Текст книги "Гром победы"

Автор книги: Фаина Гримберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

   – Это любопытно. Зачем же?

   – Они претензии имеют на герцогство Курляндское...

   – Погоди! Это какое же герцогство Курляндское? Анны Иоанновны, кузины, владение по супругу?

   – Оно!

   – И что же?

   – Ладится в Москву.

   – А это мысль, Маврушка! Он женат?

   – Сказывали, нет.

   – Это мысль! Герцогство Курляндское – в приданое за мной! Кузине безобразной – по носу щелчок!

   – И Париж-парадиз – наш! – подхватила Маврушка. – Сказывали ещё, на весь Париж он красавец! Фурор!

Лизета облизнулась. Ребяческие ласки юного Петра уже ей поднадоели порядком. Такого красавца – да в мужья! И Париж!.. А каков красавец! Бишоф-покойник таким не был...

* * *

Князь Алексей Григорьевич расплачивался с Маврой.

   – И вы знайте, я – для Их высочества, к Их выгоде. Ежели бы против Их выгоды, я бы – никогда, ни за что! Ведайте!

Он отсчитал ей червонцы.

   – Ведаю, вострушка, ведаю, ты слуга верная, друг нелицемерный. Мне бы такого дружка! – потянулся ущипнуть её за щёчку, но она увернулась.

   – Нет уж, простите душевно, Алексей Григорьевич, никак нельзя!

   – Нельзя? А когда же будет можно?

– Где мне, простой душе, узнать!

   – А вот когда новая-то Катерина Алексеевна, дочка моя, – понизил голос, – когда она – об руку с императором! Тогда что ответишь?

   – Тогда, Алексей Григорьевич, пусть Ваша супруга ответствует!

И унеслась, улетела.

Но, конечно, об этом разговоре – цесаревне – молчок! Планы Долгоруковых ни для кого не были секретом, и для Елизавет Петровны не были секретом, но именно сейчас не стоило о них напоминать. Цесаревна упряма. Поди напомни ей, что другую ладят на трон! Что вздумает Лизета? Нет уж, от греха подалее.

* * *

Кофейничали в малой гостиной, обитой голубыми – в мелкий цветочек – штофными обоями. Кофейник и две фарфоровые чашки, серебряная сахарница и серебряный же сливочник с крышкой в виде кораблика расставлены были на лаковом китайском подносе, а поднос – на тонконогом стольце. И стульчики были тонконогие, и будто под стать им обеим, худеньким девушкам в светлых платьях, головки – в лёгких причёсках воздушных.

Девушки глядели друг на дружку. Было в них даже нечто сходное – густые тёмные брови, большие тёмные глаза. Но одна гляделась ярче и даже казалась крепким цветком южным, восточным, неведомыми путями занесённым в эти северные края. Девушка эта была грузинская царевна Дарья. А напротив неё поместилась её – с детства, такого недавнего, – товарка – цесаревна Наталья Алексеевна, сестра старшая и единственная юного императора.

В этом доме Наташа любила бывать. Иные намекали ей на то, что дети грузинского царевича попали в друзья к ней и её брату с нелёгкой руки Меншикова. Однако Наталья решила по-своему. Чего хотел Ментиков – на том уж давно – крест!

А вот Дашенька постепенно сделалась лучшею её подругой. С многочисленными сестрицами Ивана Долгорукова Наташа так и не смогла сойтись, сдружиться. Слишком были легкомысленные, болтливые. Жаловала одну лишь Катеньку. Но разве с великолепной Катенькой возможно было дружиться? Нет, Катенька – это цветок, изумительный цветок...

Наташа сама не заметила, что говорит вслух. А Дашенька уже договаривала:

   – Но не живой цветок ароматный, над которым пчёлки вьются, а холодный, алмазный, и с бриллиантиком посерёдке...

Наташа засмеялась. Она смеялась тихо, глаза её по-прежнему не смеялись. Кажется, эти глаза никогда не смеялись.

   – Уж ты сказала, Дашенька! С бриллиантиком посерёдке!

   – Или несходно?

   – О, напротив! – В комнату вошла служанка, и цесаревна заговорила по-французски.

Дарья оборотилась к вошедшей:

   – Что тебе?

   – Карета... За Их высочеством... как Их высочество изволили приказать...

   – Я передумала нынче ехать домой, – сказала цесаревна вошедшей девке, оживляясь несколько. – Пусть уезжает карета, сегодня я здесь ночую, – и по-французски своей собеседнице: – Ты согласна?

   – Дорогая моя!.. А ты ступай. – Это уже относилось к служанке...

Но как попала Дашенька, южное растение, в холодную Москву? Да совсем просто. Ещё при Алексее Михайловиче картлийский (или, как на Руси говаривали, «грузининский») царь Вахтанг попросился в русское подданство вместе со своими землями-владениями и народом. Тогда же был отослан в Москву с большою свитой и многими приближёнными царевич Арчил Вахтангович в знак верности своего отца, нового русского подданника. Даны были ему волжские земли «в кормление». Вот от него и его спутников пошли грузинские роды на русской службе...

В этом доме Наташе нравилась особо приготовленная пища, приправленная какими-то неведомыми ей травами, и вкусное сладкое вино. А ещё нравилось вместе с Дашенькой разбирать сундуки её бабок и прабабок, вынимать и разглядывать диковинные драгоценные восточные, южные уборы...

Задушевная беседа продолжилась опять же по-французски.

   – Значит, Катенька тебе видится алмазным цветком... Предположим! А я?

   – Ты? Ты роза, ещё не до конца распустившая лепестки, махровая чайная роза...

   – Ты льстишь мне...

   – Если желаешь знать, я всего лишь повторила слова другого человека...

   – Другого человека? Кого-нибудь из Долгоруковых? Нет, прошу тебя, не надо! Я рассержусь! О! Весь этот разврат придворный... Но знай, меня они в это не втянут. И я лучше уйду в монастырь, лучше зачахну в самых дальних покоях в посте и молитвах, но женою этого ужасного Ивана я не буду!

   – Какие подозрения, Натали! Откуда? Я могу так легко рассеять твои страхи. Если бы я знала, что у тебя на душе, я бы давным-давно успокоила тебя.

   – Это и сейчас не поздно сделать. – Цесаревна ещё посерьёзнела.

   – Но мне странно, что ты не знаешь этого!

   – Чего же я не знаю?

   – Твой ужасный Иван просто-напросто влюблён! И представь себе, не в тебя!

   – «Мой Иван»! И в кого же? И вправду интересно. И я не знаю...

   – Это всегда так: ни о чём не подозревает именно тот, кого это вплотную касается!

   – Но в кого же он влюблён, этот чудак?

   – Теперь, когда он тебе уже не страшен, ты зовёшь его «чудаком». Я не удивлюсь, если дело дойдёт и до «милого», «дорогого». А там и влюбишься, и будешь страдать от неразделённой любви!

   – Насмешница! И как же он не чудак? Он чудак и есть. Недавно брат мне рассказал прекомичный случай. Надобно было подписать смертный приговор преступнику, брат садится, берёт перо. И вдруг Иван быстро наклоняется и кусает его за ухо. Вообрази! Укусил чуть не до крови! Брат вскрикивает. И тогда любезный Иван с важностью объявляет: «А когда голову отрубают, тогда ещё больнее!» И, разумеется, смертный приговор остаётся неподписанным!.. Чудак!..

   – Хотела бы я узнать, в какую сумму золотом обошлась родным преступника эта шутка!

   – Ах нет! В том-то и вся острота, что освобождённый преступник – простой мужик, убийца из ревности!

   – Сказка! Неимоверно!

   – Однако в кого же он влюблён?

   – В малютку Шереметеву. И говорят, с полной взаимностью. Такая любовь! Скоро о них начнут складывать поэмы!

   – Я рада...

   – Не вижу особой радости на твоём личике.

   – Но ты же знаешь, я не люблю открытого смеха во весь рот. Я не Лизета!

Дашенька скорчила гримаску.

   – Я могу тебя утешить лишь одним, Натали. И мне остаётся лишь завидовать чужой взаимной любви. И не знаю, сколько ещё времени это продлится! А всё же... позволь тебе сказать: ты завидуешь напрасно.

   – Если ты хочешь снова попытаться и пересказать мне чей бы то ни было комплимент, ты стараешься зря. Я не отвечу никому. Этот омут разврата не затянет меня. А кстати, кто же сравнивал меня с розой?

   – Но, Натали, а как же омут разврата?

   – Я просто желаю знать, кого мне надо особенно остерегаться. Вот и всё!

   – Хорошо, я не стану мучить тебя. Это испанский посланник де Лириа.

   – И кому он это говорил?

   – Кому? Всем! Волконской-старой, и Волконской-молодой, и обеим Голицыным... Все слышали. Но тебе не следует опасаться. У него самые честные намерения.

   – Ты снова шутишь...

   – Нет, это всё то же положение, когда знают решительно все, кроме той, кого это касается, то есть кроме тебя.

   – И чего я не знаю на этот раз?

   – Сватовства к тебе испанского принца!

   – Боже мой!

   – Натали! Тебе дурно? Прости меня! Я напугала тебя?

   – Нет, нет, со мной всё хорошо. Но я должна... я хочу сказать тебе... Я знаю. Герцог де Лириа имел со мною конфиденциальную беседу. Более того, у меня есть портрет принца.

   – И ты молчишь! И ты ничего не говоришь мне, своему лучшему другу!

   – Ты вправе сердиться. Но... это было так неожиданно... Я не могла об этом говорить. Даже тебе. И теперь я прошу тебя: это надо покамест держать в полной тайне...

   – Но как бы я желала увидеть портрет! В кого же влюблена моя серьёзная Натали?

   – Влюблена? В портрет? Я могла бы сейчас отшутиться, но, должно быть, моя серьёзность и погубит меня. Да, ты права, именно влюблена. И если ты хочешь увидеть его – смотри!

Глаза Дашеньки, яркие от природы, заблестели ещё ярче. Наташа скользнула тонкими пальчиками в кружева, обрамлявшие четырёхугольный, чуть скошенный с изяществом вырез платья. Явился медальон на тонкой цепочке. Наташа не выпускала его из рук. Дашенька разглядывала изображённого юношу.

Прелестной грузинке он показался слишком бледным, и щёки слишком впали, и губы тонки, и волосы... почти белобрысый... Нет, она не могла понять, что нашла в нём Натали...

   – Он удивителен, не так ли? – спросила Натали с обычной своей серьёзностью.

   – Да, я бы сказала... – Дашенька не находила слов для естественной похвалы. И обрадовалась, когда нашла совсем внезапно. – В нём чувствуется происхождение, истинная знатность, право!

   – Ум! Тонкость чувств! Вот что я вижу на этом портрете. – Натали бережно скрыла медальон на прежнем месте. – Утончённый ум и богатство утончённых чувств...

   – Ты будешь счастлива, я верю.

   – А ты поедешь со мною? В Испанию! Герцог рассказывал мне, там необыкновенно красиво, такие старинные дворцы, фонтаны...

   – Как в Петергофе?

   – Нет, лучше! – убеждённо возразила Наташа. – В Петергофе всё совсем новое, а там старинное.

   – Ты соблазняешь меня. Разумеется, я поеду, если ты не забудешь обо мне...

   – Я не забываю друзей, – отозвалась цесаревна тоном спокойного достоинства.

   – Я поеду с тобой, как Мавра Шепелева ездила в Киль с Анной Петровной...

   – Дашенька! – Наташа посмотрела с укором. – Как ты вспомнила! Покойницу! Зачем? Толкуют, она была несчастна...

   – Вот вздор какой! Несчастна она была лишь в одном – ей не досталась императорская корона. А в замужестве она была счастлива. Её Фридрих был ей во всём покорен, как дитя; он исполнял все её желания...

   – В этом ли счастье?

   – Отчего и не в этом?

   – Не знаю... – Цесаревна задумалась.

   – А Маврушка писала комичнейшие письма из Киля, – весело продолжала Дашенька. – О, это надобно видеть. Кое-кому Лизета читала эти письма. Ты не поверишь, как смешно! Мне говорили. Но я постараюсь писать менее комично...

   – Лизета и Лизета! Повсюду Лизета!

   – Что теперь нам до неё? Ты нашла свою судьбу...

   – Дашенька! – Наташа подалась к товарке и сжала её запястье, чуть смугловатое, тонкими пальцами. – Дашенька! Она ничего не должна знать! Я таюсь от неё, именно от неё! Она пугает меня!

   – Но почему, Натали, почему? Да, она распущенная, развратная, но мне кажется, она вовсе не злая.

   – Она – добрая?! Я тебя не понимаю.

   – Нет, конечно, никто не назовёт её доброй. Мне просто кажется, она не способна интриговать и всерьёз творить чёрные дела...

   – Дашенька! – Цесаревна заметно волновалась, худенькие ключицы приподнялись судорожным вздохом. – Если бы ты знала, как я завидую тебе! Здесь, в доме твоих родителей, для тебя ещё возможно сохранять неведение, наивность, эти истинно девические свойства. А я... С младенчества лишённая родительского попечения, сколько я выстрадала, сколько передумала, если бы ты знала! Я понимаю, я чувствую, какая это страшная сила – развращённость! Прежде, ещё ребёнком, я ненавидела Анну Петровну; теперь я понимаю, она была всего лишь мечтательница, прожектёрка. Да, она была несчастна, даже любя всем сердцем своего покорного Фридриха. Любовь к живому человеку не могла заменить ей претворения в жизнь её странных мечтаний. Теперь я это понимаю. И теперь я понимаю, что такое Лизета. Не злая, ты говоришь? Не способна всерьёз творить чёрные дела? О, ты не знаешь, ты не можешь понять! Разврат повсюду сеет зло, пусть и невольно. Нет ничего страшнее разврата. Лизета... Именно такие, как она, способны походя, не думая, надсмеяться над мечтаниями и надеждами, уничтожить чужую любовь, чужое счастье. Просто – из одного непонимания. И более всего такие, как Лизета, ненавидят серьёзные искренние чувства. Я уверена, это какая-то почти животная ненависть!.. Лизета погубит меня, если узнает о моей любви... Я молю тебя!..

Дашенька взирала с изумлением сосредоточенным, встревоженным и совсем детским. Наташа не отпускала её запястья. Наконец товарка решилась прервать цесаревну:

   – Я не могу тебя узнать, Натали, милая, дорогая! И отпусти мою руку. Право, ты сломаешь мне руку. Что за пылкость! Нет, я позвоню и прикажу воды, а ты покамест остынь! – И Дашенька позвонила в колокольчик.

   – Я не хочу пить, я не хочу... – полушептала Наташа.

Однако едва на подносе очутился хрустальный стакан, как цесаревна с неожиданной для себя жадностью осушила его.

   – Теперь тебе полегчало, не так ли? – спросила Дашенька нежно.

Натали слабо кивнула.

   – Вот и хорошо. И ни слова более. Ты говорила с такою горячностью. Ты занеможешь, и я буду виновата в твоём недуге. А я хочу, чтобы ты была здорова, здорова как никогда. И знаешь ли почему? – Цесаревна желала ответить что-то, но собеседница остановила её: – Нет, молчи и слушай меня. Я хочу, чтобы ты была здорова, потому что я хочу увидеть Испанию! – Грузинка улыбнулась лукаво. Цесаревна отвечала слабой улыбкой. Дашенька потёрла запястье. – Ещё немного, и ты сломала бы мне руку. Вот и изволь завидовать испанскому принцу, с такою-то невестой!.. Нет уж. – Она снова жестом остановила цесаревну, пытавшуюся с виноватой улыбкой что-то произнести в своё оправдание. – Нет уж, теперь моя очередь говорить! И что за страшную картину ты нарисовала, моя милая Натали. Ты говорила как одержимая...

Цесаревне наконец-то удалось вставить фразу:

   – Дашенька, я просто-напросто знала и знаю предмет, о котором говорила!

   – Я тоже не так наивна, как тебе кажется, милая Натали. Я не намереваюсь защищать Лизету, в ней нет ничего для меня приятного. Но я скажу тебе откровенно, а ты уж сердись на меня, сколько тебе вздумается! Я всё равно скажу. Итак, слушай! Ты преувеличиваешь развращённость Лизеты. Ну в чём, в чём эта её пресловутая развращённость? Что она такого сотворила?

   – И ты ещё спрашиваешь, Дашенька?! Ты спрашиваешь, и кого – меня! Что она и кто она...

   – Да, что она и кто она! История с её первым женихом, слава Богу, всем известна. Если бы он не умер, он конечно бы женился на ней.

   – На той, что отдалась ему до брака, до венца!

   – И такое случается.

   – С девушками честными – нет! Но с такими, как её покойная мать, не сомневаюсь, именно так и случается!

   – И опять! Я ничего хорошего не скажу о её матери, об этой наглой особе. Наверняка покойница отдавалась без венца и Меншикову, и Боуру, и даже великому государю...

   – Последнее известно достоверно! И дети её – незаконнорождённые!

   – Всё это так, ты несомненно права. Но она ведь уже не была девицей, она, сказывают, была вдовой какого-то драгуна...

   – Бог ведает, скольким драгунам она приходилась вдовой! Нет, нет, нет, не говори, Дашенька! Я скажу тебе: пытаясь оправдать порок, будь то из добродушия или же из человеколюбия, мы невольно сами попадаемся в его гнусные сети. Оправдание – лишь первая ступень, а далее – признание и соучастие. Мне больно, больно думать о моём несчастном брате. Да, юности свойственно... все знают, но... Связь этой ужасной женщины с мальчиком – это... это более чем простая распущенность! Я не смею поднять глаза на герцога де Лириа. Представь себе, что пишут в своих донесениях посланники!.. Гнусность развратной простолюдинки... Боже, Боже! Какие речи ведутся о нас при испанском дворе...

   – Но если она всё же выйдет замуж?

   – За кого?

   – Хотя бы за этого красавца Морица Саксонского... – Дашенька хотела было добавить, что Лизета, по слухам, уже влюблена заочно, влюблена в портрет на крышке табакерки; но тут же и подумалось Дашеньке, что ведь подобное, слишком явное сопоставление и соответствие обидит Наташу. И грузинка промолчала.

Цесаревна же откликнулась немедля:

   – На таких не женятся. У Лизеты никогда не будет мужа. Вся эта затея с Курляндией!.. Конечно же это всё Андрей Иванович. Он единственный, на чью нравственность я полагаюсь. Но пообещай он хоть сотню Курляндий в приданое за этой распутницей!.. Ах, зачем он не высказывает всё прямо моему несчастному брату? Все потакают столь юному существу, все капризы его исполняются! Что может быть хуже, что может быть ужаснее подобного одиночества?..

   – Ты огорчаешь меня, Наташа. И твоя несомненная правота повергает меня в отчаяние. И всё же, всё же... Необходимо найти путь к спасению. Вот послушай меня. Конечно, брак с Морицом Саксонским не состоится, Лизета не уедет. Исправить её невозможно. Однако возможно ведь устроить так, чтобы она совершенно потеряла, совершенно, в полной мере скомпрометировала бы себя. Тогда от неё отвернётся государь. Тогда она как бы уже и не будет принадлежать к царскому семейству, она сделается изгоем, «отрезанным ломтём», как это именуется по-русски...

Цесаревна на мгновение прижала кончики тонких пальцев к вискам, чуть впалым.

   – Царское семейство! – Желчь плеснула в её голосе. – Царское семейство! Одна только Анна... Я была ребёнком, я не поняла, а ей ведь возможно было верить... Но эти страшные дочери царя Иоанна, и вдова его, эта неимоверная царица Прасковья... Говорят, она сожгла лицо живому человеку!.. А дочери... Екатерина, герцогиня Мекленбургская, совершенно бесстыдное существо, оставила мужа... И это чудовище герцогиня Курляндская, Анна Иоанновна... И меньшая, Прасковья, соименница матери своей, брак её с этим толстым Мамоновым, её венчали беременную... Куда их всех денешь?

   – Но их разврат, по крайней мере, почитается обычным, заурядным. Такова жизнь!

   – Но Лизету следует удалить от государя.

   – Знает ли он о Морице Саксонском?

   – Да.

   – И что намеревается предпринять? Что говорит?

   – Ты поймёшь. Надобно знать Лизету! Она открыто похваляется в его присутствии, рассказывает направо и налево, что в самом скором времени уже будет в Париже...

   – А он?

   – Впадает в бешенство, в отчаянье. То ли она из одной только прихоти дразнит его, то ли расчётливо подогревает его страсть...

   – Всё, что ты говоришь о ней, несомненно верно. Однако есть в ней и другое. И вот именно это другое и может помешать исполнению моего плана...

   – У тебя уже возник план, Дашенька? Дивлюсь остроте твоего ума.

   – Не дивись. Всё может провалиться. В Лизете меня пугает вовсе не её распущенность и развращённость, а, напротив, то, что она порою, и даже, на мой взгляд, слишком часто, является в обществе отнюдь не легкомысленною кокеткой, но весьма здравомыслящей особой. Мне приходило на ум, что её легкомыслие – всего лишь маска. Да, она хитра. Я пристально наблюдаю за ней. И знаешь ли, к какому заключению я пришла?

Дашенька уже явно торжествовала и пыталась продлить своё торжество. В улыбке цесаревны проскользнула снисходительность.

   – Однако. Каково же твоё глубокомысленное заключение о ней?

   – Я заметила её сходство со мной.

Эта простая фраза не могла, разумеется, не произвести впечатления громового удара.

   – Что? Что ты сказала?

Цесаревна Наталья Алексеевна была поражена совершенно. Торжество Дарьи было полнейшим.

   – Да, она сходна со мной. В одном. Но прежде чем сказать тебе, я спрашиваю: сомневаешься ли ты в моей нравственности?

   – Как ты можешь спрашивать такое?!

   – Тогда слушай же, слушай. Она, ветреная кокетка, сходна со мною, девушкой достаточно строгих нравственных правил, в одном лишь: обе мы покамест не ведаем любви. Да, да, не удивляйся. Наблюдая за ней, я поняла именно это. Она, должно быть, из одного любопытства, подстёгиваемого несдержанностью, отдалась своему жениху епископу Любекскому. Она отвратительна с твоим братом, но, поверь мне, она не знает любви. Всего лишь порочное любопытство, всего лишь нравственная нестойкость толкают её в мужские объятия. Но она ещё никого не любила. И потому она себя не знает. Я, впрочем, также, но теперь не обо мне речь. Как возможно скомпрометировать её окончательно, навсегда? Это возможно, как мне кажется, через её любовь...

   – А если она всего лишь не умеет любить? Если она не ведает любви именно потому, что не умеет любить?

   – Прости, но я не могу согласиться с тобой. Любовь обрушится на неё, подобно снежной, бурной лавине, обрушится и погребёт.

Цесаревна слушала в задумчивости. Что-то страшило её.

   – Погребёт, – повторила она задумчиво. И снова: – Погребёт...

   – Но каким должен быть человек, которого она полюбит, каким он должен быть именно для того, чтобы мы достигли своей цели?

   – Признанным красавцем, похожим на государя юного, на этого искателя Курляндии Морица Саксонского... – Улыбка Натальи Алексеевны вновь сделалась слабой, смутной...

   – Да, он должен быть очень красив, изумительно, потрясающе красив, нечто наподобие Катеньки Долгоруковой в мужском роде. Но при этом ни в коем случае не мраморная статуя, живой, сильный... И – и это важнее всего – это не должен быть человек общества, являющийся при дворе.

Более того, он должен быть низкого происхождения. Итак, сильный, живой, изумительно красивый, непременно низкого происхождения, и Лизета должна влюбиться в него истинно, со страстью неподдельною. Тогда... тогда её падение будет полным. Она будет вне общества...

   – Но почему узнают о подобной страсти? Разве она не сможет искусно скрывать?

   – Нет. Она не сможет, я уверена.

   – В чём же заключается твой план? Любовью управлять невозможно, Откуда явится подобный человек? Каков он будет? Что принесёт ей и чего захочет взамен? В подобных случаях влиять на события – просто невероятно!

   – Деньги могут сделать всё!

   – И в любви? Ты полагаешь?

   – В любви – нет. Но почему ты решила, что это должна быть любовь взаимная? Неужели мы этого желаем для нашей врагини?

   – О нет!

   – Пусть она – полюбит – его. Пусть полюбит страстно, безоглядно. Он же будет всего лишь подкуплен, красивая живая игрушка, подброшенная в её постель, куколка с коварным секретом, незаметно жалящая ядовитой стрелкой...

   – Где сыскать подобного человека? Это будет нелегко.

   – А я думаю, легче, нежели ты предполагаешь. И до сих пор кому не памятно пристрастие покойного государя к людям низкого происхождения, Он просто наводнил двор этими выскочками, жаловал, награждал, ласкал... В пёстрой этой толпе затерялась некая Климентова, обер-гофмейстерина покойной Анны Петровны. Она ездила вместе с молодою герцогиней в Киль и после смерти Анны возвратилась. Говорили, будто дядя её водкой торговал и вовремя поднёс государю чарку. И государь за то приставил племянницу к своей малолетней дочери и пожаловал баронессою...

   – Сплетни!

   – Возможно. Однако ныне госпожа Климентова в большой нужде. Она неловка, строит из себя чопорную даму и оттого не нужна Лизете. Как, впрочем, и никому не нужна...

   – Она будет помогать нам?

   – Если ей заплатить.

   – В чём же будет заключаться её помощь? Она подыщет столь необходимого нам молодого человека? Ловко сумеет подкупить его? Но ты сама говоришь: она неловка...

   – Ей не надо никого подыскивать, Она имеет то, что нам нужно.

   – Среди своих слуг?

   – Наивный вопрос, Натали. К чему нам её слуги, с нас довольно её собственного низкого происхождения. Нет, это не слуга её, это гораздо занятнее. Это её незаконнорождённый сын!

   – Какая гадость!

   – Не спорю. Но гадость, благоприятная для нас.

   – Покойный государь был немыслимого поведения! Такую женщину он мог приставить к своей дочери!

   – Я слыхала даже более того. Мальчик воспитывался в семье того самого корчемщика, дяди Климентовой, Она осмелилась представить ребёнка государю, улучив момент хорошего настроения. Красивый, резвый мальчик понравился. Говорят, стояли жестокие морозы, ребёнок показался государю забавным в тулупчике не по росту. Государь приказал записать его Шубиным, после зачислил в гвардию. Ныне Алексей Шубин – сержант, и очень беден...

   – Да, за государем покойным числилось много такого... Но почему ты решила, что именно этот юноша?..

   – Мне случилось видеть его...

   – И... продолжай.

   – Нахожу его подходящим для нашего дела...

Цесаревна ничего не отвечала. Дарья также принуждена была молчать. Наконец Наталья Алексеевна спросила с какою-то гадливостью:

   – Сколько понадобится денег?

   – Позволь мне взять это на себя. Я вижу: тебе неприятно всё это. Я сама переговорю с Климентовой...

   – Но твоя мать... Если ей станет известно, если Климентова проговорится или – и это вполне допустимо – она может не согласиться...

   – Я буду осторожна. И полагаю, она согласится, и согласится он, и даже и денег не потребуется много...

   – А... если полюбит и он? Почему мы должны исключать и такую возможность?

   – Полюбит? Лизету? Разве подобных ей любят? Ведь ты сама говорила...

   – А разве не ты говорила, что любовь может многое переменить в её натуре?

   – Да, любовь может сделать её слабее. Любовь, её любовь, может сделать её уязвимой. Но её самое полюбить нельзя, в ней есть что-то такое, в этом права именно ты...

   – Сейчас я не чувствую уверенности в твоём голосе.

   – Хорошо, разве твой брат, государь, разве он любит её? Разве это возможно называть любовью?

   – Пожалуй, нет. Каприз, тщеславие, безумство юной плоти, но не любовь. А если этот Шубин полюбит не Лизету, а столь желанную многим низкорождённым возможность вскарабкаться наверх?

   – Наверх? Но она поставит себя вне общества, она лишится малейшего влияния. И тогда – пусть делают, что хотят. Пусть она даже попытается женить его на себе. Нам эта комедия уже не будет интересна...

   – Я понимаю, что должна согласиться с тобой, но что-то всё мучит меня, будто заноза в сердце... Да, как раз такое ощущение. И вдруг хочется немедленно пресечь всё! Чтобы и не начиналось ничего...

   – А твой брак? А молодой государь, брат? Разве не твой долг – спасти его от Лизеты?

Наталья Алексеевна устало откинулась на спинку тонконогого стула и полуприкрыла глаза...

Подруги заговорились далеко за полночь. Некому было прерывать их, мешать их беседе. Родители Дарьи в те дни уехали в одно из своих имений, в село Всесвятское.

* * *

...Давний и, вероятно, в достаточной степени бесперспективный вопрос о пресловутой роли личности в истории, о том, что могут значить для истории мысли, чувства, действия отдельного человека... И после задушевного разговора двух юных подруг, непринуждённо и пылко и как бы невзначай поведавших друг дружке многие анекдоты, слухи и толки своего времени, после столь длительного задушевного разговора и мне вдруг начинает казаться, что чувства отдельного человека могут иметь значение... Однако скорее всего я не права. Просто-напросто эти самые чувства, пробудясь, пробуждают в личности нечто, что всё равно бы пробудилось, проявилось, раньше или позже. И если бы не в этой личности, то в какой-либо другой личности, очутившейся в данное время и на данном месте. Вероятно, всё же первенствуют время и место, а не личность со своими чувствами и помыслами.

Но кто бы предположил, что заговорничество двух девочек будет иметь самые серьёзные последствия...

* * *

Завершилась очередная парфорсная охота – с гоном зверя собаками. Слуги уже накрывали на стол в большой палатке. Стелили на длинную столешницу длинную же и широкую старинную, ещё из ларей первой в династии Романовых царицы Евдокии Лукьяновны, супруги Михаила Феодоровича, камчатную скатерть с вышитыми по белому полю фантастическими рогатыми зверями – не то лосями, не то единорогами из сказок и легенд.

Налетавший внезапно ветер дёргал резко полы красных охотничьих кафтанов, едва не сдувал с голов широковатые шляпы с округлыми тульями, поднимал кверху кончики поясов-шарфов, дыбом вздувал золотистую осеннюю листву на опушке большого леса, и странными бабочками, замершими в своём полёте мгновенном, сыпались жёлтые, красные листья...

Цесаревна Наталья Алексеевна и герцог де Лириа углубились в лес, спешившись на опушке и оставив лошадей слугам. Три большие чёрные ласковые собаки бежали за цесаревной. Внезапно одна из них высоко подпрыгнула и ткнулась, играя, круглым тёмным носом в блеснувшую ярко пряжку пояса, перетянувшего синее платье для верховой езды. В первое мгновение девушка вздрогнула, затем принялась нежно тянуться к подпрыгивающей собаке тонкой рукой, затянутой в перчатку.

   – Вы испугались, Ваше высочество? – почтительно спросил испанец.

   – Нет, это мои друзья, – отвечала Наташа. Казалось, её занимали только эти милые забавные животные, и на своего спутника она словно бы и не глядела.

Но нет, взглядывала коротко, быстро. Кожа его не была смуглой, глаза светлые. Он мало походил на привычный тип испанца. Ступал легко и спокойно, как человек, едва ли не от рождения знающий, что одно лишь высокое происхождение уже даёт ему некую устойчивость в этой жизни.

Наташа мягко отогнала собак и оглянулась через плечо.

   – Вернёмся, – быстро произнесла она. – Я хочу вернуться.

   – Но ведь здесь никто не помешает нашей беседе...

   – Я не должна была идти... одна...

   – О Вас никто и никогда не будет, не сможет подумать, помыслить дурно!

Она резко остановилась прямо перед ним, но в достаточном отдалении.

   – Вы сами видите этих людей, герцог. Вы знаете, чего возможно ожидать именно от этого двора, от этого общества! Единственное порядочное лицо среди них – Андрей Иванович Остерман. Он пытается спасти моего несчастного брата, но страшно, что его усилия могут оказаться напрасными.

   – Вы полагаете, именно он пытается спасти императора?

   – Вы спрашиваете таким тоном!..

   – Но разве само сближение императора с... вы знаете, о ком я говорю, и разве не Остерман затеял это?

   – Совершенно невозможно! Пустая клевета! Откуда? Всем известно, что Андрей Иванович, напротив, хлопочет удалить её, пытается устроить её брак...

   – А прежде? Прежде всем, или по крайней мере многим, известно было именно его желание объединить в браке две отрасли великого Петра, женив племянника на тётке...