Текст книги "Пережитое"

Автор книги: Евгения Гутнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

Из Москвы от Эльбруса приходили радостные, обнадеживающие письма, хотя и он, как и все мы, понимал, что немцы будут драться отчаянно. Они были еще сильны, занимали половину европейской части страны, были страшно озлоблены и сталинградским поражением и бомбежками, которые вела против их городов английская и американская авиация с английских баз (США вступили в войну в конце 1941 года после нападения японцев на их флот в Пирл-Харборе). В тылу у немцев в порабощенных ими странах под влиянием наших побед началось массовое движение Сопротивления, особенно во Франции и Италии, и даже в самой Германии. Весь мир, наконец, повернулся против Третьего Рейха. Вопрос победы над СССР стал теперь для немцев и их фашистских вождей вопросом жизни и смерти: поражение означало крушение режима. Поэтому было очевидно, что, зализав сталинградские раны, фашистское чудовище предпримет еще одну летнюю кампанию, которая и будет решающей. Все в мире это понимали, в том числе и наши союзники. Они медлили с открытием второго фронта, намеченным на 1943 год, потому, в частности, что англичане успешно воевали с немцами в Северной Африке, где нанесли им тяжелое поражение в битве у Эль-Аламейна. Однако знали, что судьба этой страшной войны будет решаться на русских просторах. Мир с волнением ждал этого решения. В 1985 году, когда отмечался сорокалетний юбилей Победы, один мой коллега, известный английский историк Р.Хилтон, возмущенный отказом тогдашнего премьер-министра Англии Маргарет Тэтчер праздновать этот день, в письме ко мне вспоминал, как, находясь в начале 1943 года с экспедиционным английским корпусом в Африке, потом на Ближнем Востоке, он и его товарищи с трепетом ждали сообщений с русского фронта, восхищались нашими победами, радовались им, видели в них главную надежду окончательной победы над нашим общим врагом.

В письмах Эльбруса проскальзывали полунамеки, что будущая победа в войне принесет изменения и в нашей внутренней жизни, ослабит цепи диктатуры, откроет путь для хоть какой-то демократии. Казалось, что ликвидация фашистской угрозы, тесный военный союз с демократическими державами, должны побудить Сталина «сменить пластинку». Поскольку в годы войны не было видимых репрессий против гражданских лиц, а о том, что творили «особисты» в армии и страшной судьбе многих возвращавшихся на родину военнопленных, мы ничего не знали, то хотелось верить в это светлое будущее. Рождалась уверенность, что умытая кровью войны наша бедная страна будет вознаграждена новой, более спокойной жизнью. На это давало надежды и появление на русском языке английской газеты «Британский союзник» и журнала «Америка», и многое другое.

Как далеки были эти маниловские мечтания от ожидавшей нас действительности, мы поняли только в послевоенные дни. Но человеку свойственно жить надеждой на лучшее. И мы жили ею. Конец войны уже брезжил. Это чувствовалось хотя бы из того, что Эльбрус, раньше срочно вывозивший художественные ценности и театры из фронтовой полосы, теперь занялся возвращением их обратно в Москву, Ленинград, другие освобожденные города. Он все время был в командировках на освобожденных территориях, готовя помещения для возврата ценностей в разрушенные города. Уже одна эта его деятельность говорила о том, что опасность для этих городов миновала.

У нас в Томске жизнь шла своим чередом, в повседневных заботах, занятиях, вечерних посиделках. Приходили и грустные вести. В начале 1943 года погиб мой друг Саша Гуревич. Погиб нелепо, от разорвавшейся у него в руке вражеской мины. Моего бедного Леву арестовали в Уфе по новому жестокому закону о прогулах и самовольном уходе с работы без разрешения. Ему дали три года. А ведь было ему тогда всего пятнадцать лет. Еще раньше, зимой 1942 года, умер Слава Жданов, муж моей подруги Лены Штаерман.

А я крутилась, занималась, таскалась каждое воскресенье на барахолку, лихо распродавая остатки своих вещей, ездила на субботники с пединститутом – сажать капусту, что было очень трудно; полоть картошку в соседний колхоз. Со своего поля я еще осенью 1942 года собрала полтора мешка мелкой-премелкой картошки: то ли семена оказались плохие, то ли ухаживала плохо. Но все равно подспорье.

Тем временем подрастал и взрослел мой сынок Лешенька. Он рос чудесным, светлым мальчиком. Все его любили – и дома, и во дворе. Он был веселым, остроумным и вместе с тем серьезным, как бы сознающим серьезность и трудность нашей жизни. За два года он заметно вытянулся, научился сам писать печатными буквами и читать, стал много рисовать. Рисунки его были интересные, с какой-то изюминкой. Конечно, большинство из них посвящалось военной теме. Он без числа рисовал танки, самолеты, целые батальные сцены, а однажды, после Сталинграда, нарисовал картинку, изображавшую Гитлера, Геринга, Геббельса и других фашистских заправил с иронической подписью «Немецкое правительство на кухне». Как он пояснил на словах, этим он выразил всю меру своего неуважения к противнику. Мы много с ним читали. Я рассказывала ему сказки. Он очень дружил с Женечкой, которую с ранних лет почему-то именовал «Тяпкой». Она тоже много с ним возилась. И позже они всегда оставались хорошими друзьями. Мама, страшно исхудавшая, но державшаяся молодцом, не хворала или старалась не хворать. Вообще, я заметила, что в войну многие, даже больные люди, несмотря на недоедание и тревоги, избавились временно от своих хронических болезней. Меня же ничего не брало. Я как-то возмужала, окрепла, несмотря на скудную еду, особенно не похудела, из девочки превратилась в женщину – в 1943 году мне было двадцать девять лет.

В начале лета 1943 года в письмах Эльбруса появился мотив о необходимости скорого возвращения домой. Он писал, что многие уже возвращаются, что он добывает для нас пропуска, но в то же время сообщал, что летом готовится новое страшное немецкое наступление на Москву, которое, однако, – все уверены – будет сокрушено. Как ни странно, мне не хотелось уезжать из Томска. Было страшно, не верилось безоговорочно в победу, ведь немцы стояли все еще близко от столицы, да и не хотелось бросать работу, а главное – оставлять Изу с Женей, на которых Эльбрус едва ли сумел бы добыть пропуска, а Николай был на войне и не мог их вызвать. Все это тревожило меня. Но Эльбрус становился настойчивее и настойчивее, повторяя, что все родственники работников Комитета по делам искусств будут возвращаться одним эшелоном, что мне легче ехать с ними, чем потом одной, и в конце концов прислал вызов не только на меня с Лешенькой и мамой, но и на Изу с Женей.

Теперь все они зависели от моего решения, и я решила возвращаться. Из университета, где я работала на полставки, меня отпустили сразу, но из пединститута – со скандалом. По-своему они были правы. Ведь они меня приютили в тяжелое для меня время, относились ко мне хорошо, а я оставила их без всякой замены. По тем временам, когда личные и семейные отношения не очень-то принимались во внимание, мои аргументы о необходимости соединиться с мужем не производили почти никакого впечатления. Мне грозили судом по указу, но в конце концов дело уладилось.

3 июля 1943 года, в день когда начались бои на Орловско-Курской дуге – в последний вечер я пошла прощаться с Белецкими и Самариными (Женя сделала это раньше). Я провела у них пару часов и уже в совершенной темноте собралась домой, а путь был неблизок – километра два. Роман Самарин вызвался меня провожать. Мы вышли и не спеша шли по их улице в направлении Ленинского проспекта. Вдруг началась гроза с сильнейшим ливнем. Мы переждали ее под крышей какого-то крылечка. И когда непогода пронеслась, пошли дальше, шлепая по лужам. После грозы воздух очистился, зелень вокруг заблагоухала, небо стало безоблачным и на нем сияли высокие, холодные звезды. Город, окутанный темнотой, казался милым и уютным. Мы говорили о нашем отъезде, о будущем страны, о том, что они тоже скоро будут в Москве. Роман Михайлович взял меня под руку и глядел на меня из-под поблескивающих очков ласковыми глазами. Он был тогда молод, строен, интересен. Последний раз я видела его таким и первый раз говорила с ним попросту, без стеснения. Оба мы одинаково ощущали радость этого тихого вечера, предвещавшего скорую победу и, как тогда казалось, новую, совсем иную, чем прежняя, жизнь. Мы распрощались у нашего дома. Он, как всегда, церемонно поцеловал мою руку, и я рассказала ему, как смешно было мне, когда он делал это на лестнице в оледенелом пединституте. Мы вместе посмеялись на прощание и расстались. Почему-то этот тихий прощальный вечер остался в моей памяти, хотя ни до ни после этого я никогда не дружила с Романом Михайловичем, а позднее даже стала считать его дурным человеком. Но в этом вечере был своего рода «момент истины», какого-то раскрытия запертых на замок душ и какое-то ожидание неизвестного будущего, на мгновение расковавшее нас.

Глава 29. Возвращение в Москву

В Москву мы ехали уже не в товарном, а в пассажирском спальном вагоне. На дорогу нам выдали сухой паек, на станциях кормили горячей едой. Но ехали мы долго, – дней десять-двенадцать. В пути узнали о нашей победе в страшных танковых сражениях на Курской дуге, о быстром отступлении немцев. Теперь уже стало ясно, что хребет немецких армий переломлен окончательно и бесповоротно, что немцы больше не смогут угрожать Москве, что теперь мы погоним их назад, на Запад, как мне мечталось летом 1942 года в Томске. Настроение у всех было приподнятое. Правда, Лешенька заболел в дороге желудком и кормить его было трудно. Но впереди нас ждал дом – Москва, Эльбрус, и чем ближе мы подъезжали к ней, тем дальше уходили мои сомнения и росли надежды на новое, мирное счастье.

Приехали мы в Москву в тот день, когда был опубликован приказ Ставки о разгроме немцев под Воронежем, Курском, Орлом и вечером прозвучал первый салют победы с иллюминацией. Прибыли же мы теплым, но хмурым утром. Поезд тихо подошел к платформе Казанского вокзала, и Эльбрус встретил нас на перроне. В неярком свете этого дня он выглядел усталым, похудевшим и все же счастливым и радостным. Он ужаснулся от вида мамы и Леши, сильно исхудавших в дороге, и удивился и восхитился моим прекрасным видом. Везти вещи до дому, хотя их и было не так много, городским транспортом нам оказалось не по силам. Мы отправили маму с Лешей и Изой на метро, а сами – я, Женя и Эльбрус – наняли носильщика с ручной тележкой и, погрузив на нее наш скарб, пошли вместе с ним пешком от Комсомольской площади по Садовой домой. Путешествие наше длилось около часа. Мы шли по улицам такой знакомой и вместе с тем в чем-то новой Москвы, вслушивались в ритм ее военной жизни и вместе с тем говорили о прошлом, настоящем и будущем. Наконец, мы добрались до дома, вошли в квартиру, в длинный, гулкий коридор, прошли, минуя двери наших многочисленных соседей и оказались в своей комнате.

Она предстала нашему взору опустошенной, почти без мебели: пропал наш зеркальный шкаф, одна из больших кроватей, обеденный стол, все стулья. Книжный шкаф, разгораживавший нашу комнату пополам и полный когда-то книгами, был пуст и гол. Сохранилась только нижняя часть купленного перед войной дивана, теперь перевернутая вверх дном, на ней можно было при желании спать. По словам Эльбруса, все это разворовали еще до его возвращения из Томска. Конечно, в условиях того времени это грозило катастрофой, так как купить что-то взамен не представлялось возможным, да было и не на что. Но я как-то не восприняла это как катастрофу, чувствовала себя счастливой от того, что снова оказалась дома. Да и мама тоже. Все остальное представлялось не таким уж важным. Я ведь тоже приехала в одном платьице и когда-то выходных туфлях – все, что уцелело от продажи. Мама с Лешенькой также были разуты и раздеты. На стояке батареи, на плечиках, однако, висели приготовленные для нас подарки: скромное платьице и блузка для меня, башмаки для Леши, халат для мамы. Все это тронуло меня до слез. Не раскладывая вещей, мы сели ужинать. Уже вечерело. Ужин, по тем временам, был царский, такой, какой нам и не снился в Томске. Эльбрус, как ответственный работник Комитета по делам искусств, стал получать паек, состоявший, в основном, из американских продуктов, поступавших по ленд-лизу, которые до нас в Сибирь не доходили: колбасные консервы, яичный порошок (из него делали омлет), сало-шпиг, и ко всему этому – наша родная картошка, рассыпчатая и вкусная, мед и джем, хороший чай. Все это казалось нам невероятными деликатесами. Иза с Женей ужинали с нами, но, так как было уже поздно, а путь до дому им предстоял не близкий, мы уговорил^ их остаться ночевать. Соня еще не вернулась из эвакуации, Дима был на заводе, но у Эльбруса имелся ключ от их комнат. Там сохранился наш огромный обеденный стол. На нем мы кое-как постелили постель Женечке и Изе, и сами в десять часов стали готовиться ко сну: мама – на своей сохранившейся кровати, я с Эльбрусом – в днище перевернутого дивана, Лешенька – на нашем растрепанном кресле с приставленными к нему стульями.

В это время послышалась беспорядочная стрельба. Замелькали траектории цветных трассирующих пуль, в небе появились разрывы разноцветных ракет. Это был первый салют в честь победы на Курской дуге. Мы не смогли усидеть дома и вышли на улицу. В переливчатом блеске огней все вокруг сверкало новыми красками. Радость, больше того, счастье, успокоение, гордость за все же свершившееся возмездие наполняли сердце. Когда огни угасли, мы вернулись домой и легли спать, впервые за два года в своей комнате.

Пришло время начинать новую жизнь – в быте, в работе, в чувствах. И она началась на следующий же день. Эльбрус был счастлив нашим приездом. Он любил меня по-прежнему, любовался мною, не переставал ласкать меня, был нежен с Лешенькой и мамой, сокрушался, что они так исхудали, лез из кожи, чтобы все устроить и наладить наш сложный в это трудное время быт. Как всегда энергичный и деятельный, он раздобыл на работе какую-то списанную «мебель»: кровать с железной сеткой и широкий матрац с приделанными к нему ножками. Треногий квадратный стол, с приделанной четвертой ногой, несколько старых стульев, а затем и канцелярский шкаф, превращенный в платяной, как-то скрасили наш быт. На белый комод, служивший для пеленания Леши, были водружены две выкрашенные в белый цвет полки, и эта конструкция стала служить буфетом. На окнах появились скромные занавески над маскировочной шторой. Где-то достали покрышку на наш диван и скатерть, закрывшую инвалидный стол. Его украсил скромный букет цветов – ведь стояло лето. Только книжный шкаф долго зиял пустотой, но и он вскоре начал постепенно заполняться. Наша новая жизнь входила в свою колею. Первые дни мы с Эльбрусом беспрерывно рассказывали друг другу обо всех мелочах пережитого, строили планы будущей жизни. И это тоже было радостью.

Он не терял надежды получить комнату взамен сожженной бомбежкой, так как строгим постановлением Правительства предписывалось обеспечить жильем всех пострадавших. Но когда это могло случиться, оставалось неясно. Пока приходилось ютиться вчетвером в единственной, большой, правда, комнате. В нашей коммуналке все оставалось по-прежнему: та же теснота, те же свары, обостренные тяготами военного времени. Ощущались трудности с керосином (газа у нас не было). На электричество существовал строгий лимит, и, если его превышали, в квартире выключали свет. Общий же счетчик не позволял выяснить, кто виноват. Из-за этого каждый очередной счет за электричество вызывал бурные квартирные собрания, и обычно оказывалось так, что пережог сваливали на нас: считалось, что мы много читаем, пишем, тратим электричество, а главное, что оно нам настолько нужно, что мы готовы даже платить штраф, только бы поскорее его включили. Так мы долго и делали. Но в конце концов это нам надоело, и мы с Эльбрусом решили выдержать характер. Купили две керосиновых лампы, запаслись керосином, и при очередном пережоге и выключении света отказались платить штраф, сказав на собрании, что будем жить без света, пока соседи не соберут необходимую сумму денег для штрафа. Наш опыт удался. Увидев, что мы не намерены платить, через две недели все вынуждены были собрать деньги и уплатить по счету. После случившегося наши соседи уже не уповали на нас и осторожнее пользовались электричеством, так что лимит благополучно соблюдался. Но когда выключали свет, наша огромная квартира тонула в темноте. Особенно темен и страшен был длинный коридор. Однако для детей – вместе с Лешей – их было шестеро или семеро – наступало раздолье. Они играли в прятки в темноте, визжали, притаившись за углом, выскакивали на проходивших взрослых. Так продолжалось до отмены лимита, уже в конце войны.

Глава 30. Моя научная судьба

Вскоре после моего возвращения в Москву приехал и Евгений Алексеевич, сначала один, без семьи. Он позвонил мне сразу после приезда и пригласил заглянуть к нему. В тот день нам с Эльбрусом пришлось побывать на огороде, который находился в Кусково, и я приехала в гости часа в три пополудни вместе с тяпкой для окучивания картошки. Наша встреча после двух лет переписки была очень сердечной и даже нежной. Она открыла новый, послевоенный этап нашей дружбы.

Вскоре после своего приезда Евгений Алексеевич, в то время уже член-корреспондент АН СССР, добился чтобы меня зачислили в докторантуру Института истории АН СССР. Имея за плечами всего два года кандидатства, я считала себя еще слишком молодой для докторантуры, и сначала противилась этому, боясь, что это бросит тень на наши отношения и поставит меня в ложное положение. Но Евгений Алексеевич упорно настаивал на своем, говоря, что я не должна терять времени, что я способная и сумею справиться со всеми трудностями. И в конце концов уговорил меня. Позднее стало ясно, что с точки зрения моей научной карьеры он был прав. В годы докторантуры я обеспечила главный задел для докторской диссертации, ставшей затем моей первой книгой. Тема исследования оставалась той же, что до войны предложил мне мой учитель для кандидатской диссертации: «Возникновение английского парламента». Теперь мне предстояло вернуться к ней на более высоком уровне. Ведь я получила редкую возможность четыре года сосредоточиться только на том, чтобы собирать материал, просиживать часами в университетской библиотеке над фолиантами старых изданий источников по истории средневековой Англии, когда-то выписанных еще нашими предшественниками, профессорами М.М.Ковалевским, П.Г.Виноградовым, Д.М.Петрушевским. Это были часы истинного счастья, сделавшие меня, по-существу, ученым. Но об этом потом. Пока же скажу, что эта моя работа, встречи на заседаниях сектора, возглавляемого теперь Евгением Алексеевичем, выступления там, консультации, которые я вынуждена была брать у него, – все это еще более укрепило наши хорошие дружеские отношения, продолжавшиеся до его смерти в 1959 году. Я благодарна судьбе за эту ниспосланную мне светлую и чистую дружбу.

аспирантку. Ею оказалась Александра Андреевна Кириллова, впоследствии известный советский медиевист. Она специализировалась на истории английских средневековых городов и много и часто у меня консультировалась. Просьба Н.П.Грацианского была мне дороже какого-либо прямого одобрения моих работ как знак признания моих первых научных достижений со стороны весьма строгого и нелицеприятного ценителя.

Я работала с увлечением и азартом. Почти ежедневно с самого раннего утра сидела в «профессорском» зале старой университетской библиотеки на Моховой и поглощала страницы огромных фолиантов. Вернувшись к теме, намечавшейся еще для кандидатской диссертации, я сразу поняла, что бессмысленно делать эту работу как исследование чисто политической истории. Последняя была достаточно хорошо изучена в английской, да и в русской дореволюционной историографии. Эту тему можно было подать интересно только в плане социальной истории, вскрыв то соотношение социальных сил и те взаимоотношения каждой из них с государством, которые создали необходимость в возникновении такого института, как парламент. А чтобы в этом разобраться, требовалось море источников, и при этом самых разнообразных. Конечно, о поездке в Англию в то время не могло быть и речи. Но, к моему счастью, в нашей чудесной университетской библиотеке сохранилось множество старых, а отчасти и новых публикаций, выписывавшихся нашими прославленными дореволюционными историками из Англии. Это по большей части были огромные тома in folio или in quatro на латинском, старофранцузском и староанглийском языках, испещренные аббревиатурами, в которых на первых порах трудно было разобраться. Но труд и усилия не смущали меня: я восстановила свое знание латыни, сама научилась читать старофранцузские и староанглийские тексты и целыми днями просиживала в библиотеке. Мне нравилось здесь все: широкая лестница, ведшая в читальные залы, круглый зал каталогов, «профессорский» зал с высоким, в несколько метров потолком, большими стрельчатыми окнами, отдельными столиками с лампами под зелеными абажурами. Сколько счастливых дней и вечеров провела я в тишине этого зала, где все ходили на цыпочках и говорили шепотом!

День за днем я листала страницы своих фолиантов и с этих страниц мне, как живые, являлись люди давно прошедших веков с их заботами, радостями и огорчениями, в их отношениях друг с другом, со своими господами и сеньорами, с королями и их чиновниками. Широкие планы задуманной мною работы требовали, как я уже отметила, очень разнообразных источников. Подбирая в этом море разных изданий, нужные мне для будущей диссертации, я вместе с тем получала более общие, неоценимые знания о корпусе английских средневековых источников в целом, что во многом облегчило мою последующую работу и сослужило хорошую службу на всю жизнь. Одновременно я читала много литературы, напряженно думала над ней и над источниками и за четыре года докторантуры собрала весь основной материал для будущей диссертации и книги и в значительной степени уже осмыслила его в том плане, в котором хотела написать работу.

В эти трудные в житейском отношении, но счастливые в моей научной жизни годы я впервые познакомилась по-настоящему с нашим впоследствии крупным медиевистом и историком нового времени М.А.Баргом. Тогда он был аспирантом нашего сектора, работал над кандидатской диссертацией под руководством В.М.Лавровского, но отчасти и Е.А.Косминского, так как занимался исследованием аграрной истории графства Кембриджшир в XI–XIII веках на основании поземельной описи XI века – «Книги Страшного суда» и XIII века – «Сотенных списков». Общаясь в секторе, мы, конечно, знали друг друга в лицо, но познакомились по-настоящему только в университетской библиотеке, где Михаил Абрамович просиживал целые дни так же, как и я. Время от времени приходилось делать перерывы – уставали глаза. И тогда мы выходили на лестничную площадку перед профессорским залом и подолгу там беседовали. В библиотеке не имелось ни столовой, ни буфета, ни курительной комнаты. Так что приходилось говорить стоя, опершись на балюстраду площадки. Беседовали мы главным образом о своей работе. Это было тем естественнее, что нередко мы пользовались одними и теми же источниками. Делились наблюдениями, гипотезами, спорили по отдельным вопросам. Там, на этой лестничной площадке, зародилась наша, не скажу дружба (мы никогда не стали друзьями), но взаимная заинтересованность, которая, в общем, продолжалась всю жизнь. Она сохранялась всегда, несмотря на то, что наши отношения позднее не были безоблачными. Столкновения на близком поле исследований в сороковые – пятидесятые годы порождали взаимное соперничество, не всегда доброжелательное. Мне кажется, что Михаил Абрамович считал меня «баловнем судьбы», протеже Е.А.Косминского, себя же – всегда недооцененным и притесняемым. Что касается первого его предположения, то его можно назвать справедливым лишь отчасти. Евгений Алексеевич, конечно, помогал мне, но эта помощь нивелировавалась тяжестью моих обстоятельств, которые мешали мне жить и продвигаться в науке: ведь я была не только беспартийной, но и дочерью своего отца. И об этом многие знали. Ко мне, казалось бы, все окружающие относились хорошо, но потолок этого «благоприятствования» оставался очень ограниченным. Меня как бы «терпели» из-за моей беззаветной преданности своему делу, но мне прочно был закрыт путь к каким-либо особым успехам, к карьере, признанию моих научных заслуг.

Что касается ущемления М.А.Барга, то в то время оно по существу не проявлялось, хотя его судьба давала основания для того, чтобы он ощущал себя ущемленным. Он был одинок, потерял во время войны семью, уничтоженную немцами где-то на Украине или в Белоруссии, жил в общежитии, пробивал себе путь собственным трудом и талантом. Но и ему помогали, например, В.М.Лавровский, восхищавшийся им до предела, да и Е.А.Косминский тоже, хотя и не очень симпатизировавший ему лично. Наконец, Михаил Абрамович в отличие от меня состоял в партии, что в то время было важным условием карьеры. Тяжелый период для него начался в конце сороковых годов, когда он, уже защитив кандидатскую диссертацию, из-за начавшейся травли «космополитов» остался без работы, без прописки в Москве, без постоянного местожительства. Только в начале пятидесятых годов он все же сумел устроиться на работу в пединститут им. Ленина, а затем, уже в конце пятидесятых или начале шестидесятых, смог перейти в Институт истории АН СССР. С этого времени начался расцвет его таланта. К тому моменту он защитил в институте докторскую диссертацию, по которой я была одним из его оппонентов (вместе с Е.А.Косминским, В.М.Лавровским, В.Ф.Семеновым), и вскоре занял одно из ведущих мест в нашей медиевистике и в области истории английской революции.

Михаил Абрамович был талантливым и интересным ученым исключительного трудолюбия, интуиции и яркой фантазии. Круг его интересов отличался чрезвычайной широтой; начав с аграрной истории Англии XIII века, где Барг продолжал и развивал исследования Е.А.Косминского, он затем стал заниматься разными аспектами истории английской революции, историей идеологии низов английского общества, историей исторической мысли (уже позднее). Мне кажется, что во всех этих аспектах своих исследований он всегда стремился сравняться, а потом превзойти Евгения Алексеевича, что тут была какая-то своеобразная ревность к успехам нашего мэтра, стремление доказать, что сам Барг не хуже. И хотя для меня эти два ученых все же остаются несопоставимыми, отдаю должное таланту, изобретательности подходов и яркости дарования М.А.Барга. Особую сферу его деятельности составляли исследования в области марксистской методологии истории, в частности, теории формаций, которые занимали ученого в семидесятые – восьмидесятые годы. Думаю, что они были вызваны потребностью дать марксистскому пониманию истории более широкое и свободное истолкование, сделать его поле деятельности более открытым, в частности выделить собственно исторические закономерности, найти их отличие от общих законов исторического материализма.

Однако на практике эти работы Барга носили слишком абстрактный, я бы сказала, заумный характер, уводили его от живой конкретики, которую он сам так любил и умел интересно интерпретировать. Лишь в самые последние годы, уже в конце восьмидесятых – начале девяностых годов, Михаил Абрамович стал отходить от этих жестких схем в сторону новых цивилизационных принципов подхода к истории. Но в период моего первого знакомства с ним до этого всего было еще далеко. Мы оба были молоды, полны энтузиазмаи с взаимным интересом обсуждали волновавшие нас конкретные проблемы.

Сколько интересных мыслей и обобщений приходило в мою молодую и свежую голову! Это запомнилось как едва ли не самое счастливое время в моей научной жизни, которое потом никогда не повторилось.

В 1944 году Евгений Алексеевич, заведовавший тогда и кафедрой, предложил мне работать там по совместительству на полставки. Я согласилась, так как моя стипендия в докторантуре была невелика, а денег постоянно не хватало. Но, начав занятия, я быстро увлеклась работой со студентами. Помимо обычных просеминаров, Евгений Алексеевич поручил мне разрабатывать курс историографии средних веков, который раньше читал сам. Я с интересом занялась этой весьма трудоемкой работой. С тех пор я без перерыва работала в университете и читала этот сложный, особенно в тогдашних условиях, курс, который приходилось все время проводить между Сциллой научно-объективной интерпретации историографии прошлого и Харибдой огульного очернения этой историографии, что было тогда в моде. Следуя методам чтения этого курса Е.А.Косминским, как он запомнился мне по студенческим годам, я как-то с этим справлялась, стараясь донести до своих слушателей все то ценное, что содержалось в трудах наших предшественников; критикуя их, не впадать в огульное отрицание, научить студентов историзму в оценке исследователей прошлого. До середины XIX века курс был хорошо разработан Е.А.Косминским, и я использовала эти разработки как основу, хотя и ежегодно пополняла их новым материалом. С середины XIX века мне пришлось идти по целине, создавать свою концепцию, что было значительно труднее, особенно в отношении современной западной медиевистики. Работу над диссертацией и над курсом затрудняло и то обстоятельство, что новейшая зарубежная литература поступала в очень небольшом количестве, отделяя нашу науку от западной непроницаемым занавесом. Кроме того, ведь еще шла война, и было вообще не до выписывания книг.

Война, однако, шла к концу. Я ощутила это особенно отчетливо летом 1944 года, когда по Садовому кольцу Москвы проводили несколько десятков тысяч немецких пленных. Этот сталинский спектакль, один из тех, которые он любил, был затеян, чтобы унизить врагов и дать какое-то удовлетворение москвичам. Это чем-то напоминало триумфы римских полководцев и императоров. Но, в общем-то, в этом по сути жестоком зрелище, просматривалась какая-то своя неизбежность, даже закономерность и справедливость.

Я пошла посмотреть на это шествие. По широкой Садовой улице около площади Восстания, где я стояла, шеренгами, почти в ширину мостовой шли пленные немцы в грязных серо-зеленых мундирах без знаков различия, небритые, с глубоко запавшими и опущенными глазами. На лицах некоторых из них был страх: они, видимо, боялись каких-либо эксцессов. Но ничего такого не произошло. С обеих сторон Садовой на тротуарах стояли густые толпы москвичей. Но они стояли неподвижно и молчали. На улице царила странная тишина, нарушаемая только глухим топотом или, вернее, шарканьем ног усталых и измученных людей. На наших лицах не было ни злобы, ни злорадства, но какая-то трагическая сеть покрывала все вокруг. Весь ужас войны, ее бессмысленность и нелепость открывала эта фантасмагорическая сцена. Я ушла оттуда отчасти удовлетворенная, отчасти подавленная и в тот же вечер написала об этом стихи.