Текст книги "Пережитое"

Автор книги: Евгения Гутнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

Из других лекторов, оставивших наиболее яркий след в моей памяти и читавших нам лекции на разных курсах, я могу назвать Ванага и его лекции по истории России в XIX веке, особенно первую их часть. Лекции по новой истории до Парижской Коммуны включительно на третьем курсе очень остроумно, живо и интересно читал Сергей Борисович Кан, а затем продолжал вплоть до революции 1917 года Владимир Михайлович Хвостов.

Несмотря на свою некрасивость, контрастировавшую с изяществом и тонкостью С.Б.Кана, на грубые, точно вырубленные топором черты лица и скрипучий голос, Хвостов читал лекции очень интересные по содержанию и, главное, умные. Лично я слушала их с большим удовольствием и впервые почувствовала интерес к эпохе империализма. Курс истории «колониальных и зависимых народов» – так тогда называлась история стран Востока в средние века и новое время – читался «колхозом». Среди участников этих чтений были весьма разные лекторы. Историю средневековой Турции читал Н.А.Смирнов, лекции которого стали притчей во языцех. Так как учебника никакого не было, мы стенографировали и перед экзаменом лихорадочно зубрили их в машинописном виде. Таким образом оказались зафиксированными перлы красноречия лектора, человека неплохого и, наверное, знавшего свой предмет, но не слишком грамотного по части русского языка. Некоторые «афоризмы» Н.А.Смирнова очень нас развлекали и запомнились на всю жизнь. Главный из них, весьма содержательный и актуальный в нашей последующей жизни, гласил: «Каждая правящая династия была слабже предыдущей», и другой: «Сколько одного барана не паси, ничего к стаду не прибавишь». Встречалось у него также много других подобных высказываний, которые теперь не помню. Лучше по истории Турции более позднего времени читал Анатолий Филиппович Миллер, а по истории Ирана – А.Штейн. Но самым ярким, даже блестящим лектором следует назвать, конечно, Игоря Михайловича Рейснера, брата Ларисы Рейснер. Обладавший обаятельной внешностью, прекрасным тембром голоса, Игорь Михайлович, грассируя, с большим темпераментом и знанием дела читал нам историю средневековой Индии до XVIII века. Его лекции были содержательны и ярки по форме. Бледнее читал историю Китая Эренбург – племянник писателя.

Очень хорошим, хотя и своеобразным лектором был Владимир Капитонович Никольский, известный этнограф и антрополог. Невысокий, вертлявый, с резким голосом, он тем не менее читал историю первобытного общества очень живо, весело, остроумно, с некоторой фамильярностью по отношению к студентам, но в целом серьезно и интересно.

Увы, многих хороших лекторов нашего факультета мне не довелось услышать: К.В.Базилевича, читавшего историю России до XVIII века, Н.М.Дружинина– историю России XIX века (они читали военному потоку, и там их очень любили) и моего дорогого Сергея Даниловича Сказкина, который, как утверждали все, кто слушал его большие курсовые лекции, был непревзойденным, ярким лектором. Приходилось посещать и очень плохие лекции, например, некоего Баклаева, читавшего у нас особый предмет «ленинизм», очень скучно и плохо, зато экзамен начинавшего с вопроса о социальном происхождении и в зависимости от этого ставившего оценки. Я уже говорила о скучных лекциях по политэкономии. Историю партии в течение двух лет читал нам старый большевик Юдовский, как нам казалось, седой старик в черных очках.

Сначала он читал довольно свободно и интересно, благо в то время еще не появился «Краткий курс истории ВКП(б)» и существовали разные точки зрения на многие вопросы.

Среди наших лекторов был и Исаак Израилевич Минц, тогда еще молодой и преуспевающий специалист по истории Октябрьской революции. Этому сюжету и были посвящены его лекции. Читал он с большим знанием фактов, излагая по дням и чуть ли не по часам все, что происходило в период от Февральской революции до начала гражданской войны. Его лекции были довольно интересными, но совершенно лишенными каких-либо обобщений, так что уже обнаруживали виртуозное умение будущего академика обходить наиболее острые вопросы.

Читалось множество других, очень плохих, как-то не запомнившихся лекций – по педагогике и методике, русской и западной литературе, по истории колониальных и зависимых стран в новейшее время.

Как же нас учили? Ответить на этот вопрос однозначно довольно сложно. В целом учили добросовестно, внедряли в наши умы начатки гражданской истории, которой мы вовсе не знали, учили опираться на источники (и это с первого курса), внушали необходимость самостоятельной работы с ними и, что очень важно, предостерегали от верхоглядства и компиляторства. Это была в целом добротная школа, за которую я глубоко благодарна истфаку.

В первые три года нашей учебы я находилась как бы на перепутье между традициями школы Покровского и новыми веяниями возврата к изучению гражданской истории. Хотя грубый социологизм Покровского был в какой-то мере преодолен в итоге реализации постановления ЦК от 16 мая 1934 года, но в изучении и преподавании истории СССР его основные концепции далеко еще не ушли в прошлое. Нашим главным пособием по этому предмету в 1934 и 1935 годах стал курс истории России М.Н.Покровского[15]15
  Покровский М.Н. Курс лекций по истории России. М.-Л., 1929.


[Закрыть], хотя и не столь вульгарно-социологичный, как его «История России в самом сжатом очерке»[16]16
  Покровский М.Н. История России в самом сжатом очерке. М., 1920. 4.1–2.


[Закрыть], но очень далекий от сколько-нибудь научно-объективного подхода к предмету, написанный, однако, ярко, с известным даже блеском. «Буржуазная» или, вернее, дореволюционная историография третировалась им как фальсификаторская и находящаяся всегда под подозрением. Но в 1936 году начался открытый поход на Покровского и его школу. Властителя дум, который, на его счастье, к этому времени уже умер, грубо низвергли с пьедестала. Все его взгляды и концепции подверглись безжалостной критике, он сам был обвинен в фальсификации истории. Появилось несколько сборников[17]17
  Против исторической концепции М.Н.Покровского. Л., 1939–1949. 4.1–2.


[Закрыть], «разоблачающих» его как врага марксистского понимания истории, причем в этих сборниках вынуждены были принять участие (а может быть, сделали это добровольно) его самые ближайшие ученики и последователи – М.В.Нечкина, А.М.Панкратова, профессор С.М.Дубровский и многие другие. (Для нас, начинающих историков, это стало первым уроком, продемонстрировавшим, сколь превратна судьба крупного ученого, с чем потом приходилось встречаться неоднократно.) В свою очередь, противники Покровского, которых он в течение долгих лет преследовал и третировал как «буржуазных ученых», Б.Д.Греков, С.В.Бахрушин, К.В.Базилевич и многие другие выдвинулись на первое место, получили звание историков-марксистов, а их работы сделались достоянием марксистской науки.

Этот «переворот» имел определенное положительное значение, открыв путь для возврата к серьезному, углубленному изучению исторических источников, покончив с грубой вульгаризацией, когда, например, движение декабристов объяснялось тем, что его участники были заинтересованы в вывозе хлеба за границу. И хотя меня лично коробила брутальность этого переворота и отречение учеников от некогда столь почитаемого учителя, в целом большинство было довольно такой реабилитацией истории как науки. Правда, мы, начинающие историки, не сразу заметили оборотную сторону этого переворота: что он носил волюнтаристский характер, клал конец свободным дискуссиям двадцатых – начала тридцатых годов, что одну форму принуждения и монополизма («покровщину») он заменил другой, что это было знамением наступающего жестокого времени предписаний свыше, как следует трактовать те или иные вопросы истории.

До 1936 года диктат Сталина в нашей науке еще не проявлялся вполне отчетливо. Вождь тогда не считался «корифеем науки» и сам использовал в своих трудах те или иные выводы, к которым в своих дискуссиях приходили ученые. Однако с 1936 года, когда была «разоблачена» покровщина, принята «Сталинская Конституция», начался новый тур борьбы с оппозицией и особенно когда в 1938 году был издан «Краткий курс истории ВКП(б)», – вновь обретшая право на существование историческая наука сразу же оказалась в прокрустовом ложе допускаемых для исследования тем и навязываемых по ним решений. Примером может служить «возникновение» или «изобретение» в конце тридцатых годов «рабовладельческой формации» и пресловутой «революции рабов» либо же навязшее в зубах нелепое утверждение, что крестьянские движения средневековья неизменно терпели поражение потому, что в то время не было пролетариата. Как будто он мог тогда быть!

«Рабовладельческая формация», о которой нет упоминания ни у Маркса, ни у Энгельса, ни у Ленина, родилась в дискуссиях начала двадцатых годов о так называемом «азиатском способе производства». Последний всплыл впервые в спорах о судьбах китайской революции. Ее особенности некоторые ученые и политики попытались объяснить своеобразием исторического пути развития Китая в докапиталистический период. Это своеобразие некоторые участники дискуссии видели в предположении, что до феодализма в Китае существовал «азиатский способ производства». Их противники, в числе которых был и Сталин, напротив, стремились доказать, что социалистическая революция в Китае должна развиваться так же, как и в России, поскольку, по их мнению, Китай прошел тот же исторический путь, что и народы Европы. Для утверждения этой идеи, вопреки сторонникам «азиатского способа», мало тогда известный востоковед, специалист по истории Древнего Востока, ленинградец, впоследствии академик, В.В.Струве выдвинул теорию обязательности для всех народов «рабовладельческого строя», который пережил якобы и Китай. Сталин взял этот тезис на вооружение, а может быть, даже инспирировав его, и объявил в «Кратком курсе истории ВКП(б)» «рабовладельческий» (а не античный – так называли его Маркс и Энгельс) способ производства, следующий за первобытно общинным строем, социально-экономической формацией. Как и все, что было припечатано «Кратким курсом», эта формулировка применительно к «пятичленке» формаций не подлежала обсуждению. И в нашей науке прочно утвердился «рабовладельческий способ производства», хотя, в отличие от других, известных в истории, он определялся не по характеру собственности (что всегда подчеркивал К.Маркс), но по форме эксплуатации.

Несколько позднее, в конце тридцатых годов, стала зарождаться и теория «революции рабов», расцвет которой относится к концу сороковых – началу пятидесятых годов. Инициатором ее выдвижения был уже упоминавшийся мной А.В.Мишулин, который на всю историю античного мира смотрел с точки зрения восстания Спартака и старался всячески доказать, что в революции, отделявшей античный мир от средневековья, решающую роль сыграли восстания рабов, в которых они, наподобие буржуазии в буржуазных и пролетариата в социалистической, сыграли роль гегемона этой межформационной революции.

Названная концепция, антиэволюционистская, восславляющая революцию, оказалась при этом крайне слабо аргументирована и крайне упрощала суть глубокой социальной революции, отделившей античный мир от средневековья. Однако была проста, доходчива и «революционна», так что пришлась по вкусу многим борцам за «марксистскую» науку. Ее распространение еще в конце тридцатых годов взял на себя Сталин, сказавший в одной из своих речей, что рабы «с громом опрокинули Рим». Теория получила таким образом благословение наивысшего тогда авторитета и после войны (до войны было не до разработки этой теории), ее взяли на вооружение уже не только и не столько античники, сколько некоторые медиевисты, закрыв на долгие годы возможность серьезной научной разработки всего переходного периода от античности к средневековью. За полной недоказанностью, эта теория, фактически сошла на нет еще при Сталине, хотя ее бывшие сторонники избегали открыто отказываться от нее, а их оппоненты – открыто их критиковать.

Примеры таких произвольных теорий можно было бы умножить. Несмотря на несомненное влияние Сталина на их распространение, все же их появление было бы неправильно всегда приписывать прямому заказу вождя или его окружения. Нельзя не учесть того, что на выжженной покровщиной почве советским историкам предстояло переосмыслить с действительно марксистской точки зрения, а не с вульгаризаторских позиций Покровского факты гражданской истории всех времен и народов. Причем спешно, так как надо было писать учебники для школы и вузов, не дожидаясь серьезной научной разработки истории разных периодов с марксистских позиций. Не все историки оказались готовыми к такой серьезной научной разработке и часто следовали печальному опыту Покровского, подгоняя факты под абстрактные схемы, построенные на основании столь же абстрактно-догматического использования общих положений истмата.

Сталин не был историком и, когда нуждался в исторических примерах, брал их из советской историографии, которая все время противопоставляла себя буржуазной. Но если эти положения хоть раз им брались на вооружение, то на них налагалось «табу» и никакие научные доводы не могли их сокрушить. Тем, кто пытался доказать их несостоятельность грозило клеймо антимарксиста, довольно страшное в то время, а иногда и более серьезные репрессии. Так в исторической науке образовывались «белые пятна» и лакуны, подобные уже названным табуированные проблемы, о коих приходилось молчать или повторять официозные трактовки.

В этой связи не обойти вопроса о том, как воздействовали на нашу историческую науку марксистские методологические принципы, которыми она обязана была руководствоваться, и как эти принципы воздействовали на нас, начинающих историков.

Ведь мы росли и формировались среди постоянных, навязших в зубах напоминаний, что лишь марксистское понимание истории по-настоящему научно, что работы историков и философов других направлений не только враждебны марксизму, но в силу своих неверных установок ненаучны или даже антинаучны. Нас воспитывали в духе нетерпимости ко всякому «инакомыслию» в нашей науке, пронизывающей такие работы, как «Анти-Дюринг» Ф.Энгельса или «Материализм и эмпириокритицизм» В.И.Ленина. Неудивительно, что мы росли и мужали с зашоренными глазами, с довольно ограниченным научным кругозором, были обречены часто на односторонние подходы к истории. И мы росли в общем «правоверными» марксистами, вполне искренне стремились разобраться в деталях марксистского понимания истории, следовать ему в своих первых исследовательских опытах, готовы были отвергать с порога всю немарксистскую историографию прошлого и настоящего. К этому нужно добавить, что большинство наших тогдашних учителей были убежденными марксистами (или пытались показать себя таковыми) и как в своем собственном, так и в нашем научном творчестве допускали разногласия и споры только в рамках марксистских взглядов на историю. И сами они, и мы следом за ними всегда тратили очень много сил на то, чтобы как-то согласовать свои научные выводы с этими общими принципами, не дай бог отойти от них. Между тем эти принципы, даже освобожденные от вульгарных трактовок М.Н.Покровского, а затем «Краткого курса», сильно суживали поле деятельности историка и возможности оригинальных выводов. Марксистский монизм, видевший основу эволюции любого общества в его социально-экономической жизни – в его базисе, а один из главных двигателей этой эволюции – в классовой борьбе, вольно или невольно оттеснял на дальний план все исторические явления, непосредственно не связанные с этими сюжетами, как «надстроечные», менее важные и не определяющие ход исторического развития. К ним относились государство и право, идеология, и все проявления культуры, и религиозная жизнь общества, и его быт и нравы, что теперь называется «повседневностью». Прошло много времени, прежде чем в конце пятидесятых – начале шестидесятых годов, когда я была уже зрелым историком, эти «надстроечные» сюжеты получили «право гражданства» в нашей историографии и стали постепенно теснить в ней собственно экономические и социальные проблемы.

Все эти условия развития советской исторической науки и воспитания молодого поколения историков, несомненно, стеснявшие ее свободное развитие, едва ли, однако, дают основания разом зачеркнуть все ею сделанное, рассматривать ее как провал, пустоту, в которой нет ничего полезного для будущих поколений историков.

Эти строки написаны в дни, когда марксизм вообще и его историческая теория в частности подвергаются всеобщему осмеянию и поношениям. Но даже в такой момент я, выросшая внутри этого историографического течения, хочу сохранить объективность и написать о другой стороне вопроса. О том, что марксистское понимание истории, при всей его односторонности и нетерпимости, абстрактности, пренебрежении к роли живого человека в истории, отнюдь не было бесплодным. Резко порывая с предшествующей современной ему немарксистской историографией, оно вносило в подходы к истории много нового, чем до него историки пренебрегали. Его интерес к экономическим и социальным отношениям и к классовой борьбе открывал возможность для изучения той части исторического процесса, роль которой раньше недооценивалась. Главное же, при всей свойственной ему недооценке «надстроечных явлений», марксистское понимание истории предполагало все же системный подход к ней, давало для того времени удобные методы исторических обобщений и синтеза разных сторон исторического процесса в рамках каждой социально-экономической формации как ступени в развитии человечества. В первой половине XX века, как и во второй половине XIX века, это учение было перспективно, оно не утратило еще способности давать ценные исторические сочинения. И даже, несмотря на сильные антимарксистские настроения в западной историографии, пользовалось у многих ее представителей уважением, а порой оказывало на них прямое влияние. Бедой советских историков тридцатых – пятидесятых годов была не столько приверженность к марксизму, сколько, во-первых, сильное влияние в их среде его вульгаризированных трактовок, которые, увы, не кончились с «покровщиной» и в разных формах возникали вновь и вновь. Во-вторых, и это самое главное, марксистское понимание истории пользовалось в нашей историографии полной монополией, насаждавшейся свыше. Эта монополия ревниво охранялась как прямыми распоряжениями руководящих партийных органов, действовавших в отношении «еретиков» с помощью репрессий разного уровня (от «проработок» до арестов), так и сервилизмом некоторой части ученых, их нетерпимостью и стремлением отдельных лиц сводить счеты со своими научными противниками и соперниками при помощи обвинений их в ереси.

Такая атмосфера не способствовала, конечно, воспитанию свободно мыслящей научной молодежи. Однако в этой жесткой идеологической системе имелись свои щели и ниши, в которых можно было укрыться от вселенского диктата. Несмотря на его существование, образование нам давалось достаточно широкое, позволявшее если не говорить, то думать по-своему. Нам приходилось читать самим все основные работы Маркса, Энгельса, Ленина, при всей их нетерпимости и односторонности вводившие нас в широкий контекст разных позиций и точек зрения, с которыми они воевали. Понося и ругая их, нам все же давали материалы о взглядах философов от античных до современных, даже заставляли читать их произведения, а также историков прошлого и настоящего, учили сначала разбираться в этих взглядах, а затем уже их критиковать, приучали к серьезной самостоятельной критике.

Наши старшие товарищи, наши учителя, как правило, были враждебны вульгаризации марксизма, учили нас более широкому и тонкому пониманию основных положений его исторической теории, давая пример такого понимания в своих лекциях, в учебниках, которые они писали для школы и вузов. Но более всего – в своих собственных исследованиях, написанных с марксистских позиций, но всегда индивидуально-оригинальных, богатых свежими мыслями и наблюдениями. Слушая их и читая их работы, мы приучались к самостоятельности мышления, к более глубокому прочтению и марксистской и немарксистской литературы, к научному поиску. Вот почему даже в то тяжелое, «монопольное» время советская историческая наука имела ряд успехов в исследовательской работе и в преподавании.

Человеческую мысль убить невозможно. В творчестве больших ученых идеологические и методологические парадигмы часто играют меньшую роль, чем их живой творческий почерк, который порой помогает преодолеть зашоренность. Многие из моих учителей были именно такими большими учеными, так что их научный и педагогический опыт смягчал действие тех монополизаторских препон, которые ставились нашим умам сверху, служил примером серьезного научного подхода к истории. Спасибо им!

Наши ученые уже в тридцатые годы имели ряд достижений (конечно, достижений для того времени). К ним относилось и создание марксистских концепций для всех периодов истории – от первобытнообщинного и античного до капиталистического. Концепция истории социалистического строя тогда еще, к счастью, не сложилась.

Несмотря на односторонность и многочисленные недочеты этих концепций, они сохраняли известное значение вплоть до недавнего времени, представляли нашу марксистскую историографию за рубежом, в том числе в капиталистических странах, и отнюдь небезуспешно, Часто подвергаясь там острой критике за догматизм, прямолинейность или, вернее, однолинейность, они тем не менее нередко служили исходным пунктом для новых концепций, выводов и наблюдений самих западных историков.

При этом нужно иметь в виду, что сталинский диктат в тридцатые годы ощущался лишь в отдельных вопросах, которые почему-либо привлекали его внимание. Но таких «закрытых» вопросов, за исключением истории партии, истории СССР конца XIX – начала XX века и новейшей истории, было сравнительно немного. По всем остальным дисциплинам, особенно древней, средневековой и новой истории, истории СССР до эпохи империализма, подобные «закрытые темы» были редкостью. Поэтому историки, представлявшие эти дисциплины, могли относительно спокойно заниматься плодотворными исследованиями. Требовалось только вести их с учетом взглядов классиков марксизма-ленинизма и с ограждением из соответствующих цитат. Эти «правила игры», конечно, тоже создавали шоры для исторической науки, но при известном навыке их можно было до определенного места сдвигать, освобождая поле для серьезного изучения тех или иных исторических проблем. Это облегчалось и тем, что до 1936—37 годов советская историческая наука не была полностью изолирована от западной: выписывались книги, журналы, наши историки-«всеобщники» еще были в курсе основных движений западной историографии, которую им строго вменялось критиковать. В то время это было сравнительно легко, так как западная наука действительно находилась в тяжелом методологическом кризисе. Пронизанная субъективизмом, иррационализмом, интуитивизмом, она крайне враждебно относилась к марксизму, не говоря уже об историографии фашистских Германии и Италии, которую в силу ее человеконенавистнического характера критиковать было легко и приятно, не затрачивая особенного труда.

Живя в мире этих исканий, споров, «белых пятен» и концептуальных построений, мы все же получали крепкую закваску и в целом привычку к серьезному отношению к нашей науке. Самое главное – нам прививалась любовь к источнику, убеждение в том, что делать какие-либо общие выводы надо исходя из его анализа.

Учились мы и «правилам игры», о которых говорилось выше и которые сослужили службу мне и многим моим товарищам в сложных перипетиях последующей научной жизни и позволили пройти свой творческий путь, сохраняя научную честность, веру в возможности исторической науки и избегая открытых и грубых извращений исторического материала.

На третьем курсе перед каждым из нас встал вопрос о специализации. Для меня при ее выборе было ясно, что надо пойти не по русской, но по всеобщей истории, избрав для изучения отдаленную эпоху. Это диктовалось отнюдь не нелюбовью или отсутствием интереса к отечественной истории. Если бы у меня была свобода выбора, я бы избрала ее.

Но моя биография была опасным препятствием на этом пути. Более дальние времена приходилось выбирать по той же причине – здесь для меня могло быть какое-то будущее в силу «неактуальности» этих эпох, их отдаленности от современной политики. Следовательно, я должна была практически сделать выбор между древней историей и историей средних веков.

То, что я выбрала историю средних веков, во многом определялось умными лекциями Е.А.Косминского, тогдашним составом кафедры, которую он возглавлял, и отчасти романтическим флером, покрывавшим эту эпоху. Я никогда не жалела о сделанном выборе.