Текст книги "Всего лишь несколько лет…"
Автор книги: Фаина Оржеховская
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)
Глава четвертая
О ДРУГИХ ЖИЛЬЦАХ ФЛИГЕЛЯ
Евгения Андреевна Грушко дорисовывала плакат, заказанный челябинским издательством, а ее сосед по квартире Василий Львович сидел в углу у печки. Ему всегда было холодно. Женя то и дело поглядывала на дверь и прислушивалась. Виктора не было.
Женя постарела с тех пор, как уехала из Москвы. Ее щеки впали. Сохранилась лишь привычка поправлять рукой сбившиеся волосы, но сама рука была худая и желтая.
– Я пойду, – сказал сосед, поднявшись.
– Зачем же? Ведь мы условились, что дома вы только кочуете. И вы не мешаете мне нисколько.
Время шло к одиннадцати. Витя должен бы еще в шесть вернуться из школы. Впрочем, он не сказал, когда вернется: он в сердцах заявил, что совсем не придет домой. Женя не придала этому большого значения. Но часы шли, и она начала беспокоиться. Главное – неизвестно, где он мог быть. Школа давно закрыта, а где живут его товарищи, она не знала. Он ходил в дальнюю школу.
– Не понимаю, как это у вас, интеллигентного человека, могла вырасти такая дочь, – сказала Женя. – Вы меня простите, конечно.
– Это я виноват, – сказал старик. – Жена давно умерла, я виноват.
– В чем же ваша вина?
– Откровенно говоря, не знаю. До сих пор не пойму…
– Как же вы можете говорить о вине?
– Бывает, что люди и без вины виноваты.
– Зачем же казнить себя в таких случаях?
– А кого же?
Женя снова взглянула на часы. До двенадцати она решила быть спокойной.
– У вас характер легкий, – сказал Василий Львович, – в этом спасение. А для других и пустяки тяжелы.
Женя знала историю старика. Пока он жил в Киеве, отдельно от замужней дочери, та была гостеприимна и добра к нему. Теперь же ее словно подменили. Ее раздражало присутствие отца, его долгий старческий кашель, одышка. Когда он пил чай, она страдальчески морщилась:
– Папа! Вы и меня втянете!
Ей все казалось, что, кормя старика, она доводит своих детей до истощения. Отец боялся дышать в ее присутствии и, как назло, еще сильнее кашлял. Всякий раз, протягивая дрожащую руку к чему-нибудь съестному, он спрашивал:
– Можно?
И она отвечала погребально:
– Возьмите.
Даже письма от мужа-фронтовика не смягчали ее; иногда, правда, она говорила отцу:
– Я знаю, вы меня проклинаете.
– Что ты, Люба! Я просто не понимаю, что происходит.
– А то происходит, что мы уже не люди, а звери.
– Нет, Люба, разные есть люди.
Тогда она снова раздражалась:
– Ну, и идите к этим разным!
Теперь он вспоминал, как жена, умершая десять лет назад, говорила ему о Любе:
– Когда ей угождают, и она хорошая. Но не дай бог погладить против шерстки.
Женя давно догадывалась о неладах соседа с дочерью. Не раз она заставала его на крыльце вечером (дело было зимой) и как-то предложила старику проводить у нее вечерние часы после того, как дочь возвращается с работы. Он долго отказывался, наконец согласился. Дочь не возражала, тем более что у Жени он пил чай.
Виктор занимался во второй смене, никто ему не мешал. Но все его раздражало.
Женя явно не умеет жить: не запаслась вовремя картошкой, потому что задержалась на воскреснике дольше всех. Виктору пришлось ехать далеко на базу и оттуда везти картошку. И вся она оказалась мелкая.
А Жене все равно. Стоит ей получить на работе повидло – а это так редко бывает, – как тут же назовет гостей и все выложит на стол. Правда, Виктор не страдал от голода: Женя доставала молоко, уходила за ним чуть свет. Она и раньше не знала цены вещам и теперь не научилась. У нее не было ни валенок, ни теплого платка, как у других женщин. Она ходила бог знает в чем и была похожа на пленного фрица, каким его изображали на сатирических плакатах. Она и сама таких рисовала, должно быть, с себя. Витя боялся, что она простудится и сляжет, но в этом беспокойстве не признавался, а упрекал в другом:
– Ведь ты женщина, да еще художница. Неужели у тебя нет никакого чувства красоты?
Он уже не помнил ее такой, какой она была до несчастья с отцом, – изящной, кокетливой, – ни такой, как недавно в Москве: неорганизованной, небрежной, но все-таки обаятельной. Ему казалось, она всегда была желтая, растрепанная, в самодельных бурках, в каком-то фланелевом чепце поверх шляпы.
– Да ты посмотри на себя! На кого ты похожа!
– Ах, ты об этом? – Вот и все, что она отвечала.
Нельзя не признать: она твердо переносит лишения, сохраняет достоинство и ее уважают другие люди. Не все, но многие. Постоянно к ней приходят и дети, и взрослые – попросить совета и просто поговорить. К ней тянутся, это несомненно, хотя и чертовски неудобно: вечно кто-нибудь торчит. А она довольна.
Как-то изменились вкусы и привычки людей. Конечно, Виктор не приехал сюда блистать. Но его способности могли быть замечены в школе. Оказалось другое: начитанность и остроумие совсем не нужны здесь, в этом городе, и даже кое у кого вызывают неприязнь. Преподавательницы не поощряли Витю, а одна из них на уроке истории даже прервала его:
– Проще, проще!
В Москве он не бывал дома по вечерам. Кино, каток, Парк культуры – мало ли где можно было провести время? Здесь же после семи вечера жизнь совсем замирала. Школьники сидели дома и готовили уроки, потому что утром до школы такая масса дел. На каток ходили раз в неделю, и то по воскресеньям, днем; в кино Женя тоже не часто отпускала. И Витя сидел за столом при коптилке и негодовал. А тут еще объявился чужой старик. Сидит и тяжело дышит.
– Что это за христианство такое? – возмущался Виктор, когда соседа не было. – И так повернуться негде, а тут еще приходящий старец восседает. Зачем он тебе? Собираешься за него замуж?
Впервые Жене пришло в голову, что ее отношения с сыном, которые она считала товарищескими, были не совсем нормальны. Он слишком много себе позволял.
– Ты ведь помнишь, – сказала она, пропустив мимо ушей обидное, – я тебя спрашивала, можно ли ему у нас спасаться. Ты согласился.
– Но я не думал, что это навсегда.
– Ты, оказывается, большой эгоист, Витя?..
– То же самое могу сказать про тебя. Мне это соседство не нужно.
Он стал уходить по вечерам, демонстративно укладывая в портфель учебники и тетрадки, но возвращался довольно скоро.
Женя задумывалась. Грубил ли он ей раньше? Да, к сожалению. Но она не ощущала это как грубость. При том демократизме, при полном равенстве, какое было в их жизни, ироническая фамильярность сына казалась ей менее опасной, чем та лицемерная почтительность, с какой другие дети обращались с родителями. В доме ее отца, состоятельного адвоката, была именно такая атмосфера – бессмысленной строгости, с одной стороны, неискренности и страха – с другой. И братья лгали. Говорили родителям «вы», вставали при их появлении, целовали руку у матери, но обманывали их обоих на каждом шагу: тайком курили, жили своей отдельной жизнью, которая ужаснула бы родных, узнай они хоть часть. Лгали с той легкостью и правдоподобием, которые так быстро развиваются у людей зависимых и застращенных. Жене казалось, что свобода, которой пользуется ее сын, и отсутствие дистанции между ними, по крайней мере, не создадут почву для неискренности и обмана.
Она с гордостью говорила: «Мы – друзья». Но была ли между ними дружба? И возможна ли она между сыном и матерью?
В те годы, когда отец Вити еще был с ними… Впрочем, он редко бывал с ними. При его высоком положении он проводил много времени вне дома, часто бывал за границей.
Он считал свою жену милой, балованной, беспечной девочкой и не представлял себе, как бы она очутилась в нужде. Да он и не думал об этом. Несчастье произошло слишком внезапно, он был одним из первых, на кого это обрушилось… И когда его увезли ночью, он, прощаясь, сказал Жене:
– Советская власть тебя не оставит!
Вите было десять лет. Когда они с Женей очутились в маленькой комнатке в деревянном флигеле вместо большой квартиры на Арбате, где был газ, и ванная, и классная для Вити, он стал с нетерпением ожидать, когда они снова вернутся домой. Тем более, что Женя называла происшедшее недоразумением. Она так скоро приспособилась к новой жизни и к лишениям, так легко включилась в работу на текстильной фабрике, так редко жаловалась, что Витя не сомневался: недоразумение сейчас же разъяснится.
А Женя хотя и верила, что все должно измениться, но после хлопот, и ожиданий, и объяснений уже поняла, что ждать надо долго. Очутившись одна с Витей, она поняла и другое: нельзя при сыне обнаруживать свое горе – надо показать ему пример мужества, принять беду не согнувшись, глядеть ей в лицо, если можно, с улыбкой. Она не замечала, что Витя мысленно уже обвинял ее. Не видя перемен, он сердился, что Женя их не добивается. «Не чета отцу, нет энергии».
Постепенно он переставал спрашивать ее о будущем, и она также об этом не упоминала.
В доме ее мужа было принято говорить друг с другом как-то иронически, шутливо, легко. Любовь любовью, а чувства не должны слишком обнаруживаться даже среди своих, в семье. Этого придерживался и Артемий Павлович, родные которого, потомственные интеллигенты и революционеры, были также скупы на изъявления чувств. «Только без сентиментальности, это дурной тон, детка, так же как и манера говорить громко и жестикулировать».
Авторитет мужа был непререкаем, и Женя не только соглашалась с ним, но принималась в этом же духе воспитывать Витю. Он также научился иронизировать, если речь заходила о чем-нибудь важном или задушевном. Это привилось, как и манера называть родителей по именам. «Темы» уже не было, но оставалась Женя. Когда она заболевала, Витя спрашивал с насмешкой: «Ты что? Умирать собралась?» А когда заболевал он, Женя, вся в тревоге, говорила: «Это безобразие. Немедленно прекратить».
С годами эта привычка к иронии сделалась для них настолько сильной и постоянной, что уже стало невозможно сказать что-нибудь «взаправду». Один лишь раз, заступившись за одноклассницу Вити, о которой он неуважительно отозвался, мать попробовала переменить тон. Витя посмотрел на нее с удивлением.
– Да ты что? Проповедовать собираешься? Ты стареешь, Женя.
«Следовало бы называть меня мамой», – подумала она. Но не в силах решиться на крутую перемену, чувствуя, что это нарушит мир, она капитулировала тогда, отшутилась…
– В общем, истоки своей вины можно проследить, – сказала она соседу.
– Не все, – возразил он, – и не главные. Да и проследить мало. Надо исправить.
Глава пятая
ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ
Как же быть теперь? Дела шли все хуже. Виктор становился все нетерпимей. Тяжело стало, когда он заболел гриппом: не хотел принимать лекарство, почти не разговаривал с Женей. Василий Львович три дня не приходил. Женя знала, что его и дома нет. Может, бродил на морозе.
На четвертый день он пришел и сидел довольно долго.
– У Любы занятия. Готовится, – объяснил он.
Наутро Виктор сказал Жене:
– Пускай твой протеже убирается, слышишь? А то я ему сам скажу.
– Да чем он тебе мешает?
– Стало быть, мешает. Пусть убирается.
Теперь он говорил не иронически, а просто грубо.
– Это невозможно, Витя.
– Хорошо. Тогда я уйду. Совсем.
– Куда это, интересно узнать?
– На завод. Мне дадут общежитие.
– Ты несовершеннолетний. Тебя спросят о родных.
– Я знаю, – голос у Вити зазвенел, – но мне скоро шестнадцать.
– Пожалуйста, не взвинчивай себя, – сказала Женя, сбитая с толку этим новым неприятным тоном и боясь, что он утвердится у них, – ничего страшного не произошло.
– Ты всегда поступала так, как тебе удобно. Но – не мне.
Он стал укладывать книги, потом вытащил свой чемодан.
– Что же получается, Витя? – начала она, с тревогой вглядываясь в его замкнутое, упрямое лицо. – Если бы мы жили в оккупации и, скажем, партизан попросил бы у нас убежища…
– Ну знаешь ли: это не сравнение. Сегодня же чтобы его здесь не было.
– Вот что я тебе скажу… – Женя помолчала немного. – Ты не заставишь меня нарушить слово. Раз я сама предложила человеку гостеприимство, то не прогоню его.
– А я прогоню. Я не предлагал.
– Я тебе не позволю.
– Ты не можешь позволить мне или не позволить.
– Могу. И пока ты живешь под моей крышей…
– Пожалуйста. Не нужна мне твоя крыша!
Это было еще сегодня утром. Не позавтракав, Витя схватил портфель и убежал. Чемодана не взял с собой.
Женя была разозлена так, что даже не обеспокоилась вначале. Каков мальчишка! «Вот что значит расти без отца!» – сказали бы кумушки. Да что вы, кумушки, понимаете! При чем тут отец? Он не занимался сыном, слишком был занят. Лишь иногда, в свободный день, возьмет его с собой на прогулку, и какой это был праздник для Вити, какое благоговение испытывал он! А ведь я-то его лучше знала. И бессонные ночи, и тревоги, и безмерная радость при каждом новом шаге, новом слове… Я всегда была с ним, а он меня забывчиво и небрежно любил; сказать по правде, в грош не ставил… Говорят, отец восстанавливает нарушенный порядок. Да он его сам нарушал! И все ошибки отца не мне ли, матери, приходится поправлять? Конечно, Артемий и не мог заниматься воспитанием сына, у него была другая высокая задача. Но не внушайте, не внушайте сыновьям, что мать – это лишь исполнительница мужниной воли!
Пришел почтальон и принес письмо от Снежковых. От Кати.
Большое вам спасибо, дорогая моя Евгения Андреевна, за посылочку. Как будто угадали, Машенька у нас заболела. Теперь не опасно, а сначала я очень беспокоилась. Потому что раньше мы их спасали, а теперь чуть что – и жди беды. Две соседские девочки умерли от кори – прямо с ума сойти! Да что ж это я говорю? Вы от себя отрываете, я же знаю. Шутка ли: две пачки табаку – могли бы Витеньке на что-нибудь обменять. Хоть дети наши растут быстро и все хорохорятся, а такие же беззащитные, ну как в младенчестве все равно… Лежит и смотрит на меня, и вся душа перевернется.
Выплакавшись, Женя ушла в детский сад, где ей заказали модели елочных игрушек. Она принесла эскизы снежных баб и несколько рисунков – персонажей из «Синей птицы», кроме Хлеба и Сахара: это было бы теперь неуместно.
Но заведующая все равно рассердилась.
– До чего же аполитично! – сказала она, брезгливо рассматривая рисунки. – Вы ухитрились забыть, что у нас война.
– Что же прикажете дарить маленьким детям? – оскорбилась Женя. – Пушки, автоматы?
– Это ваше дело – придумать. Можно бойцов в шинелях. Или медсестер.
– Война идет не игрушечная, – сказала Женя. – И потом, насколько мне известно, есть специальное постановление.
– Знаю: праздники, елка. Это мы проводим. Но дети должны знать… Мы воспитываем советских граждан!
– Этим гражданам от трех до семи. И они имеют способность отвлекаться.
– То есть вы хотите легкой жизни.
Это вошедшее в моду противное выражение вывело Женю из себя.
– Да! – загорячилась она. – Я хочу легкой, радостной жизни для наших маленьких детей. Чтобы они не знали о войне, чтобы она им не вспоминалась потом.
– Оставим на рассмотрение комиссии, – сказала заведующая, – но я буду против.
В двенадцать часов Василий Львович поднялся.
– Посидите еще, – сказала Женя, – мне как-то не по себе.
Она не боялась, что Витя навсегда уйдет из дома, но ей вспомнилось, что после гриппа у него одно время болело ухо. Возможно, что он теперь неважно слышит. А метель метет. Долго ли попасть под трамвай, не услыхав звонка? Особенно если человек расстроен? Он мог забрести и на железнодорожное полотно…
Письмо Кати Снежковой задело больное место. «Беззащитные они, как в младенчестве все равно». Да, это так. И глядят беспомощно, словно чего-то ждут…
Когда он в детстве заболел скарлатиной, тоже было страшно: дежурство у ворот под окнами больницы, разговоры с врачом, который ничего не обещает, ни за что не ручается… И вдруг умер мальчик в Витиной палате, у которого сначала все шло легко, легче, чем у Вити. И мать этого мальчика, которая принесла фрукты, вдруг узнала… Потом и самого Вити не было видно в окне: перевели в другой корпус, но целых полчаса прошло, пока она узнала об этом. Очень было страшно, но не так, как сейчас.
Время мчалось все быстрее. Скоро оно подойдет к пределу, за которым больше нет ожидания.
Она стала надевать пальто.
– Василий Львович, вот о чем я попрошу вас. Я выйду ненадолго, а скоро зажжется свет. Если Витя не придет к тому времени, пожалуйста, погасите. Если не придет. Я буду знать, что он еще не вернулся. Ничего, если вы немного посидите в темноте?
– Конечно, с удовольствием.
Он, кажется, не понимал, зачем ей это. Зачем Эгею белые или черные паруса? Старик вообще туго соображал.
– Будьте покойны. Потушу.
– А если придет, пусть горит свет. И ему скажите, чтобы не гасил. Хорошо?
Она вышла на улицу. Кругом ни души. Только метель разыгралась. Все уже дома, все дети спят, и матери отдыхают. И лишь ее мальчик, беззащитный, выгнанный ею, бродит бог знает где. А кто у нее есть на свете, кроме него?
Так и отец его погибал где-то среди метели. Но тут она сама так бессердечно…
Полчаса бродила она по улице. Люди еще попадались. Дошла до тупичка и вернулась назад. И думала: «Что же будет со мной, если свет потушен?»
Нет, он горит! Горит! Ярко-ярко. «Ну вот, я дышу». Бог с ними, со всеми проблемами, главное – сын дома. Все вернулось, почва не колеблется под ногами. Ну есть ли большее счастье для человека, чем обрести того, кто потерян?
Она вбежала в комнату. Свет горел, но Виктора не было. Сосед спал, положив голову на стол. На кухне было тихо. Везде было тихо, во всем доме. И ни портфеля, ни полушубка.
Старик зашевелился, поднял голову.
– Ах, боже мой, какой грех! Я заснул здесь. И не заметил. Это ужасно.
Он не знал, что делать. Можно ли ее оставить одну?
– Вы можете идти, Василий Львович.
– Ради бога, простите.
Он вышел, опустив голову с седыми взлохмаченными волосами.
…Нельзя просто так сидеть и ждать. Чего ждать? Надо действовать.
Женя выбежала на улицу.
В комендатуре был телефон. Часы показывали уже четверть второго!
Теперь паника охватила Женю.
«Как начать?»
– Больница, – послышалось в трубке.
– Скажите, пожалуйста, к вам не поступал…
И вдруг через окошечко будки при свете фонаря она увидала Витю. Он медленно шел к дому с портфелем в руках.
Ее сумасшедшая тревога стихла в одно мгновение. Она осторожно повесила трубку и вышла на улицу.
В комнату она зашла первая, оставив дверь открытой. Виктор остановился у порога.
– Садись, пей чай.
Он вздохнул. В лице теперь не было упрямства. Больше чем когда-либо он напоминал четырехлетнего мальчугана, каким был, когда заболел скарлатиной.
…Он радовался, что едет в машине, а у самых ворот больницы сказал ей:
– Ну, теперь домой.
Дюжий санитар схватил его в охапку и унес куда-то. Издалека доносился Витин плач. Женя стояла во дворе, не в силах уйти. С доктором уже поговорила, но не шла к выходу. Вдруг кто-то позвал ее: из окна второго этажа глядела больничная нянечка, а рядом на подоконнике в рубашечке стоял Витя. Женя помахала ему рукой, а он подумал, что она указывает ему путь к избавлению, и стал смотреть вверх, по сторонам, метаться… Его снова унесли, а она осталась на больничном дворе одна.
Когда мы начинаем терять наших детей? Когда начинается вина без вины, за которой следует наказание?
Торопливо выпив чай, Виктор опять вздохнул и сказал: «Спасибо». Если бы он вернулся только потому, что испугался мороза и метели, он был бы еще упрямее и злее, чем утром: он не простил бы Жене своей слабости; она знала это. У него покорный, виноватый вид. Что же случилось?
«Ну хорошо, – думала она, лежа без сна на своем диванчике, – пришел – и я спокойна, как давно уже не была. И не надо думать, что будет дальше».
Виктор провел этот день сумбурно. С утра сидел в библиотеке; потом поссорился с одноклассником. Тот сказал: «У тебя нет ничего за душой, кроме длинного чуба». После школы Виктор пошел заниматься к однокласснице Милочке Тафт, но там было тесно, и бабушка поспешно схватила со стола кусок кренделя и спрятала его в буфет. И косилась на Витю.
Потом он отправился к Балашову, с которым сидел на одной парте.
– Можно у тебя сегодня переночевать?
– Думаю, что да, – в раздумье ответил Балашов, – но надо подготовить объяснение. Для мамаши все должно быть по форме.
– Какое же объяснение?
– Скажешь, что у вас ремонт, хотя время неподходящее. Думаю, сойдет.
«Переночую, – решил Виктор, – а завтра в область».
Он представлял себе, как попросится на завод: там нужны люди. А после первой получки напомнит Жене о себе. Будет высылать семьдесят, нет, восемьдесят процентов. И придет свобода.
В общежитии хорошо. Никто не лезет в душу, ничего не требует, а главное – ты взрослый, самостоятельный член общества.
Балашов ввел Виктора в большую, чисто прибранную комнату. Но из-за громоздкой мебели в ней казалось тесно. Много места занимала – «украшение» комнаты – кровать с горой подушек и вязаным покрывалом.
Старшая сестра Балашова, худущая, с неподвижным лицом, и мать, напротив, очень полная, с твердыми губами и платком на широких плечах, сидели за столом. Тут же присутствовал какой-то подобострастный сморчок женского пола, что-то вроде приживалки.
Балашов отвел Виктора в сторону и сказал:
– Знаешь, ремонт – это не годится. Она не в духе. Еще подумает, что у вас клопы.
– Как же быть?
– Подумаем. Посиди пока так.
Хозяйка позвала к столу.
– Знакомства надо разбирать, – говорила она приживалке, видимо продолжая разговор, и сердито посмотрела на дочь. – Нынче девки люты стали, все норовят одна другой ножку подставить.
Сестра Балашова, вся напряженная, смотрела в одну точку.
– У вас, Евдокия Никитишна, дети по худой дорожке не пойдут, – елейно зашамкала гостья.
– Нынче нельзя всем верить… Война. А вы, молодой человек, с родителями?
– У него мать художница, – поспешно сказал Балашов. – Она здесь.
– А нынче как? – осведомилась хозяйка у Виктора. – Работать стала?
– Зачем же «стала»? Это ее всегдашняя работа.
Хозяйка переглянулась с приживалкой и насмешливо вздохнула:
– Добрая она, Советская власть. Кто только одно удовольствие получает, и за то деньги плотют!
– А вы, должно быть, и не работали никогда, – сказал Виктор, вставая и с шумом отодвигая стул.
В передней Балашов пытался его успокоить:
– Мать не совсем тактична, но и ты не прав.
– Да-да. Счастливо оставаться.
– Куда же ты теперь?
– Устроюсь. Трагедии еще нет.
Потом он сидел в кино на последнем сеансе, но на экран не смотрел. «Вот попали бы мы с Женей во власть этакой Кабанихи! Хотел бы я видеть, как она приняла бы чужого старика. Небось на порог не пустила бы. Боялась бы, что запачкает ее коврик!»
На другой день все стало как обычно. Женя не заводила разговора о вчерашнем. Перед уходом в школу Виктор сказал:
– Слушай. Пускай сосед ходит по-прежнему.
– А я ничего и не собиралась менять, – сказала Женя.
Но у нее задрожали пальцы.
– Пусть приходит, когда ему нужно, я даже сам могу попросить.
Витя задержался в дверях. Он хотел сказать: «Вчера один тип бросил мне в лицо, что у меня нет ничего за душой, кроме длинного чуба. Он не прав: у меня за душой – ты».
Но привычка прятать чувства была сильна. Он помялся на пороге и вышел.
Василий Львович не пришел вечером. Не появлялся и в остальные дни. Когда Женя, встретив его, попросила приходить по-прежнему, он ответил:
– Голубушка, не подумайте чего-нибудь дурного. Я вам бесконечно благодарен. Но когда человеку плохо в своем доме, то не станет лучше и в чужом. Будем ждать, пока наши общие горести придут к концу.
