Текст книги "Время в тумане"

Автор книги: Евгений Жук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

В нем-то Горин и закончил ремонт. Очень часто с ним был сын. Сыну уже исполнилось пять лет, он чувствовал себя совсем взрослым, не скучал, звал отца грубовато-ласково – «папашкой», пытался помогать, но в конце концов нисколько не мешал.

Выезжали из гаража вдвоем: он и сын. Федорыч был в отпуске. Ни жену, ни тестя Горин не пригласил – им было все равно.

Гараж стоял у дороги в аэропорт, ближе к городу. Вокруг звенело лето. Не доверяя сделанному, Горин вел машину не спеша, но потом, поверив, что все сделанное им двигается как надо и в такт, повел машину быстрее. Приближались трубы окраинных заводов. Горину вдруг расхотелось въезжать в город. Он развернулся и теперь уже мощно и накатисто покатил к аэропорту. Не доезжая, свернул в сторону к небольшому небетонированному аэродромчику, с которого поднимались маленькие спортивные самолетики. Невысоко кружил вертолет. Потом они ехали уже совсем по бездорожью, перебрались через небольшую речушку, и сын заставил его остановиться, а потом, раздевшись, бегал по воде, визжа оттого, что маленькая речушка была и ему мала. Затем они опять ехали по едва заросшим травой дорогам, находили ягоды, которые еще не созрели, а потом каким-то чудом попали на бетонку и опять понеслись к аэропорту.

Уставший от избытка счастья сын уже не тыкал пальцем в громадные самолеты, тяжко отрывающиеся от бетонной полосы. Он сидел сзади, на подбитой поролоном скамье, провожал сонным глазом очередной самолет и, наверное, думал, что ему все это снится. Горин вспомнил своего отца, его комбайн и как он бежал к нему по скошенному полю, а потом стоял рядом, держась за штурвал, и то ощущение детского счастья, которое было у него. Он посмотрел на дремавшего сына, и ему было радостно и грустно оттого, что он уже никогда не сможет ощущать по-детски. Он тронул худенькое плечо сына. Сын вздрогнул, его глаза стали ясны, он обхватил отца за шею, крепко прижал и прошептал: «Я люблю тебя, папашка». От этих слов и от худеньких ручек, сильно сжимавших шею, запершило у Горина в горле. Сын еще долго держал так отца, а Горин думал лишь об одном: правильно разъехаться с быстронесущимся встречным транспортом…

…КамАЗ, тяжело елозя по грязи, выехал за Кассель и завернул на прямую дорогу. Вот на этом повороте заснул и перевернулся Сысин…

Спать Горину не хотелось. Он ощущал лишь страшное напряжение. Его усталое тело как бы затормозилось, и ему казалось, что в нем ничего не происходит, не дышат легкие, застыла кровь, нет никаких мыслей. Что еще чуть бродило в нем, ему казалось, происходит в ком-то другом, не в Горине. Была чья-то жизнь… Бои на ринге… Победы… Женитьба… Ссоры… Разговоры о квартирах, машинах, гаражах, золотых цепочках и цепях, браслетах, модных и уже не модных платьях, туфлях, пальто и куртках… Встреча праздников в опять новой квартире тестя. И тесть, молчаливо и солидно хвастающийся этой квартирой, чешским хрусталем, югославской мебелью и настоящими персидскими коврами… Нет! Это не могло происходить с ним, с простым парнем, сиротой Гориным… Но ведь было… Не спорил же он с тестем, не доказывал свое, а долгих десять лет унижался, сидел за праздничными столами и деликатесами из «закромов». Жил своим… Жил, надеясь, что уговорит Ирину жить по-другому, по-своему… А как это, по-своему. Откуда ему, сыну крестьян, потом сироте, потом боксеру, знать, как жить? Может, так и надо жить, как живет Ирина и ее отец? Есть, спать, работать. Шикарно одеваться. Иметь хорошую квартиру, мебель, модную библиотеку с фолиантами… Видишь, даже фолианты у тестя есть. Где раздел на духовность и бездуховность? Может, это они нормальные, высокодуховные люди, а ты – бездарь и неудачник, а по праву Ирина хочет забрать себе библиотеку…

Библиотека была частью его самого… Все началось с Жюля Верна. Шестой класс в детдомовской школе он закончил неплохо, но двое-трое учились явно лучше его, и, когда их классный руководитель принесла стопку книг, у него не было никаких шансов получить самую красивую и влекущую из них – «Дети капитана Гранта». Эта книга была в их школьной библиотеке, и Горин читал ее и любил и Паганеля, и Гленарвана, и особенно Роберта. И вот сейчас эту книгу, увесистую, с быстро-несущимся «Дунканом» на обложке, вручат Игорю Квашину – круглому отличнику. В этом не сомневался никто. Слезы отчаяния выступили у Горина – это было похоже на предательство. К тому же Горин знал: больше, чем полагалось, читать Квашин не любил, и его трезвое, умное сердце не трогали ни Д’Артаньян, ни Айвенго, ни тем более растеряха Паганель… Стопка уменьшалась, и вот сейчас, поправив очки, Квашин пухлой, холодной ручкой возьмется за «Дункан» и унесет его… Но случилось чудо. Их молоденькая и не очень опытная учительница что-то поняла, и книга досталась ему…

В его памяти, не оперативной, а той другой – постоянной, на которой стоит сознание, мораль, душа, наконец, – этот миг радости, даже какого-то упоительного счастливого тумана, в котором он находился, запомнился навсегда… Та книга, потрепанная, но со всеми страницами и все так же стремительно несущимся на помощь «Дунканом», стоит на самом верху книжного шкафа.

Начавшийся книжный бум почти не коснулся Горина. Он не потянулся за модными подписками или редчайшими и также модными архивными экземплярами. Ирина высмеивала его методу собирать книги, называла это помесью лирики с классикой, Хафиза с Гоголем. Горин и сам не знал, отчего он так собирает… Так ему хотелось… Это он любил… Все это им прочитано. «Так зачем же собирать читанное?!» – изумлялась Ирина. Ей хотелось Кафку, Пруста, Фолкнера. Он и на это ничего не смог бы ответить. Просто ему ужасно хотелось, чтобы все ОНИ были рядом. Их немного, небольшой шкаф. Но это было дорого ему, его душе, родственно ему… Тургенев, Толстой… И не весь Тургенев, и не весь Толстой, а лишь две-три книги. И Достоевский, и Бунин. И Чехов… Чехов!! И то, что он любил давным-давно и сейчас любит: и Жюль Верн, и Фенимор Купер, и Вальтер Скотт, и Луи Буссенар, но тоже далеко не все, а две-три книги. И так книг шестьсот – всего не перечесть, и ни одной залетной, не его, Горина…

…Дорога мутной, серой полосой набегала на КамАЗ. Вот сейчас он доедет до ХПП, потом еще немного до резервного, сдаст свой последний хлеб, этой же расхлябанной дорогой вернется в Кассель, затем – автобус, где он вздремнет, затем – город, Ирина, тесть и все… Все кончится… Десять лет их жизни, в которой было много всего, но не было простых вещей, в сущности дающих счастье: доброты, заботы друг о друге, понимания, покоя, наконец, и даже не внешнего – бог с ним – жизнь в городе неспокойна, а покоя внутреннего, который приходит от ощущения, что у тебя есть кров, есть жена, которая с тобой в горе и радости. Наивные, простые мысли. Наивные, простые желания. Но в них все. И Холстов счастлив, счастлив оттого, что жена приехала к нему, навезла пирогов и наводит порядок в его комнатенке. Горин вспомнил, как десять лет тому назад Холстов был влюблен в Ирину. Что было бы, если бы Ирина предпочла Холстова? Скорее всего, ничего… Решительный Холстов не чета ему, Горину – наивному, терпеливому крестьянскому сыну, верящему в то, что такие жлобы изменятся от его туманных желаний и слов…

Но он будет драться! И он не расслабится, как тогда, с Симоновым. Предательство, а равнодушие – это тоже предательство, расслабило его в том поединке. И еще – одиночество. Вдруг ощутимое одиночество. Чувство, что был сиротой, им и остался. Но теперь он не один. В этом он уверен. Чтобы понять и знать своих детей – надо не забывать своего детства. А он его не забыл. И не предал своих отца и мать и не перебежал под крышу, под волю своего тестя и жены. Детство нельзя предавать. Он знал, что и сын не предаст ту поездку на «газике», речушку, по которой он бегал, маленькие спортивные самолетики, не предаст прочитанную им потом книгу Жюля Верна, с «Дунканом» на истрепанной обложке, не предаст и своего «папашку».

У него еще есть Холстов… Это он понял совсем недавно… Они во многом непохожи. Сейчас даже вспомнить смешно, что лет двенадцать назад они выступали в одном весе. И уж совсем грустно вспоминать, из-за чего разошлись. Собственно, они и не расходились. Это Холстов легко и ловко (а легко ли?) исчез с горизонта: вначале в техникуме просто отошел в сторону, а потом вовсе уехал на Север. Грустно все это… Хотя теперь грустно лишь ему, Горину… У них непохожи характеры… А разве дело в характерах? Главное, что схожи души…

Да, он будет драться! Но сейчас все его усталое тело и израненная душа просили покоя. Он скоро отдохнет… Жена и тесть думают, что суд для него трагедия, а это будет отдых. И они с сыном еще съездят на «газике» к той маленькой речушке и побегают по воде… И возьмут с собой Холстова… А еще лучше они вместе поедут к морю. Это была его заветная мечта – поехать к морю. Почему его тянуло к морю? Оттого, что отец его и мать были из тех мест? Он видел много морей, видел и океаны, но когда он думал о море, то вспоминал его таким, каким первый раз увидел в далеком-далеком детстве – крутовыгнутым, тихим и синим-синим.

Они поедут к крутому синему морю… И он, и сын, и Холстов. Вот только надо довезти хлеб. Хлеб – это все. Его надо довезти… И они поедут… Они доедут до того места, где жили когда-то его отец и мать… И возьмут их с собой… Места хватит всем… ГАЗ-69 – это не «Жигули»… В нем места хватит всем… И он всюду пройдет… А потом они поедут прямо к морю… От тех мест до моря рукой подать… И будут бегать… И сын будет смеяться… А потом сядут и будут говорить, говорить… Как лучше убрать хлеб и вывезти его. А если устанут, то лягут, подгребут под себя песок (а в их местах песок у моря не хуже, чем в Анапе) и будут лежать и чувствовать, что они вместе, рядом… А ноги надо окунуть в море; море будет накатываться, плескаться, и будет не жарко… Будет как раз, как надо, чтобы отдохнуть… И его невероятно уставшее тело отдохнет… А море будет плескаться рядом… Или это плещет озеро, разбиваясь о дамбу по дороге на ХПП? Где-то спят лебеди. А может, улетели? Или улетел лебедь, оставив подругу? Вот опять плеск. Надо бы сбросить скорость… Но зачем? Это плещет море, накатываясь на песчаный берег… И надо быстрее к нему… ГАЗ-69 – хорошая машина…

Вдруг что-то резко и сильно рвануло, стало заваливать набок, плавно развернуло, оторвало от земли, и кабина, поддерживаемая еще двигавшимся по дамбе полуприцепом, стала опускаться в холодную осеннюю гладь озера. А потом полуприцеп оторвался от дороги, и вся громадная, тяжело груженная машина рухнула в воду…

Горин еще жил долго… Целую вечность… Сын был с ним рядом… Взявшись за руки, они бежали по хлебному полю. Бежали плавно, как в детском сне… По краю хлебного поля плавно двигался старый «Коммунар», а за штурвалом стоял его отец… Он видел их и улыбался им… А потом сошел вниз и протянул им руки, и они бежали к нему…

* * *

Волны, поднятые упавшей машиной, дошли до камышей и разбудили спавшего лебедя. Лебедь прислушался и огляделся. Через несколько минут волны стали опадать, и все вокруг опять стало тихо, лишь осенний дождь шелестел в камышах. Приблизившись к подруге, лебедь склонил над ней голову, как бы защищая ее. Она знала, что он рядом, и сон ее был спокоен…

1982 г.

ЗА СПРАВКОЙ

1

Молодого специалиста, инженера производственно-технического отдела Гришу Банникова (отделовские женщины звали его Гришухой), проработавшего в строительном управлении с полгода, вызвал к себе начальник управления Пал Степаныч Красильников.

Небольшой кабинет Пал Степаныча был полон: начальники участков, служб, отделов. Почти все дымили, разговаривая.

Сам Пал Степаныч, стоя у окна, утирал свою большую, изрядно полысевшую голову.

Увидев вошедшего, он потянул из раскрытой форточки морозу, уселся за стол, поинтересовался Гришухиным здоровьем и, услышав, что все в порядке, спросил, помнит ли Банников, каким было прошлое лето?

– Да, не очень, – помялся Гришуха, – диплом защищал. Жарким, вроде…

– Верно. Впрочем, для колхозников да строителей, – голос Пал Степаныча зазвучал притомленно, – все лета жаркие… Словом, так. В Степном районе овцы без кормов. Есть решение горисполкома – помочь. Уже сейчас в совхозе Степного идет заготовка хвойной лапки. Подошел, так сказать, и наш черед. – Пал Степаныч вздохнул и, покрутив на столе листок бумаги, продолжал: – От нашего СУ поедут четверо. Бригадиром решено назначить вас. Причины для отказа есть?

Причин не было, и Гришуха развел руками…

– Тогда вот список бригады, – подал лист бумаги Пал Степаныч. – По человеку с первого, второго и третьего участков… Срок командировки – 10 дней. Норма – семь тонн. Сегодня – четверг. Завтра день на подготовку… Выезжайте в воскресенье, чтоб наутро и начать… Глазырин, – повернулся он к курившим, – человека дашь, не зажмешь?

– Плана вы не боитесь, Пал Степаныч, – юродствуя, блеснул местной шуткой Глазырин, начальник первого участка, и мужиковатое лицо его сморщилось в улыбке.

– Что ты, что ты, типун тебе… – слабо отмахнулся Пал Степаныч. – Все под планом ходим…

Последние слова Пал Степаныча были чем-то вроде сигнала. Недокуренные сигареты замяли, шум затих, и Гришуха понял, что время перекура, а значит и разговора с ним истекло…

– Да, вот что, – сказал Пал Степаныч на прощанье. – Отработаете – не забудь взять справку, и чтоб с печатью, подписями, ну словом, как положено…

2

В Степное поехали в воскресенье, втроем. Второй участок человека не дал. Куликов В. А., рабочий, как значилось в списке, в пятницу на работу не вышел. Назначать нового не было времени, и решено было послать Куликова (если с ним будет все в порядке) в понедельник или же прислать замену.

Третий участок выделил Бокарева С. И. Сейчас тот сидел напротив Гришухи, одетый в новую фуфайку и новые же ватные, большие для его тщедушной фигуры брюки зеленого цвета и равнодушно разглядывал мелькающие за окном перелески и проплывающие заснеженные поля.

Гришуха подумал, что следует познакомиться поближе.

– Вас, наверное, Сережей зовут? – спросил он, обращаясь к Бокареву.

– Сережей, – подтвердил тот.

– А кем вы работаете?

– Электриком, – Бокарев говорил тихо и как-то нехотя.

– И вам нравится ваша работа?

– Да, так, – неопределенно мотнул головой Бокарев. – Работать можно…

– А ему вот это, небось, нравится, – хохотнул Барабанчук, третий из них, парень лет тридцати с вислыми, рыжеватыми усами. Задрав подбородок, он ударил себя по горлу, отчего раздался глуховато-длинный звук.

– Я не пью, – сказал Бокарев. – У меня голова болит после.

– Ха, – округлил бледные глаза Барабанчук. – У моего дяди тоже болит, а вот уж лет двадцать как пьет.

Помолчали.

– А вы, Сережа, в совхоз по охоте поехали? – опять обратился Гришуха к Бокареву.

– Нет, – отозвался тот. – Не по охоте. Отказывался. Начальник участка уволить даже собирался.

– Ну, а вы?

– Пошел к юристу. Тот сказал – не имеет права. – Во время разговора Бокарев продолжал равнодушно смотреть в окно.

– И отчего же вы поехали?

– Четвертый разряд обещали дать. Я уже полтора года, как из деревни, а все третий да третий…

– Ну, ты, деревня, даешь, – хохотнул опять Барабанчук. – И справки навел и разряд выбил. Ну, даешь!

– А вот вы! – повернулся к нему Гришуха. – Вы по охоте?

– Как ни странно – да! И если начальство желает знать, могу объяснить. – Барабанчук улыбался, сквозь его усы сверкали крупные зубы. – Во-первых, я сознательный, во-вторых, у меня все есть: квартира, жена, да и разряд выше некуда. Ну, а в-третьих, отдых в деревне всегда полезен…

– Но какой тут отдых? – недоумевающе спросил Гришуха. – Мы же работать едем.

– Едем-едем, – усмехнулся Барабанчук. – Работать-работать. Ты-то хоть раз работал в деревне?

– Работал. (На первом курсе Гришуха и в самом деле убирал картошку в колхозе.)

– Ах, работал, – сказал Барабанчук. – Ну-ну.

Он замолчал. Молчал и Гришуха. Бокарев все так же равнодушно смотрел в окно.

3

К вечеру ударил мороз. Ледяное его дыхание захватывало электричку; теперь же, когда они стояли на маленькой площадке-полустанке, мороз нахально лез за куцые воротники фуфаек, щипал уши и носы, а у Барабанчука нависал на усах, сгибая их в еще более крутую дугу.

Оглядев Степное, аккуратной кучкой брошенное сразу за высокой насыпью железной дороги, решили идти к группе двухэтажек, расположенных в центре: правление совхоза должно быть там… Напустив туману, они вошли в полутемное фойе и не заметили вначале маленькой старушки, сидевшей за столом и равномерно двигавшей спицами.

– Извините, – сказал Гришуха. – Мы на заготовку хвойной лапки. Вы не подскажете, к кому нам обратиться?

– На лапку? – застыли руки у старухи. – Ежели на лапку, то к агроному. Только нет его – воскресенье-то, небось, еще не кончилось?

– Как нету? – сказал Гришуха. – А как же мы? Нас же определять надо.

– Не знаю, эх, не знаю, – вздохнула старушка. – А чего вас определять? Езжайте в Южное, там и определитесь.

– Вы нас не поняли, – сказал Гришуха. – Мы посланы в Степное, вот и в командировках стоит: «Село Степное. Заготовка хвойной лапки».

– Ох, и несуразный ты, – опять вздохнула старушка. – Да ты поглядь округ. На десять верст дерева не встретишь. Степное – мы. Степное! А лапку готовят в Южном и возят сюда.

– Все же непонятно, – Гришуха оглянулся на Барабанчука и Бокарева. – Что же теперь делать?

– Что тут непонятного, в командировках и не такое бывает, – сказал Барабанчук и шагнул к столу. – Бабуля, а бабуля, командировки где отмечают?

– Пошто я знаю, – пожала худыми плечами старуха. – А все в Южное ездят, стал быть, там и отмечают.

– Ну, и отлично, – сказал Барабанчук. – С транспортом как? Порядок?

– Эт, автобус, что ль? Имеется. Скоро вечерний пойдет. А насчет агронома не сумлевайтесь: приедет. Завтрева и приедет…

4

Автобусная станция с виду была неплоха: аккуратное кирпичное зданьице с крылечком. Но внутри было хуже: мусорно, серо; от пропыленной кружки, посаженной на цепь рядом с пятиведерным бачком, веяло совсем уж тоской, и положение не спасали даже изящно-модные скамьи, расставленные вдоль стен. Ожидающих было мало: несколько шуршащих в углу старух, обставленных сумками, молодая женщина с задумчивым лицом да девушка-подросток с раскрытой книгой.

Автобус должен был подойти минут через пятнадцать, и Гришуха забеспокоился: перед автостанцией Барабанчук, вдруг спохватившись, посмотрел на часы, передал Бокареву рюкзак и, бросив: «Сей момент», скорым шагом полетел назад.

– Он что-нибудь забыл? – спросил Гришуха. Бокарев, ничего не ответив, пожал плечами, прошел к модной скамье и сел, вобрав голову в воротник фуфайки.

Послышались голоса на крылечке, входная дверь резко толкнулась, и в зал ввалилась компания парней.

Компания была разнокалиберной по возрасту (возглавляли ее два щетинистых самца-битюга, ядром были мальчишки лет по шестнадцать, с краю резвились еще совсем сопливые пацанята), но спаянной, спаянной общей целью в поисках развлечений.

И, почувствовав это, умолкли старухи, взгляд женщины стал тревожен: перебегал с лица на лицо, девушка-подросток захлопнула книгу и испуганно смотрела на компанию.

Воздух загустел, стало шумно. Пацанята, озоруя, носились по залу. Битюги, изучая обстановку, тяжелым взглядом заскользили по ожидающим, остановились на Гришухе раз, второй, третий, но что-то их смутило, и, оставив Гришуху в покое, они вперились в Бокарева.

– Вот ты, – протянул грязный ноготь один из битюгов. – Выйдем. Поговорить надо.

– Зачем выходить? Куда? – задохнувшись и ощущая всем телом странную, никогда ранее не испытанную дрожь, заговорил Гришуха. – Куда выйдем?

– А тя не просят, не кудахтай, – зыркнул по нему битюг и поманил пальцем Бокарева.

– Как не просят? Мы же вместе. Мы – командированные, – сбивчиво повторял Гришуха и осекся, увидев, что Бокарев, поднявшись, пошел к двери. Тяжело развернулся битюг, а за ним и половина компании.

Судорожно вздохнув, бросился Гришуха к двери, но там его остановили, оттерли к скамье, и кто-то, наверное, второй битюг, шевельнул плечом, опуская Гришуху…

Вернулся Бокарев минут через пять. Усмехнулся метнувшимся навстречу взглядам, прошел к скамье и сел на то же место, где и сидел.

– Били? – спросил Гришуха после того, как оставшаяся половина компании, потоптавшись, ушла и установилось неловкое молчание.

– Рубль просили, – ответил Бокарев и, опять усмехнувшись, добавил: – Взаймы.

– Дал?

– Еще чего. Сказал, что нету.

– Поверили?

– А мне плевать, – зло сказал Бокарев. – Я их штучки знаю – сам из деревни. До армии вот так же искал на свой зад приключений.

Помолчали. Охватившее напряжение проходило. Снова, уже оживленней, зашушукались старухи в углу, девочка раскрыла книгу, только женщина все еще смотрела на Бокарева с горькой, жалеющей складкой у рта.

Вдруг старухи всполошились: подходил автобус. Вслед за всеми вышли и они. Лихо подкатил «пазик». Откуда-то свалился возбужденный Барабанчук, и Гришуха удивился: он совсем забыл о нем. Барабанчук подмигнул женщине, сказал «Бог в помощь» старухам, заползавшим по одной в автобус, удобно устроился на сиденье и, отвечая на немой вопрос Гришухи, откинув полы фуфайки, показал две бутылки вина:

– Благодарите судьбу, что вовремя вспомнил. Красное-то только до пяти дают. Приедем, чем новоселье отмечать будем? А?

5

Но новоселье не состоялось.

В Южное въезжали по темноте. За стеклышками «пазика» чувствовался настоящий морозище («Аж под сорок!» – крестились старухи). Барабанчук всю дорогу балагурил с женщиной. Выяснилось (женщина жила в Южном), что командированные живут в старой, отслужившей свое школе, что заготовка хвои ведется уже с месяц, что мужики Южного в обиде на городских, так как в местном сельпо ни водки, ни вина не достать. При последнем сообщении Барабанчук, значительно крякнув, похлопал по карманам и подмигнул Гришухе.

Наконец «пазик» остановился и раскрыл двери навстречу морозу. Женщина, рассказав, как найти школу, и посмеявшись приглашению Барабанчука «заходить на чай», растворилась в черноте переулка, тихо расползлись во все стороны старухи, и они остались одни: с рюкзаками, двумя бутылками вина в карманах Барабанчука и со смутно-непонятным настроением в душе.

Среди полузаснувших деревенских домов школу разыскали сразу: она выделялась барачно-казенным видом и ярким светом, льющимся из незашторенных окон.

У входа стояло несколько мужиков в пиджаках и без шапок. Они о чем-то невнятно и вразнобой спорили, разболтанно размахивая руками.

Отворилась дверь, и вышел еще мужик. Этот был одет, кряжист и не очень пьян на вид. Увидев новеньких, он гоготнул и сказал счастливым басом:

– Из какой шараги?

– Мы не из шараги, – сказал Гришуха. – Мы из строительного управления.

– А-а-а, – махнул рукой кряжистый. – Все равно. Я к тому, ребята, что не вовремя вы прикатили: в школе ни одного места нет. Где спать-то будете?

– Как же так? – сказал Гришуха. – Начальник говорил, что все подготовлено. Как же так?

– Да-а-а, – гулко протянул кряжистый. – Начальство, они мастаки обещать. Вот и здесь. Понавалило народу, а вырубками всех обеспечить не могут. Два-три дня поработаешь и шабаш.

– Послушай, корешок, – ласково встрял Барабанчук. – А не знаешь ли ты бабки, чтобы ночевать пускала?

– Нет, – сказал кряжистый и покачал головой. – Не знаю. Про тех, что самогон гонят, – знаю, а которые ночевать… Правда, есть место, – он показал рукой вдоль улицы. – Вон там, на краю села, участок дорожников. Имеется у них, вроде, пара комнат для командированных. Может, устроят.

– А агроном в Южном часто бывает? – спросил Гришуха.

– Бывает. И часто. Да сами увидите.

– Дался тебе агроном, – ухватил Барабанчук Гришуху за полу фуфайки. – На снегу спать собираешься? Поплыли короче.

Они шли уже по улице, когда их нагнал рокочущий бас:

– Не устроитесь, так в школу возвращайтесь. В учительской моя бригада. Перекантуемся.

6

Им долго не открывали. Мороз поослаб, но зато воздух, расколовшись, пришел в движение, бросал в лицо жесткие гроздья снега.

Наконец, после того, как Барабанчук, развернувшись, забухал в дверь пяткой валенка, слева зажглось окно, щелкнул замок. На пороге, в накинутом пальто и платке стояла женщина.

– Командировочные? – спросила она.

– Да-да, – поспешно сказал Гришуха.

– Ну, так проходите. – В голосе ее Гришуха услышал приветливые нотки. Они прошли маленький коридорчик и попали в гостиную. Рядом с пышным, волнообразным диваном стоял асимметричный, жирно лакированный столик. Блеснуло трюмо у дальней стены. В двух углах стояло по розе. На одной из них висело несколько будто привязанных тяжелых цветков.

– Садитесь, – кивнула на диван женщина. – Я сейчас.

Они сели. В гостиной было тепло и почти уютно. Вместо уходившей тревоги на Гришуху накатывалась усталость.

Со стопкой белого белья вошла женщина.

– Оформлю вас завтра, – сказала она и, оставив белье на столике, подошла к заузоренному окну. – Сегодня куда там. Поздно. Располагайтесь в первой комнате.

– Сщас бы ванну, – заулыбался Барабанчук, – и полный сервис.

– Ох, и метет, – сказала женщина. – И в Степном, поди, так же?

– Наверное, так же, – согласился Гришуха. – А вот в городе, когда мы выезжали, не мело, но мороз был злющий.

– Как в городе? – повернулась женщина. – Вы же из Степного. Командировочные. Меня начальник предупредил – трое ремонтников.

– Мы и есть командированные. И ехали через Степное, только в правлении не было никого: да какая разница, в Южное бы и послали, а так мы с утра и начнем лапку готовить, – говорил Гришуха и видел, как взгляд женщины становился жестче и жестче.

– Ах, по-ня-я-тно, – протянула она, распрямившись струной. – Так вы на ла-а-пку. Знать не знаю! – вдруг рявкнула она, злясь за свой промах. – Командировочные. На ла-а-пку. Знать не знаю! Пьяницы! Идите в школу, где все ваши, там и пейте.

– Мы не пьяницы, – попытался объяснить Гришуха. – Мы на одну ночь. В школе мест нет, а завтра приедет агроном и разберемся.

– И у меня места нет, – захлебываясь, говорила женщина. – Куда я ремонтников дену?! Они дело делать приедут: с весны, вон, дорогу на Березовку тянуть будем. Нет у меня места! – Она вплотную подошла к ним, и Гришуха хорошо рассмотрел ее. Была она еще молода, дородна и вместе с тем по-особому стройна, высока, с приятным лицом и хорошими зубами. Портили ее грубоватые кисти рук да злое теперь выражение лица.

Откричав, она остановилась и скрестила руки на груди. На четырех пальцах правой руки ее была наколка. По буквочке на пальце. «Зина», – прочитал Гришуха.

– Ну, все, – сказала женщина. – Чтоб через минуту духу вашего здесь не было. Помо-о-щнички. Водку пить вы нашим мужикам помощники.

Ухватив белье, она пошла из гостиной.

– Но как же так? – шагнул за ней Гришуха.

– Погоди ты, – остановил его досадливым шепотом Барабанчук. – Тянешь тут Мыню за пупыню, как говаривал мой дядя. Молчи! И так все объяснил… Зинаида, – громко сказал он. Спина у женщины вздрогнула.

– Зинаида, – надбавил тону Баранчук. – Извините меня, но вы нас не за тех приняли. Да я с той поры, как крещен был, близко к вину не стоял. А насчет пьяных мужиков вы верно заметили. – Барабанчук легонько отодвинул мешавшего Гришуху и пошел за женщиной. – Не знаю, как ваше отчество, Зинаида, – услышал Гришуха из коридора, – нам надо объясниться…

Некоторое время из дальней комнаты слышалась резкая речь женщины, Барабанчук лишь изредка вставлял слово. Но постепенно он говорил все больше, все тише и невнятней, а минут через десять послышался смех женщины, и в гостиную вошел Барабанчук со стопкой белья.

– Учись, начальник, – сказал он. – Все опять вери вэл…

Когда заправили постели и Гришуха, умывшись, стал раздеваться, Барабанчук достал бутылку вина, подбросил ее, поймал и сказал, улыбаясь:

– Ну, что, вмажем по 166 и 6 десятых граммов, как говаривал мой дядя?

– Нет, – сказал Гришуха. – Не хочется.

– Интеллигенция не желает. Ну, а ты, деревня?

– Не буду, – ответил Бокарев. Он уже лежал в постели.

– Как знаете, – сказал Барабанчук. – А я вмажу. Теперь уже без десятых… Отчество у нее, между прочим, Сергеевна, – добавил он, открывая бутылку.

7

В понедельник с утра погода установилась: засинело небо, засверкали снега.

В одной лишь шапке, жмурясь, бежал Гришуха по тропинке, соединяющей школу и туалет. Тропка сплошь была изрисована узорами, будто кто-то веселый и рассеянный поливал здесь чаем крепчайшей заварки.

Вдруг он остановился. У торца школы, куда доходила дорога, проскобленная елозившим по Южному скрепером, стоял «газик»…

Приехавший агроном был одних лет с Гришухой, строен, в ловко скроенном и аккуратно сшитом полушубке. На ногах – унты, в руках приношенный, но еще совсем добротный портфель. Лицо загадочно прикрыто модными очками.

Усевшись на краешек крайней кровати (стульев в учительской, служившей чем-то вроде зала заседаний, не было), агроном оглядел замусоренный пол, но ничего не сказал и щелкнул портфелем. Четко и неторопливо рассчитал одну из бригад, отработавшую свое, оставшимся объяснил, где их участки, а когда окружавшее его кольцо распалось, встал, смахнул что-то на полушубке и, не торопясь же, пошел к выходу…

Не дослушав метнувшегося к нему Гришуху, досадливо покривился:

– Опять за рыбу деньги. Я же звонил в город и просил людей не присылать – нет у меня лишних участков.

– Как нету? – сказал Гришуха. – А когда будут?

– Пока не знаю. Это зависит от управления лесного хозяйства.

– Как же так? – сказал Гришуха. – Мы ехали, ехали и вот…

– Сочувствую, – агроном поправил очки. – Но за каждое вырубленное без разрешения дерево с меня голову снимут.

– И что же нам делать?

– Отправляйтесь в город, работайте. Дадут разрешение – милости просим.

– Бардак, – вдруг зло сказал Бокарев, и Гришуха, привыкший к его молчанию, вздрогнул. – Почище, чем у нас в деревне.

– А не скажи, – весело подхватил Барабанчук, – не скажи: в бардаке порядок – там каждая женщина свое место знает, как говаривал мой дядя, а тут… Да не боись – получишь ты свой разряд. – Шлепнув Бокарева по плечу, он повернулся к агроному. – Одна милейшая особа, из местных, Зинаидой Сергеевной зовут, рассказала нам, будто в Березовку дорогу строить собираются?

– Собираются, – подтвердил тот. – И что из этого?

– Предлагаем помочь дорожникам – поубавить леску на трассе!

– Не знаю, не знаю, – подумав, ответил агроном. – Мысль верна, но не знаю. И все одно: без города не решить. А впрочем, я поговорю с дорожниками, но раньше утра ответа не будет…

– Хорош, гусь, а? – сказал Барабанчук, когда агроном вышел. – Не агроном, а кинозвезда. Нужно ему это Южное, как слонихе лифчик… По ночам, небось, ванна и горшок белый снятся.

– А может, и не снятся, – сказал Бокарев. – В Степном, вон, двухэтажки строят, а в них и ванны…