Текст книги "Без маски"
Автор книги: Эйвин Болстад
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
– Ты что делаешь, родич?
Лейв не ответил. Он снова стал прислушиваться к грубым голосам. Да, это были те самые голоса. Он слышал их однажды ночью, слышал, как они завывали, впав в исступление, слышал звучавшую в них дикую радость, когда огонь охватил его усадьбу, слышал их сластолюбивые речи, когда они тащили по полям его сестру. И он знал, что стоит ему обернуться и он узнает этих людей.
И Лейв медленно обернулся назад.
У костра стало совсем тихо. Кое-кто подумал было, что он лишился ума. За его спиной встало трое воинов, готовых броситься на него, если он окажется предателем. Все они пристально смотрели на Лейва. Его взгляд встретился со взглядом одного из людей, спаливших усадьбу, – Гаукатури. Тот схватил секиру и начал искать свой щит. Другой грабитель – Аврафасти – стремглав ринулся вперед, держа поднятый меч в руках.
Но тут трое мужчин скрутили руки Лейва за спиной. Его лук и стрелы упали на землю.
Все стояли застыв, словно каменные изваяния. Лейв немного наклонился вперед. Он был совершенно спокоен, только глаза его сверкали удивительным блеском, и даже воинам, привыкшим смотреть прямо в лицо своим врагам, становилось от его взгляда не по себе.
Гаукатури всё еще стоял с поднятой секирой. Аврафасти стал рядом с товарищем.
Темнобородый сказал:
– Отпустите его! Он не безумец!
И, обернувшись к Гаукатури, презрительно сказал:
– Мне кажется, тебе лучше всего креститься сегодня; в этом войске ты, как видно, найдешь себе друзей по нраву.
Лейв сказал как бы про себя:
– Вот эти люди превратили в пепел мою усадьбу, убили моих близких и надругались над сестрой. Это те самые разбойники, это их шайка, я узнаю их… Да, теперь я вижу, здесь немало и других грабителей… Многие поколения моих родичей сражались с ними, никогда не получая поддержки ни от шведского короля, ни от норвежских хёвдингов, а теперь эти люди должны стать освободителями Норвегии. Прав Грими, говоря, что в рати короля Улава гораздо больше чужеземцев и грабителей, нежели это подобает войску норвежского короля.
Он быстро нагнулся и, подняв свой лук, вновь ослабил тетиву. Потом сложил стрелы в колчан, собрал свои вещи и осторожно запихнул их в котомку. Взвалив ее на спину, он двинулся в путь.
Люди молча смотрели на него. Никто не сделал ни малейшей попытки преградить ему дорогу, хотя они хорошо знали, куда он идет. Они медленно расступались, а он шел, не глядя по сторонам. Пройдя немного по тропинке, Лейв обернулся и сказал:
– Прощайте, мы непременно встретимся с вами сегодня же, только попозже.
И он быстрыми шагами направился в лес, выбрав тропинку, далеко огибавшую равнину Стиклестад. Он остановился, услышав, что кто-то окликнул его. Это был темнобородый. Он сказал:
– Я недолюбливаю королевских наемников, людей Дага Рингсона так же, как ты ненавидишь Гаукатури и Аврафасти. На днях мне довелось видеть, как они жгли и грабили мирную усадьбу. А я пришел сюда совсем не ради этого. Я иду вместе с тобой, родич! Я знаю, куда ведет этот путь.
И когда вожак бондов Тури Хюнн с острова Бьяркё поднял свое боевое знамя, в самом первом ряду его стрелков стоял Лейв. С ними были люди из Тронхейма и с северного побережья Норвегии, жители горных селений, фьордов и долин. Это было настоящее норвежское войско, войско норвежцев.
Лейв взглянул на королевскую рать, стоявшую напротив. Подле знамени стояли Гаукатури и Аврафасти. Солнце играло на их шлемах. Перед мысленным взором Лейва плясали страшные языки пламени, лизавшие во мраке ночи усадьбу, а в ушах звучал хриплый голос женщины, которой грозила смертельная опасность.
Но вот раздался боевой клич, и Лейв двинулся вперед. Стрела лежала на тетиве, и перед собой он видел лишь сверкающие шлемы, два шлема, два… Он откинулся назад, натянул тетиву, и стрела со свистом полетела в сторону королевской рати. Он быстро схватил вторую. Всё ближе и ближе подходили друг к другу оба войска, а перед глазами Лейва маячили два блестящих шлема, два… И стрела его долго покоилась на тетиве лука, пока не попала в цель…
Вечером Лейв сидел у костра и начищал маленькую пряжку от пояса. Ему казалось, что от его прикосновения она оживает. Пряжка была чистой и гладкой, она блестела в отсветах огня. Казалось, в ней отражается взгляд ее владелицы, – взгляд, который узнал, что такое покой.
И Лейв обрел покой.
Рассказы из жизни старого Бергена
Своя рубашка ближе к телу
(Перевод Ф. Золотаревской)
Случилась эта история в году тысяча восемьсот пятьдесят седьмом. Зима в тот год выдалась премерзкая: то лютый холод, то проливные дожди. Струи воды беспрерывно хлестали из водосточных труб в подставленные лохани, и потому свежая дождевая вода была в изобилии. Так что в этом отношении всё было хорошо. Но – и только! А вообще – люди из-за непрерывных дождей сделались сварливыми и несговорчивыми. Кредиторы требовали возвращения денег, отданных некогда взаймы, а должники пускались на всякие хитрости, только бы не возвращать эти долги. В Брюггене[34] же купцы надували друг друга как только могли.
У башмачных дел мастера Питтера Андреаса Кнюссена тоже забот был полон рот, хотя дела его и шли как нельзя лучше. Кнюссен был зол, как черт. И это при том, что его недавно избрали членом городского магистрата! Кроме того, он владел лучшей в городе башмачной мастерской и множеством домов, а у жены его была респектабельная гостиница с винным погребком, которая также приносила немалый доход.
Но всех этих благ было, как видно, недостаточно для хорошего настроения. Дело в том, что у Кнюссена была бойкая и красивая дочка, которая всё еще не сумела перенять нравы и обычаи привилегированных особ и не чувствовала вкуса к настоящей жизни. Ну, посудите сами. Башмачных дел мастер без лишней проволочки приискал ей жениха. Да еще какого! Он сосватал ее сыну самого купца Блеха. Благодаря этому браку Анниккен стала бы одной из первых дам в городе. А дрянная девчонка возьми да и влюбись по уши в Корнелиуса – старшего подмастерья Кнюссена.
Была еще одна весьма важная причина для этого сватовства. Кнюссен давно уже вбил себе в голову, что хочет попасть в гражданскую гвардию[35]. Тогда он станет капитаном. «Господин капитан Питтер Андреас Кнюссен» – это уж другой коленкор! А его «мадам» будет называться «фру Кшоссен». Старый Блех гарантировал Питтеру избрание. Разумеется, после того как они породнятся. Когда-то Кнюссен был капралом и председателем корпорации башмачников в Копенгагене и Гамбурге, и не проходило дня, чтобы он не напоминал об этом своим домочадцам. По его выражению, он «на военном деле собаку съел».
А теперь его дочь Анниккен бросает вызов и добрым купеческим традициям и религии, не говоря уже о чести и амбиции. Вот какие думы терзали в одно прекрасное зимнее утро башмачных дел мастера Питтера Андреаса Кнюссена.
Он встал с постели в половине шестого, свирепый, словно бык. Он рвал и метал, расхаживая взад и вперед по холодному полу. На улице Пер-сторож певуче выкрикивал:
– Часы пробили пять! Ветер сильный, норд-норд-ост! В городе всё тихо и спокойно.
Кнюссен распахнул окно и закричал:
– Будет тебе вопить в такую рань! Ну чего орешь, пьяница чертов? Ты лучше скажи, привязал ты фонарь как следует? Нет, миленький, не привязал! Он бился и дребезжал, и я из-за него целую ночь глаз не сомкнул. Проваливай-ка отсюда и не порть мне вид из окна!
Облегчив таким образом душу, Кнюссен принялся за утренний кофе. После этого он совсем успокоился. В шесть часов он, ковыляя, спустился с лестницы и отворил дверь в мастерскую. Восемь подмастерьев сидели за работой, а мальчики-ученики таскали взад и вперед кожи, которые они отмачивали в воде и размягчали молотками.
Кнюссен обошел мастерскую, выискивая, к чему бы придраться. Он сунул нос в чан с чистой, как слеза, водой. Главный подмастерье Корнелиус был в ответе за то, чтобы чан для вымачивания кожи всегда содержался в чистоте. Кнюссен, сердито ворча, двинулся дальше. Со стола, на котором складывали готовые башмаки, он схватил сапоги поверенного Кельмана.
– А ну-ка взгляни сюда, Корнелиус! – закричал он. – И это ты называешь добротной работой? Уже третий раз на этой неделе ты портишь заказ! Опорки какие-то, а не сапоги!
Силач Корнелиус, который славился своим уменьем на весь город, заскрипел зубами от такого безбожного поклепа и сердито ответил:
– Хотел бы я знать, сумеет ли кто сделать лучше.
И тут все подмастерья прыснули, пригнули головы и стали копошиться под столом. Кнюссен прекрасно всё это видел. Он рассвирепел вконец.
– Дерьмовая работа! – рявкнул он, отшвырнув от себя сапог.
Корнелиус не остался в долгу.
– Тогда пусть хозяин сам попробует смастерить такие башмаки, – ответил он.
– Что такое? – взревел Кнюссен. Ты это что себе позволяешь? Насмехаться надо мной в моем собственном доме? Ах ты голодранец этакий! Кто хозяин этого подворья? Ты или я? Кто тачал башмаки всей копенгагенской знати? Ты или я? Кто исколесил вдоль и поперек всё баварское королевство и всю Францию? Ты или я? Кто делал башмаки на всякий манер и по всякой моде в разных концах света? Ты или я? И кто получал об этом свидетельства от лучших башмачников во многих странах и королевствах? Уж во всяком случае не ты. Никто не поверит твоей похвальбе, да и мне недосуг ее выслушивать. Нет, с этим надобно покончить! Убирайся из моего дома! Плакать и печалиться о тебе не станем.
Корнелиус снял кожаный передник и, свернув его, положил в свой сундучок вместе с инструментами. Затем он поднялся наверх, чтобы сменить рабочую одежду.
Тут ему повстречалась Анне Большая. Когда-то она была кормилицей Анниккен, а теперь считалась как бы ее второй матерью и согласно традициям пользовалась большим почетом в доме. Анне заговорила на своем певучем южно-фьордском диалекте:
– Слышала я, что он сказал тебе, Корнелиус. И даю я тебе совет: ступай к старому Бёшену и расскажи ему про всё. Он до смерти ненавидит Блеха, а оба они – черту под стать. У Элине, кормилицы Бёшена – острый глаз и ушки на макушке. Она всё расскажет тебе про хозяина, а ты смекай да мотай на ус… Потом иди к Бёшену и пообещай, что ежели…
Анне Большая вдруг умолкла и прислушалась. Потом она быстро выскользнула из комнаты и с невинным видом принялась катать выстиранное белье. Кнюссен, пыхтя, взбирался по лестнице. Он подошел к Корнелиусу и виновато сказал:
– Вот три далера, которые я тебе должен. А вот еще один в придачу. Поезжай в Салхюс к башмачнику Клойсевигу и наймись к нему в подмастерья. Передай ему от меня поклон. Ну вот и всё!
У Корнелиуса прямо-таки язык чесался, до того хотелось ему высказать хозяину всё, что накипело у него на душе. Но он вспомнил совет Анне и, молча взяв деньги, с сундучком на плече пошел вниз по лестнице. Когда парень собрался войти в кухню, чтобы проститься с женщинами и поблагодарить их за всё, перед ним внезапно вырос Кнюссен и быстро задвинул щеколду. А в это время с другой стороны чей-то маленький кулачок изо всех сил барабанил по двери.
– Тебе нет надобности прощаться, я сам передам от тебя поклон, – сказал Кнюссен, понизив голос так, чтобы его не слышали на кухне. – Выметайся из дома, да поживее!
Корнелиус пошел по улице Страннгатен, а оттуда – на пристань Мюребрюгген. Там он получил место истопника у Бёшена и тотчас же принялся таскать в дом дрова.
А между тем башмачных дел мастер сидел в парадной гостиной с женой, дочерью и кормилицей Анне. Семейный совет был в сборе. Кнюссен стал в позицию и пронзил Анниккен своим самым испепеляющим капральским взглядом. И тут он сказал:
– Завтра вечером мы званы к Блехам. Старику исполняется шестьдесят, и на его дне рождения мы объявим то, о чем давно уж с ним порешили. Слышите? Завтра же, а не в это воскресенье и не в следующее! Там будет много высокопоставленных гостей. Понимаешь, Анниккен, что это для тебя значит? Корнелиус ушел из дому. Он отступился от тебя только из-за того, что я сказал ему словечко не по нраву. А ведь он сам был кругом виноват! Он не хочет тебя больше видеть. Слышишь ты меня или нет? Хотел бы я знать, кто здесь голова в доме, я или ты? Кто бывал в Копенгагене, я или ты? Нечего скалить зубы, отвечай!
– Да, дорогой батюшка, – покорно сказала Анниккен. – Я понимаю, что это значит для меня. Я согласна.
– Что? – Кнюссен уставился на нее с глупым видом. – Я не ослышался? Это еще что за новые мелодии? Это с каких же пор ты стала согласна?
Чуя подвох, башмачных дел мастер стал испытующе сверлить взглядом свою жену. Но затем пробурчал себе под нос:
– Нет, она тут ни при чем. Ей хочется стать благородной дамой еще больше, чем мне капитаном.
Тогда он резко обернулся к Анне Большой и закричал:
– Уж не твои ли это проделки? Ты всегда выгораживаешь девчонку! Гляди у меня, а не то враз вылетишь из дому!
Анне Большая выпрямилась и отрезала:
– Я тебя не трогаю, и ты меня не задевай!
Она оправила камлотовый чепец, одернула кружевные оборки и забросила за спину длинные черные ленты. Пусть Питтер Андреас Кнюссен не забывает об уважении к кормилице, которая вскормила своей грудью его дитя и семнадцать лет прожила в доме, за всё это время ни разу не повидав ни своего венчанного супруга, ни своего ребенка. Анне пришлось покинуть семью, чтобы заработать деньги, так как усадьба их была заложена и нужно было выплачивать огромный долг. Ее уважали за это, хотя никто не думал о ее горе и слезах. И Кнюссен не смеет нарушать традицию, предписывающую уважение к кормилицам, навсегда покинувшим родной дом.
Анне Большая величественно выплыла из гостиной, оставив дверь открытой настежь. Пусть глава дома сам затворит ее, если желает.
Кнюссен сразу же раскаялся в своем поступке, но всё-таки погрозил Анниккен пальцем:
– Я не верю тебе. Тут какой-то обман.
На это Анниккен ответила невинным тоном:
– Вы же знаете, батюшка, что мне не обмануть и кошки. Я пойду на вечер к Блехам, если вы велите.
– Значит ли это, что ты согласна идти под венец с Блеховым Клойсом? Так надобно тебя понимать? Хотелось бы мне знать, кто каждый божий день затевал в доме скандалы – ты или я? Кто каждый вечер за ужином поднимал такой визг, что гасли свечи и нам приходилось сидеть в кромешной тьме с куском грудинки в руках? Кто на чем свет стоит честил Блехова Клойса и визжал так, что иерихонские трубы показались бы боцманской свистелкой по сравнению с этими воплями?
Вмешалась мадам Кнюссен:
– Но, господи спаси, отец, ты же видишь, она передумала. И не ори так, ведь на всю улицу слышно!
– Я ору на своей собственной улице, старуха! Здесь каждый дом и каждый клок земли принадлежат мне! – рявкнул Кнюссен.
Мадам гневно выпрямилась.
– Вот как! Дома меня будут обзывать старухой, а на людях величать «фру»! Ну нет, благодарю покорно! – сказала она зло и, отбросив всякие церемонии, заговорила на старый манер:
– Ты дерешь глотку, как самый что ни на есть паршивый башмачник.
– И вовсе нет! – воскликнул Кнюссен. – Я ругаюсь, как подобает капитану. Такой важной персоне всегда дозволено ругать нижние чины, они ведь только и живут на земле для того, чтобы капитан изливал на них свой гнев, когда встает с левой ноги… Уж будьте покойны, я устав назубок знаю. Да… И все должны выслушивать его ругань, нравится это им или нет! И баста!
– Подумать только! – вкрадчиво сказала мадам. Сколько ума наберешься ты от одной сабли и пары эполет! Да еще сможешь говорить мне «баста». Ну, наш город может гордиться таким земляком. К тому же все должны знать, что ты в юности повидал белый свет – бывал в Аскёне, Салхюсе и даже в Копенгагене.
Кнюссен побагровел:
– Да, это я был капралом под начальством капитана Равна, которого и после смерти с почтением вспоминают за его зычный голос. Это я наблюдал парад войск в Копенгагене и видел, как сам обер-бургомистр вольного города Гамбурга шел с золотым ключом в одной руке и с жезлом в другой! Это я…
– …Рехнулся вконец! – закончила мадам, полностью перейдя на привычный жаргон бергенских торговок, и направилась к двери. – Ну нет. Ежели такое представление будет каждый день, когда ты сделаешься капитаном, а я стану фру Кнюссен, то покорно благодарю! И запомни, башмачник Кнюссен: ежели ты вздумаешь на нас учиться капитанским манерам, я тоже припомню словечки из доброго старого времени, и – плевать мне на то, что я – благородная дама! Гляди, как бы я не рассердилась всерьез!
Кнюссен мгновенно преобразился в спокойного, покладистого супруга, каким он был до того, как капитанская блажь засела в его голову. Он вздохнул и сказал жалобно:
– Неужто тебе невдомек, матушка, что я не доверяю дочери и не очень-то уверен в Блехе и его сынке, этом ленивом дурне, что сидит по целым дням в пивной Кидинга и потягивает пунш?
– С чего это ты разнюнился? – насмешливо проговорила мадам Кнюссен.
– Ах, Каролине, ты не забывай, что дочь-то у меня одна. Я хочу, чтобы она залетела повыше нас с тобой. Так что, уж придется кое-чем жертвовать. И сам не знаю, отчего это меня всякие беспокойные мысли одолевают? Блех очень заинтересован в том, чтобы дело сладилось. А мы не должны забывать, какая это для нас честь!
– Но всё равно тебе не из-за чего так бесноваться и кричать. – Жена снова заговорила тоном благородной дамы. – И не нужно было выставлять Корнелиуса за ворота. Он ведь первый подмастерье в городе, его никто не сможет заменить. С такими людьми нужно ладить, ежели хочешь, чтобы твоя мастерская слыла самой лучшей. Корнелиус не дурак, он понимает, откуда ветер дует!
– Ох, верно! – в отчаянии произнес башмачник. – Сказано в самую точку! По ночам с меня просто десять потов сходит, всё размышляю, а что делать – ума не приложу! Если бы я еще не ударил с Блехом по рукам! Не понимаю, откуда у меня все эти темные мысли? Так и копошатся в голове! И всё-таки я знаю, что прав. Нет ни одной девицы на свете, которая не хотела бы забраться повыше своих подруг. И не так уж часто бывает, чтобы знатный и богатый купец захотел взять в жёны дочь простого башмачника. – Кнюссен покачал головой, потом стукнул кулаком по столу и закричал:
– Девчонка выйдет за Блеха, хочет она того или нет! Она станет первой дамой в городе, не будь я Питтер Андреас Кнюссен!
Казалось, судьба Анниккен была решена. Но на следующий день Анниккен и Анне Большая появились в дровяном сарае Бёшена. Корнелиус, закусив нижнюю губу, благоговейно слушал Анниккен, которая так тарахтела, что он только диву давался.
– Послушай ты, недотёпа! – сказала она своему дружку далеко не ласковым тоном. – Нечего тебе тут стоять, распустив губы, словно траурное покрывало над гробом. Морда у тебя сейчас ну точь-в-точь как у дохлой овцы. Только теперь для этого не время. Ты, я вижу, не такой уж храбрец и боишься открыто поговорить с Бёшеном. Однако у тебя хватало храбрости тискать и целовать меня… Прости, Анне, что тебе приходится слышать всё это, но нужно называть вещи своими именами… А уж если ты, Корнелиус, со мною держал себя таким молодцом, то как ты смеешь, негодник этакий, бояться какого-то толстяка Бёшена или вообще кого бы то ни было на свете? Этак я, пожалуй, решу, что ты ставишь меня ниже других! А тогда – можешь брать свой сундучок и отправляться в Салхюс или хоть к черту на рога! Иди к Бёшену и выуди у него всю подноготную о Блехе. Наобещай ему за это с три короба, соври ему… Он надул на своем веку стольких бедняков, что не грех будет разочек и его надуть. Ведь дело-то идет о нашем счастье, Корнелиус! Бог нам простит, ежели мы оставим в дураках мошенника. Ну, а коли ты боишься, то мне придется идти под венец с Блеховым Клойсом. Топиться я не собираюсь, хотя мысль о том, чтобы лечь с ним в постель, и доводит меня до крайности… Еще раз прости, Анне…
– Я иду сейчас же! – решительно сказал Корнелиус. Шея у него побагровела. Он пошел было к двери, но вдруг повернулся и зло сказал:
– Да, уж ты-то не пойдешь топиться! Ты чертовски похожа на своего папашу. Но берегись!.. Помни, что рука у меня одинаково тяжелая, обнимаю ли я девушку, или даю ей затрещину.
С этими словами он пошел прямо к Бёшену и выложил ему всё начистоту. Он сказал, что Блех зарится на добро и деньги Кнюссена. И что Кнюссен гораздо богаче, чем думают многие. И что он, Корнелиус, может стать зятем и наследником Кнюссена, потому что Анниккен любит его. Тут Корнелиус перевел дух. Он никак не решался заговорить о самом главном. Но мысль об Анниккен и Блеховом Клойсе развязала ему язык, и Корнелиус решительно заговорил о самых сокровенных тайнах семейства Бёшенов, о которых рассказала ему Анне Большая. Говорил он не называя имен, но не упуская ни малейшей подробности. Оказывается, он знал о том, что Бёшен в последнее время потерпел большие убытки на акциях.
Бёшен, выпучив глаза, откинулся на спинку стула. Губы его запрыгали. Он то и дело менялся в лице. Но Корнелиус намекнул, что Бёшен может получить заем на выгодных условиях и благодаря ему спастись от угрозы разорения, которая, словно дамоклов меч, висела над его домом.
Бёшен вскочил и хотел было накостылять наглецу шею. Но тут ему пришло в голову, что если Блеху удастся завладеть деньгами башмачника, то он наверняка уцелеет во время кризиса, который многих купцов скрутил в бараний рог. И к тому же заем… Правда, он сам много раз давал обещания, которые и не думал выполнять. Но всё-таки тут есть какой-то шанс. Да, но тогда придется предать Блеха… А какое ему дело до Блеха? Ведь он его, собственно говоря, терпеть не может. Бёшен взвешивал все «за» и «против», а Корнелиус меж тем стоял, отирая со лба холодный пот. Наконец Бёшен тихо проговорил: – Ступай к своему бывшему хозяину и скажи: пусть подождет с обручением, пока бриг «Альберт Блех» не вернется в Берген. Я говорил с Пине из Тронхейма на прошлой неделе. Он получил от своего шкипера важные вести, которые вот-вот должны окончательно подтвердиться. Это всё! Ступай, да не забудь своего обещания.
– Раз обещал – выполню! – ответил Корнелиус.
Корнелиус и Анниккен вместе вошли в комнату, где сидели башмачных дел мастер и его жена. Те разинули рты от удивления. Кнюссен вскочил и заорал:
– Хотел бы я знать, кого вышвырнули из этого дома, тебя или меня? Кого?..
Корнелиус поднял руку, но, видя, что заговорить ему не удастся, стукнул кулаком по столу так, что старинная суповая миска подпрыгнула кверху.
– Хоть раз выслушай меня, хозяин! – вскричал он. – Я желаю тебе только добра. Неужто ты хочешь сделать Анниккен нищей? Тебя обманывают, а я знаю, что обманывать грешно. Я прошу тебя погодить с обручением и свадьбой, пока бриг «Альберт Блех» с полным грузом, в целости и сохранности, не пришвартуется в Санвикской бухте. Ежели ты не смекаешь, в чем тут дело, то ты глупее лесного пня и не стоишь даже капитанской шпоры. Провалиться мне на месте!..
– Бриг? – пробормотал Кнюссен, выпучив глаза. Он взглянул на жену, которая схватилась рукою за сердце: она-то соображала быстрее, чем муж.
«Что же это? – думал Кнюссен. – Ведь Блех говорил, что бриг с грузом ржи вышел из Одессы и теперь благополучно плывет в тихих водах, в нескольких днях пути от норвежских берегов? Но ведь такие же небылицы сочинял и Плейн, перед тем как на его шхуну был наложен арест за долги, а сам он стал в Брюггене притчей во языцех!»
Наконец Кнюссен обрел дар речи.
Он повернулся к Корнелиусу и сказал тихо и зло:
– Ежели это правда, то я отблагодарю тебя, парень. Но если ты лжешь, то насидишься у меня в тюрьме. Уж я-то говорю святую истину! А покуда – убирайся из моего дома!
После этого Кнюссен надел цилиндр, взял трость с серебряным набалдашником и отправился в захудалый винный погребок, где Плейн завивал горе веревочкой, вспоминая о своем потерянном богатстве. Понадобилось немало стаканчиков вина и обещаний дать взаймы денег, прежде чем язык у Плейна развязался. Он сказал не так уж много, но и от сказанного им Питтер Андреас Кнюссен побледнел и затрясся.
Возвращаясь домой, Кнюссен то и дело отирал пот.
Ну и дела! Оказывается, Блех разорен вконец, а бриг его конфискован. Хорош был бы Кнюссен, если бы позволил одурачить себя и отдал бы дочь за его сына!
Дома Кнюссен сказал своей супруге:
– Вот каковы эти благородные! Если они хотят с тобой породниться, то уж, верно, неспроста. Вот тут и надейся на них. Нет, больше я не желаю иметь с ними никаких дел. Лучше отдам свою дочь за Корнелиуса. Своя рубашка ближе к телу! И теперь никому доверять не буду. Завтра же забираю за долги дома у башмачника Хансена и Пера-сторожа. Я не какой-нибудь благотворитель.
И вот Корнелиус женился на Анниккен, и она нисколько не раскаивалась в том, что вышла за простого подмастерья и не сделалась благородной дамой. Бешен так и не получил обещанного займа. Он пробовал говорить об этом с Корнелиусом, но тот глядел на него невинными глазами, словно новорожденный младенец. Старый плут Бешен разорился на своих махинациях. Теперь они вместе с Плейном утешались в погребке и на чем свет стоит ругали всяких разбогатевших выскочек.
А Кнюссен излил всё зло на башмачнике Хансене и Пере-стороже. Он отнял у этих бедняков дома за долги и выбросил их на улицу. Так что в этой истории они пострадали больше всех.
Как Сара-кормилица съездила домой на рождество и спасла усадьбу
(Перевод Л. Брауде)
Это – история из жизни Бергена середины прошлого века, и произошла она сразу же вслед за знаменитым пожаром, уничтожившим дотла почти всю центральную часть города. На улице Страннгатен стоял большой господский дом с прилегавшими к нему лавками, складами, хлевами, конюшнями и летними постройками, которые тянулись до самого залива. Владельцем всего этого, так же как и самой лучшей кондитерской в городе, был купец Вейдеман.
Случилось так, что фру Вейдеман внезапно разродилась тройней. Дело было осенью. Местные острословы говорили, что на этот раз Вейдеман замесил слишком много теста.
Между тем Вейдеман поместил в газете «Адрессеависен» объявление о том, что ищет здоровую и крепкую кормилицу для трех голодных ртов. Вскоре ему посчастливилось нанять одну из тех ядреных молодых женщин, которые приезжают с берегов отдаленных фьордов в Берген и вскармливают чужих детей, чтобы покрыть долги своей небольшой усадьбы и внести арендную плату. Зато когда-нибудь потомки их спокойно будут владеть своими наследственными аллодами[36].
Нетрудно представить себе, что пришлось выстрадать этим самоотверженным душам!
Следует заметить, что Сара была человеком сильным, и держалась она с большим достоинством. Трое прожорливых чужих детей, напоминавших ей изголодавшихся волчат, очень быстро завладели всеми ее помыслами. Позднее она передала им все прекрасные сказки и песни родного края, всю свою любовь к красотам горной природы Йольстера[37]. Дети богача бесплатно получили все эти бесценные сокровища вместе с молоком.
Большинство кормилиц в городе с годами превращались просто в нянек. И тогда их называли, в зависимости от их внешнего облика: Анне Большая, Анне Маленькая, Старушка Карен… Об этом рассказывают старинные рукописи.
Все эти женщины носили особую, раз и навсегда установленную форму: черную юбку, черную же, облегающую кофту и короткий черный атласный передник. В знак того, что они – замужние женщины, на головах у них были высокие, в виде кулька, черные камлотовые чепцы с кружевными оборками. На спину ниспадал широкий бант из черного же шелка.
Кормилица, служившая у Вейдемана, которую, как известно, звали Сарой, была, по сравнению с другими кормилицами, выдающейся личностью. Во-первых: ее не слишком пышная грудь была источником такого количества молока, которого вполне хватало для трех ненасытных ребят. Во-вторых: она любила пиво и полагала, что в нем – причина ее молочного изобилия. Так считалось испокон веков у них дома, в Йольстере. В-третьих: она была похожа на настоящую даму, и красива, точно какая-нибудь фрейлина французского двора, изображенная на миниатюре. В-четвертых: она была очень полнокровна и влюблена в своего мужа.
Приближалось рождество. В это время вся прислуга оказывалась в доме крайне необходимой, и особенно кормилица, пользовавшаяся, в силу своего положения в семье, всеобщим уважением.
И вот случилось так, что самая молодая из всех кормилиц Бергена взбунтовалась под самые рождественские праздники. В течение нескольких дней Сара взбудоражила весь город до такой степени, что перепутались все представления о правах прислуги и господ.
Дело было так: какая-то баржа с дровами, побывавшая во фьордах, прибыла из Мере в Берген. С этой баржей Саре был доставлен горячий привет от мужа и разные неприятные вести о постигших хозяйство стихийных бедствиях. Плохо уродился хлеб, сгорело сено. Они лишились многих овец и свиней, которых продавали обычно в городе по четыре кроны за голову. Кроме того, нашелся еще во фьордах какой-то купец. Он с помощью ловкого поверенного, продувного крючкотвора, пытался прогнать мужа Сары из дома и усадьбы. А тому ничего лучшего не пришло в голову, как послать жене весточку о случившейся беде. Видно, Сара была главой семейства.
Всё это рассказала она Вейдеману. И не просто рассказала. Она попросила его о помощи.
Собственно говоря, этого ей делать не следовало. Она получала хорошее жалованье, и ее очень уважали. Что еще могла требовать простая служанка? Вейдеман легко мог бы ей помочь, ему даже хотелось помочь кормилице. Но тогда о его поступке пронюхали бы другие купцы, а благодеяния, оказываемые прислуге, шли вразрез с принципами богачей. И кто его знает, к чему бы всё это привело. Ведь Вейдеман был знаком с крючкотвором поверенным и не желал с ним ссориться. Поэтому он наотрез отказался помочь Саре и предложил на выбор: либо она спокойно остается на рождество в Бергене и занимается своим делом, как другие кормилицы, либо на барже из Мёре отправляется подобру-поздорову домой. Вдобавок он сделал ей отеческое внушение о ее долге и ответственности по отношению к господам. Свои советы он обильно подкрепил цитатами из премудрости, преподносимой обычно детям. И потом: как быть с малышами, если она поедет домой спасать имущество?
– Детей я возьму с собой, – решительно заявила Сара. – Здесь на рождество они будут заброшены. И потом, как я поняла, у меня на рождество будет столько других хлопот, что вряд ли найдется время пестовать бедных малюток. Детям будет лучше в Йольстере, чем здесь, на улице Страннгатен. Там они будут в безопасности от холеры, которая, может, затаилась на любом корабле и не разбирает ни богатых, ни бедных.
Тут Вейдеман и его жена оба разом встали. Они заговорили, перебивая друг друга. Ей дается неделя на размышление… и… вот бог, а вот порог! Театральным жестом они указали ей на дверь. Но на Сару это не произвело ни малейшего впечатления.
