Текст книги "Время в тумане"

Автор книги: Евгений Жук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Даже от Жоры Гробовского отслоило тебя это невидимое лезвие. От бывшего детдомовца, бывшего мелкого воришки и уже бывшего «химика». С трудом, но перелез Жора Гробовский через острое, жалящее лезвие. И произошло это на твоих глазах…

А вначале вы стали настоящими друзьями. И Жора учил тебя управлять трубным краном. За два часа, как обещал Жора, ничего не получилось. И Жора с неделю, отработав двенадцать часов днем, по три-четыре часа прихватывал и от ночной смены, терпеливо показывая и рассказывая.

Рычагов было немного: рычаг «вира-майна», рычаг «поворот влево – поворот вправо», рычаг «ход вперед – ход назад», а из приборов в истрепанном, забытом кране был только амперметр, и научиться во всем этом разбираться было несложно. Жора учил другому. Учил главному – пониманию сути дела: непрерывному контакту со стропалем.

Команды, которые подает стропаль, – обязательное, но вторичное дело. Ты и без стропаля должен все видеть, все знать и по выражению его лица, по едва заметному движению головы, едва видному кивку предугадывать, какой будет «официальная» команда. Ты как бы должен стоять все время рядом со стропалем, а еще лучше «сидеть» на крюке и все видеть, чувствовать и понимать не хуже самого стропаля.

После нескольких вечеров Крашев уже мог тихо, плавно, но четко выполнять все операции. И в один из этих вечеров Жора дорассказал свою историю. Историю своей неудачной женитьбы. Что явилось тому причиной? Он ведь не хотел вначале рассказывать. Может, от единения, которое появилось от совместно делаемой работы, может, от белой-белой ночи, опустившейся на приполярный поселок, а может, от всего этого: и совместно делаемой учебы-работы, и белой, завораживающей ночи, и таинственности огороженной промзоны… А, может, от вида странной женщины, идущей между высоким забором этой промзоны и громадными стенами заводского корпуса?..

…Жора женился на такой же, как и он сам, детдомовке, уже окончившей училище и работавшей штукатуром. На одной из строек, где он проходил преддипломную практику, они и встретились.

– Где же вы жили? Где взяли денег на свадьбу? – спрашивал Крашев.

Когда Жора рассказывал о жене, Крашев вспоминал Анну, вспоминал о своем обещании жениться на ней и в нехитрой истории Жориной неудачной женитьбы, не признаваясь даже самому себе, уже пытался найти доказательства ненужности, бесполезности такого раннего брака, когда ты еще никто, когда нет квартиры, нет положения, нет денег, чтобы по-человечески сыграть свадьбу.

– Деньги нашлись, – рассказывал Жора. – Я говорил тебе, что жил в старом, заброшенном подвале. Его давно заняли бы чем-нибудь, но дом стоял на берегу моря, к подвалу хорошей дороги не было, в склад превратить его было нельзя. Внутри было сыро, пахло канализацией. Никому он не был нужен, кроме меня. Из досок и фанеры отгородил я себе комнатешку, где потеплее да посуше, прокинул пару электропроводов, ну и жил. А потом эти самые практики пошли. На первой учили нас кирпич класть: тычок – ложок, тычок – ложок… Поучили-поучили, а потом, как положено, мусор убирать. День убираем, два… И тут смотрю – какой же это мусор? Сплошной кирпич от старого дома. Чего зря добру пропадать? Сговорился с корешом-шофером, накидали пару машин и к моему подвалу. Оббил кирпич от старого раствора и опять: тычок-ложок, тычок-ложок… Потихоньку выгородил пару комнат. А та, что из досок, вроде как кладовка. Вот так и жил в двухкомнатной с раздельными входами и кладовой. Полный комфорт… И повадились ко мне мужики. Летом еще ничего, в подвал не очень тянет. А зимой! Скинутся на бутылку, а выпить негде. Ну, и ко мне. Открою я им ту, что побольше, там и пьют.

– Ну, а ЖЭК? – спрашивал Крашев. – Что там, власти не было?

– Сам начальник ЖЭКа приходил, – усмехнулся Жора. – Налили ему мужики. Выпил, крякнул, закусывать отказался, поматерился, что много курят, покурил со всеми да и ушел…

Жора помолчал.

– Да-а-а, – заговорил он опять. – Мельчает нынче народ. Сейчас это уже невозможно было бы. И меня бы выперли, а уж мужиков из моей «Таверны» – так они большую комнату называли – тем более. А хорошие были мужики – почти все из нашего дома. – Жора теплел взглядом. – Дядя Вася со сломанным носом, Боксером его звали; дядя Боря Алиев – крымский татарин, Шестипалый – у него на правой руке два больших пальца было, сантехником работал; Феофаниди, грек, сапожничал на нашей улице; Гусев, счетоводом или еще кем в этом же роде работал, все курей разводил, интеллигентом считался, в политике был силен, не меньше, чем в курах. Да-а-а… Пили тогда не для балдения, как сейчас. Соберутся, выпьют, закурят и – разговоры… Чего только не услышишь. Но ничего дурного. Ум и совесть не пропивали. Да и меня, как ни странно, стеснялись. Расходятся тихо. Все за собой уберут. А Боксер – дядя Вася Пирогов – бутылки соберет и мне в кладовку. Это, говорит, твоя сберкнижка… Иногда, правда, и дурачки бывали, но таких в другой раз не приводили. Вот так вот… Ну, а потом женился…

– А все же откуда деньги? – допытывался Крашев. – На бутылках свадьбу не сыграешь.

– За четыре года, что я в техникуме учился, знаешь, сколько в кладовке бутылок оказалось? Шесть тысяч штук! Вот так вот, – смеялся Жора. – Чем не сберкнижка? Договорился с одним приемщиком и по десять копеек за штуку сдал. С корешом-шофером день возились. Шестьсот рублей – копейка в копейку! Ну, а кого мне на свадьбу звать? Не пса же – директора детдомовского. Дядю Васю пригласил, шестипалого Алиева, Феофаниди-сапожника, Гусева-куроеда, почти весь дом… В «Таверне» свадьбу и сыграли. Все шестьсот рублей и вылетели. Два дня гуляли. А в понедельник утром дядя Вася: тук-тук, заходит и тысячу рублей на стол – от жильцов дома на первое обзаведение.

«Заработаю тысячу рублей – привезу Анну в Москву, – решил Крашев в тот миг. – Привезу и женюсь».

Это было что-то вроде клятвы, клятвы неуверенной и минутной. Москва – не Одесса и даже такого подвала у него нет.

«Напишу письмо, – уже чуть позже думал он. – Все расскажу – пусть сама решает…»

А потом появилась эта тихая, как мышь, женщина. Крашев ее увидел, когда она взобралась на свое обычное место. Но Жора заметил раньше, и от этого, наверное, у него изменился голос.

– Странное существо – человек, – сказал он тихо. – Никаких открытий я, конечно, не делаю. Наверное, мильоны и мильоны раз все это повторялось и еще повторится. И мильоны раз люди так думали и так говорили; и все же, странное существо – человек… И как странно иногда то, что он делает… И страшно… Вот смотри, – Жора указал рукой на промзону. – Лагерь… Там люди… И одни люди стерегут других. Зэки… охранники… Все, вроде бы, правильно. Совершили преступление, изловили, судили, огородили высоким забором… И все же страшно. Только у людей такое…

– Сентиментальный ты, Жора, – улыбнулся Крашев. – Все это, конечно, неприятно. Но что тут странного и, тем более, страшного? Первые дни и мне было не по себе. Комсомольская стройка и рядом – тюрьма. Кстати, почему эта самая промзона так рядом? И не просто рядом, а вон крюк при повороте в зону опустить можно.

– В зоне доски, двери, всякие там рамы делают. Опилок и стружек – тьма. Раньше сжигали, а теперь вот древесно-волокнистую плиту делать собираются. Но завод, да с импортным оборудованием, зэкам не построить, только вот котлован и сумели откопать, а потом отгородились.

– А работать смогут?

– Работать смогут…

– Значит, завод опять в зоне будет?

– Будет, и вот по этим этажам, по нашим мраморным полам будут гулять вон те ребята. – Жора указал на группу людей за забором.

– Да, странновато, – сказал Крашев. – Отгородились, потом опять загородятся. – Он помолчал. – Впрочем, мне все равно. Да и странновато только вначале, а присмотришься – люди как люди. Нахальные, правда, юркие – это да! Вон видишь, за забором у них склад досок. Штабели высоченные… Так заберутся на штабель и с нашими со второго этажа заговаривают. Я приказал, конечно, ни в какие контакты не вступать.

– И правильно сделал, – сказал Жора. – С ними только вступи… Но я не об этом. Трудно все это понять, а объяснить еще труднее. Вот смотри, – показал он вдруг на начало подкрановых путей. Там, между щебеночным полотном и наружным забором промзоны, проходящим в этом месте по небольшой впадине, скопилась громадная куча мусора. Подкрановые пути заполняли весь узкий просвет, машине подъехать здесь было невозможно, и мусор этот копился годами. Да и их отряд прибавил к этой куче немало. Сейчас его было так много, что верх этой кучи был почти вровень с верхом забора. На этом зыбком, шатком постаменте Крашев увидел женщину. Она смотрела в зону, где на штабелях стояли люди в серой, мышиного цвета одежде. Между женщиной и людьми было метров пятнадцать-двадцать. Они хорошо видели друг друга и хорошо слышали, и поэтому разговаривали негромко, отрывисто.

– Как ты думаешь, что она делает? – спросил Жора. Вид у него был сумрачный.

– К мужу пришла или к брату… – пожал плечами Крашев.

– К мужу? – болезненно поморщился Жора. – А ты ее видел вблизи?

– Видел, – сказал Крашев. Он и в самом деле встречал женщину в поселке. – Вид у нее, правда, не лучше, чем у нашего бывшего «подавальщика».

– «Подавальщика»? – привстал с кресла Жора, но в кабине крановщика было тесно и он опять, уже в какой-то тихой ярости, плюхнулся обратно. – «Подавальщик» просто пьянь, но эта… Ты говоришь, не страшен человек. Вот посмотри на нее – стоит на мусорном постаменте. Ты думаешь, к мужу, к брату пришла? А ты посмотри внимательно. Смотри… что-то ей кинули… смотри… ты думаешь, это платьице на ней, в цветочек… Как же так! Вырядилась «синявка» тухлая в халатик… а под халатиком ничего нет. Сейчас за пару грязных трояков стриптиз устраивать будет. – Жора опять привстал, невпопад тыча рукой в сторону женщины. – Да она давно забыла, какого же она пола, у нее же чувств никаких нет, и все же пользуется… – Бледный и взмокший Жора откинулся в кресле. – Раскрутить бы кран да крюком по башке. А ты говоришь… – Он встретился с глазами Крашева. Крашев подавленно молчал. – Цветок природы… Не-е-ет, – помолчав, добавил он. – Ничего нет страшнее падшей женщины. Хотя… Вот стоит она, приоткрыв свой халатик, а нам ничего не видно и не страшно – просто противно. Какая-то там «синявка», где-то там на куче мусора. Но представь иное. Ты любил? – вдруг спросил он, и Крашев, не ожидавший такого вопроса, вздрогнул. – По-настоящему!.. И чтобы тебя любили… По-настоящему… И чтобы все было – «от» и «до» – тоже по-настоящему.

Крашев молчал. Ему неудобно было говорить об Анне.

– Так любил? – повторил Жора. – Было такое? – И, не дожидаясь ответа, продолжал: – А у меня было. Вот ты говоришь, я сентиментальный. Может быть… Нет человека грубее детдомовца и нет его сентиментальнее. А зэки? Знаешь, какие они стихи любвеобильные пишут? А какие переписки с девахами заводят? Ну, а я – бывший детдомовец и бывший зэк – вдвойне сентиментален, – печально рассмеялся Жора. – Но в каждом человеке есть любовь. Я не знаю, что это такое. Наверное, так даже говорить нельзя: «есть любовь». Но есть, есть… Должна быть. Вот помню, рос в детдоме… Радио слушаешь… Потом телевизоры появились. Книжки почитывал, журналы… Просто на улице слышал… Люди говорят друг другу нежности. Какие-то ласки. Мать целует своего сынишку… Глядишь, и он тянется к ней. Такая малость… Посидеть на коленях у отца… Коснуться его рукой. А слова… Нежные слова… Тебе говорят, что ты самый умный, самый красивый… Чепуха, конечно. Ты подрастешь и все поймешь, но все это надо, надо… А в детдоме вместо этого – пес-директор. Между прочим, сейчас я это понимаю, не такой уж он плохой человек был. Даже по-своему справедлив. И многие из наших зла на него не имеют. А я – нет! – Жора ткнул своим небольшим кулачком по приборному щитку. – Дело в том, что он нас бил. Да-да, – добавил он, увидев вопрос в глазах Крашева. – Справедливо бил, за провинности… Имелся у него такой чуланчик холодненький. Чуть что – в чуланчик и ремешком армейским по заднице. Считал он себя этаким нашим отцом-папашей. Встречу, бывало, кого из своих. Разговоримся. Вспомним отца-папашу и как он нас лупцевал своим кожаным ремнем. «Если бы не наш папаша да его ремень, путного из меня ничего бы не вышло», – смеется знакомый, а мне грустно. Нельзя было нас драть! Нельзя! На коленях ты нас не держал, целовать не целовал, по голове не гладил, отцом не был. Так чего же драть? – говорил Жора уже зло. – Наш директор вообще был человеком сильным, ловким, эдаким армейским, без погон, конечно, но в кителе… Галифе, сапоги громадные, юфтевые… Помню, первый раз… Забыл даже, за что он меня поволок… А все остальное до сих пор перед глазами… До чуланчика он меня еще вел, потом дверь запер, схватил, брезгливо так схватил, скрутил, голову мою наклонил и между ногами своими зажал – это у него коронный прием такой был. Потом армейский свой ремень снимать стал… Я ничего не слышал и, кроме юфтевых сапог, ничего не видел. Страшно было и ужасно стыдно за нелепую позу, за унижение, стыдно за свой тощий, синий и, может быть, не очень чистый задок… Да-а-а, – протянул совсем уже грустно Жора. – Вот мне уж скоро тридцать. И я кой-кого бил. И меня били. И жена мне изменяла. И два года в лагере отсидел, и три на «химии» отработал. И чего еще не было… Но так меня никто не унижал. Дикое какое-то унижение. Нечеловеческое. Хотя… – Жора усмехнулся. – Хотя в тот первый раз он меня даже ни разу не ударил.

«Почему не ударил?» – хотелось спросить Крашеву. Но он не посмел. Сидел оглушенный.

– Не ударил, – повторил Жора. – Словом, от всего от этого обмочился я… Отшвырнул меня отец-папаша как грязного, напакостившего котенка, застегнул свой ремень и вышел, закрыв чуланчик, брезгливо бросив на прощанье, что выпустит, когда я обсохну…

Жора молчал… Его черные глаза блестели. Крашеву было неловко. Никто никогда так откровенно не разговаривал с ним. С Ширей у них были свои секреты, они многое говорили друг другу, но все деловое, мужское… А тут…

– Ну, а потом влюбился, – помолчав, сказал Жора. – Потом свадьба… Дрянной жена оказалась… Непутевой. А как выпьет – так все: не своя. За бутылку последнее платье отдаст, а уж об остальном говорить нечего. Все пропила… Но это было потом, а вначале – о! это было счастье. Она была хохлушкой. В детдом попала лет двенадцати. Вся семья угорела: мать, отец, два старших брата, а ее откачали. Приезжала раза два к ней какая-то тетка, а так никого у нее не было. И детдом ей тоже порядком надоел… Как мы любили друг друга! Какие слова говорили! Ты – с юга, знаешь, как хохлушечки могут выговаривать: «Ты мий коханый, да ты мий гарнэнький…» Года два так жили. Днем работаю, потом свой подвал отделываю. Грязь всю выкинул, капитальной стеной от всего отгородился. Сантехник, Боря-шестипалый, все трубы зачеканил, в кладовке, где я бутылки хранил, горшок, ванну поставил, воду подвел. Отделал я туалет плиткой, в комнатах лампы дневного света повесил, купили мы кой-какую мебель на те деньги, что дядя Вася Пирогов принес. Получилась такая двухкомнатная! Сходил я к начальнику ЖЭКа, выпил с ним, как полагается, походатайствовал он, и райисполком ордер выписал. Как временное жилье – но мне-то какое дело… Иногда сил не хватало… Но наступит ночь. Распустит она свои волосы, прижмется да зашепчет: «Ты мий гарнэнький…» – и откуда что бралось. И ничего пошлого. Много в наших душах любви, нежности и ласковых слов скопилось. Вот и выговаривали друг другу… А потом – как свихнулась. Вот в такую же «синявку» превратилась. И что только не делал: и уговаривал, и объяснял, куда катится, и запирал в подвале, и пару раз побил, так слегка, да и кого бить – худая стала, маленькая; и просто неделями с ней не разговаривал – нет, ничего не выходило. Пришел как-то с работы – вижу, валяется в постели с таким же синим, плюгавым дохляком; у кровати бутылки пустые. Уверен, что ничего с ним у нее не было – напились, и только. Но тут уж я озверел окончательно. Схватил бутылку пустую и этому дохляку по голове. Потом в милицию пошел. Уже на суде узнал, что там я ему в точности сделал. Трещина в черепе, сотрясение мозга, ну и так далее… Хотя, что там ему сотрясать? – вздохнул Жора. – А оснований к ревности у меня, оказывается, не должно было быть – дохляк и в самом деле импотентом оказался. Вот так… И влепили мне пять лет…

Глава 7

Что там было дальше, Крашев детально не запомнил.

Кажется, что-то крикнул солдат с ближайшей вышки, мгновенно, точно тараканы в щели, провалились куда-то серые люди за высоким забором, и только женщина долго, суетливо, озираясь и боясь, прыгала с уступа на уступ громадной, пыльной мусорной кучи.

Нет, не отделило еще тогда Крашева острое лезвие от Жоры, хотя отделило от многих… А может, это Жора еще не перелез через его жалящий верх, но уже пытался и барахтался и оттого был так возбужден, нервен и делал странные, с его – Крашева – точки зрения, поступки…

…А потом им предложили проложить часть – между промзоной и заводом – пожарного водопровода.

Они уже заканчивали бетонные полы, но случившийся смерч разрушил подстанцию, электричество пропало, и работа на втором этаже остановилась.

Начальник участка, интеллигент из Ленинграда, уже совсем ставший на их сторону, уже желавший помогать им, сам предложил эту работу – отрыть и выложить несколько колодцев под пожарные гидранты, прорыть метров двести траншеи, сварить такую же плеть из труб, опустить ее, соединить с арматурой, испытать и прикрыть землей.

– И в самом деле: не было бы счастья, да несчастье помогло, – говорил Жора, когда начальник участка вышел из вагончика, где они смотрели чертежи водопровода. – Между промзоной и заводом рыть можно только вручную, грунт мягкий, возможны обвалы стен, так что надо их крепить, будет перекидка грунта… В двух местах можно копать экскаватором, но вовремя его не найдут… Словом, еще немного – по тыще и выйдет… Впрочем, считать деньги еще рано, главное – простоя теперь не будет. Знаешь, в Одессе, на Дерибасовской, если не купить, то увидеть все можно, но такой смерч… – Жора широко улыбался, уже как будто довольный и прошедшим, вернее, мелькнувшим вчера смерчем, и работой, который не было бы без его разрушений, и, кажется, самими разрушениями.

Крашев тоже улыбался. Вышло даже хорошо. Но вчера, в обед, здесь было не до шуток.

…Им уже нравилось быть вместе. Просто так. И говорить не о бетонных полах, не о нарядах, которые по вечерам уже пописывал Жора, не о начальстве и даже не о деньгах, которые были нужны обоим. Часто же по пути к школе, в обед или вечером, когда Крашев не работал ночью на кране, они, поотстав от основной группы, просто молча шли по песчаному косогору меж редких мощных сосен (Крашев уже знал, что это не просто сосны, а остатки знаменитого в прошлом бора).

Погода стояла обычная для этих мест. Солнца не было, но не было и дождя. Небо над поселком, остатками бора, заводом и высовывающейся одним углом промзоной со сторожевой деревянной вышкой на этом углу завешено небольшими серыми тучками. Ветер гнал их на север. Но здесь, внизу, было тихо. Видный отсюда сквозь редкие могучие сосны горизонт за поселком был чист.

Все случилось, когда он с Жорой вышел из бора.

Края несущейся прямо на них небольшой, низко нависшей тучи неожиданно стало задирать и разворачивать. Чем-то она уже была не похожа на обычную дождевую тучу, и они стали смотреть на нее. Края тучи заворачивало все выше, центр проваливался и был уже совсем близко от земли. Туча как бы остановилась, но внутри нее все крутилось и барахталось, оседая центром ниже и ниже. По их лицам хлестнуло студеным ветром. Вдруг центр тучи, неимоверно закрутившись, дернулся вниз и, вытянувшись в тонкое веретено, острым жалом вонзился в землю. Вокруг все зашумело, затрещало, завыло. Тонкое, бешено крутившееся веретено уже не было видно. Глаза, рот, уши были полны мятущегося песка.

– Это смерч – ложись! – крикнул Жора и толкнул его в плечо.

Он упал, загребая песок руками и почему-то поджимая под себя ноги. То, что было непонятным, интересным и неопасным, приобрело после Жориных слов реальность, стало понятным и страшным.

Совсем рядом послышался треск падающей сосны. Вслед за ее падением по земле мелькнула дрожь, и он ощутил ее всем своим большим телом. Ему представилось, что острое жало бешено крутившегося веретена идет прямо на него. Он еще больше поджал ноги и закрыл голову руками. Опять послышался треск падающей сосны, но уже глуше. Дрожи земли он не ощутил. Песок стал сыпать меньше, а потом прекратил вовсе. Стало опять тихо. Крашев протер глаза. С правым было все в порядке, но в левый попал песок и немного резало. Жора уже стоял и смотрел в сторону удаляющегося смерча.

– Черт, – ругнулся он. – К заводу пошел.

Крашев вскочил, правым глазом стараясь отыскать веретено. Но его не было. Вместо тонкого, упруго сжатого веретена к заводу несся жирный, клубящийся высоченный столб песка и пыли.

Страх прошел, и вернулось любопытство.

Крашев еще не успел прочистить левый глаз, как столб, на что-то наткнувшись, застыл, а потом, дернувшись, стал опадать. Воздух расколол резкий треск. Казалось, внутри столба происходила борьба. Но вот стало видно, что столб выстоял и опять, скрутившись веретеном, двинулся вбок, к углу промзоны, а в том месте, где была борьба, они увидели открытые, уже горевшие трансформаторы заводской подстанции.

– Во дает, – восхищенно говорил Жора. – Коротнул всеми обмотками. Конец напруге!

«Неужели будем стоять? – подумал Крашев. – Есть ли запасные трансформаторы на заводе?»

Он попытался задать эти вопросы Жоре, но тот ничего не слышал.

– Сейчас будет! – кричал он в восхищении и подпрыгивал на месте. – Сейчас даст! Прямо к зоне прет. Ну, дает. Сейчас зэки побегут. Станция Петушки – береги свои мешки! – захохотал он и толкнул Крашева в плечо.

Крашев не успел ничего ответить. Рыхлый, жирный, уже значительно осевший, клубящийся столб, вдруг как бы испугавшись вставшей перед ним промзоновской стены-забора, пошел в сторону и наткнулся на угловую деревянную вышку.

Столб не мог уже ни объять, ни проглотить в себе вышку. Он был уж так дряхл, что не смог прикрыть механику своей черной, жуткой, внутренней работы, и они увидели, как пропал выглядывавший из маленькой башни солдат, как вдруг разом, словно по чьему-то приказу, отскочили от башенки и от других частей вышки обшивавшие ее доски, но сама вышка – теперь уже заголенная, с растопыренными столбами-ногами, с обнаженной башенкой-грудью – устояла. К ним не донесся ни один звук, и им казалось, что все это происходит в немом, замедленном кино. Потом поднялся на ноги лежавший на полу башенки солдат с автоматом на плече и заходил, отчего-то держась за голову, наверно, его все же чем-то ударило. Когда же Крашев отвел глаза от ободранной вышки и поискал смерч, то найти его не смог. Лишь облако пыли долго висело над углом промзоны, а потом принесшийся невесть откуда легкий, любопытный, теплый ветерок налетел на облако и потянул его куда-то в середину огромной промзоны…

Глава 8

Запасной трансформатор нашелся, и уже через неделю их трубный кран заработал.

– Надо же, – удивлялся Жора, когда они, опять отстав от всех, шли по косогору на обед. – Столько сосен навалило, подстанцию замкнуло, вышку ободрало – и ни одной жертвы. Повезло, что в обед да и стороной шел…

– А солдат? – спрашивал Крашев.

– А что солдат? – радовался Жора. – Всего лишь балкой по башке стукнуло. Тоже, считай, повезло – домой в отпуск поедет. Нет, ну надо же… – и он опять подходил к вывороченной сосне, рассматривал огромный корень, тянул толстые корневища. – Такую махину вывернуло, а нас даже не зацепило.

– Эту бы силу да нам в дело, – сказал Крашев. – А то только мусорную кучу растащило.

– Да, стриптиз зэкам теперь не на чем устраивать, – смеялся Жора.

Потом что-то соображал:

– А у меня идея…

За неделю из двухсот метров причитавшейся им траншеи они вырыли не больше ста. Копали вручную. Грунт, обозначенный в чертежах, был не очень трудный. Сверху, сантиметров на двадцать шел песок, за песком – грунт, называемый строителями дресвой. Так было в чертежах. Но в чертежах не было еще одного слоя – «культурного»: битого кирпича, остатков бетона, раствора, стекла, кусков рубероида, щебенки, моря щепы, брусков, арматуры, и бог весть еще чем был прикрыт естественный, природный слой. Песка, нарисованного в чертежах, они так и не встретили – «культурный» слой вытеснил его, развеял по строительной площадке.

О «культурный» слой бились, тупясь и ломаясь, лопаты, гнулись ломы, трещали кирки. И хотя, покончив с «культурным» слоем, вздыхали облегченно, но следовавшая дальше дресва тоже была коварной: то не хуже «культурного» слоя высекала искру из лопаты, то целыми пластами ухала в уже откопанную, двухметровую траншею, заставляя бедного студента в страхе выскакивать наружу, а остальных прекращать работу и зорко всматриваться и вщупываться в рыхловатые стены своего участка. Но все же сто метров в самом узком месте – между стеной завода и забором промзоны – были выкопаны, снивелированы, обвальные места укреплены досками, подчищены, и остались две боковины, метров по пятьдесят каждая.

Продолжать копать эти траншеи было некому: часть бойцов заканчивала полы второго этажа, остальные занимались колодцами и трубами.

«Идея» Жоры заключалась в том, чтобы оставшиеся две траншеи выкопать экскаватором.

Осуществляли эту «идею» Крашев и Жора глубоким вечером. Как ни хорошо относился к ним начальник участка, но копать экскаватором на виду у всех, а писать в нарядах «вручную» – такого и он бы не разрешил. К тому же и экскаватор – расхлестанный «Беларусь» – был занят целый день другими делами.

– А хозяин не будет против? – спрашивал Крашев, когда Жора юркал по машине, искал «секрет» дверей, проверял масло, топливо; тискал худым задом сидушку; двигал, пока еще вхолостую, рычагами.

– Эта жлобина всегда против. – Жора на миг застывал. – Срок своей «химии» уменьшить хочет, вот и суетится – делового из себя изображает. Ну, а в общем, ленив, одна показуха – Бацилла, словом.

– Что за Бацилла? – не понимал Крашев.

– Кличка, – бросал Жора, опять ползая и что-то еще проверяя. – В зоне за лишнюю пайку готов был на что угодно, лишь бы пожрать слаще. Словом, как микроб. Хотя… – Жора примеривался к Крашеву. – Этот «микроб» повыше тебя ростом будет…

Наконец Жора застыл, уже крепко усевшись на заплатанное, замасленное сиденье, сосредоточился, медленно повернул включатель стартера, чуть скривился от первых чихающих выхлопов и заулыбался Крашеву, лишь установилось мерное, мощное гудение.

Через полчаса, когда Жора откопал метров десять, пришла смешливая Зойка-повариха, принесла ужин. В ушах у Зойки болтались большие замысловатые сережки. Крашеву казалось, что при резких движениях аккуратной Зойкиной головки эти странные сережки позванивают, а тонкого этого звона он не слышит потому, что Зойка непрерывно смеется, а экскаватор монотонно гудит.

Поели они наспех – им еще интересно было смотреть, как, быстро и мощно пробивая и нанизывая крупную щепу, дробя кирпичную крошку, ковшовые зубья вгрызались в «культурный» слой, как черпалась ковшом мягкая дресва и как ползла рядом с траншеей здоровущая, с изломанной хребтиной насыпь.

Но часа через два – Жора уже заканчивал одну ветку – от ясности, определенности и мерности работы Крашеву стало скучно. Он влез на высокую насыпь и, бездумно позевывая, поглядывал на низкое, совсем не слепящее солнце, готовое на чуть-чуть нырнуть за линию горизонта. Как почти всегда, в это предзакатное время установилось безветрие. Он уже представлял себе, как сегодня, край – завтра, Жора закончит траншею, потом поперек траншеи наложат брусья, на брусья накатят трубы, состыкуют, обварят, испытают. Дел, в общем-то, и по бетонным полам, и по водопроводу осталось совсем немного… Хотя и времени тоже в обрез… Да-а-а… Прав Жора… Двадцать человек – идеальный стройотряд, а так их многовато…

Он думал, подсчитывал еще и еще, как вдруг увидел шедшего по другой стороне траншеи человека.

Не обращая никакого внимания на скучающего Крашева, человек быстро шел к экскаватору. Быстрота эта давалась ему нелегко – жирные ляжки большого, шире плеч зада тяжело ходили под серыми рабочими штанами. Несмотря на то, что движения человека были нелепы и даже смешны, от его фигуры исходило столько агрессивности, что Крашев с тревогой приподнялся.

Человек подошел к экскаватору и что-то крикнул. Прекратив работать, Жора выпрыгнул из кабины, и тут же подошедший ударил его по лицу.

«Бацилла!» – догадался Крашев.

Он бежал в обход по рыхлой, только что наваленной насыпи и почти плакал оттого, что не сразу догадался, что этот жирный, нелепый, огромного роста человек и есть хозяин экскаватора, оттого, что он не перепрыгнул траншею, а бежит вот по рыхлой, вязкой насыпи в обход, и в кирзовые сапоги его струится земля, и тоже тормозит его, и не дает сейчас, сию секунду, оказаться рядом с Жорой.

Все же эти несколько метров он пробежал быстро. Скрючившегося Жору Бацилла успел ударить еще только раз. Делал он это даже лениво, снисходительно, как бы в наказ за ослушание, и Крашев до сих пор помнит его вдруг изменившееся, ставшее растерянным лицо, водянистые, тупо-удивленные глаза, когда, подбежав, он ударил Бациллу в живот.

Ударил он его с ходу и сам не зная отчего: из-за брезгливости, ярости или оттого, что сбегал с насыпи, но ударил он его по-футбольному – ногой, не «своей», но более сильной левой ногой.

Ожидая сопротивление – Бацилла и в самом деле оказался выше его ростом, – Крашев ударил ногой еще раз, а потом еще и еще… В ярости и отчаянии оттого, что Бацилла, казалось, не реагировал на удары, он, преодолевая брезгливость, потянулся к вонючему, потному телу, как вдруг это тело рухнуло вниз, на живот, и Бацилла, подтянув ноги и закрыв голову руками, жалобно и пронзительно закричал.

Не ожидая такого хамелеонского приема, Крашев, чуть растерявшись, уже несильно пнул в жирный, расползшийся зад.

– Перестань бить! – чьи-то руки схватили его сзади.

Крашев, дернувшись, оглянулся, ожидая какой-то новой опасности, и увидел, что это Жора…

До сосновой рощицы они шли, не разговаривая. Потом Крашев сел на поваленное дерево и стал вытряхивать землю из сапог.

– Ну, ты и сентиментальный! – сказал он со злостью. – Может, мне пойти попросить прощения и за экскаватор договориться, как говорят у вас в Одессе?

– Договариваться не надо, – Жора сел рядом. – Эта скотина так испугалась, что завтра и дверца будет открыта. Дело не в нем…