Текст книги "Время в тумане"

Автор книги: Евгений Жук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

СУВЕНИР
Рассказ студента

Маленькое предисловие автора

Этот рассказ написан почти двадцать лет тому назад. Он прост, наивен и не без художественных грехов. Многое изменилось с тех пор. Изменились мы, изменился мир… Мы уже не строим коммунизм и не призываем к этому все человечество… Но двадцать лет тому назад все это было. Был чилийский путь развития, был китайский, был вьетнамский. Мы орали: «Куба си – янки но!» и были счастливее любого американца. Кончается кровавый афганский «путь», навязанный нами и поддержанный нами. Не исключено, что в ближайшее время может закончиться и социалистический путь Кубы. Двадцатый век – век политических бесов, урывающих власть, – подходит к концу. У человечества, оказывается, всего лишь один путь – именно человеческий, гуманный.

Но тогда, двадцать лет назад, наивный автор написал наивный, первый рассказ. Рассказ наивен, но за судьбами вымышленных героев – чилийских мальчиков, привезенных в СССР и оставшихся (вернее, оставленных) после прихода Пиночета к власти в нашей стране, – подлинная трагедия, трагедия разных «путей», разделенных миров…

02.05.92 г.

Последний раз в Пригорске я был два года тому назад вместе с Майклом.

Широкая асфальтовая дорога, по которой мы ехали, лишь касалась Пригорска, автобус был проходящим, нас довезли до развилки, и шагать пришлось через весь городок.

Стояла ранняя осень. Но в этом южном городке еще долго-долго будет лето.

Стемнело. Воздух остыл и сделался чуть влажным. Лишь асфальт дышал теплом. Мы шли по окраинной улице, освещенной редкими фонарями да иногда пробивавшимися сквозь листву снопиками лучей от окон. У рекламной тумбы Майкл остановился. На афише крупными буквами было написано от руки:

10 сентября

ФУТБОЛ

СССР – Гвинея-Бисау

(Школа-40) (СПТУ-10)

– Широка страна моя родная, – сказал Майкл, разглядывая афишу. – На Урале идет снег, а здесь пахнет фиалками и негры из Бисау готовятся разгромить пригорских школьников.

– Ну, уж нет, – разумеется, я защищал родную школу. – Мы всегда выигрывали. И в пятьдесят девятом – у китайцев, и в шестьдесят первом – у кубинцев. Думаю, выиграем и в семьдесят третьем – у этих гвинейцев из Бисау.

– Да-а-а, – глаза у Майкла загорелись. – Футбол я смотреть не собираюсь, но увидеть живого негра… А кто сейчас еще учится в этом СПТУ-10?

– Мать писала, чилийцы должны были приехать.

– Через четыре дня улетаем, – Майкл отошел от афиши. – Можем и не встретить…

– Встретим, – пообещал я, – и, может быть, даже сейчас. Это тебе не Челябинск: здесь дальше Дома культуры да парка не разгуляешься, а нам как раз по пути.

Парк возле Дома культуры встретил нас приглушенными звуками музыки, доносившейся из глубины, да шелестом листвы пирамидальных тополей, охраной выстроившихся по обе стороны парка.

Мы стояли у входа.

– Может, не будем заходить с рюкзаками? – спросил я. – Да и мать ждет. Я ж ей телеграмму давал.

– Только на одну минуту, – попросил Майкл, – а вдруг встретим. Знаешь, когда на лекциях слушаешь о Чили, чилийском пути развития, как-то все суховато. А тут настоящие чилийцы. И, наверное, бывали в пампасах и видели койотов. Помнишь, как в «Детях капитана Гранта»?

– Помню, помню, – сказал я, – смотри сюда.

Из парка выходили двое парней. Длинные иссиня-черные волосы, смуглые лица, яркий цвет одежды… Парни, поравнявшись, прошли мимо.

– Чилийцы? – Майкл смотрел им вслед. – Ты что-нибудь знаешь по-испански?

– Нет, – сказал я, – а зачем тебе?

– Зачем, зачем… Ну… обменяться сувенирами. Обсувенириться. А ты тоже хорош. «У нас в Пригорске кубинцы, чилийцы», а слова по-испански сказать не можешь.

– Не ругайся, Майкл, – смеясь, сказал я. – Вспомнил! Амиго – друг, значит. Но постой, ты что дарить собираешься?

– А вот, – Майкл уже откалывал значок целинника. – Всесоюзный студенческий отряд. 1973 год. Чем не сувенир?.. Эй, ребята, стойте! Амиго! – Со значком в руке Майкл догонял парней. – Амиго!

Парни обернулись, и мы подошли к ним. Оба были очень молоды. Им было на вид лет четырнадцать-пятнадцать.

– Вы вправду из Чили? – спросил Майкл.

Тот, что был поменьше, с хрупкой, еще не сложившейся фигурой, улыбнулся и стал быстро говорить, взмахивая руками.

– Да. Мы – Чили, – подтвердил другой парень. У него было простое, даже чуть грубоватое лицо. Но густые длинные волнистые волосы, обрамлявшие его большие блестящие глаза, смягчали резкость черт.

– Слушайте, ребята. Мы издалека. С Урала. Студенты. – Майкл крутил в руке значок. – Давайте знакомиться. Меня зовут Миша. Михаил Белых. Правда, все почему-то зовут Майклом. А его, – Майкл указал на меня, – Алексеем. А вас как зовут?

Ребята молчали. Тот, что был пониже, опять улыбнулся и что-то сказал.

– Вот и поняли друг друга, – Майкл обращался ко мне. – Я слышал, их сначала русскому учат. Или в Пригорске преподавание ведется на испанском?

– Кое-что они понимают. Вот он, например, – кивнул я на того, что был повыше ростом. – Ну и ты молодец тоже. Столько рассказал, сразу не схватишь. Говори коротко и четко, подкрепляй слова жестами, тоже четкими и, я думаю, поймут.

– Попробую… – Майкл потоптался на месте. – Меня зовут Миша. В общем, Майкл. А его – Алексеем.

– Короче и жесты, – попросил я.

– Короче, короче. Что же это за разговор? Ну ладно. Майкл! – От тычка себе куда-то в область желудка он даже прогнулся. – Алекс!

На всякий случай я тоже прогнулся в пояснице.

– О! Майкл! Алекс! – ребята разом заулыбались. Затем маленький ткнул себя в грудь таким же лихим жестом, как Майкл:

– Хосе!

– Артур, – представился второй. Его глаза блестели.

– Слушай, а как же сказать им, что мы хотим обменяться сувенирами? – Майкл опять закрутил значком.

– Покажи значок и скажи просто: «Сувенир».

– Мы хотим обменяться с вами значками в знак дружбы. Сувенир! – У Майкла явно был талант коллекционера сувениров.

– О! Сувенир! – Хосе стал что-то горячо спрашивать у Артура, а затем оба развели руками.

– Извинит. Сувенир – нет! Сувенир – там! – Артур показал в глубину парка.

У Майкла был вид лошади, которую стали останавливать на полном галопе.

– Да, да. Нет сувенир, – Хосе виновато разводил руками.

– Не повезло тебе, Майкл, – сказал я. – Обсувенирились они. У нас в Пригорске такие коллекционеры!

– Да… – Майкл, кажется, совсем остановился. – Извините, ребята. Э, да что там. Держи, Хосе, – он протянул свой значок. – Между прочим, отряд наш называется «Дружный». Вкалывали, что надо.

– Нет, нет, – Хосе отчаянно размахивал руками.

– Берите, – я протянул свой значок Артуру.

– Спасибо. Много спасибо, – взяв его, сказал Артур.

Я взглянул на Майкла. Тот неловко пытался приколоть значок к рубахе Хосе.

Я помог ему, и мы разошлись.

Майкл шел чуть впереди. Вдруг он обернулся и что-то хотел сказать мне, но не успел.

– Друзья, – это кричал Артур, – стойте! Сувенир! Сувенир!

Они подбежали, и Хосе протянул Майклу руку. На ладошке что-то блеснуло.

– Сувенир! Милесимо[3]3
  Милесимо – мелкая чилийская монета (до 1973 г.).


[Закрыть]. Милесимо Чили, – сказал Артур, показывая на маленькую ладошку Хосе.

– Спасибо, – сказал я и посмотрел на Майкла. Он уже вертел в руках монетку, и ему было явно не до меня.

* * *

– Ну вот и прощай, Кубань, – Майкл глядел в окошечко самолета, когда через четыре дня мы улетали в Челябинск. – Прощайте, чилийцы. Славные ребята! Жалко их. Только приехали и случись же такое. Матери, отцы там, а они здесь. Да, нелегко будет.

– Нелегко, – согласился я. – Только что их жалеть, они сами кого хочешь пожалеют. Вспомни, какие у них были лица на митинге. А как они скандировали: «Вива Чили!», «Вива Альенде Сальвадоре!» Они произносили эти слова, как клятву. Да, наверное, так оно и было. Они клялись на верность той, своей Чили. И уверены они, что «это» ненадолго.

Мы помолчали. Внизу спичечными коробками медленно проплывали домики, сверкали серебром лиманы и озерца. Отсюда, от этой высоты появлялось ощущение, что во все происходящее на Земле можно вмешаться, можно поправить, что там, на Земле, все должно быть хорошо.

Не знали тогда Хосе и Артур, что «это» окажется живучей. А главное, «это» питалось кровью, не могло существовать без крови. Так уж «это» было устроено.

* * *

Автобус, на котором я ехал в этот раз в Пригорск, был «заходящим» и, добираясь до автостанции, он долго петлял по улицам, часто останавливаясь и высаживая пассажиров.

«Жаль, Майкл не смог лететь, – думал я. – Вывихнуть ногу в последний день работы!»

Утром, в Челябинске, перед тем, как уезжать в аэропорт, я зашел к нему. Дверь открыла его младшая сестренка.

– Здравствуй, Катерина, – сказал я, – ну, как там больной, дышит?

– Дышит, дышит, – бойко ответила Катя, – и даже прыгает.

– Как дела, Майкл? – спросил я, пожимая ему руку. – Катерина говорит, что ты уже прыгаешь?

– Дела, дела, – вид у Майкла был мрачный. – Вот ты еще неделю гулять будешь, а тут… – Майкл махнул рукой, помолчал и добавил: – А в общем, ничего страшного. Никаких там трещин нет, врач мне снимки показывал, опухает только, ну, да мне мать компрессы кефирные делает, здорово помогает. А ты, значит, летишь?

– Лечу, – сказал я, – надо мать повидать, уже два года дома не был, все стройотряды да стройотряды.

– Лети, лети, – Майкл встал с постели и допрыгал к «своему» шкафчику.

В этом шкафчике он хранил сувениры. А их у него было немало: элегантные сувениры из Москвы и Ленинграда, целый хоровод матрешек, ракушки с черноморских курортов. Было здесь и ожерелье, которое Майкл выпросил у старика-чукчи, когда наш стройотряд работал на Чукотке. А по краям шкафчика висела гордость Майкла – пара настоящих, новых («нехоженых», говорил Майкл) лаптей. Привез он их из Коми: мы там работали на Печоре. Где Майкл раздобыл эти лапти – для меня до сих пор загадка. Взяв что-то в шкафчике, Майкл протянул сжатый кулак.

– Отгадай, что здесь? – он посмотрел на меня и разжал пальцы. На ладони сверкнула монета. Это было милесимо, которое подарил ему Хосе.

Майкл проковылял обратно к постели, помолчал, а потом сказал:

– Знаешь, нога не в счет, сам виноват, а в общем, мне везло эти два года, просто чертовски везло. Везло во всем, за что бы ни брался. В спорте, учебе… И знаешь, отчего? У меня появился талисман, и он помогал мне. Милесимо, которое мне подарил Хосе, обладает таинственной силой… Хочешь – верь, хочешь – нет. Однажды я не взял его на экзамен и – «завал», а ведь учил, учил все три дня. Конечно, я не верю ни в какую чудодейственную силу. Главное, что-то случилось со мной. После той поездки я по-другому стал относиться к себе, к жизни. Вот ты улыбаешься, не веришь, а недавно со мной случай был. Еду в троллейбусе. На заднюю площадку детина вваливается и давай ругаться. Матерно и грязно. Я обычно не реагировал, но теперь перед глазами Хосе, Артур – и никакого страха. – Майкл замолчал.

– Ну и чем закончилось? – спросил я.

– Да чем… Стоило мне начать, а там помогли. Вытолкали детину взашей. – Майкл посмотрел и улыбнулся. – Вот так. А милесимо… Милесимо отдай все же Хосе… Оно ему сейчас нужнее.

…На предпоследней остановке перед автостанцией я сошел. В Пригорске наступал тихий, так похожий на тот – двухлетней давности – южный вечер. Было немного душновато. Но я знал, что это ненадолго. Быстро наступит темнота, а вслед за ней придет свежесть чуть разбавленного запахом невидимых цветов воздуха.

От остановки до дома, где жила мать, было совсем недалеко: квартал домов да небольшой сквер, по краям которого росли пирамидальные тополя. Я шел по скверу, и тополя не замечали меня – маленького человечка.

– Здравствуйте! – сказал тополям я. – Не узнали. Мы вас сажали всем третьим классом. А я посадил тебя, вот который второй с краю. И тогда мы были одного роста с тобой, а теперь в темноте я не могу разглядеть твоей верхушки, да и тебе с высоты не разглядеть меня.

Но тополь узнал меня и зашумел листьями…

Окно нашего маленького домика светилось. Стало немного грустно. Оттого, наверное, что жила мать одна, что вот только я у нее, да и то не с ней.

* * *

Артура я встретил на третий день. В нашем парке. Он шел мне навстречу, и я бы не узнал его: он стал совсем взрослым парнем. Но я взглянул на него и вспомнил эти блестящие глаза.

– Артур, – негромко окликнул я.

Он внимательно посмотрел на меня, и я понял, что он меня не помнит.

– Извини, – сказал я ему, – ты забыл нас, то есть меня. Да, в общем, это и немудрено – случайная встреча. Со мной был мой друг. Хосе подарил ему милесимо. Сейчас я покажу его. Вот, – на раскрытой ладони у меня сверкнуло маленькое милесимо.

– О, – сказал Артур, – я вспомнил. Всесоюзный студенческий отряд, 1973 год! А почему твой друг не с тобой? – Артур говорил по-русски правильно и почти без акцента. – Его звали… – он чуть помедлил, – Майкл!

– Он вывихнул ногу. Ничего страшного. Но лететь со мной не смог. А где Хосе? – в свою очередь спросил я. – Майкл просил передать привет с Урала и вот это. Майкл утверждает, что монета обладает таинственной силой.

– Это милесимо случайно тогда затерялось у Хосе, – Артур грустно рассматривал монету. – Наше милесимо. Милесимо свободной Чили. Такого нет ни у кого из наших ребят. – Артур замолчал.

Молчал и я. Молча мы вышли из парка и остановились.

– Долго тебе еще учиться в институте? – нарушил молчание Артур.

– Год, – сказал я. – Уже совсем недолго.

– И кем станешь?

– Инженером-строителем.

– Хосе тоже мечтал учиться в институте, – сказал вдруг Артур. – Хотел стать агрономом.

– Почему «мечтал»? – спросил я. – По-русски правильнее сказать «мечтает». Милесимо будет ему кстати. Майкл утверждает, что оно помогает сдавать экзамены. И хорошо, что мечтает.

– Мечтал! – Артур смотрел в сторону. – Мечтал, – повторил он тихо. – У него было такое славное сердце, но такое слабое, и оно не выдержало, когда он узнал, что его родители погибли, там… в Чили…

Артур возвратил мне милесимо и снова замолчал. Потом он спросил:

– Отец и мать, наверное, рады, что ты приехал?

– Да, – сказал я, – только у меня одна мать.

– У меня там тоже одна мать… и маленькая сестренка. – Он посмотрел на часы. – Мы только что вернулись с производственной практики. Убирали рис. Вкалывали, – он чуть улыбнулся, – что надо. Сегодня экзамен…

– Счастливо тебе, Артур, – сказал я ему на прощанье.

– До свидания, – попрощался он, – а знаешь, я тоже решил стать агрономом. Мне это пригодится там. Я в это здорово верю.

Он уходил…

– Постой, Артур, – крикнул я ему. – Возьми это, – и я протянул ему милесимо.

– Спасибо. Много спасибо, – наверное, он шутил. Чуть-чуть. Наверное, вспомнил нашу встречу, первую…

Перед поворотом он оглянулся и махнул рукой. Глаза его, кажется, блестели больше, чем обычно…

1974 г.

ВРЕМЯ В ТУМАНЕ
Повесть

«…довольно жаловаться, что кто-то нам не дает дышать – это мы сами не даем! Пригнемся еще, подождем, а наши братья биологи помогут приблизить чтение наших мыслей и переделку наших генов».

А. Солженицын. «Жить не по лжи!»

Часть I. АННА

Глава 1

Казалось, ничто не изменилось за эти прошедшие годы в его родном приморском городке. Так же молодцевато топорщился вокзал. Это было серо-синее, сложенное из нездешних хорошо отшлифованных плит двухэтажное здание. Вокзал не мог быть старше самой железной дороги, но колонны, подпиравшие широкий балкон, узкие длинные окна второго этажа, витая лестница, начинавшаяся из зала ожидания, где были расставлены мощные деревянные скамьи, – все это делало его загадочным, словно вышедшим из средневековья. В узких длинных окнах второго этажа никогда не горел свет, и Крашев никогда не видел людей, идущих по винтовой лестнице. Наверное, это было не так, наверное, там были просто складики, где хранились железнодорожные билеты или еще что-то в том же роде, и, наверное, вся эта таинственность была не от самого вокзала, а от давних детских воспоминаний, и ничего не стоило узнать и о возрасте, и о плитах, и о втором этаже, но Крашев знал, что ничего этого делать не будет, – ему нравился этот периферийный, старомодный франт.

Ощущение того, что он в родном городке, приходило во всякий его приезд по-разному. Иногда оно возникало при виде гор и нескольких тоннелей, которые проныривал поезд, иногда от неожиданно возникающего моря, а почти всегда от этого старого вокзала.

Сейчас же волнения, какого он ожидал, не было. «Старею, что ли?» – Крашев усмехнулся и, по выработавшейся у него профессиональной привычке (последние пять лет он работал директором небольшого, но солидного завода на Урале) – всему давать место и все подводить под общий знаменатель, решил додумать: «Так отчего же не волнуюсь? В самом деле от того, что мне уже за сорок, или от чего другого?..» Под общий знаменатель не подводилось. «А может, просто недоспал?» И он, еще раз оглядев так знакомый вокзал, неопределенно шевельнул рукой, взял вещи и, развернувшись, бодро зашагал к центру городка, где жила его мать.

За вокзалом дома стояли россыпью, а в двух-трех местах дорога шла через дубовые рощицы, и Крашев, войдя в первую из них, вспомнил, как играл он здесь в детстве с друзьями, как лазили они по гибким, прочным дубовым веткам, когда можно было висеть на самой тонкой из них, зная, что она не подведет тебя, не хрупнет, не сломается, как какая-нибудь груша. Еще он вспомнил, как шел по этой тропке однажды ночью. Ему было лет тринадцать-четырнадцать. Стояла поздняя осень. Ветер шуршал опавшими листьями. Раскоряченные стволы дубов нависали над тропкой, а в глубине рощицы что-то чудилось, мерещилось… И как хотелось убежать к домам и идти в обход…

Чуть самодовольно он улыбнулся: «Дошел, не убежал». И чувство неопределенности, появившееся у него на вокзале, стало проходить.

А вот его школа. Она была лет на пятьдесят моложе вокзала, но что-то их роднило: какая-то архитектурная франтоватость, вычурность. И как тогда строили? Ну зачем эти два огромных шара у входа? Да и что это? Напоминание школяру, что земля круглая? Но почему тогда этих шаров два?.. А эти каменные часы на фронтоне, всегда показывающие восемь? Упрек опоздавшим?

А вот за школой старый финский, покрытый красной черепицей островерхий дом. Все еще стоит. Здесь жил учитель рисования и его дочь Анна, и он, Крашев, был в нее влюблен. Да-а-а… Течет время… Когда это было? Лет двадцать пять назад? И они ходили вечерами по этой улице, а там в конце, на окраине, где не было фонарей, целовались… Крашев усмехнулся… А потом он уехал в Москву, в институт. А она осталась. И вышла замуж за его друга детства. Где они теперь? Мать писала, что уехали куда-то на Север…

Да-а-а… Бежит время… А вот через несколько домов должна показаться и маленькая, поблескивающая стеклянной верандой хатка его матери. Хотя несколько лет тому назад мать написала, что собирается что-то строить. Зачем ей, шестидесятилетней, что-то строить или перестраивать? Он ничего не понял и примерно так и написал. Мать ничего не ответила, и он, зная ее характер, решил не вмешиваться, но стал посылать деньги, – всего, впрочем, наберется не очень крупная сумма…

Перед отъездом он послал телеграмму – мать ждала его, он знал об этом, и ему захотелось быстрее попасть в старую хатку, чмокнуть мать в щеку, чуть переждать, – мать всегда плакала при встрече, – сесть за самодельный некрашеный стол, стоящий на веранде, – мать поставит «своего» вина и какую-нибудь закуску, о которой на Урале не слыхивали: соленые баклажаны-синенькие или еще что-нибудь такое, и они выпьют и поговорят.

После того, как он закончил институт, обзавелся семьей, а главное – успешно стал двигаться по работе, он любил поговорить с матерью в такие вот приезды. Когда он учился, времени на такие приезды и разговоры все не хватало, хотя суеты тогда было меньше. А может быть, и поэтому…

Сейчас ему особенно хотелось на веранду, за старый стол, выпить вина, а мать делала отличное вино!.. И сказать ей, что у него событие – его переводят в главк, а главк в Москве! Семья уже в Москве.

Для него это – рубеж. И итог… Даже если дальше не продвинется, и это уже кое-что. Москва… Заместитель начальника главного управления… Звучит! А почему не продвинется? Ему всего лишь сорок два! Где-то он читал, что англичане в эти годы только начинают карьеру делать.

Он и на самолете не полетел. Куда торопиться? Итоги надо подводить не спеша. Да и нравился ему этот путь. Из Азии в Европу… Потом к Волге… Куйбышев, Саратов… За Саратовом, на маленькой станции, он купил две дыни, а чуть раньше – огромный, до безобразия, арбуз. Дыни всем купе тут же съели, а арбуз он привез матери – таких огромных здесь не было. Арбуз он купил случайно, где и остановки-то не было. Какой-то полупьяный парень из соседнего купе, севший в Саратове, сорвал стоп-кран. Все возмущались, потом, обнаружив, что поезд стоит рядом с уходящей к горизонту бахчой, уговорили двух дряхлых стариков-сторожей продать арбузы. Тащили почти даром приобретенные арбузы и, смеясь, советовали пьяненькому чудаку сорвать стоп-кран у бахчи с дынями. Тот, высунувшись в открытое окно, хмуро и зло смотрел на бахчу, на суетящихся людей и что-то шептал, а через полчаса опять тормознул поезд. Бахчи с дынями не было, и от нечего делать пассажиры напали на парня. Прибежали разъяренные машинист с бригадиром и составили акт. Крашева попросили подписать, и он, пройдя в соседнее купе, уже внимательно посмотрел на худощавого, совсем молодого парня, пьяно размазывающего текущие из глаз слезы. Крашев подумал, что слезы от акта, но парень не обращал никакого внимания на пассажиров, на машиниста с бригадиром, а затуманенными глазами смотрел куда-то в окно и, раскачиваясь, повторял:

– Она меня не любит… Она меня не любит…

– Полюбит, полюбит, – сказал машинист. – Вот в милицию сдадим – и полюбит.

Недалеко от Петрова Вала, совсем уже пьяный, парень дернул стоп-кран опять.

Теперь его уже чуть не побили. Но парень не защищался, а все повторял, что она его не любит.

В Петровом Валу парня увели. Он еле шел, почти висел на руках уводивших его сержантов, а на выходе оглянулся, и Крашев увидел, что губы его что-то шепчут. Наверное, все то же…

О парне вспоминали до самого Волгограда – кто весело, кто сердито, а седой, высокий старик из второго купе сказал задумчиво:

– Это какая же она стерва, что он из-за нее так убивается…

А вот и Волгоград… И весь вагон, все пассажиры наваливаются на правую сторону, а над тобой, над поездом, над всем городом висит фигура Родины-матери, и все, забыв о пьяном парне и арбузах, прилипают к окнам и застывают в оцепенении: и старые и молодые; ярые картежники бросают свои неловленные мизера и даже упившиеся, очумелые за два-три дня пути отпускники трезвеют и молча провожают взглядом этот призыв, эту мольбу, эту ярость и эту защиту…

А потом и юг, настоящий юг, когда начинает пахнуть курортами, горами, морем. И начинается он от какой-то неуловимой черты за Сальском, хотя и пирамидальные тополя, и виноградники, и хутора с белыми чистенькими хатками были и раньше.

И вот Краснодар… Чувствуется, что море рядом, не за горами, хотя по-настоящему оно как раз за горами и до него еще больше сотни километров. Но разговоры только о море, теплоходах, причалах, штормах, норд-остах, а иной пьяненький отпускник начнет рассказывать, как прошлым летом, в тихую, ясную погоду, с высокой скалы в двенадцатикратный бинокль он разглядывал берега Турции.

Такие разговоры напоминали Крашеву детство. Сколько лет прошло, а отпускники не меняются. Все так же плохо плавают, сгорают на солнце и почти все с высокой скалы, в ясную и тихую погоду разглядывают Турцию. И обязательно в бинокль с двенадцатикратным увеличением. Правда, лет тридцать назад Турцию разглядывали в артиллерийские бинокли…

Да, итоги надо подводить не торопясь… И он уже медленно пошел по дорожке-тротуару, вглядываясь в соседские дома, скрывающиеся за плотной многоярусной зеленой завесой цветов, кустов сирени, местной вишни-«шпанки» и грецких орехов.

Следующим домом должна была быть маленькая хатка матери, и он, сбившись с мерного шага, невольно подался вперед и вдруг увидел небольшой, но крепкий кирпичный дом. Судя по широкой, вдающейся вовнутрь антресоли, под крышей дома была мансарда. Фронтон крыши и мансарды, перильца антресоли были не крашены, а обожжены и покрыты лаком. Белые, наверное, на извести, полосы расшивки, водосточные трубы по углам, густо украшенные цинковыми узорами и петухами, веселое, легкое, тоже из обожженного дерева, крылечко справа – все это делало дом таким симпатичным, что он невольно застыл, любуясь домом, а потом, в глубине, заметил и хатку рядом с новым домом, теперь уже похожую на сарай.

Дверь хатки отворилась, во двор вышла мать и засеменила к калитке.

– Сы-ы-нок. Сынок приехал, – шептала она. Он целовал ее мокрые щеки, разволновавшись, и не только от встречи, но и от того, что вспомнил, как в семнадцать лет эти же слезы раздражали его, и в двадцать семь – смущали. Никогда до конца не узнаешь и не поймешь свою мать, пока и сам не станешь отцом, и твой ребенок, переболев всеми детскими болезнями и набив множество синяков и шишек, в один день вдруг став самостоятельным и взрослым, не уедет в спортивный лагерь, не соберется в неведомый тебе турпоход, смущаясь и раздражаясь перед расставанием от твоей заботы о нем, тревоги и твоей непонятливости.

Когда, развернувшись, они пошли к хатке (мать еще жила в ней), Крашев полуобнял мать, еще раз поцеловал и тут только почувствовал, что он дома.

Глава 2

Пока мать хлопотала в совсем крошечной кухне – что-то доставала, жарила, – он отворил калитку и прошел в виноградник.

Вставало солнце… Природа разрешалась от своего бремени, и, хотя сейчас, в это раннее утро, было прохладно, чувствовалось, что часам к одиннадцати все будет охвачено летним зноем и все вокруг: и этот виноградник с начинающими перезревать ягодами, и громадный грецкий орех, плоды которого беспрестанно стучали по бетонной дорожке, расхлестывая пожухлую кожуру, и красные, мясистые помидоры, тяжко склоняющие стволики куста, – все это будет шептать в сладкой истоме: возьми меня, человек, испробуй меня…

Крашеву захотелось сделать то, что он не делал много лет, – походить босиком. Он снял туфли, скинул рубашку и, подставив нежаркому солнцу белые, мощные плечи, вышел из виноградника. Виноградник был ухожен – чист и прополот, но дальше, наверное, у матери не хватило сил – зеленый дерн плотно лег на землю. Роса еще не высохла, играла изумрудными огнями, ступням было холодно и сыро, но он шел, почти не отрывая ног от мягкой, обволакивающей травы.

– Простынешь, – сказала мать, заглянув за виноградник. – Летом надо было приезжать, а сейчас осень… Иди кушать, сынок. Остынет… – Она перекинула в руках тряпку и покачала головой, укоряя себя и извиняясь за запущенный участок, и, развернувшись, хлопотливо пошла к маленькому сарайчику за хаткой – еще что-то искать и готовить.

…Дверь в новый дом была открыта, и он вошел. Поперек входного коридорчика шел еще один – широкий и похожий на небольшое фойе; а от него входы в три комнаты: налево – в большую, направо – в две поменьше. Прямо за коридором-фойе была кухня, чуть сзади ванная и туалет, а от середины убегала вверх деревянная лестница. Перила ее тоже были обожжены и покрыты лаком.

Крашев постоял, потом поставил босую ногу на нижнюю ступень, подумал, глянул вверх, но подниматься не стал, надел рубашку, вышел из дома, посмотрел еще раз со стороны, усмехнулся и, пробормотав: «Хоромы», – нагнувшись, прошел на веранду хатки.

Старый, мощный, еще отцом сделанный стол был уставлен тем, что ему хотелось: горячими варениками с творогом и сметаной, жареной кефалью, громадными гроздьями винограда, который мать называла то бычьим глазом, то воловьим оком. Было еще сало, домашняя колбаса, соленые синенькие, о которых он вспоминал всю дорогу.

В середине стола стоял графин с гордостью матери – вином. Хорошее ли оно – в семнадцать лет об этом он не думал. Слава богу, что мать позволяла иногда выпить рюмку, другую. А в тридцать лет, после того, как он напробовался, а иногда и упивался портвейнами и солнцедарами, он уже знал, что вино у матери хорошее. За последние десять лет пить ему тоже пришлось немало. И хотя на банкетных и праздничных столах бутылок с солнцедарами не было, однажды он понял, что самодельное, подкрашенное сладковатым гибридом, дающим изумительно рубиновый цвет, вино матери – лучшее из того, что ему пришлось пробовать до сих пор.

В меру крепкое, чуть пахнущее изабеллой, лишенное кислятины или явного алкоголя, и это вино было хорошим, но что-то мешало ему просто и спокойно сидеть с матерью, нахваливать ее вино, пробуя синенькие и жареную кефаль.

Маленькая хатка была глубоко упрятана в огород, и отсюда, из веранды, видна только задняя стена нового дома. Красный кирпич в этой стене не такой отборный, как на фасадной, и расшивка чуть пляшет в такт коряватым, отбитым граням, но и с этой стороны дом красив.

Теплый южный ветер повернул форточку, зайчик скользнул по его глазам, и Крашев понял, что все дело в этом доме. Он все рушил в его планах. Итога не получалось. Этот симпатичный дом сам был итогом. Еще в Москве, перевезя семью в двухкомнатную квартиру, где мебели после уральской – трехкомнатной – было тесновато, он подумал о матери, вспомнил маленькую хатку и понял: вот сдаст все дела на Урале и – в родной городок. Приедет… Посмотрит… И предложит матери продать полуземлянку. Хатке – грош цена… Но до моря двести метров, виноградник, грецкие орехи… Тысяч десять взять можно, а то и больше. И в Москву с матерью. Конечно, в квартире станет еще теснее. Но тем больше шансов получить трехкомнатную. В главке он человек новый и надеяться не на что. За просто так трехкомнатную ему никто не даст. Начальников отделов он знает хорошо. Многие думают, что и двухкомнатная для него – подарок, впрочем, как и Москва и должность заместителя.

После третьей рюмки он взглянул на новый дом, поморщился и спросил:

– Зачем ты построила этот дом?

Мать, словно ожидая этот вопрос, ответила сразу:

– Хочу, чтобы ты жил в нем, сынок. Рядом со мной. А когда помру, ходил ко мне на могилу… И к отцу… – добавила она, чуть помолчав. – Он так мечтал о таком доме.

Крашев ожидал каких угодно ответов матери. Что ей надоело жить в полуземлянке, что стыдно от людей, что надоело топить дровами (в новом доме был газ) и носить воду из колонки. Он готов был выслушать даже про уборную за виноградником. Все это было объяснимо, и на все у него уже родились ответы. Тоже простые и логичные, доказывающие ненужность материнской затеи.

Ответ матери – неожиданный, спокойно произнесенный, – серьезность и простота, с которой она говорила о себе, об отце, о смерти, сбили его. Неужели он не знал и не знает свою мать? Что же он вообще о ней знает?.. Что бабка матери была гречанкой, а мать, спокойная, даже медлительная, совсем не походила на темпераментных греков, которых в городке была добрая половина. Что в десять лет мать осталась сиротой с целой кучей младших сестренок и братишек, и их воспитывала та самая бабушка-гречанка, а когда матери было шестнадцать и умерла бабушка, то и она сама. А потом началась война и мать ушла добровольцем. Стирала, мыла, убирала в прифронтовом госпитале, вытаскивала раненых с поля боя. Все это он узнавал не от матери – о войне она никогда не вспоминала. Но у нее была фронтовая подруга – Ксения, нервная, сухонькая женщина, курившая папиросы одну за одной. Ксения жила в Новороссийске и часто к ним приезжала. После нескольких рюмок вина курила еще чаще; нервными, дергаными движениями подносила папиросы к ярко накрашенным губам. Его она раздражала. Раздражали ее нервность, ее вычурные фразы, которые она любила произносить, едва захмелев. Одну из них, странную и непонятную, он помнил до сих пор. Выпив рюмку, другую, Ксения нервно, ломая спички, закуривала папиросу, пускала дым меж ярко-красных тонких губ и, ударив вот по этому старому столу маленьким своим кулачком, восклицала: