Текст книги "Время в тумане"

Автор книги: Евгений Жук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Цветы цветут среди бушующего моря – только раз!

Что хотела сказать Ксения? В семнадцать лет он об этом не думал. Считал дурью нервной женщины. А в двадцать семь, когда его сыну было уже шесть лет, вместе с матерью они ездили в Новороссийск. Ксения умерла два года тому назад. По дороге с кладбища сошли на Малой земле. Вокруг стояли большие дома, некоторые еще строились. Они подошли к одному из котлованов. На отсыпанной земле Крашев увидел рваные ржавые кусочки металла. Он поднял маленький, острый кусочек. Крашев давно, чуть ли не с таких лет, сколько сейчас было его сыну, научился разбираться в этих кусочках. Это были осколки мин.

Они прошли к самому морю. На берегу была выставлена военная техника, защищавшая город и порт, и его сын, завизжав, стал носиться от одного катера к другому, а он и мать подошли к цветку-стеле, сложенному из собранных на Малой земле осколков. Внизу были большие – от бомб, потом поменьше – от мин и снарядов, а повсюду маленькие – от гранат. Цветок был много выше его, а надпись говорила, что все это с одного квадратного метра.

– Вот это и были ее цветы, – сказала мать. – Среди бушующего моря… Здесь вот все это и было…

Мать помолчала, а он смотрел на цветок, и ему вдруг захотелось закрыть его собой, заслонить, чтобы его визжавший сын не увидел сразу столько смертей и не узнал, какая от какого осколка…

Что он еще знает о своей матери? После войны, устроившись в строительное управление, она проработала в нем до пенсии. Он уважал мать, а ее стойкости и воли – не внешней, открытой, а внутренней – даже завидовал, но иногда, как и Ксения, она его раздражала. Раздражение это было от того, что мать очень часто поступала непонятно для него, нелогично. Ее поступки были непонятны для него, как непонятны были фразы Ксении.

Ну почему мать не пошла работать медсестрой? Она говорила, что не может смотреть на кровь. Но сколько же она ее увидела на войне?.. Смогла же работать медсестрой Ксения. А мать работала на стройке… Маленьким, когда ему было совсем скучно, он бегал к ней… Кранов тогда не было, тачки с раствором мать катила на второй этаж по узкому деревянному настилу. Он чувствовал, как тяжела тачка, как трудно матери, и хотелось пробежать по прогибающемуся настилу и хоть немного – там, наверху, у второго этажа – помочь ей. А потом он вспоминал ее споры с Ксенией, ее отказы идти работать в больницу, и, как и сейчас, мать была непонятна ему и раздражала его.

Позже он стыдился бедности и убогости маленькой хатки, и опять ему было непонятно: почему же мать не продаст или просто не бросит их хатенку (о деньгах он тогда не думал, да и у людей в те времена не было дурных денег покупать такую конуру) и не станет жить в двухэтажке, как та же Ксения? Но мать так и не бросила и не продала…

Умер отец, вырос он, Крашев, вырос сын у него, и вот мать на старости лет опять толкает тачку, мешает раствор, штукатурит, белит, красит…

Все эта рассуждения не текли и не мелькали в его сознании, а тяжело давившим комом пухли у висков. Как сказать матери, что жизнь для него в этом городке – смерть… Да и что он тут будет делать? Солить селедку на местном рыбзаводике? А может, устроиться завхозом в одну из шикарных гостиниц, понастроенных на другом берегу их бухточки? Больше тут делать нечего!.. Раздражение все больше охватывало его. Но он быстро с ним справился. Он найдет выход. А пока надо осмотреться. И не спеша обо всем подумать. И он спокойно сказал:

– Ну, мать, спасибо за хлеб-соль. У тебя я тут совсем заемся. – Помолчал и спросил, купаются ли еще в море.

– Свои-то уже откупались, – отвечала мать. – А приезжие все полощутся.

– Так я приезжий, – он засмеялся и, уже совсем веселый, встал из-за стола…

Глава 3

Странно и другое, думал Крашев, шагая к школе, где был маленький проулочек, ведущий к морю. Почему мать сама не хочет уехать? Неужели ей не одиноко? Раньше хоть Ксения приезжала, а теперь?.. Еще летом – отдыхающие, но скоро мертвый сезон – и только ветер будет свистеть в дубовой роще… Да-а-а… Периферия… Нет, начни он жизнь сначала – все равно уехал бы из этого городка… Вот и школа… Нелепые шары, каменные часы… И здесь он получил золотую медаль. А ведь он колебался… Нет, что он уедет, он знал точно. И даже знал куда – в Москву, но в какой вуз? Правда, его это особенно не тревожило. К этому времени он уже многое знал и умел. Занимался спортом и имел разряды по борьбе и легкой атлетике. Многие удивлялись – это было несовместимо, но это было так. Отлично плавал и неплохо играл во все, во что можно играть: в футбол, баскетбол, волейбол, теннис. Любил рисовать и ходил в изостудию. В школе висели две его копии с картин Левитана, и многие говорили, что они хороши. С восьмого класса летом он работал с матерью на стройке и уже к десятому мог завести угол кирпичного дома, сделать опалубку под фундамент и медленно, но ровно оштукатурить стену. Крашев сам удивлялся своей ненасытности. Он строил модели планеров и самолетов, которые летали и не летали, два года ходил в городскую станцию юных техников и, кажется, классе в пятом, не разбираясь еще толком в электричестве, конденсаторах, полупроводниках, сделал детекторный, безламповый приемник, а затем и с двумя лампами. Он много читал. Мать ничего в этом не понимала и не мешала, библиотекари тоже – и он сам научился разбираться и лавировать в мощном книжном потоке, который пропускал через себя.

Книги заставляли его строить какие-то планы, мечтать, о чем-то догадываться, иногда краснеть… Из книг он понял, как прекрасен и жалок, как велик и ограничен мир, в котором он живет. Как загадочно и непонятно то, что взрослые называют жизнью. Дав человеку жизнь и разум, природа не рассказала, как всем этим пользоваться. И человек доходит до этого сам. И, может, именно от этого – он человек?! Но эта мысль пришла к нему много позже, а тогда он вбирал несущуюся к нему жизнь, все ее оттенки и нюансы. И каждый день был нов и неповторим. В его воспитании не было никакой системы, скорее всего, не было никакого волевого воспитания, и очень часто он вообще ничем не занимался, а носился, стараясь не попасться на глаза матери, по стройкам, играл в «войну» с друзьями в дубовой роще, потом до изнеможения купался на городском пляже, а иногда просто хулиганил, угоняя лодки местных рыбаков-любителей.

Класса до четвертого он верил, что никогда не умрет, и что-то такое осталось в нем до сих пор… Но какая-то излишняя логичность набухала в нем уже тогда. Сказка, где герой получает волшебную палочку, которой можно воспользоваться только три раза, умиляла его. Как все просто… Прикажи в самом начале, чтобы была еще одна волшебная палочка с каким хочешь числом желаний, – вот и все. Он был самым сильным и самым быстрым, но заводилой не был никогда. Он был осторожен, но не труслив. Будучи излишне логичным, в то же время он знал: в нем есть что-то такое, что называют то интуицией, то шестым чувством, то просто внутренним голосом. В этом он убеждался не раз.

…Где-то лет в тринадцать он с другом наткнулся в горах, недалеко от их городка, на заброшенный блиндаж. Порывшись, они нашли штук пять мин и после недолгих разговоров решили взорвать их. Разложили костер, аккуратно вставили меж наломанных сучьев старой лесной груши грязноватые мины и залегли в полуоткопанном блиндаже. Всем этим командовал коренастый, очень сильный Васька Ширяев, по кличке Ширя. Костер, взвив высокое пламя от сгорающих сухих сучьев, понемногу затих. Они лежали, ожидая и уже не ожидая взрыва. Стояла ранняя весна… Недавно прошел дождь. Им надоело лежать на сырой, в нескольких местах ржавой, только что откопанной блиндажной глине, и Ширя, поглядывая на струящийся вверх тонкий голубой дымок, решительно встал и, расставив свои кривоватые ноги, пошел по скользкой глине к костру. Ширя уже сделал несколько шагов, когда что-то (он до сих пор не знает, что же конкретно: осторожность, трусость, а, может, то самое внутреннее чувство) заставило его встать и, бросившись к другу, сбить его. От неожиданности и от своего внутреннего упрямства Ширя свирепо сопротивлялся. С первого класса они с Ширей ходили в секцию борьбы. Это была классическая борьба, называемая раньше французской, со всеми ее многочисленными запретами и ограничениями: ниже пояса не брать, подножек и подсечек не делать, на горло не давить, и еще много чего запрещалось в ней. И Ширя – этот местный предводитель, организатор драк и мелких хулиганств – был в то же время и великим законником по части уличных правил: лежачего не бить, камнями и палками не драться, группами на одного не нападать. И напасть на Ширю сейчас сзади и захватив его ноги, подвернуть их – это было неслыханно, но что-то неуловимое в нем требовало это сделать. И Крашев, тихо проскочив пять шагов, отделявшие его от друга и предводителя, резко, как на борцовском ковре, упал, сгреб ноги Шири в охапку и рванул на себя.

Уж тогда Ширя борцом был классным. И, еще не понимая, кто и зачем делает ему такой дикий, запрещенный прием, падая, он сумел перевернуться на бок и выдернуть одну ногу. Изумленно-яростно он увидел, кто это, и, резко повернувшись на спину, стал выдергивать вторую ногу, и в это время ухнул взрыв…

Домой они шли тихие, полуоглохшие, впервые близко-близко прикоснувшись к понятиям «война», «смерть», а перед глазами у них стояла, побитая осколками, старая груша, и першило горло от пепла разметенного костра…

Глава 4

Море было еще теплым; целенаправленно загорать, даже прожив двадцать лет на Урале, Крашев так и не научился, и сейчас он отводил душу: плавал до изнеможения, далеко заплывая от песчаного низкого берега городского пляжа, – благо ни спасателей, ни буйков уже не было.

Потом резво выскакивал на берег, падал на тепловатый песок, подгребал его под грудь, под руки, огребал им бока, ноги и застывал, чувствуя, как его большое тело всасывает тепло песка, отдавая взамен соленую прохладную влагу.

Порхающий по пляжу ветерок, временами совсем по-летнему знойное солнце сушили песок, навевали какую-то дремоту, отсутствие желаний. Песок сох, налипал на тело, стягивал кожу, и вот уже хотелось освободиться от него, и он сбрасывал охватившую его лень, вскакивал и, отряхиваясь, бежал по пляжному мостику, все быстрее к концу моста, а потом нырял, чувствуя, как теплая соленая вода легко и быстро смывает налипший на тело песок. Вынырнув, он отфыркивался и опять плыл чуть ли не на середину их небольшой бухточки, радуясь, что нет буйков и спасателей.

Собрался он домой, когда стало совсем темно. Из-за моря дохнул теплый ветер. Он медленно шел, подымаясь к школе, поправляя совсем теперь жесткие от морской воды густые волосы. Крашев немного устал, но его мощное, ловкое тело мягко двигалось по неровному переулку, и он, как в детстве или ранней юности, почти не ощущал его. «На Урале все грехи и заботы оставляют в бане, а здесь – в море», – подумал он, улыбаясь и себе, и морю, и вернувшемуся хорошему настроению…

Переулок у школы вливался в улицу. Крашев уже повернул налево, домой, но ощущение легкости, в котором он находился, чего-то давнего, забытого, чуть щемящего сердце, заставило его пройти дальше, за школу, где стоял школьный дом. На старом, таком же дряхлом, как сам дом, столбе висел фонарь, ливший жидкий, желтый свет на чистый дворик, на цветы, но на сам дом его сил не хватало, и дом был упрятан в темноту, лишь мягко и смутно отсвечивали стекла веранды. Пахло увядшими розами.

Здесь жила Анна. Жил ее отец. Девочка, с которой он ходил по этим улицам, и школьный учитель рисования. За эти прошедшие годы он приезжал в городок раза три-четыре… И ни разу не встретил ни Анну, ни ее отца. А, может, не хотел встречаться. Обиделся, что Анна вышла замуж за Ваську Ширяева – Ширю, закадычного друга детства. А потом Анна с семьей куда-то уехала… Ему захотелось увидеть Анну… Он совсем забыл ее лицо. Только тоненькая фигурка и длинные пепельные волосы стояли у него перед глазами. А лицо он забыл, совсем забыл…

Вдруг на темной веранде открылась дверь, и маленькая, лет шести девочка, озираясь, наверное, играя с кем-то, тихо спустилась по ступенькам и спряталась за угол дома. Она была совсем рядом, и Крашев стоял, не шевелясь, боясь испугать девочку. Когда же он решился уйти, из открытой двери, так же бесшумно и привычно сбежала девочка-подросток. Быстро и серьезно заглянула она за один угол, другой, нашла маленькую, завизжавшую от того, что ее искали и нашли.

Едва чуть ошеломленный шумом и визгом Крашев успел отступить в тень, как на веранде зажегся свет, и молодая женщина в светлом халате вышла на крыльцо.

– Где же вы? – спросила она. – Разбу́дите всех…

– Здесь она, мама, – устало и серьезно ответила девочка-подросток, не отпуская смеющуюся и вырывающуюся маленькую. – Убежала вот, спать не хочет…

– Катюша, ты будешь спать? – женщина спустилась с крыльца и подошла к дочерям.

– Буду, буду, – отвечала маленькая звонким и громким голосом.

– Когда же ты будешь?

– Когда ты расскажешь историю.

– Но я уже рассказывала.

– Ты рассказывала сказку. Это не бывает – я знаю… А я хочу историю про меня, про Клаву, про тебя. Историю, которая будет…

– Ну хорошо. – Смеясь, женщина подняла на руки маленькую и, целуя и что-то уже рассказывая, понесла на веранду.

Тихо и осторожно пошел Крашев от так знакомого, совсем дряхлого дома, от чистого дворика с кустами роз, лишь в последний момент догадавшись, что перед ним была Анна…

Ужинали они с матерью почти молча. Встреча с Анной взволновала его. И не оттого, что Крашев не думал ее увидеть, и даже не потому, что молодая женщина совсем не походила на ту тоненькую Анну, с которой он когда-то целовался, а чем-то другим, от чего сжимало сейчас его грудь и заставляло вспоминать о далеком-далеком: о том, что они учились в одной школе (Анна училась годом позже), у одних учителей, что ходили по одной улице, играли в игры, в которые уже давно не играют. Она – его детство, его юность…

Где-то здесь, в этом столе, Крашев складывал небольшие этюды, картины. Как это было давно. Он открыл дверцу справа. Ножи, ложки, блюдца… Слева тоже… А вот внизу ящик. Тут уже другое. Его учебники, какие-то тетради. Подарок Анны – набор открыток. И с десяток небольших картонок. Чисты и хорошо сохранились. Берегла мать… Вот дубы, раскинувшие свои корявые ветви над тропинкой, вот штормовое море, бьющее волной в высокую скалу, а вот и то, что он искал: Анна, идущая по узенькому мостику-кладке. Тоненькая фигурка, распущенные светлые волосы, прядь, приподнятая легким ветром, закрывшая лицо… А помнит ли она его? Неужели и она забыла его, забыла его лицо. Но так же нельзя. Так можно забыть все: забыть улицу, по которой ходил в школу, забыть игры, в которые играл давным-давно, так можно забыть себя…

– Анечка, – негромко сказала мать, заглядывая через его плечо. Крашев вздрогнул. – Анечка… – повторила мать уже грустно и покачала головой, рассматривая фигуру на кладке.

– Я никогда не говорил тебе, что это она. Откуда ты знаешь? – он вскинул голову.

– Ах, жалко, жалко… – все так же покачивая головой и не слушая его, говорила мать. – Ах, жалко…

– Что же ее жалеть? – Он словно отстаивал какую-то свою мысль. – Живет, как все: замужем, дети, на Севере денег, небось, кучу заработали.

– Эх, какие деньги?.. Какой Север?… – мать присела на стул, но глаза ее искали фигурку Анны. – Какой муж? Это Васька-то?.. Был муж, да весь вышел… Пьяница, подзаборник.

– Но ты же мне писала, что они на Севере.

– Уезжали… – вздохнула мать. – Да куда с таким-то… А на Север-то она с горя да от позора решилась. Да с таким суженым и там не больно весело… Уже месяца два, как вернулись. Хорошо, хоть школьный дом никому не пришелся, а то и жить негде было бы… Ах, Анечка, Анечка… – Мать говорила еще о чем-то, наверное, ругала Ширю, но он уже ничего не слышал, спеленатый свалившимся на него стыдом и мучительной жалостью к тоненькой фигурке на кладке и к женщине в светлом халатике, и безуспешно пытался соединить их воедино…

– Ты бы зашел к ним, – услышал он голос матери. – Вы же с Васькой друзьями были. Погонял бы его. Разбудил… Хотя… – она покачала головой, безнадежно и тяжело махнула рукой. – Вряд ли… Но сходи…

– Схожу, мать, обязательно схожу, – тихо, но твердо сказал Крашев.

Глава 5

Так как был обычный будничный день и около десяти часов утра, то Крашев настроился на встречу с Анной. Но в школе, где Анна работала и куда он зашел, ее не было. Узнав у молодого деловитого завуча, что уроки у Анны позже, Крашев медленно пошел к старому школьному дому.

Как и много лет назад, ни кнопки звонка, ни собаки здесь не было, и Крашев все так же медленно прошел мимо кустов роз и нерешительно постучал в стеклянную дверь веранды.

– Чего стучишь? Иди сюда, – раздался откуда-то сбоку голос, и тогда, обернувшись, он увидел поставленную между нескольких густо обсыпанных плодами деревьев беседку и сидевшего в ней друга детства – Ширю…

Крашев сидел рядом с Ширей, глядел во все глаза и не знал, чему удивляться: неожиданной встрече, виду друга детства или тому, что тот в такое раннее утро («рабочее», – подумал Крашев по своей директорской привычке) был явно пьян.

Потом, сообразив, что возможности напиться с утра у жителей этого утопающего в виноградных лозах городка иные, чем на Урале, уже спокойней посмотрел на Ширю.

Что перед ним Ширя, он догадался сразу, еще по голосу. Но, наверное, это было единственным, что не изменилось в нем за минувшие годы. Вместо упругого, сбитого, немного неровно скроенного, любящего одеваться в модное, заграничное, Васьки Ширяева перед Крашевым в майке и старых, потрепанных брюках сидел лысый толстый человек с неимоверно огромными и жирными плечами, поросшими редкими длинными волосами. Несмотря на то, что человек был пьян, тусклые, подтечные глаза его смотрели цепко, а чуть косоватый рот ухмылялся. На миг Крашеву показалось, что это какая-то кукла, пародирующая друга детства; кукла, на которой подвели, подчеркнули, выпятили все нехорошее и некрасивое, что чуть-чуть, еле-еле намечалось в семнадцатилетнем Шире, и убрали, затушевали все здоровое, доброе, хорошее…

– Ну, вот и явление Христа… – сказал Ширя, ничуть не удивившись появлению Крашева, лишь неровно ухмыльнулся. – Хотя тот являлся чаще…

– Так уж пришлось… – проговорил Крашев, словно оправдываясь, все еще ошеломленный и внезапной встречей, и изменившимся видом друга, и его странным равнодушием. – Но ты ведь тоже не заходил, а бывал и в Москве, и на Урале.

– Бывал, бывал, – чуть растягивая слова и все так же косо улыбаясь, сказал Ширя. – Я везде бывал… И в Нью-Йорке, и в Токио… И в Москве, и на Урале… А зайти не заходил – это верно…

– Ну, вот не заходил, – сказал Крашев бодрым голосом. – И я не заходил. – Ему показалось, что говорит это за него кто-то другой, а на него самого наваливалось странное, какое-то злое, безрассудное чувство. Он вспомнил, как стоял вчера у калитки под дряхлым столбом с тусклым фонарем, вспомнил женщину в светлом халате, детей и понял, что зло и дико завидует и ненавидит эту бесформенную пьяную глыбу. И ревнует. Захотелось сказать что-то злое, обидное, и, понимая, что говорит он глупо, что к людской злости Ширя, наверное, давно глух, а обидное вовсе не замечает, продолжал:

– И не зашел бы, честно говоря, да мать просила. И не Христом к тебе являться надо, а…

– А чертом, дьяволом, сатаной… – рассмеялся Ширя мелким, захлебывающимся смехом, невероятно перекосив свой рот. – А я и сам не хуже черта… – Он совсем захлебнулся от шутки. – И в самом деле черт. Сейчас вот лесорубом работаю – больше никуда не берут, так лесной черт и есть – лесовик. Вот так вот. Дубки в горах на экспорт валим. – Он посмотрел на Крашева посветлевшими глазами. – У старой груши, рядом с блиндажом. Помнишь?.. Мы взрывали мины, и ты спас меня…

– Помню, – сказал Крашев, чувствуя, что злость уходит из него. – Глупость какая. Взрывать мины…

– А взрывали… И ты клал мины в костер. И мы лежали в блиндаже… А потом ты спас меня. Я помню…

– Глупость, – повторил Крашев. Жалость охватывала его. – Разводить костры и взрывать мины – какая глупость!

– А потом мы выросли и разъехались. Помнишь, как мы провожали тебя: твоя мать, я и Анна. Я боролся в Киеве и еле успел. Прилетел в Сочи, гнал такси и еле успел. Дешевые были тогда такси… Помнишь?

– Не помню. – Крашев не давал жалости охватить его. – Не ездил тогда на такси. А вот что борцом ты классным был – помню. Но был… А кем стал?

– Спасибо, хоть это помнишь.

Ловко управляя своим громадным телом, Ширя метнулся к ближним кустам, достал наполовину опорожненную большую стеклянную банку с красным вином, медленно и церемонно поставил ее на стол, принес второй стакан.

– Прячу, – сказал он, наполняя стаканы. – Анна ругает, старшая воспитывает, скоро Катерина начнет… Ну, выпьем. За встречу, за молодые годы. – Большими жадными глотками Ширя опорожнил свой стакан, налил еще, опять так же жадно выпил, ухватил ягодку на столе, понюхал и, поморщившись, спросил: – А может, ты тоже меня ругать пришел? Вот и стакан не берешь?

Обоюдный порыв сентиментальности прошел. Ширя наполнял свой стакан, а Крашева опять охватывала сжимающая горло злость.

– Тебя не ругать, тебе морду бить надо, – резко сказал он, понимая, что говорит это от злости, охватившей его. Шире ничем не помочь. Ни руганьем, ни битьем. Ах, как жалко Анну и детей. Он вдруг вспомнил мать и как вчера вечером она стояла у него за спиной, разглядывая тоненькую фигурку на кладке и качая головой, говорила что-то грустное, жалостное. – Именно по морде, – Крашева прорвало. – По твоей тухлой, жирной харе. Пока в разум не войдешь… Анна его ругает. Да ты ей всю жизнь испортил. Ей и детям.

– А, бей… – глухо сказал Ширя. – Если сможешь. Бей чемпиона России! Вчера лесорубики, втроем, с топорами, тоже хотели… Сейчас еще, небось, ребра щупают. – Он медленно поднимался, нависая над Крашевым жирной грудью и закрывая выход из беседки своей страшной спиной. – А Анну не трогай! – захрипел он. Громадная, мясистая рука с растопыренными короткими пальцами потянулась к Крашеву. – Анну не трогай! Ты ее попользовал и бросил. Не нужна стала… Мразь… Директор мыльного завода… Марионетка… Нижних давишь, под верхними гнешься. Да лучше я с лесорубами сгнию. И по такой воши она до сих пор страдает. Бей чемпиона России! Не можешь? Директор мыльного завода. А я вдарю…

Его пальцы, сжавшись, ухватили рукав рубашки.

Ошеломленный нависшим над ним громадным телом и ненавистью, изливающейся из перекосившегося рта, Крашев застыл, а потом, чувствуя, как рука неумолимо подтягивает его к столу, неистово дернулся, оставив в сжатом кулаке пестрый лоскут.

Громадное, жирное тело, с неимоверно широкими плечами и маленькой лысой головой, не удержавшись, мягко плюхнулось на стол, и Крашев в ужасе оттого, что это тело может вновь подняться, а рука опять потянуться к нему, замахнулся и ударил по затылку, по тому месту, где начинали расти волосы, а потом ударил еще и еще…

Он опомнился, когда подходил к своему дому. Развернулся и побежал назад. «Идиот! Так ведь и убить недолго», – мелькнуло в голове. Но он еще не мог оценить всей серьезности и тяжести мелькавших мыслей, и единственным сильным желанием его было посмотреть на Ширю. Что с ним?

Борясь с подступившей к горлу тошнотой, Крашев толкнул калитку и увидел Ширю, склонившегося под стол и тупо рассматривающего разбитую банку и пролитое вино, кровью окрасившее бетонный пол беседки.

Глава 6

Крашев сидел на верхней скамье небольшой трибуны городского стадиона, смотрел на аккуратное зеленое поле, на котором когда-то гонял мяч, на четко размеченную дорожку, по которой столько раз бегал, и неясные, тоскливые мысли рваными лоскутами бродили в нем… А когда-то они с Ширей выступали в одном весе… Хотя какой там вес и какие выступления?.. Их еще и до соревнований не допускали. Сколько же они тогда весили? А ведь он вспомнил! Весили они по тридцать шесть килограммов, и до соревнований их еще не допускали. А вот в показательных они выступали. И еще как выступали! Люд их городка после майских или ноябрьских демонстраций не разбегался кто куда. Все шли сюда, на этот стадион. И мест хватало всем… Играл духовой оркестр. Пели и танцевали городские таланты… В небольшой раздевалке под этой трибуной ждали своей очереди и они. Подогнаны трико. На ногах не кеды или тапочки, как обычно на тренировках, а настоящие кожаные борцовки. Бог весть, где и как их достали. Они уже размялись, еще раз «прокрутили» всю «программу», и теперь Крашев сидит на скамье, а неугомонный Ширя все еще борется с невидимым противником: делает захваты, переводы, подставляет бедра, сбивает в партер. Если бы бетонный пол раздевалки был не так холоден и чуть чище, похоже, Ширя боролся бы и в партере.

Но вот громкое объявление по стадиону, негромкое: «Давайте, ребятки!» – тренера, и они неторопливо и солидно (борцы!) бегут в центр зеленого поля – там борцовский ковер…

Показательные выступления не борьба, а игра… Вот они уже стоят на тщательно заправленном ковре, упираясь друг в друга руками, а потом начинают двигаться по ковру, и тот поддается их такому малому весу, морщинится, и, на миг забывшись, Ширя по-настоящему, сильно и цепко тянет его к себе, но тут же вспоминает о «программе» и ослабляет свой захват. А по «программе» первый прием делать ему, Крашеву. И он готовит его: пружинит мышцы, упруго ставит ноги и чуть затаивает дыхание. А стадион молчит. Все немного утомлены демонстрацией и сейчас просто отдыхают, равнодушно поглядывая на двух маленьких пацанят, толкающихся в середине футбольного поля. Но вот все готово, и Крашев проводит «вертушку». Это очень эффектный прием, но, борясь по-настоящему, его никогда нельзя сделать правильно. Даже самый слабый начнет дергаться, тянуться, и можно довести «вертушку» до конца, можно «дожать» и победить, но эффектно провести – почти никогда! Но сейчас совсем другое дело, и Крашев, чувствуя послушное, податливое тело Шири, четко и быстро взвивает это тело вверх, потом тянет его вниз, и уже там, внизу, у ковра, теперь сам помогает Шире. Помогает не плюхнуться, не опуститься как попало, а так же эффектно и красиво «смостить» – сделать мостик и не коснуться лопатками ковра. И кто знает, что тяжелей: провести прием или, сгруппировав свое тело, четко смостить? Но Ширя мостит так красиво, что равнодушие трибун, особенно у мужской половины, – немного пропадает. А вот уже делает «бедро» Ширя, и тоже красиво и четко, а он, Крашев, тоже мостит, правда, новые борцовки едва не подводят его, одна нога срывается, но Ширя помогает, помогает незаметно для зрителей, ведь для всех остальных они борются по-настоящему.

А на трибунах оживление и разговоры. И они слышат это оживление, оно им просто необходимо, и они уже ловко и быстро, сами увлеченные этой борьбой-игрой, носятся друг возле друга, проводят захваты, переводы, нырки, «сбивают» друг друга в партер, а там они тоже знают много приемов: ключи, накаты, подрывы и их тоже проводят чисто и быстро, но ни разу ни одна из их худых, торчащих лопаток не коснулась ковра. Многие на трибунах поняли, что это игра, иные и нет, но все уже улыбаются, увлеченные движениями маленьких, гибких тел, кричат, давая советы и подбадривая то одного, то другого.

Заканчивали они свое выступление в партере. Один из них – обычно это был Ширя – прямо из стойки делал мост, а Крашев, обхватив его посередине, старался «дожать». Но вот и Ширя обхватывает его; небольшой рывок – и два их сцепленных тела, перекатившись, чуть застывают, но уже на мостике – он, Крашев, а потом опять рывок – и уже внизу Ширя, а потом опять он. И так, сцепившись, помогая друг другу, они катятся через весь ковер, и опять ни одна из лопаток не касается его, а потом они вскакивали, смущенно кланялись и бежали в раздевалку, слыша аплодисменты трибун и голос комментатора, объявившего, что победила дружба…

Дружба… Да, они были друзьями. И дружили… И боролись… И шутливо, как на праздниках, а потом и всерьез. И лазили по стройкам, боясь натолкнуться на мать Крашева. И угоняли лодки рыбаков. И однажды наверху, в горах, в заброшенном блиндаже, они нашли мины и решили их взорвать. И какая-то непонятная интуиция помогла ему спасти Ширю. Так отчего у Шири эта злость? И эти оскорбления? Марионетка… Слово-то какое… Он что – банановый король? Марионетка… Марионетки так не поступают и так не живут. Это он, Крашев, сам, по своей воле уехал учиться, это его воля заставила выдержать самую трудную, первую московскую зиму. А ведь еле выдержал. Не ожидал, что будет так тяжело. А потом? Это он сам, именно сам, организовал студенческий отряд в далекую Коми АССР. И заработал деньги… Но дело даже не в деньгах… А тут – директор мыльного завода. И эти глупые слова об Анне. Да, они были близки. Но это Анна не захотела ехать в Москву, а осталась здесь, в городке. Не-е-ет… Надо выкинуть из головы глупые слова глупого, пьяного Шири. Так почему же ты не можешь это сделать? Тебе – за сорок… И сколько за это время ты услышал и глупого, и обидного. А вот сейчас не можешь забыть… Может, оттого, что говорил их друг детства? А, может, в этих словах есть такое, что ты боишься трогать, вспоминать?

Он сидел на стадионе долго. Пылавшее днем солнце, наверное, вспомнив, что уже осень, поостыло и, склонившись к морю, поблескивало в тончайших нитях плывущей паутины… Крашев знал, что мать ждала его, но идти домой не смог. Он встал, посмотрел еще раз в центральный круг зеленого поля, и его неудержимо потянуло вдруг на кладбище – к могиле отца.

Глава 7

Крашев шел по центральной аллейке кладбища, удивляясь тому, что никак не может выйти на боковую тропу, ведущую к знакомой могиле. Отца он совсем не помнил. Ему было два года, когда тот умер. Последний год перед смертью отец провалялся в больницах. С матерью он часто приходил на могилу, в их хатке были фотографии отца; и, не зная отца, не помня, как тот болел и умирал, в детстве он не тосковал по отцу. От могилы, к которой он привык, от фотографий, от частых разговоров, рассказов матери было ощущение, будто отец где-то рядом, и он никогда не думал, что он безотцовщина…

Наконец после нескольких попыток он нашел могилу и опять удивился, как изменилось кладбище. За эти годы оно продвинулось вперед, а он искал, не думая об этом. Тополя у входа стали мощны и дородны. Появилось много новых оградок и памятников. У отца не было ограды. Только скамейка и стол. И небольшой обелиск со звездой и фотографией. Обелиск был старый, но чистый и недавно крашенный.