Текст книги "Всего лишь несколько лет…"
Автор книги: Фаина Оржеховская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
Глава девятая
«В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС!»
Маша долго не могла объяснить себе, что толкнуло ее на рискованный шаг, одна мысль о котором казалась ей невозможной: то ли, что она узнала номер госпиталя, начальник которого выдал в прошлом году сульфидин Варе; воспоминание ли о встрече с незнакомцем после концерта в филармонии? Она видела этого человека еще один раз; он сказал, что вот, пришла его очередь – он отправляется на фронт. Но музыку будет любить и там. И вспоминать ее.
– А ваш приятель? – спросила Маша. – Тот, который в сибирском поселке?
– А!.. Он умер, бедняга. Но я уверен, что любимыми занятиями он продлил свою жизнь. Я рад, что вы о нем вспомнили.
А может быть, и Виктория Данченко повлияла на Машу. Несмотря на свое упрощенно-обывательское отношение к искусству Виктория оказалась чуткой: она догадалась, что Маша не только любительница, хотя Маша ни словом не обмолвилась, что училась когда-то в музыкальной школе.
– Знаешь что? – сказала однажды Вика. – Зайдем к Юре Теплыху (это был их одноклассник). У них пианино, и старших нет дома. Юра будет рад. А ты поиграешь.
– Я?
– Вот именно, – сказала Виктория.
Маша ничего не ответила. Она согласилась, и проба оказалась удачной. Юра действительно был рад. Видя, как Маша прикипела к клавишам, он сказал:
– Приходи всегда заниматься.
И тут у Виктории появилась та, совершенно невозможная мысль…
…Нет, причин было больше. Все началось полгода назад, в тот февральский день, после которого вся жизнь повернулась и стал виден конец войны. Война еще длилась, но как бывает в природе – поворот с зимы на лето, после которого неотвратимо светлеет и прибывают дни, – так после февраля сорок третьего все быстрее и несомненнее мчалась навстречу победа.
Маша хорошо помнила, как учителя были рассеянны и долго длился школьный день. На переменах все повторяли одно слово: «Сталинград». После третьей смены Маша с Викой и Юрой долго бродили по городу. Собрались было в кино, потом вспомнили, что в половине восьмого начинаются последние известия, а в картине две серии.
– Походим лучше, – сказала Виктория.
Было очень холодно и ветрено. Девушка-почтальон пробежала мимо.
– В каждой сумке смерть, – сказала Виктория, передернув плечами.
– И надежда, – прибавил Юра, умоляюще взглянув на нее.
Викин отец давно умер, но теперь и ей был страшен вид почтальона.
– Мама на работе, – сказала Маша, – а я что-то не хочу оставаться одна. Пойдемте лучше ко мне.
Но Катя была дома. Она только глянула на вошедших и тут же устремилась к рупору. Оттуда раздавалось какое-то бульканье, потом стало непереносимо тихо.
И ровно в половине восьмого в этой тишине ожидания и предельного напряжения наконец-то раздалась весть. Она ворвалась так громко и значительно, что все сердца дрогнули: перелом, счастливый перелом на фронте. «В последний час!» – гремел голос Левитана. И еще, и еще… Забегали люди на всех этажах, захлопали дверьми, раздались стуки, восклицания. Никто не мог оставаться у себя, все спешили поделиться радостью с соседями, стучались друг к другу. «В последний час!» Матери будили маленьких детей и поднимали их, заспанных, высоко к рупору, чтобы они услыхали и навсегда запомнили, как в счастливейший вечер февраля было сообщено по радио о великой Сталинградской победе.
Предложение Вики, немыслимое прежде, заключалось в том, чтобы Маша сыграла в госпитале для бойцов.
Маша возмутилась:
– Здоровые люди сами выбирают, что слушать, а раненым, беспомощным можно показывать всякую дребедень?!
– Во-первых, успокойся, – сказала Виктория. – В госпитали приезжают лучшие артисты. Но бывают и пионеры, и ребята из музыкальной школы. И совсем не дребедень. И бойцам очень приятно.
– Ну, а я тут при чем?
– А ты нисколько не хуже. Не обязательно давать целый концерт. Сыграешь две-три вещицы. Одну, наконец.
– Нет, я тут совершенно ни при чем.
Она и слышать об этом не хотела и только после долгих упрашиваний согласилась пойти в госпиталь, в тот самый, где была Варя. Но не играть, конечно, а только послушать ребят из музыкальной школы и посмотреть, как их принимают бойцы.
– И все! – с жаром приняла это Виктория. – Пойдем вместе.
Маша надела платье, сшитое еще во времена «Щелкунчика». Помогая ей одеваться, Катя сетовала: «Вот обида! Совсем новое. А руки вылазят, и коленки видны».
Ученики музыкальной школы, две девочки и мальчик-скрипач, были знакомые Вики. Они уже не в первый раз играли в госпитале.
– А мы вас так ждали! – воскликнула молоденькая сестра, увидев музыкантов.
«Странно! – подумала Маша. – Может, только она и ждала».
Гостей спросили, согласятся ли они выступить дважды: лежачие тоже хотят послушать.
В переполненной столовой было шумно. Больные в халатах сидели и стояли, санитарки вносили стулья. Потом шум сразу сменился тишиной.
Одна девочка играла, другая только аккомпанировала скрипачу. Они были в Машином возрасте, но играли, как ей казалось, гораздо лучше: смело, отчетливо. Она слушала с любопытством и без малейшей зависти.
Конечно, не могло быть и речи, чтобы она играла здесь, выставив себя на посмешище. Но и выступление ребят нельзя было назвать концертом; просто бойцы дают возможность этим детям показать себя, любуются ими, радуются их способностям и вспоминают собственных детей или младших братьев и сестер, оставленных дома. Бойцы шумно аплодировали и улыбались, как бы говоря: «Будьте счастливы, милые, уж мы постоим за вас, когда снова очутимся там».
Но в палате, где были лежачие, настроение Маши изменилось. Раненые сидели и лежали на своих койках: кто – с закрытыми глазами, кто – глядя перед собой. И Маше показалось, что они слушают музыку не так, как те, в столовой… Слушали не улыбаясь, очень внимательно. Один, с черной бородой, похожий на писателя Гаршина, сидел на кровати, обхватив руками колени, и его лицо было грустно и нежно. Маша с беспокойством, все возраставшим, оглядывалась на бойцов.
Ближе всех лежал другой, весь забинтованный. Он дал знак сестре, чтобы приподняла его: хотел слушать сидя. Один глаз сверкал у него из-под повязки.
Теперь Маше казалось, что ребята играют не так уж хорошо. Она и сама слушала по-другому. В столовой, так же как и бойцы, она была снисходительна к музыкантам и прощала им недостатки. Она-то играла бы хуже, но о ней и вообще речи не было. А здесь под новым впечатлением, что бойцы ждут музыки, что она им необходима, всякая снисходительность и любование исчезли, и Маша, волнуясь, отмечала каждую затянутую паузу, каждое неверное ударение. Девочка играла «Военный марш» Шуберта с обидной четкостью. Не рубить, не отчеканивать надо было этот марш, а сделать его упругим, крылатым…
И у мальчика, при его хорошей технике, скрипка все-таки скрипела.
Когда музыка кончилась, бойцы, должно быть, вспомнили, что принимают у себя гостей, которые потрудились для них. Раздались аплодисменты. «Молодцы, молодцы!» – слышалось из всех углов. И сестра тоже улыбалась и повторяла: «Молодцы, прелесть!»
«Они все-таки способные», – думала Маша о ребятах.
– Ну, а вы? – спросила сестра, подойдя к ней и к Виктории. – Ведь вы тоже играете?
Маша встрепенулась. Ее ответ был готов. Она отрицательно мотнула головой и пробормотала: «Нет, что вы…» И тут же поднялась с места и шагнула вперед. Какая-то непреодолимая сила увлекала ее к фортепиано. Она машинально приблизилась, машинально села перед ним. Боялась даже посмотреть туда, где сидела Виктория.
Прикосновение к клавишам немного успокоило ее. Все равно назад не повернешь. Начала «Тройку» – ее-то она отлично помнила.
Пальцы были холодны и тверды; в одном месте Маша даже запнулась немного, но это ее не испугало: чувство, которое направляло ее, было верное.
Недаром она столько думала о «Тройке». Теперь получалось не так ярко, как думалось, но все о том же: о русской зимней дороге, о тоске, о мираже тройки среди снежного поля.
– Еще что-нибудь… – попросила сестра.
– Еще! – глухо пробасил забинтованный. И глаза «Гаршина» просили о том же. И другие глаза с разных концов палаты были устремлены на Машу. Она помедлила немного и начала «Масленицу».
Это она знала хуже, чем «Тройку», и техника здесь требовалась большая, но Машу опять несла вперед та сила, которая и заставила ее играть. Лихорадочно, судорожно на первых порах, но все смелее и решительнее, все громче и удалее рисовала она картину русской масленицы, катанье с гор, веселье, пированье. Стук! Звон! Вверх! Вниз! И опять звон и песни. Качели, лошади, салазки – непрерывное радостное движение! Веселье подхватило ее как ветер; волосы растрепались, на щеках загорелся румянец. И сама она удивлялась, как не оступается, не падает, удерживает невидимые поводья. Все громче и решительнее – с блеском, с удалью, доходящей до исступления, – и так до самого конца, напоминающего прыжок с обрыва. До последнего, повисшего над пропастью аккорда, который слился с дружными аплодисментами. Почти не помня себя она остановилась, не в силах опустить правую руку и задержав ее над клавишами.
– Ну знаешь ли… – послышался голос Виктории.
Глава десятая
ЗОВ ИЗ ГЛУБИНЫ
Но прошло несколько дней, и возбуждение Маши упало. Думая о своем выступлении в госпитале, она приходила к мысли, что не оправдала ожиданий бойцов: играла, в сущности, плохо. Ошибалась, задевала не те клавиши, а что касается техники, то уступала ребятам из музыкальной школы. Только приблизилась к основной мысли, не более. И совестно было вспоминать те горящие глаза.
…А если бы этот день повторился, как бы она поступила?
Вероятно, так же, как и тогда…
– Ты просто глупая! – возмущалась Виктория. – Ты играла как самая заправская артистка.
– Ну да, как же!
– И обязательно должна продолжать учиться и поступать в Консерваторию.
– Вот вернемся в Москву, – мечтательно сказала Катя, при которой происходил этот разговор, – и все-все начнем.
Виктория широко открыла глаза, словно узнала что-то новое для себя, чего нельзя допустить.
– Да, – сказала она, помедлив, – если вам пришлют вызов.
– Это как?
– Обязательно нужен вызов. От родных или от учреждения.
Катя испугалась. Она высылала Шариковым плату за квартиру и была уверена, что этого достаточно, а теперь – вызов! Что ж это такое? Вот новости. Сколько лет жила в Москве, и дочка там родилась, и вдруг – нате! – нельзя вернуться. Это за что же, за какие преступления?
– У нас тоже большой город, и жизнь бьет ключом, – сказала Виктория, – и музыкальные школы есть. И даже консерватория. По-моему, никакой трагедии не будет, если вы останетесь.
– Никто не хает ваш город, Витечка, спасибо ему. Только, кроме большой Родины, у каждого есть своя, маленькая. И ее потерять очень даже больно.
Маша молчала.
Да нет, этого быть не может. Если не пошлют вызова, они и так уедут. Сговорятся с проводницей или просто зайдут в вагон, будто бы проводить, и останутся. В крайнем случае Маша поедет одна, будет скрываться в тамбуре или, наоборот, во всем признается, пусть высаживают на полустанке, а там она вскочит на другой поезд, и так до Москвы. А матери сама пришлет вызов. Никто не может лишить их надежды, которой они жили целых три года.
Каждый день уезжали эшелоны. И уже не теплушки, а пассажирские поезда увозили счастливцев. «Не знаем, что найдем, но зато будем дома».
Особенно радовались москвичи: у них-то у большинства дома сохранились.
Виктория принесла газету, где черным по белому было написано: «Многие иногородние здесь неизбежно осядут, и им необходимо в этом помочь».
– Какая же это помощь, если мы не хотим? – рассердилась Маша. – Лучше бы отправили поскорей!
– Ну, и неблагодарные же вы, москвичи! – сказала Виктория и в тот день не говорила с Машей.
Наконец пришло облегчение: можно ехать. Ждите только своей очереди и срока.
– Нет, я везучая, – говорила Катя, прибирая комнату и двигаясь легко, словно танцуя. – Как родилась ты у меня, так все везет и везет! Все, что хочу, получается. Парторг эвакуированной группы даже смеялся: «Раз тебя увезли, то и обратно доставят, не беспокойся». Такая удача! А в Москве сколько их будет!
Теперь все чаще напоминал о себе затонувший город Китеж. Звенел неумолчный звон, с шумом расступались волны, из них выступали золотые купола. Маша не раз видела это во сне. И впервые за три года написала:
Здравствуй, Андрей!
И остановилась. Что писать? О чем писать? Ведь они, в сущности, едва знакомы. Увидит подпись и удивится: «Какая Маша?» И про карточку не вспомнит.
Три раза переписывала она письмо. Оно казалось ей и слишком откровенным, и совсем неискренним; и унизительным для нее, и очень холодным; и полным значения, и совершенно пустым. Да еще в каждом слове сомневалась: грамотно ли?
И, наконец, написала:
Не знаю, помнишь ли ты меня, хотя я всегда попадалась тебе на глаза. Но я тебя помню. Мы столько пережили, что я думаю, каждый имеет право сказать про свое чувство. Вот и все.
Наконец он наступил, этот день. Снежковых провожали Виктория с матерью и Юра Теплых. Мать Виктории в сторонке прощалась с Катей.
Виктория гладила Машу по плечу, снимала пушинки. В шерстяном сером платке и коротком старом пальтишке она была похожа на тех деревенских девочек, которые стояли на полустанках с брусникой и квашеной капустой, ожидая пассажиров. Словно теперь, с отъездом москвичей, покинуло ее оживление: не для кого рядиться, говорить об артистах, показывать их фотографии. Но Маше она теперь нравилась больше.
Юра Теплых стоял насупившись. Вот она, война: находишь друзей и теряешь их. Всего семь минут осталось. Вот уже в окне кто-то делает знаки Маше, чтобы поторопилась.
Град Китеж подернулся туманом. А большой реальный город, в котором она прожила более трех лет, встал перед ней в последний раз, уже далекий, но совсем не чужой. Она зачахла бы, оставшись здесь. Но теперь ей было жаль этих улиц, этих домов.
«Прощай, Свердловск!» – думала она.
Синеющий за вокзальной оградой на возвышении, он притягивал ее к себе. Ей казалось, она различает знакомые места. Вот трубы Уралмаша, где работал тот любитель музыки. Жив ли он? Как это она не попросила написать ей?
Быстро бежит время. Сколько новых людей повстречалось! Одни – на все три года, другие – на несколько дней, третьи – всего лишь на час, на полчаса, как тот, преданный музыке, чудесный, должно быть, человек, с которым она виделась так мало и чью фамилию даже не успела узнать.
Вот дорога в школу, и улица Декабристов, по которой она ходила в столовую, мысленно уча музыкальные уроки. А слева госпиталь номер два, тот самый.
– Ну, счастливо вам доехать, – сказала мать Виктории, такая же высокая и длиннолицая, как и ее дочь.
– Половину дороги ты будешь думать о нас, то есть о нашем городе, – сказала Виктория, – а там уж – о Москве.
– Нет, – сказал Юра, – все время о Москве…
– Ей-богу, Машка, это несправедливо!
Проводница крикнула: «Отъезжающие, на места!» Маша обняла Вику и Юру и стала подниматься по высоким ступенькам.
Вика подбежала к окну и крикнула что-то. Окна были закрыты. Поезд тяжело тронулся.
Теперь Маша прильнула к стеклу и не отрываясь смотрела на платформу. Вика и Юра побежали вперед, чтобы увидеть Машу еще раз. Пока они были рядом, она почему-то думала не о них, а о городе, в котором они все жили. Но теперь она раскаивалась, что так мало говорила с ними, ничего не сказала на прощание, кроме обычных неловких слов. А они-то все время смотрели на нее и даже не сердились, что она рассматривает поверх их голов далекие здания.
Поезд прибавил ходу. Мелькнуло узкое лицо Виктории и ее платочек, которым она махала в воздухе. Катя спросила:
– Машенька, ты не помнишь, куда я дела варежки?
В вагоне уже устраивались, за окнами темнело.
Юра был прав. Лишь какие-нибудь полчаса пассажиры вспоминали о недавнем прошлом. А потом заговорили о будущем. Женщины утирали слезы. Представляли себе свой приезд, трудности…
– Воды, говорят, нет, – сказала одна из женщин, – отопление не действует, а у мужа характер строгий.
– Дома всегда лучше, – с убеждением сказала Катя.
Маша не принимала участия в разговоре, но опережала всех, летела вперед. И не было ни одной ее мысли, которая не участвовала бы в полете.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Так одевает бури тень
Едва рождающийся день.
А. Пушкин
Глава первая
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Был неопределенный час между днем и вечером. Перрон волновался, глухо стонал. Женщина плакала на груди у военного, а на лице его было смущение и озабоченность. Он неуверенно приговаривал что-то; женщина продолжала рыдать, не поднимая головы.
Верочка Шарикова провела Снежковых сквозь толпу на площадь. Маша сразу узнала купол церкви, начало их улицы.
Ах, нет, это не Китеж! Его хранили сомкнувшиеся волны. А Москва сотрясалась от бомбежек, изнемогала от голода, оборонялась изо всех сил.
– Еще раз поздравляю, Верочка, с сыном.
– Ему уже скоро три, – заулыбалась Верочка. – Родился не под Новый год, а через два дня. Но мы будем праздновать тридцать первого, как Машенька.
Внезапно улыбка сошла с ее лица, лобик наморщился.
– Катерина Александровна, большое огорчение. Но это временно. К вам в комнату вселили одно семейство. Двоих с ребенком.
– Как?
– Управдом сказал, что они переедут. Я это вам говорю, чтобы дома не испугались.
Маша слышала это сообщение краем уха. Она была слишком поглощена возвращением и переменой, происшедшей вокруг. Это наша улица? И новый дом? Но это же казарма! Штукатурка на фасаде облупилась, окна заколочены фанерой, и дом выкрашен почему-то в два цвета. А флигель стоит. Еще чернее, чем был.
Но непонятнее всего комната. Там чужие люди, чужой запах, ничего похожего на прежнее. Нет портрета Горького, цветов на окне. И мебель чужая: огромный стол, нелепый старый буфет с вырезанными на нем какими-то грушами; на столе неубранные бутылки…
Что же это? Мужчина в углу бьет молотком по колодке, маленькая девочка играет на полу с тряпичной куклой. А женщина в Платочке, низко спущенном на лоб, сладко улыбаясь, протягивает руку лопаточкой.
– Приехали? Давно ждем. – И поджимает губы. – Раздевайтеся. Что ж теперь делать? Нам комнату обещали. А покуда в тесноте, да не в обиде.
– Фрося! Подь сюда, – позвал мужчина с молотком.
– Подождешь! Вот здесь будет ваш уголочек. Во-о-н тута! Можно и занавесочку повесить.
– Да это ж треть комнаты! – воскликнула Катя. – И то меньше. И темно будет, если перегородить!
– Что ж сделаешь, коли одно окно? И нам-то негоже в темноте жить!
– Но почему вы здесь распоряжаетесь, не понимаю!
– Мой муж инвали-и-д! – заголосила Фрося.
Она растягивала окончания слов и при этом сильно зажмуривала глаза. Оттого казалось, что она пронзительно пищит.
– Нас троя, а вас двоя!
Она так и выговаривала: «двоя».
«Кого она мне напоминает? – думала Маша. – Отчего она мне так знакома, знакома до тошноты?»
– Кого и турнуть можно, – пробасил из своего угла муж Фроси.
Не разобрав вещи, Катя пошла в домоуправление; управдом был новый: он прибыл в сорок втором из деревни и оттуда выписал своих родственников, Дергачевых.
– Обождать надо, – сказал он, хитро поглядывая на Катю и сгребая пятерней черную бороду. – Дергачев инвалид, ребенок у них маленький. Куда ж их денешь, на зиму глядя?
– Но как же так? Почему в нашей комнате? Разве Шариковы не платили за квартиру?
– Эх, дамочка, сердца у вас нету, вот что!
Пока Катя объяснялась с управдомом, Маша вышла на кухню приготовить что-нибудь поесть. Кухня была вся завалена дровами. На столах ни керосинок, ни кастрюль. Да и столов мало осталось. И непереносимая стужа – хуже, чем на улице. Шариковы увели Машу к себе.
– Это ужас, ужас! – жаловалась обрюзгшая Вера Васильевна. – Воды нет, на кухню давно не ходим, готовим здесь на «румынке». А вы, бедные! Приехали, мечтали отдохнуть – и вот!
В комнате был ужасающий беспорядок; у самой Веры Васильевны лицо было словно закопченное. Ее невестка, Верочка, унимала кричавшего маленького Алешу.
– А эта Фрося – это что-то ужасное… – Вера Васильевна округлила глаза. – Спекулянтка. А из соседей никто еще не приехал, вы первые. Ты, Машенька, у нас готовь уроки.
Потом она говорила плачущей Кате:
– Битюгов выбрался из окружения, но не на радость себе. Вознесенские должны были привезти Олю, а она – ни в какую. «Ни за что, говорит, хоть убейте, не вернусь в Москву».
– Она там поправилась, – вмешалась Верочка, – работает, даже учиться стала.
– Ну, совсем поправиться она не могла. Так, временное улучшение.
– Почему же она не хочет в Москву? – спросила Катя.
– Кто знает? Разные слухи… Я, лично, не верю. А Семен Алексеевич, может, скоро и приедет, ненадолго… А что в Москве было! За Алешеньку как боялись!
Когда Снежковы вернулись к себе в комнату, Фрося была уже в постели. Оглянувшись на дверь, она повертела головой, быстро повела ртом и носом, словно принюхиваясь к чему-то, и опять Маше бросилось в глаза тошнотворное сходство с кем-то знакомым и опасным.
– Долго ж вы гуляли! Ложитеся да и свет гасите!
Маша не выдержала:
– Вы нам, пожалуйста, не указывайте!
– Это что ж такоя? – заголосила Фрося, подняв голову с подушки. – Жизни, значит, не бу-у-ди-т?
– Успокойтесь, – с отвращением сказала Катя. – Дай, Машенька, занавеску, повесим сейчас же.
– Неча было из Москвы удирать! А то – спасать шкуру!
От духоты и обиды долго не удавалось заснуть. Лежа в темноте рядом с матерью, Маша вспомнила наконец, на кого похожа их соседка. Внезапно ожил забытый призрак: огромная крыса, которая приснилась под Новый год в давнем пророческом сне. Сообщница колдуна и враг благородного Щелкунчика! Символ всего злого… Когда же она оставит нас в покое?!
И всю ночь снились кошмары: мышиный писк, мяуканье, пауки, чьи-то руки, срывающие одеяло. Под утро Маша крепко уснула, но ее разбудил детский плач и пронзительный Фросин голос. Катя, не спавшая всю ночь, одевалась.
– Вставай, милая, выйдем, подумаем, как нам быть.
Надо было мириться, что нет своего угла. После работы Катя обедала в столовой вместе с Машей, потом обе шли в районную читальню. Там Маша готовила уроки, а Катя дремала, прислонясь к спинке стула, и вспоминала теплую свердловскую комнатку, где не было посторонних.
Когда же Катя сильно уставала, то шла домой и, плотно задернув занавеску, отделяющую ее угол от Фросиных владений, ложилась в постель. Она отвоевала себе маленькое, но ценное преимущество – отдельную проводку. Маленькую настольную лампочку она ставила рядом с кроватью.
Выходные дни были самые мучительные, словно кто-то проклял их с того самого воскресенья, как началась война. С утра у Дергачевых уже сидели гости. Пили, ругались. Когда же, не выдержав, Снежковы бежали к двери, инвалид Никешка, Фросин муж, кричал вслед, поощряемый дружками:
– Так-то! Два черта в одном озере не водятся!
Вечерами вся Москва погружалась во мрак. Лишь фонарики мелькали в руках у прохожих. У Снежковых не было фонарика, они шли, прижавшись друг к другу, почти не разговаривали. Разве иногда у Кати вырывалось:
– Все спешат домой, в свое гнездо. А нам куда торопиться?
Понемногу соседи возвращались. Приехал из Ташкента Пищеблок. Увидев Машу, воскликнул:
– До чего ж похорошела! Узнать нельзя!
Маша покраснела, как вишня, и выбежала вон. Хотя Пищеблок и не мужчина и вообще смешная фигура, но когда тебе шестнадцать, подобные замечания не пропустишь мимо ушей. Тем более, что зеркала по-разному отражают и даже в одном и том же по-разному себя видишь.
Вот она у Шариковых, одна, маленького Алешу оставили на ее попечение… Большое зеркало, а что увидишь? Одни недостатки. Нос стал чуть тоньше, а все же велик, глаза – анютины глазки, но слишком круглые, зубы, правда, белые, ровные, но с маленькой щербинкой посередине, а волосы торчат по-прежнему.
Маленький Алеша проснулся и закричал. Ей стало стыдно, и она отошла от зеркала.
…А квартира в новом доме на третьем этаже все еще пуста.
Соседи боялись приезда Поли. Они уже знали, что Лева убит под Белгородом. «Каждый раз, как позвонят, у меня руки немеют, – говорила Шарикова, – и что с ней будет, не представляю».
Но Поля не позвонила, своим ключом отперла дверь и к себе на антресоли не поднялась – зашла к Снежковым. Маша увела Мирочку во двор. Встретить пришлось Кате.
Поля не плакала, не стонала: оцепенение горя еще не покинуло ее. Монотонно рассказывала она о себе, и слова, полные боли, не соответствовали однообразным интонациям ее голоса.
Ужасно было то, что после известия о гибели мужа Поля стала вдруг получать задержавшиеся письма от него. Каждый день они приходили, помеченные давним сроком, полные бодрости и надежды.
– Почтальон говорит: «Пляши!» А я ему: «Давай! Еще одно от покойника!»
Она обвела комнату потухшим взглядом. Теперь ясно обозначилось ее сходство с матерью.
– Все уже кончилось. Для всех придет мир, только не для меня!
Катя чувствовала, что нельзя утешать. Плотина могла в любую минуту прорваться.
– Ты поешь, чаю выпей…
– Один только год я с ним пожила, – говорила Поля, глядя в стену, – даже меньше. Ушел в армию, и все. И в девятнадцать лет я уже была вдова. Боже мой, какая длинная жизнь!
Катя поправила разметавшиеся Полины косы.
– Ешь, милая. Надо ребенка позвать.
К счастью, Фроси не было дома. Никешка спал, а маленькая девочка играла на полу. Пристально посмотрев на Полю, она произнесла негромко, но уверенно:
– Чужая.
– Кто это? – встрепенулась Поля. – Что она сказала?
Катя вздохнула.
– Теперь, Полюшка, надо тебе наверх идти, осмотреться. Я все там вымыла, убрала. Пойдем, провожу.
– Опять на лестницу? – в испуге шарахнулась Поля. – Одна!
– Не одна. У тебя дочь есть. И я тут с тобой. Пойдем, милая.
И, опираясь на Катю и держась рукой за перила, Поля стала тяжело взбираться на лестницу, по которой три года назад легко и весело бегала вверх и вниз.
