Текст книги "Время в тумане"

Автор книги: Евгений Жук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

Горе не стало меньше. До этого мгновения, несмотря на все очевидности: смерть отца, похороны, причитания дальней родственницы, генерал, закрывающий лицо руками, вдруг поседевшая и состарившаяся мать – ничто не могло заставить поверить ее в случившееся.

«Нет! Этого не может быть!» – вот мысль, бившаяся в самой сути ее сознания.

Теперь все становилось на место. И хотя горе стало еще бо́льшим, но это было уже ее горе, их горе. В ее мозг буквами, вырезанными по белому мрамору и отзолоченными, вклинилась другая мысль. Простая и вместе с тем невероятно сложная. «Она без отца. Отец умер. Он умер…» Но такая мысль не может долго задерживаться в мозгу – можно с ума сойти. И позолоченные буквы расплылись по ней, растворились в ней. И ей стало немного понятней и легче, хотя и горше. И тогда, сжимая теплое тельце, нисколько не сомневаясь, что кошка ее понимает, Лидочка прошептала тихо и горестно:

– Вот и остались мы одни, Кошка-Машка. Совсем одни…

А на следующий день они гуляли по переулку. И словно бы вернулось к Кошке-Машке ее детство. Правда, они не бегали друг за другом, не тревожили ленивых голубей. Они просто гуляли. Гуляли не спеша, иногда отдыхали на скамье за крайним тополем, и тогда Лидочка с грустной улыбкой посматривала вверх, туда, где тополь расходился на несколько громадных ветвей, ничем уже не напоминающих развилку-пригоршню, а потом опять неторопливо вышагивали по вздутому от мощного напора тополиных корневищ асфальту.

А еще на следующий день Лидочка и Кошка-Машка пошли к морю.

Море, стянутое огромной бухтой, рассеченное глубоко вдававшимся в него молом, стонало, пенилось и работало.

Пробежал, обвешанный покрышками, буксир-трудяга…

Почти черпая бортами воду, матово посвечивая увязанной на палубе строганой доской, проплыл лесовозик. Поплыл он куда-нибудь в Грецию или Италию, где давно вырубили строевой лес; поплыл, перегруженный, рискуя, надеясь на хорошую погоду, а глядишь, пройдут сутки, вторые, и где-нибудь в Босфоре пойдут по небу низкие тучи, налетит ветер, ударит волна по хрупкой посудинке – и полетят с палубы, словно спички из открытого коробка, мокрые доски. И долго будет потом низенький капитан-итальянец в растерянности сжимать форменную старую фуражку, утирать вспотевший лоб и проклинать и лесовозик, и море, и неудачный фрахт, и свою судьбу.

Но это будет потом, а сейчас все «о’кей!» – доски на палубе, капитан на мостике, фуражка у него на голове, и его маленький лесовозик мелкими, пронзительными свистками приветствует входящий в порт громадный танкер – своего земляка. Но тот едва замечает лесовоз – чуть рыкает басисто и катит дальше, к нефтепирсу, оставляя за собой расходящуюся углом волну, заставившую неистово задергаться лесовозик, а его капитана нахмурить лоб и отдать приказание еще раз проверить прочность крепежа штабелей на палубе.

Через три-четыре дня наполнится танкер нефтью, а там снова в путь, в Италию. И недели через две побежит кубанская нефть по башням и трубам, завспыхивает в «фиатах», засверкает на сгибах знаменитого плаща «болонья» нового фасона, заискрится в тонких, как шелк, и легких, как пушинка, набивных нейлоновых платочках, запружинится в разномастных носках «нейлон 100 %» и «креп-нейлон 100 %». Налепят на этих вещах яркие наклейки «Сделано в Италии», развезут по всему свету и начнут торговать, темпераментно уверяя, что лучше и надежней этих вещей нет в целом мире…

Ошеломленная новыми звуками и незнакомыми запахами, Кошка-Машка испуганно жалась к ногам Лидочки. А Лидочка, сыпнув горсть медяшек в хлестнувшую о бетон волну, взяла на руки кошку и, не уклоняясь от роя соленых брызг, сыпавшихся на ее черные, такие же тяжелые, как у матери, волосы, сказала, обращаясь не то к буксиру-трудяге, не то к морю и городу, не то ко всему этому разом:

– Прощайте, прощайте и не забывайте меня! Когда теперь свидимся?

И через три дня Лидочка уехала. Уехала куда-то далеко, в маленький поселок под Хабаровск; уехала, недоучившись в музыкальном училище последний курс; уехала наперекор недоуменно уговаривающим сокурсникам, вопреки слезам матери, а, может, и самой себе.

Приняв решение у моря, она все еще колебалась. Сомнения опять охватили Лидочку, лишь только она поднялась в переулок. Погода испортилась вконец. Закропил нелетний мелкий дождь. Прямо перед ними стоял их старый дом. Желтая штукатурка во многих местах сползла, открыв синюшный шлакоблок. Вверху тускло серел облезшей позолотой шпиль. Слева и справа начали строить первые в городе девятиэтажки, построили уже этажей пять, но их беленькие чистенькие фасады лишь оттеняли старость дома со шпилем и вносили в общую картину хаос и беспорядок.

– Нет, – вдруг сказала Лидочка, крепко прижимая к себе Кошку-Машку. – Решено. Еду. Не могу больше видеть этот дом с дурацким шпилем, ходить по квартире. Даже пить из наших пасторальных чашек не могу.

…День отъезда был особенно тяжел. Многое уже осталось позади: и резковатое, немного неуклюжее объяснение дочери с матерью (начав говорить, Лидочка уже знала, что мать ее не поймет, поэтому и говорила резко, а получалось еще и неуклюже), и непонимание Зои Иосифовны (куда ехать!? зачем!? а музыкальное училище?), и ее слезы потом, когда, так и не поняв, отчего же Лидочка уезжает, она, вдруг упав на диван, забилась и запричитала совсем по-бабьи – неистово и тонко.

– О-о-ох!.. Да на кого же ты меня оста-а-а-авил? – заломив руки, глядя на портрет мужа, причитала мать. – О-о-ох!.. Да кругом же я одна-а-а…

У Лидочки мучительно сжималось сердце. Ей захотелось упасть рядом с матерью и поплакать, и об отце, и о их вот такой судьбе, и еще бог весть о чем. Но не смогла. Какой-то черт сидел в ней. Сидел и шептал: смотри, вот за все годы единственный раз ты видишь свою родную мать без рисовки, такую, как есть, Да и то не до конца. Ну зачем вот она причитает, что кругом одна? Ну почему она не скажет: «Остались мы с тобой, доченька, одни, совсем одни, и нет с нами моего Ванечки, а твоего отца»? Да скажи она так, даже я, черт, и то ничего не смог бы сделать. И упала бы ты, Лидочка, рядом с матерью и облились бы слезами, да никуда бы ты, Лидочка, не поехала, а там, глядишь, от сиротства и понимать друг друга стали…

Вот так шептал черт. И едва-едва выдержало сердце у Лидочки, но выдержало.

Тогда Зоя Иосифовна пошла за генералом. «И привели вия», – подумала Лидочка, и хоть и грустно ей было, но улыбнулась – вий был добрый и всепонимающий…

Так и уехала Лидочка…

6

Ближе к морю переулок круто уходил вниз; смущенно, перед открывшейся громадой моря, петлял по берегу и, уткнувшись в первую же бухточку, исчезал вовсе, растворяясь в белой накипи отмели.

Приехав несколько дней назад, испугав и удивив мать и внезапностью своего появления, и короткой стрижкой, и еще чем-то неуловимым, появившимся в ее лице, в ее взгляде, и чего Зоя Иосифовна не могла понять, – Лидочка уже торопилась обратно, в далекий поселок.

За три прошедшие года многое случилось в ее жизни. Маленький поселок не стал ей родным, но она ко многому привыкла и многому научилась. Привыкла к сорокаградусным морозам, к валенкам и полушубкам, научилась ходить на лыжах и не особенно скучать осенними мглистыми вечерами. Через год Лидочка вышла замуж, еще через год у нее родился мальчик, круглоголовый и голубоглазый – «копия отец», – говорили в поселке. Лидочка любила своего мужа, еще более малыша и была счастлива и покойна. Постепенно наладились у нее и отношения с матерью.

Зоя Иосифовна тоже изменилась. Насколько она не хотела ни о чем слушать дочь, когда они жили вместе, настолько теперь, в разлуке, и особенно после того, как Лидочка вышла замуж и стала матерью, Зоя Иосифовна безоговорочно, в письмах и телефонных разговорах, соглашалась с ней.

Вот и сейчас Зоя Иосифовна была согласна со всем: и с тем, что Лидочка прогостила всего неделю («У нее маленький ребенок!»), и с тем, что она постриглась («Меньше хлопот с такой прической!»), и даже с тем, что вот только что Лидочка попросила ее не провожать и пошла одна прощаться с морем (с этим Зоя Иосифовна согласилась, так ничего и не поняв).

Только Кошка-Машка не изменилась. Время ее текло тоскливо и монотонно. Зоя Иосифовна по привычке подливала в блюдечко молоко, все так же с наступлением теплого времени выносила подстилку на балкон, но вроде забыла о кошке. После прогулки с Лидочкой к морю Кошка-Машка больше не была в переулке.

У Лидочки жизнь лишь начиналась – у Кошки-Машки она уже кончалась. Редкая кошка проживет столько лет. Но Кошка-Машка жила. Она жила и ждала, когда вернется Лидочка. И Лидочка вернулась…

Когда она переступила порог их квартиры, Кошка-Машка узнала ее первой. Еще Зоя Иосифовна растерянно смотрела на неожиданно появившуюся дочь, а Кошка-Машка уже крутилась в ногах Лидочки, пушила хвост и радостно мяукала. Это помогло им обоим: Зоя Иосифовна сказала: «Брысь!» и замахала руками, Лидочка пробормотала: «Ничего, ничего…», а затем уже и мать целовала дочь, говорила: «Проходи, проходи», и спрашивала о дороге, о муже, здоровье малыша, пеленках и о многих других мелких и значительных вещах, и в глазах у них стояли слезы.

Неделя прошла быстро. Между женщинами установилось то согласие, когда времени мало, и обговорить надо многое. И они обговорили тысячу мелочей, говорили еще о чем-то, пока, наконец, Зоя Иосифовна не задала главный вопрос: «Не хочет ли Лидочка с мужем и сыном переехать к ней?» Не зная, каким будет ответ, Зоя Иосифовна готовилась к любому и задавала вопрос осторожно.

Но Лидочка, опьяненная весной, родным городом, встречей с ласковым и уже теплым морем, которое она так любила, сразу же, не колеблясь, сказала: да, она хочет. И они переедут, вот только подрастет малыш.

Забот теперь стало еще больше, и за всеми этими заботами Лидочка ни разу не вспомнила о Кошке-Машке. Но в один из вечеров, когда чуть утомленная прошедшим днем Лидочка вышла на балкон, под ноги ей попалась кошка. Увидев Кошку-Машку, Лидочка быстро нагнулась и протянула к ней свои всегда теплые руки. Потом вдруг на лице ее появилось брезгливое, так свойственное матерям, имеющим маленьких детей, выражение, и Лидочка, так же быстро отдернув руки, сказала:

– Господи, какая ты уже старая, Машка…

…Перед тем, как спуститься к самому морю, Лидочка оглянулась.

Молодо зеленел клейкой листвой переулок. Их дом отштукатурили белым, девятиэтажки достроили, блестел свежей краской шпиль, и Лидочка счастливо засмеялась; все было хорошо, все радовало ее: пахнувший весной воздух, и их дом, который был уже не просто домом, а частью комплекса, одного из самых красивых в городе, и открывшееся перед нею и так любимое ею море.

Но особенно радовалась Лидочка нынешним отношениям с матерью и тому, что пройдет год, полтора, и они с мужем и малышом приедут сюда; и когда Лидочка представила, как они втроем, держа малыша за руки, пойдут к морю, то опять засмеялась и замахала руками и дому со шпилем, и тополям, и всему этому теплому городу…

…Самоубийц не бывает среди животных. Может быть, увидев, как машет рукой Лидочка, Кошка-Машка преодолела боязнь высоты и неудачно спрыгнула вниз; а скорее всего неосторожно, от старости, сорвалась с балконных перил, но ни Лидочка, ни кто другой не увидел, как, пролетев четыре этажа, черный комок нелепо, не по-кошачьи шмякнулся об асфальт.

Кошки очень живучи. И Кошка-Машка была еще жива. Зеленые маленькие тополя кружились в ее глазах. Стая голубей лениво вспархивала в небо, и маленькая Лидочка счастливо смеялась и протягивала к ним ладошки. А вот и сама Кошка-Машка, подняв хвост и торжественно мяукая, несется к зазевавшемуся голубю.

Потом свет в глазах стал меркнуть, они округлились, приняв удивленно-вопросительное выражение… О чем спрашивали глаза маленькой черной кошки?.. Чему удивлялись?.. Равнодушию людей, ее окружавших, или тому, что, прожив долгие двадцать лет, она так ни на что и не сгодилась?.. А может, глаза спрашивали: где же Лидочка?.. Отчего только равнодушное небо склонилось к ней да тополя спокойно шепчут рядом?.. Кто знает? Да и могут ли о чем спрашивать глаза кошки с ее недалеким разумом и короткой памятью?..

Но вот из глаз ушло удивленно-вопросительное выражение, и они потухли навсегда…

* * *

Прошло еще сколько-то лет. Лидочка с малышом и мужем давно живут в доме со шпилем.

Они часто ходят к морю. Малыш подрос, так же, как и мать, любит гулять по набережной, и уже бойко выговаривает сложные названия пробегающих мимо буксиров и покачивающихся на рейде танкеров.

Семья в доме со шпилем живет хорошо, покойно, но вечерами, особенно когда Лидочка с сыном и мужем уходят в гости, Зоя Иосифовна чувствует себя одиноко. Тогда она грустит, часто выходит на балкон, тревожно всматриваясь в мерцающую темноту, а утром, встретив прогуливающегося по переулку генерала (генерал теперь вышел в отставку, ходит в штатском платье), не то сообщает ему, не то жалуется:

– Вы представить себе, Яков Акентьич, не сможете, что я вчера вечером делала… Футбол смотрела… Это же страшный суд! А что делать? Одна. Кругом одна…

1977 г.

В СТАРОЙ ШКОЛЕ

1

Отца своего Николай Зотов не помнил: он умер, когда Зотов был совсем мал. Мать работала почтальоном.

Отслужив в армии и поступив в институт, на помощь матери рассчитывать не стал – решил сам подрабатывать. Летом вкалывал в стройотряде, зимой – на грузовой станции, на мясокомбинате, а один сезон – даже полотером в институте.

На старших курсах денег стало хватать, да и стипендия была уже вполне солидной, но если Зотов оставался на какое-то время без дела, в душе у него появлялось чувство, будто что-то не так…

И, может, поэтому он не раздумывал долго, когда увидел объявление, что школе № 88 требуется сторож.

Школа находилась недалеко от общежития, дежурить было легко: пришел вечером, поспал на директорском диване (начальство смотрело на это сквозь пальцы), а утром приходила смена в лице тети Наташи – дневного вахтера.

Зотов шел сквозь мороз – бодрый, веселый.

Общежитие в этот ранний час непривычно тихо – ребята еще спят. «Сони», – непременно бурчал он, хотя знал, что ребята не сони, а просто у них сдвинуто время.

Зачитавшись (а частенько и задурачившись), те ложились поздно, а утром, вскочив от грохота будильника, минут десять носились по коридорам и комнате, умываясь и одеваясь, проглатывали по бутерброду и мчались в институт: благо, тот находился через дорогу.

В дни, когда не было его дежурств, и он жил так же.

Но сейчас у Зотова была масса свободного времени.

Можно сделать утреннюю гимнастику. И не просто помахать руками, а размяться по-настоящему: с гантелями и штангой.

Все это железо валялось под кроватью и досталось им от прежних жильцов. Правда, осталось неясным: приобрели его те сами или тоже получили в наследство.

Можно было побриться, погладить свои и без того заглаженные брюки и идти в институт не спеша, зная, что в запасе достаточно времени.

Учился Зотов не то чтобы очень хорошо, зато легко.

На первом курсе его выбрали в профком факультета. Сектор достался трудный – бытовой. На этом месте многие сложили свои головы. Но Зотова переизбрали на следующий год и еще на следующий, и теперь, на пятом курсе, он считался таким «спецом» по быту, что сам декан, давая кому-нибудь место в общежитии из своего фонда, считал необходимым советоваться с Зотовым.

Был Зотов к тому же спортсменом. Не выдающимся, но и не плохим. А главное – разносторонним, и, может быть, не стал очень хорошим из-за того, что хотелось многое узнать и многому научиться.

В школе Зотов занимался борьбой, баскетболом. В армии – бегом.

И в институте не бросил спорт. Играл в баскетбол за свой факультет, бегал кроссы за институт.

А порой любил погонять футбол. Особенно зимой, при небольшом морозце, когда через несколько минут ты весь в инее, стряхивай его или нет, все равно один лишь нос торчит из-под шапочки. А разве не приятно, обведя двух-трех защитников, еле устояв на плотном снегу в своих «лысых» кедах, забить гол, да еще левой ногой!

Да, жизнь была прекрасна, времени еле-еле на все хватало.

Но один маленький штрих в биографии Зотова вызывал, и больше не у него самого, а у знакомых, если не чувство неодобрения, то непонимание – это уж точно.

Дело в том, что в свои двадцать шесть лет Зотов не был женат. Впрочем, это не так уж и непонятно. Не понимали другое: никто и никогда не видел Зотова с девчонкой. Нередко друзья и знакомые спрашивали его об этом. Он отмахивался плоскими фразами, вроде: «Никто замуж не берет».

Однажды на студенческом вечере к Зотову подошла бойкая девчонка и заявила, что она уполномочена слабой половиной параллельного потока и им интересно узнать: отчего это он ни с кем не дружит? Зотов улыбнулся, ответил, что не дружит потому, что не дружный. «Они это уже слышали», – сказала уполномоченная и добавила, что она от него не отстанет. Зотов «сверкнул» еще двумя-тремя шутками. Заноза не уходила, и тогда, посмотрев в глаза девчонке, он ляпнул: «Я – импотент», и добавил: «Духовный». Не поняв, что это такая же плоская шутка, как и все предыдущие, девчонка покраснела, зашмыгала носом и убежала к подругам. Вряд ли она им что-нибудь рассказала, но отчего-то слабая половина параллельного потока долго не разговаривала с Зотовым.

Иногда и Зотов спрашивал себя: «В чем же дело?» Хоть и много еще гуляет по белу свету двадцатишестилетних холостяков, но все его однокашники давным-давно женаты, а закадычный друг – Колька Старицын – успел развестись и вновь жениться.

Вообще-то причину он знал, но всеми силами, хлопотами, баскетболами старался спрятать ее в душе как можно глубже.

Да, причина была, и довольно простая. Обычно ее называют неудачной любовью.

Впрочем, это теперь она стала неудачной, а тогда казалось, надежней и крепче не бывает…

Галя была его одноклассницей. Сидели десять лет за одной партой. Поцеловались (смешно вспомнить) в седьмом классе.

Провожая в армию, Галя крепко обняла его на виду у всех односельчан, прошептала тихо и неловко: «Приезжай, милый, скорее!..»

Зотов, чувствуя себя уже солдатом, лишь усмехнулся в ответ.

Автобус с призывниками выплыл за околицу и под частым осенним дождичком заелозил в сторону райцентра.

«Приезжай, милый, скорее!..»

Зотов привстал и посмотрел назад. Сквозь водяные размывы на окнах видны были только пожухлые кроны тополей, стражами раскиданные по их селу.

«Приезжай, милый, скорее!..»

2

Это началось после того, как прошло с полгода. Они начали «понимать» службу, и у них появилось время, чтобы просто почесать языками.

Без видимых причин вдруг «скапустился» Петька Громов, симпатичный парень, балагур и весельчак. Вначале думали, что у него иссяк запас гражданских анекдотов, а здешние он не успел разузнать. Но дело оказалось не в этом, и вскоре все выяснилось.

Петьке Громову прислала письмо девушка, обещавшая ждать. В конце концов Громов прочитал его всему взводу.

Его знакомая писала, что выходит замуж за недавно приехавшего в село агронома Вяслова (она так и написала), но что солдату без дружбы никак нельзя, и, если Петька захочет, они останутся друзьями.

Вначале все молчали: и «молодежь», и «старики». Только «старик» Белозерский – циник и скандалист – процедил: «Плюнь и забудь».

После этого заговорили все разом и стали что-то советовать Громову. Советов было много, и были они разные. А Венька Чепуренко, маленький, наивный хохол из Кировограда, посоветовал даже, что, мол, «трэба идти до командира, нэхай дае отпуск».

Но Громов поступил, как советовал Белозерский. Он плюнул и забыл.

И еще приходили такие же письма, всегда больно бившие по мужскому самолюбию, – привыкнуть к ним было невозможно…

…Прошел еще год. Зотову присвоили звание сержанта, и между повседневными заботами у него все чаще стали мелькать мысли о планах там, на «гражданке».

А в планах этих все сходилось на Гале. Зотов часто получал от нее письма, которые были нежными.

Но вдруг, когда до «дембеля» осталось совсем немного, письма перестали приходить, а потом пришло письмо, подписанное Галиным почерком, но что-то в нем пугало Зотова. Он перечитал обратный адрес раз, затем еще и – вскрыл.

Содержание его было примерно таким же, как и у того, что получил в свое время Петька Громов, а конец, где Галя и ее муж предлагали ему дружбу, вызвал в Зотове – человеке в общем-то довольно спокойном – тихую ярость.

«Черт бы их побрал! – подумал он, вспомнив знакомую Громова. – Тяпнут тебя по темечку, а потом предлагают нежнейшую дружбу».

Со временем ярость прошла, и Зотову стало грустно и непонятно.

«Отчего это? – думал он. – Почему вышло так, что Галя замужем не за ним, Зотовым, а за другим – вот и подпись на конверте иная?» И Зотов понял, чего пугался, читая адрес…

* * *

Давно уже отслужил Зотов в армии, окончил четыре курса института, кричал «горько» на свадьбах многих своих однокурсников, пришлось побывать и на разводах; много лучше знал жизнь и понимал, что Галя была просто человеком, и человеком слабым, не справившимся с одиночеством, когда его, Зотова, не было рядом. И давно Зотов простил ее, но в душе его сломался какой-то винтик («Выработался устойчивый рефлекс», – думал про себя Зотов), и весь женский род если и не перестал существовать для него, то превратился в людей, обычных людей, среди которых были и друзья и недруги.

3

В школу Зотов приходил вечером, часам к семи. Занятия кончались, но жизнь в этом старом огромном здании не прекращалась, и он еще издали по освещенным окнам пытался определить, что происходит за толстыми серыми стенами.

Часто светились крайние три окна на втором этаже, И Зотов знал: Надежда Петровна со своим 10«А» решает очередной пример из «Пособия для поступающих в вузы». Иногда горел свет вполовину первого этажа: это родители первоклашек мыли за них полы. Здесь же вились и они сами, толкаясь и мешая взрослым.

Чаще всего сверкал огнями пристроенный к школе спортзал, и тогда Зотов невольно шагал быстрее…

Приближался Новый год. В институте за сдачей курсовых, зачетов, долгов это было почти незаметно, но в школе Зотов чувствовал предпраздничную суету.

Привезли пушистую, стройную елочку и поставили на втором этаже. А на следующее дежурство Зотов помогал тете Наташе и Софье Петровне, завхозу, украшать ее.

Елочка была пугливой, часто вздрагивала от прикосновений, а иногда и покалывала Зотова, когда тот, стоя на стремянке, пытался подвесить большой блестящий шар.

– Ох и здоров ты, ох и неуклюж! – ворчала тетя Наташа, подавая Зотову игрушки.

– Не отвлекай парня, – замечала завхоз, раскуривая очередную папиросу. – Завтра утренник у малышей.

– Ты сама хороша, Софья Петровна, – не унималась тетя Наташа. – Дымишь и дымишь – того и гляди спалишь елочку.

Зотов поглядывал сверху на этих пожилых женщин, почти старушек, и улыбался…

4

Наступил предпоследний день старого года.

– Сегодня будет жарко, – предупредила тетя Наташа. – Сегодня вечер у старшеклассников. Да ты не робей. Главное – посторонних не пропустить, а свои-то не шибко озоруют.

К восьми часам школа стала наполняться расслабленно-праздничными десятиклассниками и настороженными классными руководителями. Поплыл мандариновый запах. Возле входных дверей устроились два долговязых парня с красными повязками, и Зотов понял, что оказался не у дел.

Шум на первом этаже постепенно стих, стих он и на втором – началась торжественная часть.

Он прошел в приемную и из большого, стоявшего рядом со столом секретаря шкафа достал фотоальбом.

На каждом листе было по две фотографии: слева – выпускник с торчащим чубом; справа – он же через много лет, иногда поседевший, иногда полысевший; а в центре – эти многие-многие годы, влитые в скудные, ровно написанные ученицей-отличницей фразы…

Таких альбомов было много – шкафу становилось тесно от них. Зотов от нечего делать часто рассматривал их.

Но вот сейчас выпускники старой школы, мелькнув, скрывались друг за другом, растворясь в толще альбома и не зацепив взгляда Зотова.

Перед его глазами кружилась елочка, но не новая, а давнишняя, теперь уже старого-престарого года. У той елочки стояла Галя – одна, в белом. Зотов уже стал забывать ее платья и, кроме белого, выпускного, почти ничего не помнил…

Раздался стук, дверь отворилась, вошли две девушки. Они были близнецами, и, вскинув им навстречу голову, он даже растерялся слегка, а затем его охватило изумленно-радостное удовлетворение, наверное, за природу, за то, что она, создавая такое премилое личико, не поскупилась и воспроизвела его дважды.

Увидев Зотова, девушки нерешительно замерли. Молчал и он.

– Извините, мне надо позвонить, – сказала та, что стояла поближе.

– Позвонить? Пожалуйста, звоните, – он пересел, освобождая место у телефона.

– Позовите Сережу, – говорила девушка в трубку, а сама смотрела на него.

Он внимательно листал альбом.

– Это ты, Сережа? – И снова взгляд на Зотова.

Он понял, что делает что-то не так, поднял голову и увидел: второй близнец – в дверях – делает ему знаки, приглашая выйти.

Положив альбом, он поднялся.

Она встретила его у порога.

– У Тани с Сережей амур. Он студент, и у него сегодня трудный зачет.

Все это девушка проговорила тихо, наверное, боялась смутить сестру, подавшись к нему. И от ее тихого голоса и неожиданной близости, такой же неожиданной, как и их появление, Зотов почувствовал вдруг неясную тревогу и волнение, которые, родившись, мелкими каплями зависали в нем, а потом сливались, проникая все глубже и глубже.

– А у вас нет зачетов? – она уже шла по коридору.

– Откуда вы знаете, что я студент? – он чуть удивился, но вопрос задал скорее машинально.

– Так. Знаю. Они остановились.

Напротив, на стене, висел плакат – огромный плакат – и казалось, вся стена, занявшись багрянцем, просит звонить по телефону 01.

– Я все знаю от тети Наташи. Мы с ней… – она замялась, подыскивая подходящее слово, – …мы с ней дружны. Я даже знаю, как вас зовут. А меня зовут Аня.

От последних слов она чуть зарумянилась, и, встретившись с ним взглядом, спросила:

– А вам не страшно ночью, одному? – И, смутившись еще больше, поправилась: – Не одиноко?

– Как вам сказать? – он не знал, что ответить, и не только от тревоги, охватившей его, но и еще потому, что чувствовал: говорить с ней надо просто, как она, без кривляний и тех шаблонно-заумных фраз, на которые скатывались, особенно в первые минуты знакомства, его совсем не глупые друзья-студенты, да частенько и он сам.

И все же, что ей сказать? Одиноко ли ему? Зотову вдруг показалось: между ними – стена, и он, послуживший в армии, испытавший «прелести» не такой уж и легкой студенческой жизни, никогда не сможет объяснить ей, семнадцатилетней, что здесь, в школе, ему было хорошо и спокойно, хорошо думалось и отдыхалось от институтской суеты. «Одиночество и размышления превращают юношу в мужчину», – мелькнула прочитанная где-то фраза. Он отмахнулся от нее, хотя считал ее правильной, но сейчас показавшейся чересчур выспренной.

Страшно ли ему? Что ответить? Если ему и было страшно, то давно, в зимние, ветренно-расхлябанные ночи южной границы, когда по ерыкам[2]2
  Ерыки – овраги (прим. авт.).


[Закрыть] мечется молочная пелена тумана, и ты медленно погружаешься в нее, и хочется встать на цыпочки и вытянуть шею, как делал совсем давным-давно, на сельском пруду, еще не умея плавать. Как рассказать, что такой страх на твоем пути – это не так уж и плохо, а когда ты зажмешь его, превратишь во что-то маленькое и неосязаемое, то и совсем отлично.

Он взглянул на нее. Она молча стояла у плаката – блестки на коротеньком белом платьице сверкнули розовым, и Зотову вдруг показалось, что он понял, отчего эта набухавшая в нем тревога и почему он не может отделаться глупой шуткой: чем-то девушка напомнила ему Галю. Но чем же? Белым платьем, только сейчас бросившимся в его глаза, голосом – таким же тихим и неторопливым. А впрочем, это только кажется. Все другое – и время, и прически, и девушки. Все сменилось: «бабетта» на «колдунью», «колокольчики» на «мини». И, наверное, так и надо.

«Устарел я, – уже почти спокойно подумал Зотов. – Вот стоит передо мной девушка, и, похоже, славная, а я не знаю, о чем и как с ней говорить».

– Был случай, – начал он. – Школа старая, в ее флигельках и пристройках недолго заблудиться. Но случилось это вот тут, рядом, на лестнице, в одно из первых моих дежурств. Зачитался я – поднимаю глаза: три часа ночи. Вышел в коридор – ночью тут только лампочка горит – в школе тихо-тихо. Вдруг слышу: на втором этаже кто-то говорит. Что именно – не понять. Крикнул – не отзывается. Стал осторожно подниматься, и наверху кто-то затопал, тяжело так и глухо. Постоял, подумал, снова шагнул, и опять кто-то тяжко топнул. Не выдержал я, еще раз крикнул, но в ответ только бормотанье и бормотанье. Словом, дошел я до лестницы, но пока поднимался, все армию вспоминал, границу, там тоже всякое бывало… Ну что, нагнал я страху? – рассмеялся он вдруг и посмотрел на нее. Она не улыбнулась даже, а глаза ее были задумчивы и испуганны, словно и она шагала с ним рядом в ту страшную ночь.

– Кто же там был? – спросила она.

– А никто. И, поняв, в чем дело, я тоже тогда посмеялся… Чердачную дверь не закрыли, и голуби (а на чердаке их видимо-невидимо) потянулись на слабый свет, расселись на перилах и давай ворковать. Вот так. А с шагами и того проще. Все дело в ступенях. Они старые, поизносились и гуляют под ногами. Убираешь ногу – они и топают. Только когда шум, этого не услышишь. Как сейчас, например, – Зотов показал рукой на второй этаж, откуда слышались смех и музыка.

– Знаете что? – сказала она. – Таня, наверное, поговорила с Сережей. Пойдемте с нами.

Она помолчала и, видя, что он не решается, добавила:

– Ребята у нас отличные. Идемте.

– Хорошо, – сказал Зотов. – Только, увы, я не при параде.

– Не беда. – Аня махнула рукой, подошла к приемной и открыла дверь.

– Да-да, – послышалось оттуда. – Приезжай, милый, скорее!..

Зотов отвернулся к стене. В него полыхнуло ярко-красным… «Приезжай, милый, скорее!..»

– Мы готовы, – сказала Аня.

– Я приду. – Зотов не повернул головы. – Вы идите. Я приду.

Они ушли. Плакат на стене стал блекнуть, снова засветился рыжим багрянцем. Проступили слова, поясняющие, куда надо звонить при пожаре.

А по какому номеру звонить ему? Да и что бы он сказал, если б знал этот номер? Что до боли похожи эти близнецы на ту, уже далекую Галю. Похожи не прическами, не голосом. Похожи своей юностью, которая все так же носит белые платья и любимым говорит все те же слова.

А может быть, рассказать о том, что ты никак не можешь забыть, как это сделал твой армейский друг Петька Громов, и что если тебе сейчас уже не больно, то грустно и одиноко – до слез.