Текст книги "Всего лишь несколько лет…"

Автор книги: Фаина Оржеховская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Глава пятая
СОБЫТИЕ

На другой день произошло то, чего многие во дворе ждали: в новый дом стали приезжать жильцы.

Было воскресенье.

Любопытные столпились на улице. Варя уже несколько раз прошмыгнула мимо грузовиков с мебелью, потом прибегала на кухню. Но соседи держали себя с достоинством: Вера Васильевна Шарикова только раз выглянула в окошко и сказала:

– Ей-богу, Варя, вы преувеличиваете. Какая там роскошь – один скарб.

И принялась еще усерднее прибирать на своем столе.

А художница Женя Грушко встретила во дворе свою старинную знакомую, Аду Петросян, с которой когда-то училась вместе. Муж Ады, инженер Ольшанский, получил в новом доме квартиру. Ада наблюдала, как переносили вещи…

– Женька! Значит, ты живешь здесь?

Она покосилась на флигель, который казался сейчас неправдоподобно убогим. В последнее время он словно врос в землю.

– Я так рада, Женечка! Ты работаешь, я знаю. А я бросила – семья. А ты ни капельки не изменилась.

Все, что она говорила, было некстати. Одинокая Женя с сыном на руках не могла не работать. Бестактно было сказать ей, перенесшей столько горя, что она ни капельки не изменилась. Каждое слово отзывалось фальшью, и Ада это чувствовала.

Три года назад, когда мужа Евгении Андреевны арестовали, Ада постепенно стала отдаляться от нее, и затем знакомство само собой прекратилось. И все же она обрадовалась, увидев Женю в Москве.

И опять посыпались торопливые вопросы:

– Как Витенька? Совсем большой стал? В каком он классе?

– В седьмом.

– А посмотрела бы ты на Андрея! Он уже в девятом.

– Напрасно ты смущаешься, Ада.

– Голубчик, если бы ты только знала…

– В конце концов мы были с тобой не так уж близки, а рисковала ты многим.

– Главным образом, я из-за мужа. У него такое положение. Но мы справлялись… о тебе. – Ада приложила платок к губам. – Скажи мне только: ты не получала известий?

– Нет.

– Ни разу?

– Ни разу.

– Может быть, это как раз и значит… что есть надежда.

– Довольно странное предположение. Но тебя ждут. И мне пора.

Рабочие уже выгрузили все вещи.

– Извини, – засуетилась Ада. – Но я обязательно зайду навестить тебя, и скоро.

И она значительно кивнула, а Женя пошла к воротам.

В стороне двое мужчин обнимали друг друга.

– Значит, это ты! – восклицал Битюгов. – Тульский беспризорник!

– Он самый.

– Как тесен мир! Я говорю Оле: «Это он, Николай Вознесенский, я не могу ошибиться, хоть и двадцать лет прошло». Ты откуда же свалился? Из Харькова?

– Точнее говоря, из Рима. Там был конгресс. А вообще я жил в последнее время в Новосибирске.

– Ну и ну! Помнишь смоляной котел у Биржи труда?

– Уютное местечко, как не помнить!

– А все же спасало от морозов.

Лицо у Вознесенского усталое, в мелких прожилках, и волосы уже с легкой проседью, хотя он старше Битюгова всего на четыре года. Но он моложав, как все белокурые. И по его сухим чертам можно узнать прежнего подростка.

– А мы читали о тебе, Николай. Ты получил орден. Я так обрадовался, у меня гора с плеч. Значит, туберкулез уже не так страшен?

– Именно не так. Но страшен. Впрочем, дело идет на лад.

– Да-да. И я в тебе кровно заинтересован. Моя Оля… Ну, да мы еще успеем переговорить.

Трое из флигеля – Витя Грушко, Маша и их подружка Дуся Рощина – стояли во дворе и смотрели, как заселяется новый дом.

– Там везде газ, – сообщала толстенькая Дуся, – примусов нет, на кухне тишина. И мусора – ни-ни. Откроешь дверцу, бросишь, чего не надо, – ветерок подхватит, и все.

– Абсолютно преувеличено, – с важностью заметил Виктор и тряхнул чубом. – У нас еще не умеют строить как следует.

– Ага! – сказала Дуся.

До самого вечера к дому подъезжали грузовики и легковые машины. Вот выпорхнули на мостовую хорошо одетая женщина со свертками в руках и девочка в шляпке грибком – уменьшенная копия своей матери. Она капризно отмахнулась, когда та спросила ее о чем-то.

– Она, кажется, не рада! – удивленно шепнула Маша.

– Буква «П»! – сказала Дуся и опустила углы губ.

Последний грузовик уехал, а Маша все еще ждала чего-то, то и дело прикладывая ладони к пылающим щекам.

– Замечательный дом!

– Все новое кажется экстраординарным, – сказал Виктор.

– Что? – переспросила Маша.

– А потом разочаровываешься…

Высокий юноша с саквояжем в руках прошел мимо, мельком взглянув на Машу.

– Где ты пропадал, Андрей? – крикнула сверху дама, которая раньше разговаривала с художницей. – Я жду.

– Что? – опять спросила Маша.

Недавно они смотрели «Синюю птицу». Поэтому Виктор сказал:

– Хватит любоваться на чужое жильё, как… Тильтиль и Митиль.

– Хватит, – сказала Дуся. – И пора по домам.

Виктор ушел, но Маша уговорила Дусю постоять еще немного во дворе.

– Ну, а теперь идем, – сказала Дуся.

– Подожди.

– Все уже. Никого больше нет.

– А вдруг кто-нибудь выйдет?

– Зачем? Что он тут забыл?

Маша вздохнула.

– Ну ладно, идем, – сказала она.

– И так насмотрелись.

Но Маша не согласилась с этим. И позднее, когда в новом доме зажглись огни, она подошла к окну своей комнаты.

«Красивое имя… – думала она. – Но где это? Слева, на третьем этаже… А окна? Те или эти?»

Все девять этажей были ярко освещены. И на дворе было светло. Особенно выделялась большая липа, стоявшая посередине двора. Она приветливо шелестела листьями.

Глава шестая
ПРИЯТНЫЕ И НЕПРИЯТНЫЕ ЗНАКОМСТВА

Двор раньше был запущенный: сквозь камни росла трава. А любимица всех жильцов – большая, раскидистая липа напоминала о даче, о саде. В самое жаркое время было прохладно в ее тени.

Теперь город приблизился, наступал.

Рядом со штабелями дров, заготовленных на зиму, свалили большую кучу угля, возле дровяного сарая открылась котельная, а рядом – гараж, откуда с фырканьем выкатывались машины.

Двор заполнился детьми нового дома. Через двор они пробегали в школу, а маленькие играли под липой, уже растерявшей листья.

Машу перевели в новую школу, и она была бы совершенно счастлива, если бы не ее соседка по парте.

Эту девочку она видела в день заселения, капризную, чем-то недовольную: «буква „П“» – как назвала ее Дуся. И с того же дня Маша невзлюбила ее. А между тем Антонина Реброва многим нравилась. Классная руководительница называла ее «маленькой женщиной». Чистенькая, беленькая, с нежной кожей, с волосами цвета меда, Нина (она почему-то не позволяла называть себя Тоней) держалась как взрослая. И говорила по-взрослому – законченными, определенными фразами; и всегда казалось, что она насмешливо переспрашивает собеседника, как бы не доверяя его словам.

Это чувствовалось в интонациях: «Вот как?», «Смотри-ка!», «Забавно!», «Расскажи кому-нибудь другому!» Сомнения слышались во всем, что говорила Нина, в ее вопросительно-высоком голосе. И ее манера высоко поднимать брови усиливала это впечатление.

Машу угнетало чувство, которое внушала ей эта девочка. Никогда не приходилось ей ненавидеть кого-либо (о своем отце она старалась не думать). А теперь вот не могла выносить, и главное – неизвестно за что. Нельзя же возненавидеть человека только за то, что у него неприятный голос! Она даже не пыталась подавить свое злое чувство: это было невозможно. И только обвиняла себя.

Даже с Дусей Рощиной, к которой она в конце концов пересела, она не говорила об этом. Объяснить она ничего не могла. А подыскивать оправдания своей враждебности считала недостойным, низким.

Или вот другой тип – из девятого «Б», долговязый, у которого тоже противный голос. Вместо «д» произносит «дз», чтобы получалось, как по-английски: «дзядзя, тсется»… Однажды, когда она на перемене нечаянно задела его локтем, он процедил: «Смотри, куда идешь! Заглядзелась?» А его одноклассник, Андрей Ольшанский, стоял тут же. Правда, вся вспыхнув, Маша выпалила: «Сам дурак!» Но вряд ли это было ответом по существу. Надо было сказать: «Не на тебя загляделась». Но это значило бы выдать себя и ему, и тому, кто стоял с ним рядом.

Вот так приходилось не любить некоторых людей. Зато другие ей очень нравились. Например, Коля Вознесенский из седьмого «А», белобрысый, с ясными синими глазами, всегда вежливый, даже чуть стеснительный. Он жил в новом доме, и Маша видела его родителей, тоже очень симпатичных. Отец Коли был известный ученый, медик.

Или Володя Игнатов, друг Коли и любимец всего двора. Он был сыном знаменитого летчика-испытателя, но, конечно, не за это Володю любили во дворе, а за его поступки. Володя был ярым тимуровцем еще до появления гайдаровского Тимура. Ему верно служила команда, собранная со всех ближайших дворов. В конце дня, усевшись под липой на большущей скамье, ребята обсуждали разные вопросы. И не было ни одного известного ему школьника, которому Володя не поручал бы какого-нибудь дела. Уж на что Андрей Ольшанский держался особняком и редко показывался на дворе, но и его Володя втянул в сбор металлического лома. А длинному денди, который постоянно «дзикал», попросту велел выгрузить мешок песка из машины и утрамбовать площадку для игр. И денди, пожимая плечами и криво улыбаясь, трудился вместе с рабочими.

Разумеется, Володя и сам работал не хуже других. По характеру он вовсе не был вожаком и верил в силу примера больше, чем в какое-то особенное умение повелевать.

Правда, в одном Володя невыгодно отличался от Тимура Гараева. Его деятельность была менее поэтичной: он не окружал ее дымкой романтической тайны, что составляло главную прелесть тимуровских придумок. Но Володина изобретательность, как скоро узнала Маша, заключалась в том, что он за делом изучал характеры. Его особенно интересовали отношения людей, или, как выразился Коля Вознесенский, «этическое отношение к действительности».

Бывали случаи, когда предложения Володи не сразу принимались. Маша была свидетельницей бурного собрания во дворе, когда Игнатов попробовал объявить проверку самодисциплины. А это значило – не драться в течение трех дней! При всем уважении к Володе бригада возмутилась. Три дня – это пустяк, но что за постановка вопроса! Двор гудел. Володя спокойно выжидал, а когда немного утихло, попросил ребят высказаться. Но гудение продолжалось, и только выделялись отдельные голоса:

– Ребята, он сбесился!

– Вот новости!

– Хорош!

– Значит, ты и сам не будешь драться?

– Не буду! – крикнул Володя, воспользовавшись паузой.

– И сдачи не дашь?

– Кому?

– А если кто начнет?

– Вот я и предлагаю, чтобы никто не начинал.

– Насилие над природой! – вскричал Виктор Грушко, и, как всегда, нельзя было понять, серьезно ли он говорит или шутит. – Мы не можем не драться, это и взрослые признают.

– А мы разве не взрослые?

Стало тише. Володя продолжал:

– В самом деле, ребята, пора же доказать, что и мы умеем бороться с пережитками. Это же атавизм, поймите!

– Драка – это физкультура! – выпалил кто-то сбоку.

Володя даже не взглянул в ту сторону.

Гудение стихло, Володя ждал.

– Неужели вы и трех дней не выдержите?

– Лично мне драка всегда была противна, – сказал Коля Вознесенский. – Предложение дельное. Я – за.

И поднял руку.

В конце концов, полусмеясь, полунегодуя, бригада согласилась просто так, для пробы. Но трех дней оказалось слишком много: в конце второго Володя потерпел поражение. Митя Бобриков, ответивший на задирания провокатора и вовлекший в драку других ребят, потом оправдывался:

– Да что я – христосик? Левую щеку подставлять? Или правую я уже забыл. Он меня – хлясь, а я – спасибо?

– Да ты бы его удержал.

– Я и стал, а он…

– В самом деле, Володя, – вмешался Коля Вознесенский, – оборону ты признаешь?

– Оборону признаю.

– Ну вот: один нападает, другой обороняется – вот тебе и драка.

– Начинать не надо, – сказал Володя холодно.

– Да милый ты мой! Всегда один начинает, и всегда так будет – даже в международном масштабе.

– Не будет, – сказал Володя.

– Когда же это не будет?

– Когда люди поймут, в чем главное зло.

– Ах, вот когда!

Володя стоял на своем и вывел зачинщика из бригады на целый месяц. Ребята поддержали Володю. Наказанный через несколько дней пришел во двор (это он утверждал, что драка – физкультура) и молча присутствовал при совещаниях. Но заданий не получал.

Сам Володя был невысокий, плотный, с румянцем во всю щеку, с чистыми, словно омытыми карими глазами. На него было приятно смотреть, хотя, в сущности, ничего особенного: парень как парень. Но с ним было удивительно легко разговаривать, а ведь есть такие, при которых молчишь, боишься за каждое свое слово…

– Отчего только одни мальчишки возле него? – ревниво спрашивала Дуся. – Давай, Машка, и мы присоединимся.

Володя поручил им шефство над племянницей Мити Бобрикова: гулять с ней по очереди в свободное время.

– У них коляски нет, – сказала Дуся, – но ничего: можно и на руках…

Но Володя вовсе не был сторонником жертвенности.

– Коляску достанем, а вот вы… – он запнулся, – поразговаривайте с девочкой, когда она не спит.

Дуся хихикнула:

– Она только ночью не спит – это раз. А о чем с ней разговаривать? О политике?

– Ей и годика нет, – пояснила Маша.

– Я знаю. – Володя нахмурился. – Но я наблюдал, как бабушки или няни разговаривают с грудными. А те слушают.

– На ус, стало быть, мотают, – сказала Дуся.

В глазах у нее были насмешка и любование.

– Ну вот, значит, пока до ясель вы и будете воспитательницы, – заключил Володя.

Он знал, как повернуть разговор.

Глава седьмая
НЕУДАЧНЫЙ ВЕЧЕР

Во время школьного праздника, шестого ноября, Маша должна была играть в четыре руки с семиклассницей Лорой Тавриной вальс из «Фауста». От этого выступления многое зависело. Но, получив ноты, Таврина вдруг обиделась, что ей досталась вторая партия, одно лишь подыгрывание. Насилу удалось доказать ей, что трудность партии не зависит от того, на каком месте сидеть. И действительно, партия Лоры оказалась даже труднее.

Пришлось поволноваться, но когда после торжественной части они начали играть, воодушевление Маши передалось ее партнерше, и вальс прозвучал хорошо.

Да, а настроение было испорчено: тот, для кого играла Маша, пришел слишком поздно, когда концерт уже кончился.

На вечере была и мать Маши. После концерта, гордая и счастливая, она удалилась, чтобы не мешать дочери: пусть себе веселится.

Но веселья не было.

Маша переходила из зала в коридор, заходила в классы. Все возбужденно переговаривались, держались группами. Дуся сидела на подоконнике с другими девочками и только окликнула Машу издали:

– Чего ты там бродишь? Иди сюда.

Кажется, могла бы побеспокоиться, отчего лучшая подруга ходит одна, и сообразить, что посторонние девочки ни при чем. Но Дуся продолжала сидеть, с места не двинулась.

«Хорошо же», – думала Маша, постепенно мрачнея.

Родители, приглашенные на вечер, задавали вопросы, нельзя сказать, чтобы тактичные. Митю, например, спросили, как он учится. А он оброс двойками. Маша избегала этих гостей. Но одна родительница все-таки поймала ее, похвалила за игру и спросила, чем занимается мама. Работает или так – домашняя хозяйка?

– Моя мать портниха, – сухо ответила Маша и зачем-то прибавила: – Швея…

– Что ж, это хорошая профессия, – сказала родительница, как будто утешая. – Ну, а папа?

– Не знаю, никогда не интересовалась.

Гостья постояла немного и отошла.

А в углу зала отец Андрея Ольшанского, Павел Андреевич, завел с ребятами разговор о выборе профессии. Андрей занимался лепкой. Коля Вознесенский писал стихи. Остальные представляли себе будущее довольно смутно, но были уверены, что в наше время техника решает все.

– Хорошо, если есть талант, – сказал Володя Игнатов, – тогда и выбрать легко.

– Достаточно, если есть склонность к чему-нибудь, – возразил отец Андрея, – это уже половина таланта.

– А если и склонности нет?

Это неожиданно для всех сказал Митя Бобриков. Все обернулись к нему.

– Это как же?

– А так. Все безразлично.

– Этого не может быть, – сказал Ольшанский. – Это значит напустить на себя.

Володя понимал, что в присутствии целой толпы Митя будет держать себя вызывающе; он и сам не рад тому, что у него вырвалось. Володя сказал:

– Это бывает. Вдруг временно охватит равнодушие. А потом все решительно начинает нравиться. Вот у меня сейчас так.

– Если все нравится, то это прекрасно, – ответил Павел Андреевич. – Только на чем-нибудь надо остановиться.

– Одно время я хотел быть педагогом. Но только таким, как Макаренко.

– Ну и что же?

– Если бы существовала такая специальность, – продолжал Володя, сильно краснея, – насаждение справедливости, – я не стал бы колебаться.

– Это не должно быть специальностью, – сказал отец Ольшанского, – это должна быть обязанностью всех, независимо от их занятий.

– Нет. – Володя пуще прежнего покраснел. – Я думаю, этим должны заниматься отдельные талантливые люди. Может быть, это целая наука…

– Лучше всего изобрести машину, – вмешался Виктор Грушко, – которая сама вершила бы суд над сомнительными явлениями.

Он явно важничал и ждал поощрения от инженера-специалиста: «Что там ваши гуманитарные терзания. Надо говорить о деле».

Но инженер покачал головой.

– Никакая машина не рассудит так, как человеческое сердце, хотя, конечно, и сердце иногда ошибается…

Разговор был интересный для Маши и мог стать еще интереснее, если бы в нем участвовал тот, кого здесь не было.

«И что со мной такое?..» – думала она, проходя через зал.

Она в равной степени была готова и к радости, и к горю. Мог зажечься ослепительный свет. Могло стать темно, как в яме. И вдруг она увидела Андрея Ольшанского и рядом с ним Нину Реброву. Рыженькая девочка, теперешняя соседка Нины по парте, подбежала к ней и стала что-то горячо доказывать. Нина покачала головой.

– Ты ее не знаешь, – донеслось до Маши, – у нее чертовское самолюбие.

– Ну, я тебя прошу.

– Нет, я не стану. Скажи сама.

Рыженькая обернулась и, увидев Машу, сразу пошла на нее:

– Снежкова, милая, дорогая, только ты можешь, выручи!

– В чем дело?

– Понимаешь, пианистка подвела нас, не пришла. Это ужасно. Все хотят танцевать. Сыграй вальс, пожалуйста, умоляю.

– Какой вальс?

– Ну, тот, что с Тавриной играла. Она согласна. Повторите.

– Пусть она и сыграет.

– Снежкова, милая, как же без тебя? И почему ты не хочешь? Вы же чудно сыграли.

– Потому что это не для танцев. Это… музыка.

– Положим, – вставила Нина, – это как раз для танцев. В «Фаусте» в этой сцене все танцуют.

– Это на сцене, – ответила Маша и, соединив Нину и Андрея взглядом, полным отчаяния, прибавила: – У Шопена тоже есть вальсы. Но это не значит, что вы можете отплясывать под его музыку.

Рыженькая совсем растерялась.

– Я Юлии Ивановне скажу: тебе внушат, – пригрозила она.

– Она не может меня заставить. И никто не может.

– Да ну тебя, в самом деле! Побелела вся! Не хочешь – не надо. Я думала, ты хороший товарищ, а ты…

Маша шла дальше.

– Ну, что я тебе говорила? – услыхала она голос Нины на самой высокой, противной интонации.

Теперь уже ничего хорошего быть не могло, а только плохое.

Танцы не состоялись. Кто-то предложил играть в «мнения».

– «Мы были на балу и слыхали про вас молву», – со смехом сказал Ольшанский-старший. – В это еще моя бабушка с юнкерами играла. Со значением!

– Ну тогда в «слова».

– Ин-тел-лек-туаль-но! – иронически подчеркнул Виктор.

В этой игре отличился Коля Вознесенский. Из маленького слова «проблема» он удивительно быстро извлек почти тридцать производных, и даже такие, как пломба и пробел. Так как за Колей никто не мог угнаться, то и эту игру оставили и занялись другой, которая называлась «Третий-лишний». Она была тоже старая, как мир, но понравилась. Девочки сидят полукружием, мальчики стоят сзади, одно место пустое. Девочка, которой мигнул стоящий, устремляется на освободившееся место. Кто ни разу не удержал даму, платит фант.

Володе не понравилось название игры, но он охотно в ней участвовал, энергично мигая девочкам, а потом удерживал их.

Напротив Маши сидела Нина, а за стулом Нины стоял Андрей… И ни разу он не отпустил ее. Только она вскочит, а ее уже держат сильные руки.

«Так», – думала Маша.

Позднее, уже у раздевалки, очутившись рядом с Андреем, она сказала, посмотрев ему в лицо:

– Какое противное старье эти игры! Даже душно.

Он кивнул, как бы соглашаясь, но сказал:

– Лишь бы было весело.

Маша рывком взяла свое пальто.

– А знаешь, мне понравилось, как ты сказала о вальсах Шопена. Это верно.

Удостоилась похвалы! Она буркнула:

– Очень приятно.

В это время подошла Нина и, подняв брови, насмешливо засвиристела:

– Секреты? Я не помешала?

Именно так и должен был закончиться вечер.

А Катя ждала: и чайник накрыла подушкой, и прислушивалась к шагам.

Но Маша не стала пить чай.

– Мама, сколько у нас свечей в лампочке?

– Семьдесят пять. А что?

– Темно как. Ничего не видно.

В первый раз мысленный разговор между ними прервался. Катя спрашивала с тревогой: «Что случилось?» Ответа не было.

Она молча принялась стелить постель.

Маша улеглась, но долго ворочалась. Потом утихла. Катя подняла голову. Тишина была ненадежная.

Маша с силой повернулась на кровати.

– Что ты? Болит что-нибудь?

Ответа не было. Но на этот раз Катя явственно услыхала: «Да, болит, и очень, и, пожалуйста, не касайся этого».

Наконец Маша заснула, но Катя не могла спать. Полежав немного и убедившись, что сон не придет, она встала, потеплее укрыла Машу, коснулась ее лба, потом достала белье из шкафа и, вздохнув, принялась чинить его.