Текст книги "Без маски"
Автор книги: Эйвин Болстад
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)
Корабль горел весь день, а бонды сидели в лодках и караулили, пока он не перевернулся в конце концов на бок и не исчез в черных, пенящихся клубах дыма. Все вздохнули с облегчением. Смерть миновала их. А Сигурд Брюнхильдсон, самый мудрый из бондов, стоя на носу, затянул песню, которую обычно певали женщины, когда бонды кружились в пляске с мечами. Но на этот раз вместо женщин пели гребцы, а запевалой был сам Сигурд. Погибель людская – чума, пламя которой буйствовало в Норвегии и испепелило уже две трети ее народа, миновала остров. Владелец усадьбы Хойгане пел громче всех и восхвалял стойкость бондов. На берегу, у сараев, где зимой хранились лодки, толпились женщины, дети и множество бондов. Они махали руками гребцам, подходившим на веслах, и подпевали им. Праздничное настроение воцарилось на острове, настали мир и ликование. Петля страха, охватившего людей, разжалась.
Стоял час отлива, море в тот день необычайно обмелело у берегов, и Сигурд приказал грести к устью горной речки. Лодки изменили курс, а люди на берегу последовали за ними. Гребцы в лодках обменивались веселыми словечками. Самые молодые, еще зимой ходившие в мальчишках, окликали молодых девушек. По волнам фьорда и по берегу к устью горной речки устремилось ликующее и веселое, будто свадебное, шествие.
Лодки вошли в устье, и передняя уже врезалась в зыбучий песок. Сигурд, схватившись за форштевень, собрался было веселым криком приветствовать своих земляков, ожидавших на суше, но вдруг остановился как вкопанный и во все глаза уставился на что-то. Ужас охватил людей, когда они, наклонившись вперед, взглянули по направлению дрожащей руки Сигурда. На расстоянии вытянутого весла на песке виднелся свежий след от лодки, которая, должно быть незадолго до них, причаливала к берегу. На песке ясно вырисовывалась глубокая вмятина. Как видно, здесь лежала тяжелая кладь. Люди закричали, увидев воочию сокровище, внушившее такой ужас Сигурду: сверкающий в лучах солнца драгоценный убор чужеземной работы. Сомнений больше не было: здесь лежала кладь с корабля смерти. Сигурд снова быстро толкнул свою лодку в море и крикнул остальным:
– Чума – чума настигла нас! Горе злодею, горе предателю!
Сотни вёсел рассекали волны, – лодки спешили прочь от берега. Толпа мужчин и женщин на берегу замерла в ожидании. Вдруг и они поняли, что стряслось, и всех охватил неудержимый страх. Люди мчались, не разбирая дороги, по болотам, карабкались по гладким скалам вверх, раздирая в кровь руки. Все спешили разойтись по домам, чтобы спрятаться там от ужаса и страха.
Страшный шум поднялся и в лодках. Не зная виновника беды, бонды выкрикивали свои подозрения друг другу, призывая в свидетели скалы. Им было известно лишь одно: предатель – среди них. Но, как ни кричи, его всё равно не разыщешь. Они размахивали секирами, вызывая злодея на единоборство, они взывали в своей ненависти к лучам заходящего солнца, пока, наконец, не разлетелись в разные стороны, как стая потревоженных ворон. Каждый гребец затаил свою страшную мысль о смерти предателя, свое собственное подозрение.
Высадившись на берег, подальше к северу, люди разбились на небольшие группы. Обитатели одной и той же усадьбы старались держаться вместе. Сигурд Брюнхильдсон выступил вперед и сказал:
– Мое слово – твердое: кто бы ни приблизился к моей усадьбе, мужчина или женщина, будь он друг или не друг, – отведает моих стрел!
Такие же слова произнес бонд из Хойгане, лучший друг Сигурда. Все слышали, как почти обезумевший от ужаса бонд из Хойгане ожесточенно проклинал предателя. Он обнял жену за плечи, а голос его гремел над берегом, точно божье проклятие. Ульфхильд крепко вцепилась в мужа. Подняв тяжелый кулак, словно призывая небо воздать злодею справедливую кару, бонд из Хойгане вдруг быстро зажал себе рот. Поток черной, точно запекшейся, крови хлынул у него из горла, а лицо стало иссиня-черным. Шатаясь, он схватил за руки Ульфхильд и успел лишь шепнуть ей на ухо:
– Оно лежит под Тюленьим камнем…
Тут он упал навзничь. Бонд из Хойгане был мертв…
Мужчины стояли, точно пригвожденные к месту. Опомнившись, они быстро побросали всё, что было у них в руках, повернулись и бросились бежать. За спиной у них раздался женский крик. Ульфхильд пришлось одной, лишь с помощью своих детей, тащить мужа домой в Хойгане.
С того самого дня бдительные мужи день и ночь караулили усадьбу Хойгане. Ни Ульфхильд, ни ее сыновьям и приблизиться не дозволяли к окружавшей их страже. Хозяина Хойгане тоже пришлось хоронить самой вдове. Но самым удивительным казалось то, что никто из обитателей усадьбы не заболел чумой. Ульфхильд кричала мужчинам, что зараза, должно быть, уже выветрилась из усадьбы. Но разжалобить их было невозможно, и при первой же попытке женщины подойти поближе с младшим ребенком на руках, в землю у ее ног вонзались длинные стрелы. Стрелы, копья и секиры бондов не знали пощады.
И вот однажды Ульфхильд вырыла труп своего мужа и предала его честному погребению. Бонды слышали пение детей, но речи Ульфхильд были бессвязны. В ту же ночь все услышали бредовый смех женщины.
Молча, с суровыми лицами, стояли ранним утром бдительные мужи и смотрели, как длинные языки пламени лижут богатый дом в Хойгане. И, заглушая треск и шум пожара, до них явственно доносились безумные слова Ульфхильд:
Жестоки деяния мужей,
Но еще более жестока месть
За детей Ульфхильд.
Сигурд слушал, стиснув зубы.
– Ничего не поделаешь, – сказал он. – Здоровье и бодрость снова вернутся теперь в наши края.
На следующий день Сигурд созвал на тинг всех именитых бондов острова. И свою речь он закончил словами:
– Мы уничтожили яд, подсыпанный бондом из Хойгане. Ноги честного человека не должно быть в этой усадьбе. Сокровище, похищенное злодеем на корабле, должно остаться нетронутым. Мы позаботимся об этом. Клянемся огнем, копьем и мечом!
Все повторили его клятву. Но той же ночью на острове поползли слухи о несметных сокровищах усадьбы, и мысль о них не давала людям покоя. Они говорили, что вещи не могут переносить поветрие; его подхватил лишь бонд из Хойгане, побывавший на шхуне среди мертвых и умирающих. Теперь, верно, золото, серебро и прочие благородные металлы были уже не заразными. А Улав из Ватсдалена сказал:
– Огонь разом уничтожает чуму. Мы можем еще раз опалить место, где стояла усадьба, так что вся земля покроется пеплом и золой. Пусть хозяева Хойгане покоятся в мире там, где они лежат. Их мы не тронем, потому что там – зараза. Мы заберем лишь добро. Так я полагаю!
Сигурд сказал:
– И я слыхал, что огонь уничтожает чуму, но всё равно я никому не посоветую искать клад, похищенной со шхуны. Я считаю, что теперь мы спасены, а к чему может привести эта новая затея, мы не знаем. Не стоит забывать проклятие Ульфхильд.
Улав из Ватсдалена сказал:
– Ульфхильд потеряла рассудок от одиночества и горя. Что нужды таить, мы поступили жестоко. Но, может, она наложила заклятье на место пожарища, а вовсе не на кого-нибудь из нас в отдельности?! К тому же, обреченный на смерть человек не в силах причинить нам зло одними лишь проклятьями. Ведь никто никогда не слыхивал, что Ульфхильд – колдунья. Если вы боитесь только одного заклятия, то мне ясно, что надо делать: мы будем рыть землю, опаливая ее огнем, и умно и осторожно доберемся до клада. Ведь сокровища, которые всё равно мертвы, не могут умереть еще раз.
Гюрд и Улф поддержали Улава. Сигурд больше не пытался их увещевать и лишь просил дождаться новолуния. На том и порешили. Но бонды принялись рыскать по полям вокруг усадьбы Хойгане. Всё ярче разгорались алчные огоньки в глазах мужчин, а женщины, любопытствуя, расспрашивали о сверкающих уборах и чудесных драгоценностях.
Немало прошло дней, прежде чем им удалось отыскать яму, в которой бонд из Хойгане утаил от глаз людских похищенное со шхуны добро.
Островитяне немедленно принялись за работу. Предосторожности ради опалили они большой кусок земли, и только тогда начали осторожно рыть, пустив в ход огонь, раскаленный уголь и лопаты. Вскоре лопаты ударились о сундук. Все взглянули друг на друга, и глаза их загорелись. Тогда бонды осторожно взломали сундук щипцами, которыми обычно подхватывали раскаленную руду. Искрясь в лучах солнца, засверкали золото и драгоценности. Улав возвел руки к небу и воскликнул, совсем обезумев от алчности:
– Теперь мы богаты!
Но самые осторожные и осмотрительные из бондов снова пустили в ход раскаленный уголь и, опаливая землю огнем, рыли всё глубже и глубже, пока не наткнулись на тяжелый мешок из моржовой кожи. Когда они принялись ощупывать его, оттуда послышался слабый звон золота. И тут мужчины словно впали в детство. Они громко хохотали и хлопали друг друга по плечу. Улав выл и кричал, прыгая на одной ноге и размахивая руками. Однако мешок плотно засел в земле. Для пущей безопасности они снова опалили землю огнем и снова осыпали ее раскаленными углями. Потом Улав вцепился в обуглившийся дочерна обрывок моржовой кожи, сильные руки земляков пришли ему на помощь, и общими усилиями мешок был извлечен наружу. Они снова принялись ощупывать мешок, и снова оттуда послышался столь приятный для их ушей звон. Могучие руки разрывали, раздирали мешок в клочья, ножи кромсали его, и, наконец, бондам удалось запустить туда руки: мешок раскрылся. Раздался звон голландских гульденов, этих увесистых золотых монет.
И вдруг все в ужасе отпрянули назад. Улав медленно склонился над мешком и схватился за голову. В мешке, под золотом, весь почерневший и скрюченный, лежал младший ребенок Ульфхильд. С выражением смертельного ужаса в глазах Улав и его товарищи смотрели на свои руки. Потом они медленно, шаг за шагом, начали отступать, а в ушах их словно всё еще звенел голос Ульфхильд:
Жестоки деяния мужей,
Но еще более жестока месть
За детей Ульфхильд.
И внезапно люди пустились бежать. Сундук со сверкающими на солнце драгоценными уборами остался лежать на земле. Никто не смотрел на него. Все бежали без оглядки. Бежали, словно пытаясь спастись бегством от своей собственной роковой судьбы.
Кровавое озеро
(Перевод Ф. Золотаревской)
Майским вечером мы сидели в лесной хижине. Весь день стояла невыносимая жара. Это был один из тех по-летнему жарких дней, которые бывают иногда весной в Вестланне. Хижина находилась в долине, окруженной лесистыми горными склонами. Горы, поросшие сосной, почти отвесно поднимались над водами глубокого, тихого озера. Мы пытались ловить рыбу, чтобы состряпать себе хоть какой-нибудь ужин, но потерпели неудачу. Усталые, вспотевшие, мы сидели и тосковали у пустого холодного очага. В сосняке бушевала жара. Долина была напоена крепким запахом смолы и тем особым ароматом, который источает сосна в весенние месяцы. Озеро лежало гладкое, темное, неподвижное. Лес постепенно замирал в молчании.
Тор[28], как видно, уже запряг коней в свою колесницу, потому что вдали загрохотал гром. Над горными склонами в небе появились тяжелые темные тучи. От лучей заходящего солнца края их казались кроваво-красными, и потому дождевые капли, время от времени падавшие в озеро, напоминали капельки крови. Вдали замерцала молния. Это было жуткое зрелище.
В то же мгновение где-то жалобно и печально закричала гагара, и Тор совсем близко ударил своим молотом. Мы стояли у окна и думали о том, что не всегда, оказывается, приятно слышать крик птицы и раскаты грома. Случается, что лесные страхи охватывают даже бывалых жителей леса. Мы же – всего только люди, попирающие городской асфальт. Ей-богу!
Вдруг красный дождь заморосил в темное озеро, и оно с жадностью поглотило кровавые струи.
– Кажется, будто раненый великан склоняется над озером, – вздрогнув, сказал Ульрик.
Вот уж, действительно, поэтическая натура у этого Ульрика!
– Верно сказано, – произнес старик Уле, который только что вошел в хижину. Он стоял в дверях, опираясь на палку, весь скрюченный от ревматизма.
– Слышите, как гагары кричат? Стало быть, славная гроза будет нынче ночью. А где дождик, там и рыба, – добавил он успокоительно. – Старики сказывают, что в такие ночи гагары уж больно страшно кричат, а озеро становится красным, как будто оно полным-полно крови. Оттого-то и прозвали его Кровавым. Много недобрых дел повидало оно на своем веку, ежели старики правду говорят.
Спустя немного времени мы уже сидели с чашками кофе в руках. Поэт Ульрик не выдержал и снова вернулся к прерванному разговору:
– Ты, Уле, наверное, знаешь, какую-нибудь страшную историю о Кровавом озере? Ведь здешний люд верит, небось, всяким небылицам?
– Ну, как сказать, – отвечал Уле. – Когда я был мальчонкой, люди часто рассказывали всякие байки про нечистую силу. Да только ведь всё это было просто так, для препровождения времени. А ежели бы они всему этому верили, то уж не осмелились бы жить в этих местах. Бывало, выдумает какой-нибудь плут сказку, тут же, на месте, расскажет ее, а после божится, что всё это чистая правда.
Вдруг гагара пронзительно закричала над самой кровлей нашей хижины. Ульрик вздрогнул.
– Черт возьми! – сказал он. – Ведь вот же не боюсь ни леса, ни темноты, а всякие звуки пугают меня до беспамятства. Если ты, Эйнар, когда-нибудь захочешь меня извести, подкрадись ночью к моему окну и застони, вот как эта птица. Я прямо-таки через стекло выскочу от страха!
Мы посмеялись. Все мы так пугали друг друга в детстве. Но Уле оставался серьезен. Он сидел задумчиво покачивая головой.
– Гм, гм, а ведь Ульрик верно говорит, – сказал он. – Вспоминается мне одна история. Ее рассказывал мой дед вот таким же ненастным вечером. Птицы страшно кричали у воды, а с неба ливмя лил кровавый дождь. Жарко было, – ну просто беда! Тор грохотал так, что мы чуть не оглохли, а молния слепила глаза. Да, тогда-то нам уж было не до песен! История эта приключилась перед тысяча восемьсот четырнадцатым годом, в черную годину, когда повсюду был голод. В те времена даже богатые лесовладельцы рады были без памяти, когда на столе у них появлялся кусок ржавой селедки да миска жидкой каши. На другом берегу, там, где в озеро впадает водопад, жил в ту пору один лавочник. Хижина его стояла у самой воды. Поговаривали, что лавочник этот знается с нечистой силой; оттого-то он и умеет так ловко играть на скрипке. А другие говорили, будто в учителях у него состоит какой-то человек с лошадиным копытом на одной ноге. И песни-то лавочник играл самые что ни на есть страшные. Иной музыки от него никто никогда и не слыхивал. А ежели кому доводилось хоть раз послушать его музыку, то этот человек скорее согласился бы жизни решиться, чем услыхать ее опять. Вот так-то…
А всё-таки люди ходили в хижину лавочника. И, воротившись домой, непременно приносили с собою либо крупы кулечек, либо мешок берестяной муки, либо еще что-нибудь из съестного. И неведомо было – где лавочник всё это раздобывает. Но уж зато те, кто уходил от него с полным коробом, всегда оставляли в его хижине либо последнюю одежонку, либо остатки родового серебра.
Люди сказывали, что сперва он играл для них на скрипке. И стоило им только услышать первые звуки, как дело их было конченное: уж потом лавочник мог творить с ними всё, что ему вздумается. Вот так-то он, кровопийца, многих разорял дотла, а сам всё богател да богател. А музыка его день ото дня становилась всё страшнее. И мало-помалу те, кому довелось ее несколько раз слушать, лишались не только всего добра, но и разума. Им никак не позабыть было его дьявольской музыки. Из-за этого ирода многие окончили свои дни в водопаде.
Да… а в те времена жил тут один молодой парень. Он женился на девушке, у которой только и было приданого, что ее горячая любовь. Сейчас многие так женятся. Да оно и правильно… Пришло время, и жена подарила ему сына. Мальчик уродился, что ясное солнышко. Но в доме у них не было ни еды, ни денег. Жена что ни день слабела, слабел и мальчонка, потому что у матери, понятное дело, пропало молоко.
Юн (так звали парня) в прежние дни зарабатывал немало скиллингов игрою на скрипке. Да только теперь никто и слушать-то музыку не хотел, а уж платить за нее – и подавно. И вот дошло до того, что в хижине у Юна ничего не осталось, – хоть шаром покати! Ни единого скиллинга, ни куска лепешки. Только одна драгоценность и была у них – старинная брошка с самоцветами, которую жена Юна получила в наследство от своей бабки. Женщина очень берегла брошку и надевала ее только когда ходила в церковь. Там-то и увидел эту брошку лавочник. Много добра сулил он за это украшение, но женщина ни за что не хотела его продавать. Бабка ее говаривала, что тот, кто продаст брошку, накличет беду на весь род, потому что брошка эта когда-нибудь принесет им всем счастье.
А Юн считал, что не худо бы всё-таки поразмыслить о предложении лавочника. Ведь дело шло о жизни его жены и сынишки. Только, ежели лавочник и взаправду колдун, Юну придется держать ухо востро, когда он станет продавать брошку. И вот пошла тут баталия в жалком домишке Юна. Жена нипочем не хотела отдавать брошку; она просила, плакала, молила. А Юн говорил ей, что лучше отвести беду, что стоит за воротами, нежели бояться той, что еще неведомо когда будет. Да к тому же и сам он малый не промах, так что дьяволу не очень-то легко будет с ним сладить. Надо же им как-нибудь раздобыть еду!
Пришлось жене уступить. Но она заставила Юна поклясться на Библии, что он не станет слушать музыку лавочника. Ко всем их бедам не хватало еще, чтобы Юн лишился разума!
Ну вот, вышел Юн из дому и направился к хижине лавочника. Тот принял его хорошо и поднес щедрое угощение. И Юн накинулся на еду, словно оголодавшая за зиму корова, что в первый раз попала на выгон. Потом парень выложил на стол брошку. У лавочника прямо-таки глаза на лоб полезли, когда он увидел брошку и рассмотрел ее поближе. Уж он-то знал толк в редких камнях. Эту брошку он должен непременно заполучить. Ведь в ней целое богатство!
И тут лавочник прикинулся добрым да ласковым. На это он был мастер, как и все прочие дьяволы. Он сказал, что хочет поиграть своему гостю на скрипке. Сам-то Юн тоже ведь музыкант!
Парень призадумался. Он ведь обещал жене, что не станет слушать дьявольскую музыку. Да только лавочник не соглашался дать и щепотки муки, пока они не поиграют друг другу.
И тут хозяин пошел в чулан за скрипкой. А Юн потихоньку пробрался следом за ним. Вдруг видит он, что лавочник заложил уши мхом, потом вырвал листки из колдовской книги и хорошенько прикрыл ими мох в обоих ушах. Юн так и обмер. Вдруг его словно осенило. И только лавочник вошел в комнату, как Юн сделал вид, будто поскользнулся, и свалил на пол светильник. Стало совсем темно. Лавочник шарил рукой в темноте, искал трутницу и ругал Юна на чем свет стоит. А Юн тем временем быстренько сбегал в чулан, заткнул уши мхом и заложил их сверху листком из колдовской книги. Только он вернулся, как лавочник зажег светильник. Хозяин злобно поглядел на Юна, но, когда увидел, что брошка лежит на столе, опять прикинулся ласковым да кротким.
Тут лавочник принялся пиликать на своей скрипке. «Задешево достанется мне эта брошка», – думал колдун. Ведь он потчевал Юна такой страшной, такой дьявольской музыкой, что и сам до смерти боялся ее услышать. После такой музыки люди кидались в водопад и гибли там. Потому-то лавочник и законопатил уши мхом, да еще прикрыл их листками от колдовской книги.
Лавочник играл, что твой дьявол. Музыка его казалась веселой и красивой, словно свадебный марш. А Юн слышал ту музыку, что была на самом деле: страшные завывания, крики, визг. Вопли троллей и те могли бы показаться пением ангелов в сравнении с этой музыкой. Да только вы теперь понимаете, что музыка эта не могла принести Юну никакого вреда, потому что он слышал ее сквозь листки колдовской книги. Лавочник всё играл да играл. Он хотел убедиться, что Юн уже у него в руках. А Юн тем временем крепко-накрепко запомнил мелодию. Голова у него стала тяжелой и мутной. У лавочника, видно, тоже разболелась голова, потому что он весь побагровел и сделался урод уродом.
Когда он кончил играть, то больше уже не глядел на Юна. Он вытащил из ушей мох и листки колдовской книги и бросил их в угол. При этом он тряс головой и ругался на чем свет стоит.
Взял он брошку и насыпал Юну полмешка белой муки. Он собирался забрать ее обратно, как только Юн совсем лишится рассудка. Но тут Юн взял в руки скрипку.
– А теперь послушай-ка мою игру, – сказал он и стал играть и притопывать ногами.
Лавочник сперва глядел на него с усмешкой. Но только он услышал первые звуки, как побледнел словно мертвец. Ведь Юн играл его собственную музыку! А в ушах-то у лавочника больше не было листков колдовской книги!
Взмолился тут лавочник и стал громко просить Юна, чтобы он не губил его душу. А тот знай себе играет. И когда Юн окончил песню, то отшвырнул от себя скрипку, схватил драгоценное украшение, мешок с мукой, да и был таков. С той поры он всю жизнь так и ходил с законопаченными ушами: боялся, что ему опять будет слышаться эта дьявольская музыка. А скрипки он потом ни разу и в руки не брал. И это было, пожалуй, к лучшему для Юна, потому что, играя на свадьбах да на гулянках, он пристрастился к вину и чуть было вовсе не спился. Вот какое дело.
А лавочник утонул, в том самом водопаде, где из-за него погибло много народу. Но перед смертью он много ночей боролся с нечистым. И всё озеро наполнилось кровью. Потому и прозвали его Кровавым озером.
Предательство короля Улава
(Перевод Л. Брауде)
Надвигалась ночь. Блеклые розовые отсветы ночного неба озаряли черные громады гор. Ясный осенний месяц смотрелся в зеркальную гладь фьорда.
Халвор подошел к краю горной гряды. Он остановился, тяжело переводя дух, и поглядел вниз, туда, где могло быть селение. Оно лежало где-то там, во мраке. Ему показалось, что он различает очертания домов и пашен. Пот черными полосками разрисовал его щёки, но зато ни одному человеку до самого нынешнего дня не удавалось с такой быстротой перевалить через горы.
На Халворе была короткая и просторная куртка с опояском вокруг стана, а на ногах – мягкие кожаные башмаки. В одной руке он держал тяжелый жезл вестника[29], а в другой – короткую секиру. Он постоял, пытаясь отдышаться.
Немного погодя по коровьей тропе скатился вниз камень. В ближайшей горной усадьбе зарычала собака. Бонд позвал сына. Тот сейчас же вышел во двор, держа в руках тугой лук. Они постояли, глядя вверх, на горы.
В этот миг Халвор перемахнул через ограду и теперь бежал прямо к ним.
– Стой! – предостерегающе закричал бонд Агнар. – Кто ты такой и что тебе надобно?
Незнакомец остановился и, запыхавшись, произнес:
– Зовут меня Халвор, а пришел я от Аслака Сигурдсона с вестью, что король Улав Толстый[30] движется из Согна во главе вооруженной рати. Пусть кто-нибудь из твоей усадьбы передаст жезл вестника дальше. А мне надобно вернуться обратно. Держи жезл!
Младший сын бонда, зажав жезл в руке, пустился бежать по полям к крайней усадьбе у болота. Не застав никого дома, он воткнул жезл в дверь и побежал обратно – снаряжаться в поход вместе с отцом и братьями. Немного погодя вернулся домой бонд, владелец усадьбы, нашел жезл и, не мешкая ни секунды, побежал через болото в горное селение.
Так и случилось, что той осенней ночью с гор стали спускаться в долину люди, одетые в ратные доспехи. Один за другим покидали они опустевшие селения. Пусть король Улав, надумавший прийти в горы, убедится в том, что вольные бонды с оружием в руках готовы защищать покой своих богов.
Аслак Сигурдсон заявил на совете хёвдингов[31]:
– Веру, в которой я вырос, я исповедую по доброй воле, и никакое крещение не может заставить меня изменить ей. Если король Улав на самом деле столь высокородный муж, за какого он себя выдает, он будет уважать наши свычаи и обычаи и не заставит подчиниться новым, которых мы совсем не знаем. Только глупцы меняют веру, не понимая ее сути.
А Эйрик Старый добавил:
– Прав ли Аслак или неправ – о том спорить я не стану. Я же всегда больше полагался на свои собственные силы. Да мы к тому же научены горьким опытом: всякие новые порядки короли вводят для того, чтобы лишать народ свободы. Скоро сюда, в горы, вслед за королем явятся за поборами люди, которые сторону короля держат только для того, чтобы потуже набить свой кошель. По-моему, вся эта болтовня о святом Христе лишь к этому и ведет. Мы всё равно окажемся под пятой либо короля, либо его слуг и вынуждены будем платить непомерную дань. Поэтому давайте выступим против короля и покажем, что не боимся обменяться с ним ударами меча. Но за оружие возьмемся только в случае крайней надобности. Мы все, как один, должны стоять за наше великое дело, пока оно не будет завершено. Придется забыть все наши старые споры и родовые распри. Речь идет о более важных вещах. Хюрнинг, если ты понимаешь, о чем я говорю, то мы вместе, как родичи, постоим за это дело. А уйдет от нас Улав-король, и мы сможем опять решать наши споры по собственному разумению. Согласен?
– Согласен, – звонким голосом ответил Хюрнинг.
И случилось так, что, пока король Улав был в долине, все недруги, послушавшись Эйрика Старого, забыли про свои распри.
К концу дня войско бондов неизмеримо выросло. Никто и припомнить не мог в тех краях такого народного ополчения. Но зато в усадьбах остались одни женщины да дети. Все, кто только в силах был носить оружие, поднялись, чтобы оказать сопротивление королю и защитить долину и народ от Нового завета.
На полях горели костры, а вокруг них группами сидели люди, напряженно ожидая сообщения лазутчиков о приближении короля. Стемнело, и бонды еще теснее сплотили свои ряды. Из отдаленных селений продолжали прибывать новые и новые толпы бондов, исполненных желания нанести решающее поражение королю Улаву.
Когда начало светать, Аслак Сигурдсон увидел на море множество кораблей, которые постепенно вырисовывались на горизонте. Сомнения не оставалось: это шел со своей ратью король Улав.
Эйрик Старый сказал:
– А теперь мы выстроим наше войско на берегу, и тогда Улав увидит, какое у нас могучее ополчение. А уж твое дело, Аслак, повести речь так, чтобы он не мог понять нас превратно или обойти хитростью. Ведь он – мастер на выдумки. В этом ему и равного нет. Не забывай об этом, Аслак. И потом он умеет заговаривать зубы. Он говорит так, что людям кажется, будто всё сказанное им – правда. Но помни: станет он говорить вкрадчиво – будь настороже; заговорит как повелитель, попытается внушить уважение к своему сану, он – неопасен; ну, а уж если смолчит, значит готовится к нападению, и дело наших воинов – держать оружие наготове.
Так говорил Эйрик Старый, знавший короля Улава лучше всех в долине.
В то же самое время король стоял на носу своего корабля. Он был скорее приземистым, чем высоким, хотя и богатырского сложения. И хотя он казался самым низкорослым среди своих воинов, всё равно, взгляды тех, кто видел его впервые, обычно прежде всего приковывались к нему. Так получалось потому, что когда он смотрел на человека, казалось, будто он видит его насквозь. Ни у кого не было более проницательного взора, чем у Улава, и люди, хорошо знавшие его, говорили, что глаза короля – зеркало его ума. Никогда в Норвегии не было более умного короля, никогда не было такого, который бы лучше умел постоять за свое дело.
Бьёрн Толстый – телохранитель Улава – стоял рядом с королем. Он жевал бороду, – как обычно, когда бывал чем-то недоволен.
Глубокие морщины бороздили лоб короля. Взгляд его бродил по полям, где бонды строились в ряды. Казалось, что им не будет конца, потому что из лесу выходили всё новые и новые толпы воинов. Бьёрн Толстый обернулся и посмотрел на королевский флот. Небольшое отборное войско Улава состояло из самых лучших воинов, но всё равно, глупо было бы вступить в бой с такими явно превосходящими силами. Бьёрн Толстый подумал: впервые королю Улаву приходится столкнуться со столь могучим ополчением. Придется, видно, сдаться или отступить. И это – сражение не с великими хёвдингами, а с народом. Как быть? Как обернется это сражение для страны? Каким примером послужит оно другим селениям? Бьёрн понимал, что битва с бондами могла привести королевскую рать к гибели. И уж тут всё зависело от короля. Сумеет ли он и на этот раз найти хитроумный выход из беды? И Бьёрн подумал: удастся Улаву выиграть эту битву, значит он связан договором с неведомыми могущественными силами, а может с тем самым святым Христом, в которого верил и сам Бьёрн, уже принявший христианство.
Позади Бьёрна стояли другие хёвдинги, они думали ту же думу.
Король Улав повернулся спиной к войску бондов и стал разглядывать берег. Казалось, он любуется благоустроенными усадьбами, лежавшими на склонах гор. Но вдруг он поднял руку и сказал:
– Причаливаем к этому мысу! Надо, чтобы все корабли встали носом к берегу.
По одному слову Бьёрна Толстого приказ Улава стали передавать с одного корабля на другой. Воины подивились решению короля, но, повинуясь его приказу, корабли начали медленно скользить по направлению к мысу.
Улав продолжал свою речь:
– На борту останутся только те, кто управляет кораблями. Корабли должны быть готовы в любую минуту выйти в море. Наша рать выстроится на мысу так, что от войска бондов нас будет отделять лишь узкий клин. Тогда им не удастся всем сразу напасть на нас. А теперь – пошли!
Приказ короля был выполнен.
В отдалении выстроилось войско бондов, ожидая Улава, но появился лишь один-единственный вестник, сообщивший, что король Улав пришел в долину и хочет собрать на мысу тинг.
Старейшины бондов принялись совещаться о том, что им предпринять, а Эйрик Старый сказал:
– Это, верно, новая хитрость Улава. Двинемся ему навстречу сомкнутым строем, а воины пусть бряцают мечами о щиты и издают воинственный клич. Раздастся такой лязг оружия, что люди Улава поймут: им грозит смерть. Когда же один из нас заговорит, мы постараемся показать, что все мы едины и горим желанием сразиться с королевской ратью!
И вот они направились к мысу и сразу же выслали вперед для встречи с королем всех самых уважаемых людей.
Улав сидел на камне и приветствовал их учтиво и кротко. Эйрик Старый проворчал что-то себе в бороду;
– С пышной свитой пришел ты, Аслак Сигурдсон, – улыбаясь сказал король, но взор его был так кристально прозрачен и проницателен, что Аслак чуть не отпрянул назад.
Так как Аслак сразу не нашелся, что ответить, заговорил Эйрик Старый:
– Так уж повелось, король. Там, где решаются великие дела, надобны и великие силы, чтобы отстоять справедливость!
Улав повернулся к Эйрику, окинул его взглядом, потом кивнул, словно доверяя себе одному какую-то тайну, и заговорил, снова обратившись к Аслаку:
