокойно. Что же ты в самом деле хочешь, чтобы твои родители на старости лет сели из-за тебя в тюрьму? Что же, неизвестно разве, что ты шатаешься по городу с большевистскими листовками? И чего тебе нужно – чтобы тебя видели разгуливающей с немецкими солдатами?
– Кто меня видел разгуливающей с немецкими солдатами? – вспыхивает Люба, щеки горят у нее.
– Уж видели тебя, не беспокойся!..
Люба не может спокойно устоять на месте. Она быстро шагает по комнате. Лоб у нее нахмурен.
– Что ты уговариваешь ее? – говорит мать. – Гляди-ка, как он упрашивает, умоляет ее… Не хочу я, чтобы ты была коммунисткой, слышишь? Не хочу! Пойду и скажу, что я не хочу. Я отыщу вашего главного и скажу ему, что я не хочу! Не желаю, чтобы погубили мою единственную дочь.
– Что вы пристали ко мне? Чего вы хотите от меня? – сердито кричит Люба.
– Любенька, – отзывается Тевье, – поговорим спокойно. Пусть немец сломит голову, но ради чего нужно тебе лезть в огонь? Без тебя не обойдутся?.. Где это видано, чтобы девушка вмешивалась в такие дела, да еще такое юное дитя, как ты, а?
– Отец, в этих делах я вас все равно слушаться не буду… В этих делах у меня есть кого слушаться и помимо вас.
Люба повернулась и вышла из комнаты.
6Когда Люба в третий раз встретилась с Куртом Лорбером, они лицом к лицу столкнулись на улице с капралом. Курт молниеносно отошел от Любы и по-военному вытянулся перед Глезом.
– Кто эта девушка? – сердито спросил Глез.
– Знакомая, господин капрал… Вот сию минуту познакомился с ней на улице…
Глез прижмурил один глаз. Он хочет вспомнить, где он ее видел.
– Ее отец – портной?
– Не знаю, господин капрал.
– А кто же знает? – пробует схитрить капрал.
– Вы спрашиваете, кто она, когда я только сию минуту познакомился с ней.
– Ну, ну, иди, амурничай…
Курт быстро отходит. Он оглядывается, не идет ли за ним капрал, и нагоняет Любу.
– Зачем вы вернулись? Вы недостаточно осторожны, Курт…
– Он уже ушел, эта свинья…
– Кто это был?
– Наш капрал Ганс Глез.
– Ваш капрал? Что же вы сделали? Он ведь может пойти следом за вами… Он вас о чем-то спрашивал?
– Он спросил меня, не портной ли ваш отец…
– Мы должны расстаться, Курт, сию же минуту расстаться.
– Почему?
– Вы должны сами понять, Курт. Прощайте!
И Люба быстро уходит.
С минуту Курт Лорбер стоит растерянный. Почему она убежала? Но когда он тут же замечает пред собой маленькое пенсне капрала, он вдруг чувствует себя виноватым перед Любой. Оказывается, что тот действительно следил за ним.
– Курт, кто эта девушка?
– Я ведь вам уже сказал, господин капрал, – отвечает Курт. Он готов в этот момент заехать ему в рожу.
– Как зовут ее? – не отступает капрал.
– Не знаю, господин капрал! Я даже как следует не познакомился с ней. Вы мне помешали, – пробует усмехнуться Курт.
– А о чем ты с ней беседовал?
– О чем, господин капрал, беседуют с девушкой в хороший летний вечер?
– Курт, эта девушка мне подозрительна. Не нравится мне твоя знакомая, Курт!
Когда капрал ушел, Курта прошиб пот. Первое, что ему пришло на ум – немедленно нагнать Либхен и сказать ей, чтобы она была осторожна, потому что капрал может причинить ей зло. Сейчас ему уже ясно, что Либхен была права. Ему не следовало во второй раз нагонять ее. Но теперь он должен встретиться с ней. Он побежит и нагонит ее. Если у нее что-нибудь найдут, то он, Курт, пропал. За связь с большевиками его не пощадят. Теперь военное время. Быстро шагая, он рыщет глазами по лицам прохожих, ищет Любу. Но скоро начинает понимать, что ходит напрасно. Город ему незнаком, адрес ее ему неизвестен. Он взглядывает на небо: западный край неба пламенеет ярким огнем…
7Ночь, коптит лампочка. Тевье, согнувшись, сидит за столом. Он вытаскивает наметки и при этом напевает себе под нос:
Ой, чи не видел ты,
Чи не бачил ты
Моей овцы?
Отвечает он: «Нет!»
Ой, бида-биду,
Нема, ниту,
Ой, як же я
Домой пиду…
– Открой! – внезапно раздается сильный удар в дверь.
– Кто там?
– Отворяй, жидовская морда!
Не успел Тевье подойти к порогу, как дверь была уже сорвана и в комнату ввалились три гетманца и немецкий сержант.
– Тут живет жидовский портной Тевель Аронов?
– Да, это я портной Тевель Аронов. Почему так поздно?.. Садитесь, панове…
– Начинай! – гаркнул один из гетманцев.
Гетманцы стали швырять на пол все, что попадалось им под руку.
Долговязый сержант, у которого ненависть и презрение так и прут из его маленьких глазенок, подходит, словно он здесь хозяин, к занавеске, разделяющей комнату, и срывает ее. Там спит Люба. Она спрыгивает с кровати, наскоро набрасывает на себя платье, твердым шагом подходит вплотную к сержанту и мерит его взглядом, полным ненависти.
– Кто вам дал право устраивать здесь погром?
– По долгу службы… – вежливо отвечает сержант и разводит руками.
«Не выдал ли меня Курт Лорбер? – мелькает у Любы. – Вероятно, капрал хорошенько прижал его, и он испугался… Но они у меня все равно ничего не найдут». Накануне вечером она разорвала и сожгла все подозрительные бумажки и брошюры. Пускай ищут! Она бросает взгляд на вещи, разбросанные по всей комнате, на длинного сухопарого сержанта, что со странным равнодушием стоит в стороне и с чувством собственного достоинства курит тонкую папиросу. Ее охватывает сильное желание схватить стул и кинуть в его мерзкую рожу. Однако Люба сдерживает свой гнев и старается быть спокойной, совершенно спокойной.
Тевье стоит в углу, сгорбившись, испуганный. Он смотрит на кучу одежды, книги, подушки, сваленные на полу, и думает: «Все из-за нее, из-за Любы!»
Рива, заплаканная, жмется к двери и жалостливо глядит на Любу, точно хочет сказать ей: не бойся, доченька!..
Уходя, сержант говорит:
– Твое счастье, еврей, что ничего не нашли!.. А то ты б у меня отведал, что значит немецкая власть…
С Любой сержант попрощался вежливее. Он даже снял перед ней фуражку.
– Простите, барышня, за разбитые тарелки… Ничего не поделаешь… По долгу службы…
Гетманцы с собачьей преданностью улыбаются сержанту. О, найди они здесь хоть что-нибудь подозрительное, уж они б показали этому немцу, на что они способны. И чтобы все-таки показать немцу, на что они способны, один из гетманцев подошел к Тевье и с такой силой толкнул его, что Тевье с грохотом упал на разбитую посуду и раскровянил себе лицо и руки.
8Утром Люба увиделась с товарищем Андреем, одним из руководителей подпольного партийного комитета.
Товарищ Андрей, высокий, с бритой головой, с быстрыми пытливыми глазами, встретил ее приветливо.
– Что слышно нового, Люба?
– Товарищ Андрей, вчера ночью у меня был обыск…
– Обыск? В чем дело?
Люба молчит.
– Нехорошо, Люба, нехорошо. Значит, ты была неосторожна… Так не годится! – Он начинает быстро-быстро шагать по комнате. Из-за его блестящей головы, кажется, что по комнате мелькает огонек.
– Вот что, Люба, – останавливается он на минуту, – придется временно отстранить тебя от работы.
Кровь бросается Любе в лицо.
– Я не согласна!
– Что значит, ты не согласна? – спрашивает товарищ Андрей совершенно спокойно. Однако Люба чувствует под этим напускным спокойствием сдержанный гнев.
– Если вы полагаете отстранить меня от работы, это все равно, что отнять у меня жизнь! – говорит Люба чуть ли не со слезами на глазах.
– Хватит! Я этого не слышал, Люба! Я этого не слышал! – Теперь уже всякий может заметить его гнев. Гнев этот брызжет из его острых глаз и быстрых движений рук.
Люба стоит у окна, с глазами, полными слез, и молчит. На минуту в комнате все стихает. Только и слышно, как за стенкой хозяйка квартиры, портниха, скрипит большими ножницами. Товарищ Андрей подходит к Любе, снимает с нее маленькую черную бархатную шапочку, кладет ее на стол и отечески гладит Любу по ее мягким черным волосам.
– Сколько тебе лет, Люба?
– Скоро мне будет семнадцать, товарищ Андрей…
– Вот потому-то ты такая пылкая. Я в твои годы тоже так горел. Но не следует, Люба. Так ты легко можешь погибнуть. А погибнуть в семнадцать лет просто преступление. Прислушайся к тому, что говорят тебе. Ну, а теперь иди, иди и одумайся…
913 ноября 1918 года Кондратенко, приказный 2-го участка дворцового района столичной государственной охраны, составил следующий протокол:
«Сегодня, около 12 часов ночи, я получил донесение, что на Александровской улице расклеивают большевистские прокламации. Я немедленно вызвал с поста пять человек и вместе с ними задержал на Александровской улице против дома № 1 двух молодых людей и одну женщину, которые расклеивали на столбах большевистские прокламации. Я их тут же обыскал, и у одного из них, который назвался Шмуэль Мошкович Цыпенюк, 18 лет от роду, нашел в кармане тридцать экземпляров большевистских воззваний, напечатанных на русском и украинском языках. У второго, который назвался Шмуль Пейсахович Яблоновский, 17 лет от роду, нашел фотографическую карточку Ленина, а у третьей, которая назвалась Люба Тевелевна Аронова, 17 лет от роду, ничего не обнаружил.
Приказный 2-го участка Кондратенко».
14-го ноября 1918 года атаман города Киева писал:
«Город Киев.
Я, атаман столичного города Киева, располагая достоверными сведениями о предосудительной деятельности Любы Ароновой против существующей государственной власти и строго придерживаясь закона от 24 сентября 1918 года, постановил:
Упомянутую выше Любу Аронову до выяснения дела подвергнуть предварительному заключению под стражу, в Киевской губернской тюрьме, о чем вы извещаетесь.
Атаман…»
* * *
Теперь лежа, избитая, в темном, сыром подвале, Люба поняла, что тогда, у товарища Андрея, она слишком горячилась. Он был прав. Да, он был прав, товарищ Андрей. Погибнуть в семнадцать лет просто преступление. Но на самом ли деле она погибнет?.. Она вспомнила, как держала себя в полицейской части, и почувствовала гордость. Ее били нагайкой по лицу, таскали по полу за волосы, но она ни слова не вымолвила. Одного лишь ей хотелось – чтобы родители не знали об этом и не терзались. Чем они виноваты? А все остальное ее не трогает. Теперь она в собственных глазах стала как будто старше, мужественнее, увереннее. Она уже многое испытала из того, о чем до сих пор знала только понаслышке. Теперь ей уж ничего не страшно…
В другом углу на мокрой земле лежит с окровавленным лицом Шмулик Цыпенюк. Ему досталось еще больше, чем Любе. Когда немецкий офицер схватил Любу за волосы и начал таскать по комнате, Шмулик бросился на офицера. Тогда принялись за Шмулика, повалили его на пол и стали зверски топтать сапогами. И теперь лежит он тихо в углу и не может пошевельнуться. Каждая жилка у него болит, пред опухшими глазами, как в тумане, мелькают мокрые стены, потолок низкого подвала, маленькие окошки с решетками.
Люба медленно, с трудом поднялась, прихрамывая подошла к Шмулику и присела около него.
– Тебе больно? Очень? Я сейчас перевяжу тебя…
Она оторвала рукава от своей белой блузки и перевязала ему окровавленный лоб. Шмулик молчал.
– Шмулик, ты жив? – тихо спросила Люба. Она хотела улыбнуться, но ее лицо как-то странно исказилось.
– Да, Люба, жив, – попытался Шмулик тоже улыбнуться, – ничего, до свадьбы заживет…
Когда она увидела улыбку на его измученном лице, на сердце у нее стало легче.
– Как ты думаешь, Шмулик, Миша Ратманский тоже арестован?
– Нет, он счастливо вывернулся.
– Неужели?! – почти по-ребячьи воскликнула Люба и в этот момент даже забыла про побои, которые достались ей. – Ты наверняка знаешь, что Ратманский не сидит?
– Да, наверняка.
– Расскажи, Шмулик, прошу тебя, расскажи… – Она прислонилась к стене, положила голову Шмулика себе на колени и стала гладить его русые волосы, склеенные кровью.
По двум причинам хотела она, чтобы Шмулик рассказал ей: может быть, это несколько смягчит сильную боль, которая дает себя чувствовать каждую секунду, и, во-вторых, она страстно желает знать, что случилось с Ратманским.
Шмулик удобнее устраивает свою голову на коленях у Любы и рассказывает:
– Ратманский шел с Володей Полубедой. Тот, знаешь ведь, мастер на всякие выдумки. У Луцких казарм они вдруг услышали выкрик: «Стой!» Наши парни пустились было бежать, но навстречу им тут же появились гайдамаки. Парни наши остановились. «Куда?» – спрашивает их гайдамак. «Куда? Мы идем домой, – отвечает Володя Полубеда несколько придурковато. – Мы живем здесь неподалеку, на даче». – «Где? На даче?» – «Да, дяденька, на даче». – «Ну, если вы живете на даче, – говорит гайдамак, – то идемте с нами в штаб». – «Что значит, я пойду в штаб? – начал возмущаться Володя. – За что?» – «Ну, ну, без лишних разговоров! Ступай в штаб, говорят тебе!» – «Как я могу идти с вами в штаб, – стал упрашивать его Володя Полубеда, – когда мама одна дома и не будет знать, куда я пропал. Отпустите нас, дяденька, мы живем ведь тут недалеко, на даче». – «Куда это я отпущу вас, – орет гайдамак, – а может, вы как раз те хлопцы, которых мы ищем днем с огнем?..» – «Бог с вами, – притворяется Володя пораженным, – как только вы могли подумать такое о нас!.. Мы идем домой и ничего не знаем. Мы живем ведь тут недалеко, на даче»… Этим придурковатым «на даче» Володя хотел заморочить голову гайдамаку, и это, пожалуй, удалось бы ему, не вмешайся в это время второй гайдамак и не скажи: «Тащи их в штаб, что ты возишься с ними?..» Повели парней в штаб. Но представь себе их положение – у обоих в карманах лежат листовки, а у Миши Ратманского их целая пачка, вся пазуха у него набита ими. «Необходимо немедленно избавиться от листовок», – решили наши парни. К их счастью, тогда была темная туманная ночь, к тому же лил порядочный дождь. Ты любишь темную ночь с дождем? Но как раз такая милая погода и спасла наших ребят. Володя Полубеда и Миша Ратманский по дороге комкали листовки и бросали их под ноги в лужи. Дождь и лужи спасли их тогда от смертельной опасности… Привели парней в штаб. За столом сидит хорунжий – красный, как свекла, нос, похоже, что он недавно хватил водки. Сидит у стола и зевает. Увидев наших парней, он немного оживился. «Кто они?» – спрашивает он. «Мы местные, – твердит Полубеда свое. – Мы живем тут недалеко, на даче». – «Обыскать!» – сонным голосом отдает приказ хорунжий. Стали обыскивать парней. Оружия у них нет, а листовки они успели побросать в лужи. Чего же им бояться теперь? «Мы живем на даче, – все твердит Полубеда, – мы шли домой…» – «Пусть они отправляются домой… Ко всем чертям! – кричит хорунжий. – Вон отсюда!» Ему смертельно хочется спать, а тут ему морочат голову какими-то дурацкими парнями. И их выпустили. Счастливый конец, не правда ли, Люба?
– Эй, выходи на допрос! – вдруг раздался злой голос у двери.
– Идем, Шмулик, нас уже опять вызывают.
Люба встает, гордо поднимает голову и направляется к двери.
