Текст книги "Без маски"
Автор книги: Эйвин Болстад
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)
Они нырнули под корму.
Теперь вода уже не казалась им холодной. Она была скорее теплой. На судне раздавались хриплые звуки патефона. Кто-то без конца наигрывал «Веселое рождество». На обратном пути Рагнару пришлось плыть вблизи своего спутника, чтобы не потерять его из виду.
После первых четырех-пяти глотков коньяка зубы перестали выбивать дробь.
– Нехорошо, – сказал Рагнар, с трудом подавляя дрожь, – что нам пришлось пустить ко дну судно, принадлежащее фирме.
– Пожалуй, – откликнулся его товарищ и сделал еще один большой глоток.
– С прошедшим вас! – так приветствуют друг друга служащие в конторах наутро после рождественского праздника.
Бухгалтер первый подошел к Слеттену. Но на сей раз этот рыжий шалопай Петтер просчитался, потому что бухгалтер сказал:
– А знаете, Слеттен, нынче-то всё-таки кое-что произошло! «Элла» благополучно лежит на дне фьорда. Не будь я вот уже двадцать лет трезвенником, я пошел бы сейчас и напился до чертиков. Ну так когда же теперь кончится война, Слеттен?
Слеттен залился веселым смехом и, наверное, смеялся бы долго и заразительно, если бы какой-то человек, судя по одежде, рабочий, не ворвался в контору.
– Скорей! – закричал он. – Арестован Томми, и… скорей, парень!
Рагнар вскочил из-за конторки, повернулся к двери, взмахнул рукой и тут же исчез. Бухгалтер стоял, как громом пораженный, и, выпучив глаза, смотрел на дверь. По улице прогрохотал грузовик. Тогда бухгалтер повернулся к калькулятору и сказал:
– Так, значит, это был…
Директор, совершавший свой обычный обход, вошел в контору:
– Что здесь происходит?
Но бухгалтер только молча раскрывал рот, не в силах произнести ни звука. Наконец он облизал пересохшие губы и начал рассказывать всё по порядку.
Рагнар вернулся обратно только к рождеству 1945 года. Он всё время оставался в Норвегии, но к моменту освобождения находился в другом месте. Эльсе ездила к нему на неделю. Ей тоже было о чем порассказать, но они предпочитали не говорить об этом. Кое-что он знал, об остальном – догадывался.
Когда Рагнар стоял на вокзале, обнимая жену, ему казалось, будто он уже вернулся домой. Люди глядели на них с улыбкой и сочувственно кивали. Это зрелище еще не было обычным, хотя за последние полгода его можно было наблюдать довольно часто.
Родные почти ничего не могли выведать от Рагнара о его приключениях. Рассказывал он мало, а о том немногом, о чем пожелал сообщить, было уже давно переговорено. Несколько лет вычеркнуто из жизни. Многое произошло. Многое вспоминается как страшный кошмар. И довольно об этом…
– А! – воскликнул бухгалтер, увидев Рагнара, который в пальто и шляпе стоял перед его конторкой. – Вы были правы, Слеттен, война окончилась ровно через неделю после того как я в течение нескольких лет повторял ваше любимое заклинание: «война окончится на той неделе». Мне так не хватало этой вашей фразы у нас в конторе, что я сам стал ее повторять. Взял, так сказать, на себя вашу обязанность… Не отбил я этим ваш хлеб?
– О нет, нисколько! – смеясь сказал Рагнар и тепло пожал его руку.
– А вы помните, как я сказал: «Этот груз принесет смерть тысячам наших друзей»?
Бухгалтер потряс костлявой рукой перед самым носом Слеттена.
– Помню, – отвечал Рагнар со смехом.
– Я горжусь вами! – воскликнул бухгалтер. – Или, может быть, вам не нравится, что я так говорю?
– Не…ет, – ответил Рагнар с улыбкой, – но только, знаете, это потребовало от нас всех душевных сил. И потом… было так много случаев, когда мы чувствовали себя такими маленькими, растерянными… то есть… это не так легко объяснить… – Вдруг он произнес быстро, словно что-то в нем прорвалось: – Было так много черных дней, когда мы не чувствовали себя… героями… не были на высоте.
Лицо Рагнара сделалось вдруг очень усталым. Бухгалтер испытующе взглянул на него. Затем грустно кивнул головой.
– Я понимаю, Слеттен, – сказал он тихо. – Мы, наверное, и представить себе не можем, как вам было трудно? Ну, а жена ваша, благослови бог ее мужественное сердце, она тоже не поймет?
Рагнар коротко кивнул. Потом снова улыбнулся:
– А что вы скажете о счетной машине?
– Фу, проклятая трещотка! Убей меня бог, я просто не понимаю, как вы можете работать весь день в таком грохоте. Хотя да, ведь вы еще не приступили к работе. Пойдете к директору?
Рагнар кивнул. Его охватило какое-то опасение. Похвалы бухгалтера были приятны ему и в то же время заронили в его душу смутную тревогу. А всё-таки чудесно вернуться снова к размеренной жизни и работе. И, помимо всего, это было ему необходимо. Чудесная неделя, проведенная тогда с Эльсе, не прошла бесследно. Жене приходится теперь распускать складки на платьях. А с финансами у них туго.
Директор поднял глаза от бумаг и взглянул на него:
– Я выяснил, что вы потопили судно, принадлежавшее фирме, не имея на то распоряжений из Англии. Не понимаю, как вы могли взять на себя такую ответственность. Английская разведывательная служба работала прекрасно, и они были осведомлены как о судне, так и о грузе, который был на нем.
Рагнар, побледнев, стоял перед роскошным письменным столом.
– Была война, – ответил он сдержанно. – Если бы на каждый акт диверсии мы ожидали распоряжений из Англии, то они совершалась бы у нас довольно редко. – Рагнар перевел дыхание. – И у дикторов Би-би-си было бы не так уж много материала для передач. А судно ваше, вы знаете, было загружено железной рудой для Германии.
Многое пришлось пережить Рагнару за эти годы. Много раз у него появлялось чувство нереальности всего происходящего. Например, когда по ночам ему приходилось тайно встречать где-нибудь в горах самолеты союзников с боеприпасами и одеждой или когда, после совершённой диверсии, ему нужно было как ни в чем не бывало проходить мимо целой роты «зеленых»[5]. Но ни разу не был он так потрясен, как теперь, когда стоял перед письменным столом директора, человека, в течение последних шести лет произносившего длинные и трогательные речи о героях Сопротивления.
Рагнар отвернулся к окну, освещенному холодным зимним солнцем.
– Вы, вероятно, были и в числе этих таинственных грабителей банков? – внезапно спросил директор.
Рагнар отрицательно покачал головой.
– Вы в этом уверены?
Рагнар выпрямился:
– Я сказал «нет», господин директор. Но я не сомневаюсь, что для их действий были также вполне веские основания.
– Я предполагал, что вы будете рассуждать именно так, – коротко сказал директор. – Хорошо. Ваше место уже давно занято одним способным юношей, который также оказал большие услуги движению Сопротивления. Мы не можем уволить его ради вас. А в том, что совершили в свое время вы, не было никакой необходимости.
– Значит, я не смогу вернуться к работе? – спросил Рагнар.
– К сожалению, нет. – Директор взялся за свои бумаги. – Вы получите прекрасные рекомендации, и… ведь можно служить не только в нашей фирме.
– Боюсь, что я смогу найти только временную работу, – сказал Рагнар с горечью. – А все эти годы, что я прослужил здесь?.. Я люблю свою работу, господин директор.
Много тяжелых часов пришлось пережить Рагнару во время войны: и когда он плыл, чтобы взорвать судно, и когда он услышал, как эсэсовцы истязали в тюрьме Эльсе, и когда он, бросив товарища на произвол судьбы, бежал, чтобы спасти находившиеся при нем ценные документы. Но ни разу не было ему так горько, как сейчас.
– К сожалению, все места у нас заняты, – сказал директор сочувственно. Он взял телефонную трубку, давая понять, что разговор окончен.
Рагнар Слеттен медленно спускался по ступенькам лестницы. Вдруг он остановился и задумчиво уставился в одну точку.
Голос, который за последние полчаса становился всё явственнее и явственнее, шепнул ему: «Ты слишком много знаешь об этой фирме и об этом человеке. Он полагает, что ты будешь всюду рассказывать о нем».
Рагнар покачал головой. Чего-то он здесь не понимал. Ведь директор должен был предположить, что именно теперь-то он и будет рассказывать.
Но тот же внутренний голос подсказал Рагнару мысль, которая раньше никогда не могла прийти в голову: директор хочет обезопасить себя от нападения. На совести его много преступлений, и это может иметь для него роковые последствия. Возможно, слухи о нем уже ходят. И он хочет, чтобы все разоблачающие слухи были сведены к этой истории с Рагнаром. Люди скажут: «О, это Рагнар Слеттен по злобе распускает о нем всякие небылицы».
Рагнар долго стоял на ступеньках лестницы. Затем он вышел на улицу и бросил последний взгляд на здание фирмы. По отделам ходил директор и желал всем доброго рождества. Рагнар Слеттен взглянул на свои старенькие часы и заторопился. Быть может, контора по найму еще открыта.
Тень между ними
(Перевод Л. Брауде)
Анне сидела на грубом деревянном стуле, облокотившись на маленький ветхий столик. Всякий раз, когда она поворачивалась, колени ее натыкались на старомодную кровать, почти соприкасавшуюся со скошенным потолком мансарды.
– Анне, Анне! – позвала ее из кухни мать. – Ты уже легла?
– Нет, – отозвалась Анне, не меняя позы. – Я пишу письмо.
Внизу хлопнула дверь, и опять наступила тишина. Анне вздохнула и снова стала пристально смотреть на стол. Сегодня вечером она останется дома. Анне была абсолютно уверена в этом.
Она окинула взглядом убогую комнатушку. Ящик из-под апельсинов, на нем умывальный таз, кровать, стол, стул, на котором она сидела, комод, унаследованный от тетки Софи, зеркало на стене и висящие под самым потолком пальто и платья. О, у молодого Тевсена всё совсем по-другому. Высокие потолки, просторные комнаты, обставленные шикарной мебелью, ковры на полу. Над диванами, на потолке и по стенам разные там лампы, которые можно зажигать и тушить когда захочешь. Колдовство, да и только! «Не желаете ли сигаретку, фрёкен? Рюмку мадеры? Ну-ка заведи старый граммофон, Рудольф!» («Старый граммофон» был дорогой радиолой, стоившей огромных денег. Чтобы заработать столько денег, Анне нужно было трудиться целый год.)
А еще можно было выйти на широкую застекленную веранду и смотреть оттуда на расстилавшийся внизу город нищеты. Когда Анне случалось там стоять, ей казалось, будто она смотрит сверху какой-то фильм. Она жила словно в сказке. И эта сказка продолжалась, то есть могла бы продолжаться до тех пор, пока молодой Тевсен распоряжался всей квартирой, а его старики родители были за границей, «на водах» или как там это называется.
Анне горько усмехнулась и ударила кулаком по столу. Потом она быстро встала и, забившись в постель, заложив руки под голову, прижалась щекой к жесткой подушке.
А «наверху»?.. (Так называли квартиру Тевсена Анне и ее подруги.) Она стиснула зубы. Невозможно даже представить себе, как там было шикарно! Радиола, мадера, а затем небольшая прогулка. От этого у кого угодно могла закружиться голова. И у нее она закружилась по-настоящему. А теперь она снова медленно возвращалась с неба на землю. После трех месяцев бессонных ночей, проведенных в танцах и в…
Анне зарылась головой в подушку. Она вновь видела их глаза! Она не могла не замечать, какими холодными становились глаза Тевсена и его друзей, когда они смотрели на нее. О, если бы можно было оставаться такой же дурочкой, как Ловисе! Та брала от жизни всё, что могла. Она наслаждалась жизнью. Только бы Ловисе не пришла сегодня вечером! Только бы она не пришла!
А тут еще Сигген вернулся домой с севера, куда он уезжал на заработки. Теперь он получил постоянное место и хозяином его был Тевсен.
– Иди-ка сюда и выпей кофейку, – позвала ее снизу мать.
Анне устало поднялась с кровати, небрежно пригладила волосы, посмотрелась в зеркало, одернула юбку и спустилась на кухню по крутой лестнице.
– Опять дождь, – капризно сказала Анне.
Дождь хлестал в низкое оконце.
– Дождь – это хорошо, – возразил отец и задымил трубкой. – Дождь очищает воздух от холеры и дизентерии и от желтой лихорадки. Да, так говорили мы, бывало, когда ходили в море. Ну и чепуху же пишут нынче в газетах!
– Присаживайся к столу, милая Анне, – сказала мать, наливая ей большую чашку кофе.
Анне села к столу. И вдруг словно наяву увидела молодого Тевсена. Он придвигал кресло к полированному столу красного дерева и галантно предлагал ей сесть. «Не мешает ли лампа? Так лучше?»
Кухня была полтора метра в длину и столько же в ширину. Там помещалась лишь плита, стол и скамья. Места оставалось ровно столько, чтобы пройти мимо сидящих за столом и не задеть их. Когда в комнате не топили печь, в кухне бывало особенно тепло и уютно.
Было еще совсем рано, не больше половины восьмого. Если бы хоть стояла хорошая погода, можно бы еще выйти прогуляться. Но куда? Она медленно выпила свой кофе, до последней крошки съела бутерброды. Сигген!
Анне быстро поднялась и пошла в комнату. Там было холодно и темно. С минуту она постояла у окна, глядя на улицу. В тумане тускло мерцали желтые уличные фонари. Дождь стекал по водосточной трубе. Сигген? Неужто это из-за него она нынче вечером осталась дома? Да, конечно, но дело не только в нем. Виноват во всем ледяной блеск, который она столько раз подмечала в холодных глазах всех этих кавалеров. До чего они бойки на язык и какие порядочные на вид и до чего хорошо одеты!
Анне снова спустилась на кухню и села на скамью, потом поднялась, взяла кофейник, стоявший на плите, и налила себе большую чашку кофе.
Мать сидела и вязала отцу теплые носки.
– Вид-то у тебя неважный, Анне. Стряслось что-нибудь? – Отец потянулся и протяжно зевнул. Он не ждал ответа на свой вопрос.
«Присмотри за граммофоном, старина Тевсен, да налей очаровательной Анне бокал, ей всегда надо немного выпить, чтобы разойтись. Не правда ли, дорогая, хе-хе.?..»
Но всё это было… это было… не то чтобы очень приятным… в этом таилось нечто гораздо более важное: она была желанной гостьей, она обладала властью. Она могла бы вертеть ими и согнуть их, если бы захотела. Но кончилось тем, что согнули ее.
– Черт бы их побрал, – тихо фыркнула Анне.
Она снова поднялась наверх, легла, накрылась периной и потушила свет.
В дверь постучали, и в комнату вошла Ловисе. Следом за ней появилась мать Анне.
– Не сходим ли мы к Хансине, Анне? Она просила заглянуть к ней вечерком.
– Сегодня вечером вы тоже пойдете? – спросила мать. – И что это вы каждый вечер обиваете пороги у Андерсенов?
– У нас всегда находится, о чем поговорить, – смущенно и застенчиво отвечала Ловисе. О, эта Ловисе могла бы обвести вокруг пальца самого господа бога, если бы только захотела!
Анне встала и вытолкнула подругу на крыльцо. Затем обе девушки направились в дровяной сарай.
– Живо одевайся, – шепотом сказала Ловисе. – Вечно ты опаздываешь. Мне пришлось сделать крюк, чтобы зайти за тобой. Сегодня вечером большой праздник с шампанским и всякой всячиной. Приезжает двоюродный брат Тевсена! Ну-ка, поторапливайся.
– Я больше туда не пойду, – решительно сказала Анне. – Я не желаю видеть все эти гнусные морды, эти мерзкие холодные глаза. Если я пойду туда, я убью кого-нибудь.
Ловисе опешила.
– Ты что, рехнулась или у тебя не все дома? – спросила Ловисе. – Мерзкие холодные глаза? Ты что, не влюблена разве по уши в Тевсена?
– Сегодня уж, во всяком случае, нет!
– Но ты ведь, кажется, так втюрилась в него, – сказала Ловисе.
– Может, так оно и казалось со стороны, но теперь – конец. Я всё равно не пойду, даже если ты силком потащишь меня на его виллу. «Виллу!» – усмехнулась Анне.
– Ха-ха! Да, и я тоже иногда говорю, как и ты, а вот всё-таки продолжаю ходить. Ведь молодость бывает только раз! Пошли-ка, Анне, сегодня вечером мы повеселимся на славу!
Анне не шевельнулась.
– Ты ведь не заставишь меня идти одну? – захныкала Ловисе.
– Иди, если тебе хочется, – упрямо ответила Анне.
– Тогда я тоже пойду домой и просижу целый вечер одна… Нет, дудки, этого я не сделаю! А может, ты хоть сегодня вечером пойдешь со мной? Анне, милая, ну будь хорошей, пойдем!
– Ни за что! А можешь ты оказать мне услугу?
– Ясное дело, – сразу оживившись, сказала Ловисе. – И тогда ты пойдешь со мной? Да?
– Сходи к Сиггену и скажи ему, что нынче вечером я сижу дома, в кухне, что у меня много дел. Больше ничего не говори. Ты сделаешь это? – Анне принялась тормошить подругу.
– Ах, вон что, – вырвалось у Ловисе, – вот в чем дело?! Ну да уж ладно, я схожу!
Ловисе фыркнула. А потом сказала:
– Тогда я возьму с собой Хансине… хотя Тевсену она и не нравится, она такая неряха! Ну ладно, ладно! До скорого свиданья! Господи помилуй – вот уж никогда бы не подумала. А ты, Анне, не можешь поговорить с Сиггеном завтра?
– До свиданья, Ловисе! – Анне скользнула за дверь, словно желая спастись бегством.
Ловисе немного постояла, потом состроила гримасу, тряхнула головой и вышла за ворота…
Через час в дверь постучал Сигген.
– Хе-хе, вот и я, Анне, – сказал он и смущенно засмеялся. – Спасибо, что не забыла меня! – Он сунул под мышку кепку и протянул свою огромную лапу Анне.
Девушка оставила скатерть, которую собиралась гладить, и равнодушно пожала ему руку:
– С приездом, Сигген, давненько тебя не было видно!
Она отворила дверь в комнату и крикнула:
– Это Сигген, мама! – И снова принялась гладить.
– А, это ты, дружок Сигген, – сказала мать. Она появилась в дверях и, вытерев передником мокрые красные руки, поздоровалась с ним. – Рада видеть тебя, Сигген!
– Позови-ка сюда Сиггена! – закричал отец. Он уже лежал в постели, и Сигген, красный как рак, смущенно скользнул за дверь.
Немного погодя послышался раскатистый смех отца. Анне прекратила гладить и слегка наморщила лоб, но тут же снова еще усерднее принялась за работу. О, она была страшно зла на Сиггена, которого водила за нос целых три месяца. Она почти ненавидела его. Анне еще сильнее сжала ручку утюга. Из комнаты снова донесся взрыв хохота, на этот раз смеялась и мать. На мгновение Анне прекратила работу и, опершись на утюг, закрыла глаза и сжала зубы. Легкий, но явственный запах паленого заставил ее очнуться.
Теперь они сидели в комнате уже втроем: отец облокотился на высоко взбитые подушки, держа свою вонючую трубку в зубах, мать примостилась на краю постели, положив на колени руки, а на стуле, упершись обоими локтями в колени и втянув голову в плечи, – Сигген. Он что-то говорил и улыбался своей прекрасной улыбкой. Внезапно Анне увидела его крепкие зубы и его богатырские руки рабочего. Вот он поднялся и подошел к печке. Казалось, он занял собою всю комнату. Да, Сигген был красив. Ей никогда не приходилось видеть кого-нибудь красивее его.
Было уже совсем поздно, когда Сигген снова вернулся в кухню. Немного погодя в дверях появилась мать и пожелала ему спокойной ночи.
– Не забудь запереть дверь, Анне, – сказала она, кивнув головой Сиггену, и ушла к себе.
Молодые люди молчали. Анне догладила белье и сложила его в стопку. Теперь ей пришлось повернуться к нему лицом.
– Спасибо, что ты послала за мной, – прошептал Сигген. Он поднялся с места.
Она стояла и пристально глядела ему прямо в глаза.
– Что ты так странно смотришь на меня, Анне? Что случилось? Хочешь, чтоб я ушел?
Анне перевела дух.
– Не уходи, Сигген… Нет, я просто немного устала… Присядь. Тише! Они спят!
– Анне!
– Что?
– Я кое-что смастерил тебе там, на севере. Сказать, что?
– Конечно, скажи…
– Если ты подойдешь поближе. Я не хочу говорить громко!
Она неуверенно придвинулась к нему.
– Что же это? – спросила она, тяжело вздохнув.
– Комод, – сказал Сигген.
Анне поморгала глазами и снова перевела дух. Ей не удалось выразить свою радость так, как ей хотелось бы. Она только всё время сравнивала себя с ним.
– Спасибо тебе, – наконец выдавила она. – Ты очень добр, Сигген!
– Ты и вправду так думаешь? – спросил он, грустно улыбаясь, и почесал в затылке. – Я не знаю, что с тобой творится, но…
– Ничего, – поспешно сказала Анне. Она чувствовала, что боится его потерять, и, всхлипнув, добавила: – Я вот всё думаю о тебе! Этого, по-моему, достаточно!
– Но… никак ты плачешь? Это еще что за новости?
– Это всё оттого, что я так люблю тебя, а ты стоишь тут как дурень и мнешь кепку!
– Кабы только я знал, что это так… – Он прижал ее к себе, поднял на руки, и она обняла его за шею. Он осторожно опустил девушку на пол, потом посадил к себе на колени. Настороженным взглядом она глядела прямо перед собой. Казалось, ее покидала какая-то болезнь. Вдруг Анне испытующе заглянула ему в глаза, – они были голубые и озорные. Выражение их радовало ее.
В кухне надолго воцарилась тишина. В комнате тягостно и брюзгливо тикали старые стенные часы… Наконец раздались два глухих удара.
– Иисусе, – произнес вдруг Сигген, вскочив с места. – Неужто уже так поздно? Тебе ведь, верно, пора ложиться. Тебе же рано вставать в типографию?
– Да, – беззвучно сказала она, – да.
– Тогда я пойду, Анне. – Он замолчал и долго глядел на нее. – Но теперь между нами всё уладилось, не правда ли? Скажи…
Анне несколько раз кивнула головой, хотя на лице ее по-прежнему было какое-то странное выражение. В душе ее будто что-то растворялось, что-то чужое, лишнее и тяжелое. Она чувствовала себя почти освобожденной.
Сигген поднялся, надел кепку и взялся за ручку двери. Тогда она схватила его за руку и потянула за собой. Он слегка удивился, но покорился ей, как послушный ребенок.
Каждый вечер Сигген проводил в кухне. Каждый вечер он непременно должен был зайти в комнату к ее отцу. Мать по-прежнему сидела на краю кровати, но теперь уже Анне садилась рядом с матерью и облокачивалась на спинку кровати.
Такое счастье продолжалось четыре недели. И вдруг всё разом изменилось.
Как-то вечером они гуляли по Фьелльвейен. Погода стояла неважная, и на улице никого не было.
Анне почувствовала: с Сиггеном творится что-то неладное. Она догадывалась, из-за чего. Видно, разговоры о ней дошли и до Сиггена.
Он остановился и перевел дух.
– Я хочу спросить тебя кое о чем, Анне. Это правда, что ты бывала вместе с Ловисе и Хансине наверху у Тевсена, пока его старики жили за границей? Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Да, – ответила Анне. У нее сразу пересохло во рту.
– Тогда я не понимаю, зачем ты послала за мной, Анне? – тихо и грустно вырвалось у него. – Я вовсе не желаю подбирать чужие объедки. Тебе это хорошо известно!
– Нет, нет! – сказала Анне, отпустив его руку. – Я не знаю, что сказать тебе, Сигген. Да и сказать-то мне нечего!
– Так это правда? – закричал Сигген. Он надеялся, что она станет возражать. Он так любил ее, что, если бы она только попыталась отрицать свою вину, он поверил бы ей.
– Я не знаю, как это случилось, – с горечью отвечала Анне. Она не избегала взгляда Сиггена. – Но я так устала от этой кухни, от этих долгих вечеров, от этой плиты, и скамьи, и кофейника! И я так ненавидела мою комнату и мою убогую постель!
– И не стыдно тебе, Анне! – вырвалось у Сиггена. Он стоял, удивленно глядя на нее. – Не стыдно тебе так говорить о своем доме, о своих. Ведь мы принадлежим к рабочей среде и должны гордиться этим. Как ты могла так поступить! Никогда бы не подумал, что ты способна на такое!
– Нет, мне не стыдно, – тихо сказала Анне. – Мне тоже хотелось побывать среди нарядной публики, посмотреть, что делается во всех этих шикарных домах, которые расписывают в газетах, во всех газетах… Да кроме того, они все такие добрые, и Тевсен, и Хаммер, да и другие тоже…
– Дьяволы! – выругался Сигген, потрясая в воздухе богатырским кулаком. Он готов был заплакать. – Больше им тебя не видать!
Анне снова заговорила всё тем же беззвучным голосом:
– Да, я прекрасно понимала, что нужна им только потому, что красивая и… но… но одно время я было думала, что я своя в этом обществе. И потом я не считала, что делаю что-то дурное. Ведь тогда я не была влюблена в тебя, а теперь…
– Когда это ты полюбила меня? – грубо спросил Сигген.
– Это было как-то вечером, когда я услыхала их разговор о Ловисе и Хансине. Они не знали, что я всё слышу. И тогда-то я разглядела по-настоящему их лица, их мерзкие холодные глаза и их презрительные улыбки… И тогда я поняла, что в их глазах я была самой последней девкой…
– Вот тогда и я стал хорош? – перебил ее Сигген.
– Да, тогда ты стал хорош, – прошептала Анне, проведя рукой по лбу, – тут я поняла, как ты мне дорог!
– Сначала ты смотрела сверху вниз на своих собственных родителей, а теперь пытаешься втащить в эту грязь и меня. Никогда бы не подумал, Анне, что ты такая.
– Я и сама этого не думала, – устало сказала Анне. – Я просто жаждала всех этих богатств. Мне нравилось, как у них там красиво, какие они нарядные и как легко тратят деньги. И всё-таки по временам они становились мне так противны, что я готова была убить их.
– Если всё на самом деле так, как ты говоришь, зачем же ты гуляла с этими молодчиками?
– Нам с тобой давно надо было жить вместе, – сказала Анне, – но тогда ты не мог прокормить даже самого себя. И тогда ты ничего мне не говорил. Но ты всё равно хотел, чтобы я была твоей. Да, Сигген, вспомни-ка… Или ты забыл всё, что было между нами? Уж не думаешь ли ты, что путаться с тобой было бы лучше для меня? Не всё ли равно – ты или Тевсен? Или твои товарищи – Гогген или Лаффен?
– Только не Тевсен, этот подлец, только не он, только не кто-нибудь из этих. О… – Сигген рубанул кулаком воздух. – Я и сам не знал, как я любил тебя тогда, – вдруг сказал он.
– И я тоже, Сигген, – отвечала Анне, – но теперь я это знаю!
– Теперь – слишком поздно! Пошли домой!
Они молча направились к ее дому, держась друг от друга на расстоянии. Вдруг Сигген сказал:
– Если бы у меня тогда хватило средств на женитьбу, то этого бы не случилось! Так-то! Проклятье…
– Да, это так, – отвечала Анне тихо, как человек, который успел всё обдумать заранее.
Они остановились возле ее дома. Анне протянула ему руку и спокойно сказала:
– Всего хорошего, Сигген!
Он застыл на месте, держа ее руку в своей, его глаза блуждали, на шее судорожно подрагивал кадык. И вдруг он отрывисто произнес:
– Я пойду с тобой, если ты только хочешь, Анне. Скажи!
Она повернулась и пошла. Он молча последовал за ней. Но им обоим казалось, что между ними идет кто-то третий. И оба они знали: потребуется время, чтобы тень эта растворилась и исчезла. Но она непременно исчезнет. И они знали: эта тень была бы в десять раз незаметней, будь она тенью Гоггена, Лаффена или кого-нибудь из их товарищей-рабочих, живших на той же самой улице.
Трагедия модного писателя
(Перевод Ф. Золотаревской)
1. Письмо в Норвегию
Голливуд, 12 марта 1956 г.
Дорогая Рут!
Две недели назад я покончил с работой на ферме. Там было чересчур много кудахтанья. Десять тысяч кур – это уж слишком! Я очень скучаю по тебе.
Теперь – дальше. Мне посчастливилось: с сегодняшнего дня я служу табельщиком в роскошном магазине. Жалованья хватает только на то, чтобы прокормиться. Впрочем, у меня всё впереди. Так утверждают люди, которые живут здесь уже много лет. «Голливуд!» – говоришь ты и всплескиваешь руками. Да, шикарной публики здесь много, этого отрицать нельзя. Знаменитые киногерои пролетают в своих авто, а Элизабет Тейлор, одетая хуже прачки, забегает в магазин за покупками. Скажу тебе по секрету одну вещь: мистер Лоусон, этот всемирно известный сценарист, некогда служил здесь, в нашем магазине. В холле стоит его бронзовый бюст. (Он сделан из гипса.) А что если и мне посчастливится с каким-нибудь сценарием? Или, может быть, всё-таки удастся снова заняться журналистикой? Мистер Лоусон, как видно, счастливчик. Все газеты превозносят его сценарии, кинозвёзды наперебой стремятся завязать с ним дружбу, продюссеры из кожи лезут вон, чтобы заполучить его к себе в студию. И какой же он, должно быть, весельчак! Публика прямо-таки помирает со смеху от его кинокомедий.
Вчера состоялась торжественная премьера фильма. Народу набилось перед кинотеатром точно сельдей в бочке! Всем непременно хотелось хотя бы одним глазком взглянуть на знаменитостей, которые прибывали в автомобилях, один за другим. Лоусон взобрался на балюстраду и принимал всеобщие изъявления восторга. По слухам, он выходец из Скандинавии – не то норвежец, не то швед, не то датчанин.
Наоравшись до одури (это, знаешь ли, всё-таки заразительно), я отправился смотреть пьесу Стриндберга[6] в третьеразрядный театрик. Сюда обычно приходят студенты и немногие чудаки, которые всё еще интересуются этим «неприбыльным искусством». Говорят, кое-кто просто является сюда выпить, когда в кармане заводятся деньжата.
А вдруг и мне повезет так же, как мистеру Лоусону? Что ты на это скажешь? Пусть даже я и не добьюсь успеха в журналистике – ведь может же так случиться, что я стану знаменитым драматургом. Здесь еще и не такое бывает.
Сейчас вся Америка охвачена лоусоновским психозом. Ты, верно, думаешь, что я тоже подхватил эту заразу? Ну, Рут, мне пора кончать. Надо давать нашим швеям звонок к ленчу. Крепко обнимаю тебя и желаю всего наилучшего.
Твой верный Улав-Хенрик.
2. Страницы из дневника
Пансион «Понсонби», 3 августа 1952 г.
Сегодня я встретил старину Джонсона. «Хэлло, Лоусон», – сказал он мне. Он был крайне удивлен, узнав, что я служу в магазине. По его мнению, это чертовски оригинально. Он-то не знает, что меня вышвырнули из газеты и что с этой деятельностью покончено раз и навсегда. Я прозрачно намекнул, что собираю здесь материал для будущих произведений. Джонсон прямо-таки позеленел от зависти. Вот уже двадцать лет, как он мечтает освободиться от дел и заняться творчеством – написать книгу, пьесу или сценарий. Правда, он еще не знает, о чем бы стал писать.
– А у тебя, должно быть, уже есть кое-что готовое? – спросил он.
– Да, ты угадал, – бодро ответил я. – Это чертовски оригинальный сценарий. Речь идет о старике ювелире, который не в силах расстаться со своими бриллиантами даже после того, как продает их. По ночам он разыскивает покупателей и ворует драгоценности, не останавливаясь в некоторых случаях и перед убийством.
Джонсон от удивления даже рот разинул.
– Когда закончишь, дай мне посмотреть, – произнес он недовольно.
У Джонсона привычка злиться и ворчать, когда ему кажется, что он напал на что-то интересное. Прежде чем я успел ответить хоть слово, он исчез из виду, оглушив меня на прощанье своим астматическим кашлем. Ох, уж этот Джонсон! Больше я его, наверное, не увижу.
Пансион «Понсонби», 11 августа 1952 г.
Джонсон всё-таки заглянул сегодня ко мне. Брюзжал он еще больше, чем обычно.
– Готов твой сценарий? – спросил он.
– Работа быстро подвигается вперед, – ответил я.
Он сказал:
– Это наверняка какая-нибудь мерзость, но дело в том, что мы теперь дьявольски нуждаемся в мало-мальски приличном материале, а эта история с ювелиром-убийцей как будто подходит. Ну, всего наилучшего. – И Джонсон исчез, проклиная свою астму на чем свет стоит.
