Текст книги "Пережитое"

Автор книги: Евгения Гутнова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)

В эти годы расцвела и приобрела новую окраску наша дружба с Юлей. Детские шалости отступили на задний план, их место заняла мечтательная юность, предчувствие любви и общее увлечение литературой. Сколько чудесных вечеров провели мы вдвоем на улицах Москвы, делясь своими переживаниями, главным образом литературными, – по поводу героев, языка и стиля книг, которые мы читали! Мы могли вместе восхищенно обсуждать страницу из «Войны и мира» или из романов Достоевского, наполненные чувствами их героев, их переживаниями и любовью.

Это была не настоящая жизнь, далекая от того, что совершалось вокруг, но для нас неотъемлемая реальность – мир мечты, в котором мы жили, упиваясь и наслаждаясь им. В то время мы вовсе не говорили между собой о настоящих увлечениях. У меня их еще не было, мне исполнилось только шестнадцать лет, а развивалась я в этом отношении медленно. У Юли они, конечно, были. Она превратилась в красивую, даже очень красивую, стройную девушку, на которую все обращали внимание и часто оборачивались на улице. Прекрасные голубые глаза, красиво вырезанный нос и небольшой рот, страстное, живое выражение лица – все это придавало ей большую привлекательность в глазах мужчин. Но со мной она избегала говорить на эти темы, чувствуя, что я далека еще от этого и, может быть, боясь своими откровениями, спугнуть мою беззаботную преданность ей.

Для таких откровений больше подходила Фаня, уже не учившаяся с нами вместе, так как ей пришлось скорее начать зарабатывать. Она поступила на вечерние курсы стенографии и машинописи, готовясь стать квалифицированной секретаршей, а днем работала продавщицей в нотном магазине на Кузнецком мосту. Однако мы по-прежнему оставались друзьями, постоянно бывали в ее приветливом, шумном доме, проводили веселые вечера среди собиравшейся там молодежи. Фаня, загадочная, хранившая тайну в своих умных черных глазах, была для Юли более подходящим, чем я, конфидентом. Хотя она не сделалась краше, но юность, свежий цвет лица, живые, умные глаза и затаенность, ей присущая, также привлекали поклонников. Более практичная, чем мы обе, она была умнее и опытнее нас, и Юля находила в ней по-своему мудрого советчика во всех ее личных делах и уж, во всяком случае, всегда готового слушателя. Галя же от нас отошла. Она поступила учиться в школу с химическим уклоном, встречалась с нами редко, и постепенно мы потеряли с ней регулярную связь. Вместо «четверки» осталась «тройка».

Весной 1930 года мы закончили вторую школу. Я умудрилась в апреле сильно заболеть воспалением легких и не смогла сдавать выпускные экзамены. Но так как я хорошо училась, мне выдали аттестат, и таким образом я в шестнадцать, Юля в семнадцать лет оказались перед взрослой, настоящей жизнью. Вопрос, что делать дальше, встал передо мной во всей своей пугающей остроте. Я хотела продолжать учиться, меня влекли гуманитарные науки – история или литература, но шансов реализовать эти планы было очень мало. С гуманитарным образованием в то время дело обстояло плохо, но главное заключалось в том, что путь в вуз был мне закрыт. Во-первых, в вузы принимали преимущественно рабочих и крестьян либо людей «от станка» или «от сохи», а также их детей. Во-вторых, требовался рабочий стаж. В-третьих, меня, с моей громкой фамилией и испорченной анкетой, вообще никто бы не взял, что и подтвердили мои последующие попытки двинуться в этом направлении. Это была глухая стена, преодолеть которую мне, маленькой и робкой девочке, не представлялось возможным. Оставалось идти работать, чтобы помогать больной и мало зарабатывавшей маме. Но куда?

Я не имела специальности, да и не умела ничего делать; в ту пору, когда еще не вполне была решена проблема безработицы, это тоже представляло немалое препятствие. Я стояла перед жизнью в недоумении и тревоге. У Юли все обстояло проще. Конечно, шансов поступить в гуманитарный вуз, как хотелось и ей, у нее тоже не было, но отец ее, крупный горный инженер, которого миновали беды Шахтинского процесса, мог устроить ее в Горный институт и настаивал на том, чтобы она туда пошла. Юля ничего не знала о горном деле и не любила его. Однако другого выхода не было, отец настаивал, и она в конце концов согласилась, в чем потом всю жизнь горько раскаивалась.

Я стояла на перепутье, когда папа стал усиленно звать меня к себе на лето в Свердловск, где он тогда жил с новой семьей. Желание увидеть папу пересилило неприятие его новой жизни. После долгих раздумий я решила к нему приехать. Мне было очень страшно познакомиться со своей «мачехой» и трехлетним братом. Но все же я решилась. Выехали из Москвы мы вместе с Юлей – она отправилась к родителям в Новосибирск. В одном с нами купе ехал в Алма-Ату молодой студент-путеец со своей невестой. Мы быстро познакомились. Ему было года двадцать два. Из простой рабочей семьи, не шибко интеллигентный, но веселый, разбитной и простой в общении, он ухаживал за нами, приносил кипяток, покупал на станциях всякую снедь, и мы весело провели время. Я добралась до места своего назначения первая. Мои попутчики поехали дальше. Позднее этот молодой человек, Гавриил, или как мы его звали Гаврюшка, занял некоторое место в моей жизни, о чем расскажу дальше.

Приехала я в Свердловск ночью, но по какому-то неудачному стечению обстоятельств папа меня не встретил. Я не знала, куда деваться в чужом городе. Однако тут едва ли не впервые убедилась, что мир не без добрых людей: со мною вместе с поезда сошел совсем незнакомый мне молодой человек. Увидев мою растерянность, он подсел ко мне, узнал, в чем дело, и сказал, что посидит со мною до утра, а там, если меня не встретят, проводит по данному мне адресу. Так мы просидели на вокзале до семи часов утра, когда папа прибежал за мной: ему неверно назвали время прихода поезда. Я попрощалась с моим добрым телохранителем, и мы на извозчике поехали к папе домой на Обсерваторскую улицу.

Она располагалась на окраине, около здания обсерватории и прежде чем попасть туда, мы проехали почти через весь город. Кроме двух-трех центральных проспектов, застроенных новыми, каменными домами, Свердловск был тогда деревянным, преобладали одно-двухэтажные строения, многие из которых оставались еще частными. В городе ходил автобус и, по-моему, трамвай, но преобладали извозчики, в основном все передвигались пешком. Папа жил на первом этаже частного двухэтажного дома. Его семья занимала квартиру из двух комнат с кухней, одна из комнат была очень большая; другая поменьше. Кроме папиной жены Шуры (Александры Сергеевны Доброхотовой) и моего братишки, кудрявого, милого малыша Левы, с ними жила еще мать Шуры Полина Федоровна – строгая на вид, но добрая старушка из русских провинциальных интеллигентов, бывшая учительница. Войти в новую семью для меня оказалось не так просто. Легче всего наладился контакт с Левушкой. Я любила детей, и мне было приятно ощущать, что у меня есть младший братик, да еще такой милый, ласковый мальчик. Мы играли с ним, я читала ему книжки. Он быстро ко мне привязался, тем более что днем родители были на работе, а бабушка занята по хозяйству. Тогда я, конечно, не знала, что обрету в этом ребенке будущего верного и преданного друга на всю мою жизнь.

С Шурой было сложнее. Она была резка и порывиста и, как я теперь понимаю, ревновала папу ко мне. Ей было тяжело, что все свободное время он проводит со мной, что я сплю в его комнате, что я как бы нарушила обычный ход их жизни. Тем не менее – и я за это ей благодарна – она старалась быть со мной ласковой и приветливой, много рассказывала мне о своей жизни, учебе, левоэсеровской деятельности. И, прожив с ней несколько месяцев, я, в общем, с ней подружилась. Но более всего наслаждалась я общением с папой, которое было насыщенным и разнообразным. В то время он работал в проектной организации Уралмаша, тогда еще только проектировавшегося и строившегося. Работа была ему интересна, относились к нему хорошо. Все свободное время он проводил со мной. Мы гуляли по городу, вместе читали и обсуждали прочитанное или просто говорили о самых разных вещах. В Свердловске с помощью папы я полюбила оперное искусство, стала заядлой меломанкой, знала наперечет всех ведущих певцов местного театра и наслаждалась спектаклями, которые регулярно посещала.

Вокруг папы, как всегда, клубились люди. Дом его был гостеприимным, и там можно было встретить самых разных людей из довольно пестрой колонии ссыльных. Папа интересовался людьми и даже к чуждым ему по духу и взглядам относился терпимо. Его навещали и многочисленные ссыльные сионисты, и товарищи социал-демократы и эсеры, и какие-то совсем случайные люди, например выселенная сюда за что-то жена белого офицера, красивая, хотя и не очень молодая женщина, являвшаяся в этой колонии демократов своего рода королевой. Я с любопытством наблюдала посещавших наш дом людей, слушала их разговоры. Все они где-то работали, зарабатывая себе на хлеб, в большинстве своем жили бобылями, семейный дом папы с приветливыми хозяевами постоянно привлекал их.

Я довольно быстро вошла в этот новый мир, отчасти знакомый мне по Минусинску. Однако теперь он меньше притягивал меня. Большая девочка, почти девушка, имевшая за плечами опыт советской школы, я уже не могла относиться с полным доверием к тому, что там говорили, хотя по-прежнему безоглядно верила папе, но не могла принять того злобного отношения к совершавшимся событиям, которое чувствовала в атмосфере, царившей вокруг меня.

Что касается папы, то он был всегда максимально объективен. Не любя Сталина и уже тогда видя в нем жестокого диктатора и тирана, он все же с интересом следил за всем, что происходило в стране. Даже его в какой-то мере привлекал размах нараставшей индустриализации, который ощущался и в Свердловске, и папа с интересом участвовал в планировании этого процесса применительно к своей работе. Однако и он не знал, что произойдет дальше. Время было поворотное, неясное и, хотя жестокий погром коллективизации уже по сути дела уничтожил крестьянство, все же оставались надежды, что какой-то эффект от колхозов будет. Между тем и за рубежами страны начали сгущаться тучи, шумно заявлял о себе фашизм. И именно тогда, как мне кажется, папа сказал мне уже приведенные мною слова о том, что в случае войны он примет сторону советского правительства, каким бы оно ни было.

Я загостилась у папы до самой зимы. Прошла осень, лег белый снег, начались уральские морозы, а я все жила в Свердловске, откладывая свое возвращение в Москву, хотя мама все настойчивее меня звала. Я как будто чувствовала, что в Москве меня ничего хорошего не ждет, словно закрывала глаза на неясное будущее и наслаждалась общением с папой.

Но вот в мою безмятежную, казалось бы, жизнь ворвалось тревожное письмо. Не сообщая никаких новостей, мама просто требовала моего возвращения, и я почувствовала в этом нечто такое, что сразу заставило собираться в путь. Папа не удерживал меня. Знала ли я, что это была наша последняя длительная встреча с ним? В ноябре я вернулась домой. Здесь я узнала причины маминой тревоги: в начале осени арестовали многих бывших меньшевиков, в том числе Володю Икова. Хотя он не жил у нас, так как разошелся с Соней и женился на женщине, тоже связанной с социал-демократическими кругами, у нас был произведен грандиозный обыск. Но самое плохое, что мама ждала ареста папы и вообще всяких серьезных неприятностей, поэтому так настойчиво звала меня. Ходили слухи, что намечается новый меньшевистский открытый процесс, долженствовавший полностью покончить с остатками партии. Предполагалось, что в нем может участвовать и В.К.Иков, новая жена которого тоже была арестована. События разворачивались быстро. Вскоре после моего отъезда из Свердловска и в самом деле арестовали папу и многих его товарищей. Его увезли в Москву, а Шуру с семьей выслали в Уфу. Так год окончания школы стал новым рубежом в моей раздвоенной жизни, открыл новую полосу бедствий, обрушившихся на нашу семью. Она и в самом деле составляла целый букет предполагаемых врагов Советской власти: Иза – жена участника Шахтинского процесса; Соня – бывшая жена В. К. Икова, над которым нависла угроза нового процесса, и моя мама – бывшая жена моего папы. На работе и дома, в нашей многонаселенной коммунальной квартире, все мы оказались как бы в круговой обороне, хотя никто из нас ни в чем не был повинен, живя простой человеческой жизнью, работая и учась.

Атмосфера вокруг нашей семьи все более накалялась. Шел 1931 год, в ближайшие месяцы должен был начаться очередной меньшевистский процесс. В доме царила мрачная тишина. Никогда не забуду, как Соня после обеда бессмысленно водила тряпкой по чистому столу, погруженная в неотвязные мысли, в тревожном ожидании какой-то неясной угрозы. Мы все молчали, затравленные и подавленные.

Кульминация наступила однажды зимней ночью. Раздался долгий звонок, и по длинному коридору нашей квартиры протопало много ног, раздался властный стук в дверь нашей общей комнаты и вошли несколько человек в форме ГПУ во главе с невысоким подтянутым полковником[10]10
  Здесь имеет место неточность. Как известно, офицерские звания были введены в Красной Армии в 1943 г. До этого времени званию полковника в НКВД соответствовала должность полкового комиссара внутренних войск (прим. Д.А.Гутнова).


[Закрыть]. Он предъявил ордер и начал обыск во всех наших четырех комнатах. Мы с Женей к этому времени уже лежали в постели. Наскоро вскочив, накинув халаты, в таком виде вошли в столовую, где нас всех собрали и велели сидеть. Мы уселись на диван и с презрительным выражением на наших тогда хорошеньких личиках, наблюдали за действиями непрошенных гостей. Рядом на диване тихо плакали домработница Оля, мама и Соня. Сережа, недавно вернувшийся из армии, где он проходил обязательную воинскую службу, с окоченевшим лицом сидел у стола. В комнате царило гробовое молчание, изредка прерываемое краткими распоряжениями полковника, который с нами, впрочем, был безукоризненно вежлив. Только мы с Женей перебрасывались время от времени насмешливыми взглядами и шумливыми репликами, невольно привлекавшими внимание молодых солдатиков, работавших умело и сосредоточенно. Все это с нашей стороны было наигрышем, попыткой скрыть охватившее нас отчаяние, сохранить самообладание, не показать слабость своим мучителям. Но лишь за редкими исключениями катастрофических исторических периодов все в конечном счете остаются людьми. И наши испуганные и гордые, симпатичные лица, наше мужество не остались незамеченными. Военные стали заговаривать и шутить с нами, чтобы как-то смягчить впечатление от происходившего действа, хотя мы и старались не отвечать. Их начальник держался безукоризненно любезно со старшими, подчеркивая некоторыми словами, что он, собственно, знает: у нас нет ничего компрометирующего, но приказ есть приказ. Обыск продолжался всю ночь, главным образом, из-за обилия книг, которые надо было все перелистать. Ничего криминального не было найдено, и под утро гэпэушники ушли, но, увы, взяли с собой Сережу.

Опечатывая его комнату – он жил после ухода Володи в маленькой комнатке около ванной, где когда-то ютились мы с папой и мамой, полковник – фамилия его была, как сейчас помню, Гуве – сказал Соне, что ничего криминального он у нас не нашел и что, если кто-нибудь станет нас притеснять, чтобы она позвонила ему, и оставил свой телефон. Последнее обстоятельство, как я теперь думаю, было вызвано тем, что это ночное нашествие спровоцировали наши соседи, которые хотели использовать ситуацию, чтобы или совсем выгнать нас на улицу или хотя бы захватить часть нашей квартиры и расширить свою территорию. К этому времени, помимо слепого и его семьи, о которых я уже писала, в квартире поселился некий военный, якобы бывший военный прокурор Хаверсон с женой. Это был нахал первой степени, который ходил по квартире в одних трусах и вел наглые разговоры с нашими мамами, убеждая их, что они красивые женщины (это было правдой), что им надо выйти замуж и устроить свою жизнь. Однако он заключил тесный союз со слепым и его женой, стремившимися заполучить площадь, занимаемую «семьей контрреволюционеров».

Худшие опасения полковника Гуве оправдались: не прошло и недели после обыска, как этот союз начал действовать. Когда все, кроме меня и Димы, были на работе, они стали ломиться в дверь и, несмотря на ярое сопротивление домработницы Оли, ворвались на нашу территорию и пытались сорвать печать, наложенную ГПУ. После нескольких попыток такого рода Соня, хотя ей очень этого не хотелось, позвонила по оставленному телефону. Не знаю, что произошло, но скандалы прекратились, печать была восстановлена, стало легче дышать. Однако Сережа не вернулся. Несмотря на то, что никаких дел за ним не обнаружилось, его выслали в Калугу, а его комнату занял сотрудник ОГПУ с женой Зоей. Как потом выяснилось это был обычный филер, который нес вахту в определенных местах в штатской одежде, а такие места в то время встречались почти на каждом шагу.

Весной 1931 года состоялся процесс меньшевиков с участием Володи. Большинство, кроме него самого, имели к меньшевикам довольно отдаленное отношение, состояли в этой партии недолго, затем отошли и мирно работали в советских учреждениях. Это были Шер, Фальк и еще несколько других. Володя смотрелся среди них «лидером», так как действительно поддерживал какие-то связи с заграницей, получал эмигрантскую газету «Социалистический вестник», общался с другими бывшими меньшевиками. На процессе он, как все его сопроцессники, «раскололся», рассказывал невероятные небылицы о своих встречах с якобы приехавшим из-за рубежа известным меньшевиком-эмигрантом Абрамовым, вел себя позорно для старого революционера. Что же говорить о других? Процесс должен был окончательно развенчать меньшевиков, показать их контрреволюционную сущность, опозорить и измазать грязью. Он послужил сигналом к расправе со всеми остальными бывшими членами этой партии. Пострадал, конечно, и мой отец, после длительного тюремного заключения получивший три года лагеря строгого режима в Верхнеуральске. Переписка его была ограничена, хотя изредка он мне все же писал, свидания почти не разрешались. Мы с мамой время от времени посылали ему посылки, чтобы как-то поддержать физически. Несмотря на то, что я еще два раза потом виделась с папой, это было начало конца нашей столь дорогой для меня связи. Он постепенно уходил из моей жизни в далекую, туманную даль светлых воспоминаний. А мне, тогда шестнадцатилетней, надо было как-то жить в окружавшей меня сложной действительности, находить в ней свое место, что с моими пятнами в биографии оказалось непросто.

Мама моя во время и после процесса была в прострации. Приходя с работы, безмолвно ложилась и лежала, не читая, не говоря ни о чем. Она с ужасом вспоминала шумные собрания на работе, на которых требовали казни «виновных». Мне кажется, что эти месяцы ее окончательно сломили: то, чему она отдала свою жизнь, ради чего бросила учебу, рушилось в страшную бездну несправедливости и беззакония. Мама не верила нелепым признаниям обвиняемых, громовым речам прокуроров Крыленко и Вышинского, она была раздавлена и убита.

Несмотря на бурные собрания, никого из обвиняемых не приговорили к смерти (Володя получил восемь лет тюрьмы) – лучшее доказательство, что все приписываемые подсудимым преступления были на семьдесят пять процентов липой.

Но худшим наказанием для моего некогда столь любимого дяди было презрение товарищей. Они не могли ему простить некоторых его «признаний», погубивших многих людей. Это стало одним из первых горьких разочарований моей юности в людях «без страха и упрека». Теперь я не сужу его так строго. Все, что произошло позднее, в 1937–1938 годах, сделало его прегрешения ничтожными и невинными. Но мое уважение к нему было поколеблено навсегда.

Глава 12. Моя первая работа и первые поклонники

Ну а моя жизнь шла своим чередом. Весной, когда кончился процесс и, как всегда, наступило временное затишье, Соня, одна сохранившая в нашем доме остатки энергии, устроила меня на работу. Она в то время работала в Торговой академии – вузе для торговых работников, где их усиленно натаскивали для будущей деятельности. Там ей приходилось встречаться с многими вузовскими преподавателями, в частности, с молодой женой тогда известного эконом-географа Н.Н.Баранского, брата Любови Николаевны Радченко, о которой я уже писала. Через окружавших их географов ей удалось устроить меня лаборантом в кабинет географии Московского областного комвуза, образовывавшего партийных работников. Невзирая на мою одиозную фамилию, тогда достаточно широко известную, меня туда взяли. В мои обязанности входило сидеть в кабинете на Кировской ул., д.6 (кажется), выдавать географические карты на время занятий и книги для наиболее прилежных студентов, занимавшихся в кабинете, также получать из типографий и учреждений разного рода программы, методички, географическую литературу. Мои начальники – заведующий кафедрой профессор Тутышкин и его заместитель, милейшая Анна Исааковна Зиман, – относились ко мне хорошо, так как я была милой девочкой и старательно исполняла все поручения. Получала я за свой труд сто рублей в месяц, что было тогда немного, но и не совсем мало, так что я могла, наконец, помочь маме. На работу я ходила с удовольствием, окунаясь в совершенно другой, чем дома, мир; мне приходилось общаться с людьми далекими от моих семейных переживаний: партийными работниками, не знавшими страхов и сомнений, искренне верующими в правоту революции, необходимость бороться за социализм. И в общении с ними, слушая их беседы, их споры, знакомясь с их мнениями, я невольно приобщалась к их строю мыслей, так что двойственность моего существования усугублялась.

В ту пору мне исполнилось уже семнадцать лет. По теперешним моим понятиям, я была очень хороша собой. У меня были две длинные, толстые косы, стройная фигурка, свежий цвет лица, красивые серо-голубые глаза, маленький ротик, ровный нос. Даже моя тетя Иза называла меня красивой. Но я сама этого тогда не осознавала.

Мне казалось, что я дурна и неизящна, а главное – плохо одета. Последнее было правдой. Одевалась я бедно, в какие-то старые перекрашенные платья, кое-как приспособленные Изой к моей фигурке. Но мило наброшенная косынка на черное или голубое платьице, освещали мое лицо и неожиданно придавали мне изящность и элегантность. Не сознавая того, я нравилась и взрослым и юным, и женщинам и мужчинам. Все на работе со мной были ласковы и приветливы, и я отдыхала там от тяжелой атмосферы нашего дома.

Еще до того, как я начала работать, вдруг возник в моей жизни мой случайный попутчик Гаврюша Дубровин. Он позвонил Юле, мы встретились втроем, но затем то ли Юля отвергла его, то ли я была больше в его вкусе, но он сделался моим верным поклонником, хотя до поры до времени держался со мной по-дружески, без каких-либо выражений любви и увлечения. Он мне вовсе не нравился и не волновал меня ничуть, хотя мне и льстили его осторожные ухаживания. Он же, быстро подметив мою страсть к театру и сам очень им увлекаясь, без конца стал водить меня на спектакли. Благо, у себя в институте он был культоргом, через него проходили все театральные билеты, распространяемые среди студентов, и он выбирал то, что ему или мне хотелось.

Никогда я еще так не наслаждалась театром. Сначала общение с Гаврюшей меня смущало. Его не совсем грамотная речь, часто нелепые суждения о спектаклях меня шокировали. Но надо отдать должное его способности и умению приспособиться к окружающим условиям. Он быстро рос интеллектуально и в смысле манер, умения одеться, поддержать разговор. И постепенно я привыкла к нему, стала относиться как к доброму другу, охотно с ним встречалась – ведь у меня не было других поклонников.

Моя прозорливая мама нередко говорила мне, что следует отдать себе отчет в наших отношениях: он в тебя влюблен, ты же его не любишь, все это может кончиться печально. Но я мало думала об этом – мне было с ним легко и хорошо. О любви я тогда не помышляла и беззаботно продолжала эти ставшие привычными отношения.

Тем временем начали появляться у меня воздыхатели и в комвузе. Некоторые слушатели «комсомольской группы» особенно рьяно посещали мой кабинет, подолгу просиживая там, но не за книгами, а в болтовне со мной. Мне, не скрою, это было приятно, но сердце мое оставалось спокойным, и от этого делалось еще веселей. Однако в конце концов явился и тот, кто впервые серьезно меня взволновал, стал моей первой печальной любовью, которая прошла так же быстро, как и возникла, но оставила в душе на всю жизнь ощущение светлой, зеленой травки, только что распустившихся листочков, светлой весны. Таковой, наверное, и должна быть первая любовь.

Володя, красивый юноша невысокого роста, с мягкими, но вместе с тем четкими чертами красивого лица, с озорными серыми глазами и прекрасной шевелюрой темно-русых волос, отброшенных со лба назад (так называемый тогда «политзачес», любимый партийными работниками) – он происходил из большой рабочей семьи, сам был рабочим, пока не стал комсомольским работником. Среди своих довольно серых товарищей он выделялся и внешним видом, и острым языком, и умом, и способностями. Одним словом, был лидером в комсомольской группе. К тому же он слыл порядочным сердцеедом, очень нравился девушкам, легко покорял их и привык к легким победам. На моем горизонте, в кабинете географии, он появился позже своих товарищей, увивавшихся вокруг меня, и, видимо, от них узнал о моем существовании. Я тоже уже знала о нем по восторженным отзывам ребят, и наше знакомство состоялось легко и просто.

Однако я была диковата, а так как он мне сразу понравился, держалась с ним более строго и отдаленно, чем с другими, что, естественно, раззадоривало его инстинкт охотника за женскими душами. К тому же я со своими длинными косами, застенчивостью, затаенностью совсем не походила на комсомольских девчат того времени. Убедившись, что меня не так легко покорить, Володя повел осаду по всем правилам искусства – беспрерывно торчал у меня в кабинете, выдумывая какие-то необходимые книги и карты для занятий, отваживал от подобных же посещений своих товарищей, провожал меня, когда по работе мне надо было пойти в какое-то другое учреждение, носил книги и методички, которые мне надлежало доставать и приносить в кабинет. Поскольку он с самого начала, не подозревая того, завоевал мое сердце, я в конце концов стала держаться с ним проще, не скрывая своей симпатии. Мы увлеклись друг другом не на шутку. Была весна, все цвело и благоухало в городе, еще не так задымленном и загазованном, как теперь.

Вечерами мы отправлялись куда-нибудь в парк, много разговаривали о разных разностях, нежно смотрели друг на друга и где-нибудь в темной тени деревьев целовались. Володя был немного старше и поопытнее меня в таких делах. Но со мной вел себя осторожно, ласково. Я же, испытывая великое счастье первой, ничем не замутненной любви, беззаботно отдавалась этому чувству. Мне хотелось стать лучше, добрее к людям, лицо мое светилось приветливостью и лаской ко всем меня окружавшим, и наша тайна ни для кого в комвузе не была тайной.

И все же даже в эти счастливые дни я была внутренне зажата, не могла, боялась рассказать Володе все до конца о себе. Между нами оставалась тайна, и, кроме того, мне казалось, что его увлечение недолгое, что оно скоро пройдет, и эти мысли отравляли мое светлое и чистое чувство.

Тем временем приближался момент распределения комсомольской группы, закончившей учебу, на работу. Мы часто говорили с Володей о том, что его могут послать в другой город и волновались, что же будет с нами. Но он надеялся все же остаться в Москве и не расставаться со мной.

И вот наступили дни распределения. И Володя вдруг исчез с моего горизонта: ни телефонного звонка, ни встреч, никаких известий. Прошла целая неделя. Я мучилась и страдала, более всего от оскорбленного самолюбия. Мне казалось, что он забыл меня, что я ему надоела, что он уже увлекся другой девушкой. В этом, как и во многих других случаях, я проявила ненужное нетерпение и излишнюю самолюбивость, отчасти бывшую следствием ощущения своей неполноценности в окружающем мире. Все это и привело к крушению моей первой любви. Через неделю, возвращаясь из столовой по двору комвуза, я увидела Володю, который, сидя на бревнах, поджидал меня. Он пошел навстречу мне с веселой, открытой улыбкой, схватил мои руки и сказал: «Ну вот теперь вопрос мой решился, я остаюсь в Москве. Мне это далось нелегко, но все же удалось». А я, гордая дуреха, ответила ему холодно и насмешливо, что меня это мало интересует. Володя, тоже достаточно самолюбивый, был поражен и оскорблен. Он не стал ни убеждать меня, ни уговаривать и быстро пошел прочь. А мое глупое сердце уже разрывалось от боли и от сознания, что все потеряно.

Я думала, что Володя не оставит меня так просто, что он еще найдет меня или позвонит и тогда я все прощу и забуду. Но он не пришел и не позвонил. Так оборвалась наша светлая и легкая любовь. Однако сердце мое было ранено надолго. Прошло не меньше года, прежде чем утихла боль и грусть потери. Я упрекала себя в том, что держалась грубо и эгоистично, но от этого не делалось легче. Все время думая о Володе, тоскуя по нему, я продолжала встречаться с Гаврюшей, не подозревавшем о страстях, бушевавших во мне все лето. Бывать на работе мне стало мучительно – все здесь напоминало о нем, о наших веселых, легких встречах, о порвавшейся любви.

Я часто ходила домой по Кировской до Спиридоновки пешком. Это отнимало около часу. По дороге, на Кузнецком мосту, я заходила в нотный магазин, где работала Фаня, чтобы поболтать с ней. Фане все мои переживания казались дурью. Если он нравится тебе, позвони ему, найди его, и все будет в порядке. Но я, конечно, не могла себе этого позволить.

Однажды, идя домой, на углу Петровки и Кузнецкого, я вдруг столкнулась с Володей – он работал там в редакции журнала «Молодой большевик». Неожиданная встреча оказалась теплой и нежной. Он зазвал меня к себе в редакцию, познакомил со своими товарищами, рассказал о своей работе, которой был увлечен, расспрашивал обо мне. Мы договорились снова встретиться, условились, что он позвонит мне. Однако он не позвонил, и я снова пережила несколько тягостных дней, но почему-то после этого мне стало легче. И когда уже осенью встретила его на том же месте еще раз, то оставалась грустно-спокойной и написала прощальное стихотворение, печальное, но светлое, без злобы и обиды. Так закончился мой первый, почти детский роман.

Окончательно излечила меня от моих печалей поездка в Ленинград в начале декабря 1932 года. После отъезда из него в 1918 году я никогда не бывала в городе, где родилась и провела первые несколько лет своей жизни. Нашлись знакомые, которые приютили меня там на две недели, и я провела четырнадцать счастливых дней, бродя одна, невзирая на плохую погоду, по улицам и площадям одного из самых красивых городов мира, как я могла потом убедиться в своих путешествиях по другим странам.