Текст книги "Время в тумане"

Автор книги: Евгений Жук

– Снятся, – уверенно сказал Барабанчук. – Таким всегда снятся…

К Гришухе подошел кряжистый бригадир (его звали Василием). Подвел к небольшой комнатке, над дверью которой висела табличка «Директор». Радушным жестом показал на койки уезжающий бригады, громыхнул:

– Располагайтесь. Выбирай любую…

8

Скоро школа опустела. Заготовщики ушли в лес, начинающийся сразу за Южным.

Для новичков понедельник проходил, и проходил бестолково: Бокарев и Гришуха листали валявшиеся на кровати растрепанные журналы, Барабанчук весь день проспал, пофыркивая в усы… К вечеру он проснулся, повертел свежими глазами и ухватил журнал у Бокарева.

 
Песня, брызнуть будь готова —
вновь, и вновь, и вновь, и снова!
Чашу пей – в ней снов основа —
вновь, и вновь, и вновь, и снова!
Друг, с кумиром ты украдкой
посиди в беседе сладкой. —
К поцелуям жду я зова —
вновь, и вновь, и вновь, и снова!..
 

– весело прочитал он. – Ну, и что же дальше. Кто автор?

– Откуда мне знать, – пожал плечами Бокарев. – Не видишь – оторвано…

– Эх, деревня, настоящие стихи нельзя порвать, – глаза Барабанчука засветились. – Дела давно минувших дней, как сказал поэт, но и я грешил по молодости… Хотите почитаю? И тоже о любви… – Он встал в позу и немного заунывно загудел:

 
Любовь – кольцо из разлук и печалей,
Из полетов в бездонность весенних сердец.
Я не помню, когда было наше начало,
Только горестно знаю, где будет конец.
Замирали сады. Гасли радуги в поле,
Присмиревшую землю хлестали дожди,
И хотелось кричать от бессилья и боли:
«Подожди уходить. Забывать подожди».
Ах, колечко-кольцо, в нетерпеньи и дрожи
Было очень легко нам тебя надевать,
А теперь нужно все, чем живем, уничтожить,
Надо вычеркнуть все, чтоб тебя разорвать.
В бездорожии чувств мы запутались оба
И теперь не понять, где здоровая суть.
Видно, в нашем кольце есть фальшивая проба,
Если больно смогла нас любовь обмануть…
 

– Неужели вы сами? – спросил Гришуха. – Мне и двух строчек не соединить. Только вот тут, «…в нетерпеньи и дрожи…» – как-то не так, по-моему… – Гришуха запнулся и посмотрел на Барабанчука.

– Это из ранних – молод был. А впрочем, – он весело засмеялся, – впрочем, и в остальных «дрожжей» хватает. Я поэтому и писать бросил, и со второго курса филфака ушел.

– Брось врать-то, – не поверил Бокарев. – Из-за какого-то стишка.

– Чего мне врать, деревня, – сказал Барабанчук. – Настоящий поэт из меня все равно бы не вышел – врожденный порок имеется: цветоощущение ослаблено – ну, а занюханным интеллигентом быть не желаю – их и так хватает. Главное – знать, кто ты есть! А я – рабочий! И не какая-то там рабсила, а гегемон. Ге-ге-мон! – раздельно произнес он и опять стал в позу:

 
Ветер! Ты в воздушной ризе,
мчась к любимой, о Хафизе
ей бросай за словом слово —
вновь и вновь, и вновь, и снова!
 

Вот так нужно писать о любви, а иначе… – Барабанчук махнул рукой, но не досадливо, и видно было, что ни филфак, ни собственные неудачные стихи его давно не волнуют. – Но вернемся к прозе, – сказал между тем Барабанчук и посмотрел на часы. – Сейчас автобус из Степного прибудет – надо бы папашу Куликова встретить, если он вообще приехать вздумал, а то еще в лабиринтах Южного заблудится – уж я его знаю, – и мы лишимся такого ценного, – Барабанчук усмехнулся, – работника…

9

Когда Барабанчук вышел, Гришуха опять зашелестел журналом.

– Господи, как же так можно! – вдруг негромко сказал Бокарев.

– Что можно? – не понял Гришуха и посмотрел на Бокарева. Тот лежал, уставясь в потолок. Вид у него был растерянный.

– А может, случилось что-нибудь? – спохватился Гришуха.

– Что случилось? – Бокарев привстал, а потом, сев на кровать, повторил свистящим шепотом: – Что случилось? Дело в том, что со мной ничего не случается. Ни-че-го! Болтаюсь, как дерьмо в проруби, и ничего не случается.

– А ты бы учился, – как и Бокарев, Гришуха тоже говорил негромко. – Поступай в институт и учись. Правда, временами это муторно, но в общем-то интересно.

– Я-я-я? Учиться? Если хочешь знать – я поступал. В политехнический. Три раза. И до армии и после… Да что толку, – Бокарев горестно вздохнул.

– Чепуха, – сказал Гришуха. – Просто у тебя знаний не хватает, а это дело наживное. Как, например, ты к математике готовился? По школьным учебникам? А этого мало. Вот приедем из командировки, до лета далеко – так займусь я с тобой. Хочешь? Экзамены сдашь как миленький.

– Спасибо, – сказал Бокарев. – Но дело не в математике – математику я знаю…

– А в чем же тогда? – удивился Гришуха.

– А в том, что я трус, – помолчав, махнул рукой Бокарев. – Позорный трус…

– Ты?! – сказал Гришуха. – Да какой же ты трус? Трус я… Вспомни автостанцию в Степном. Ох, и испугался же я тогда.

– Ну ты сравнил, – сказал Бокарев. – Автостанция совсем другое дело. Там все просто. Покажи таким вот охламонам, что ты им глотку перегрызть сможешь, – они тебя пальцем не тронут. А институт… Еще не войду, а на меня мрамор давить начинает. А в аудитории совсем плохо: желудок к позвонку прилипнет, да мочиться все время хочется. Смех и грех, а ей-богу, на экзаменах так и бывало… – Бокарев лег на кровать и опять уставился в потолок. – Нет, – сказал он, – да поступи я – ни за какие стишки не бросил… Облысел, ослеп, а институт бы кончил… Да что толку говорить. Эх, не будь моя деревенька так мала – не тянул бы я в городе Мыню, как любит приговаривать Барабанчук, – уехал бы домой. Да и беда не в том, что она мала, а в том, что мельчает и мельчает… Тем летом ездил к матери. До армии, помню, стоял наш дом чуть ли не в центре, а теперь крайним оказался. Сосед, Прохоров, в годах уже, внуки – и тот в город подался. Дом-пятистенок на дрова растащили, по саду козы бродят: всю сирень обглодали, а у Прохоровых была такая сирень!..

10

Ко вторнику их стало четверо. Вчера вечером – Гришуха и Бокарев уже подремывали – распахнулась дверь и вошел Барабанчук, подталкивая пожилого, с примятым лицом мужика, одетого в такие же зеленые брюки, как у них.

– Папаша Куликов – самый знаменитый сварной в нашем СУ, – похлопал по плечу мужика Барабанчук. – К тому же почти не пьет.

Пока Барабанчук, чуть кривляясь, представлял Куликова, тот, смущаясь, крутил головой; при последних же словах махнул на Барабанчука и отвернулся с явной обидой в глазах. Все это, впрочем, не помешало им мирно, «с морозцу» распить бутылочку красного, оставшуюся у Барабанчука.

…С дорожниками агроном договорился, и участок нашли. Узнал об этом Василий, громыхнул:

– Эхе-хе. Вот счастье привалило. А мы тут чащу прореживаем, с каждой сосенкой корячимся. Да вы так норму за четыре дня сделаете…

…Участок они вырубили за три дня. И хотя норму не сделали – остались какие-то полторы тонны, настроение у Гришухи было хорошее, и появилось оно с той самой минуты, когда агроном, показав участок и строго предупредив не углубляться – схемы дороги еще не было и наверняка было известно только об этом участке, – укатил на «газике»…

Сосенки стояли одна в одну: все красавицы, а ростом не больше тех, что украшают к Новому году, и Гришуха пожалел деревца, представив, как их станут топтать и мять овцы. Но делать было нечего. Зарываясь в глубоком снегу, он прополз к крайней сосенке и затюкал топором, стараясь подрубить как можно ниже.

– Погоди, – сказал Бокарев. – У меня опыт есть – рубил как-то в колхозе. – Он усмехнулся. – Не знал, что пригодится.

Бокарев пробрался к Гришухе, утоптал вокруг комля площадку и, ударив пару раз под открывшийся низ, всем телом навалился на сосенку. Тонко и печально ойкнув, та упала, посыпав прошлогоднюю хвою.

– Ну вот и все, – сказал Бокарев. – И нет ее – есть жратва.

…Сосенки падали быстро. Это особенно радовало Барабанчука, и, насев на очередную, он, несмотря на тридцатиградусный мороз, красный и потный, крякал от удовольствия и кричал отстававшему от всех Куликову:

– И это знаменитый сварной?! Давай короче, а то пристынешь.

В среду, к вечеру, стало ясно, что работы осталось на полдня, и Барабанчук сказал:

– Это начинает мне нравиться – есть шанс смыться домой пораньше…

11

К пятнице бригады, отработав свое, разъехались. В притихшей школе остались они да бригада Василия, но и те ушли в лес на заре – сегодня же доделать норму да и укатить.

– Вот и закончилась для нас операция «Хвойные лапки», – сказал Барабанчук. Он устроился на кровати по-турецки и перебирал все те же журналы.

– Но почему? – отозвался Гришуха. – Вот придет агроном и придумает что-нибудь – нашел же он нам участок.

– Да ничего он не придумает, – досадливо скривился Барабанчук. – А за участок дорожников благодарить надо: сам он, небось, и пальцем не шевельнул… Не верю я, – сказал он, помолчав.

– Во что не верите? – не понял Гришуха.

– А ни во что, – отложил журналы Барабанчук. – Не верю, что агроном что-то сделает. Не верю, что лапка овечкам поможет.

– Эт ты зря, – сказал Бокарев. – Овечки хвою очень даже едят.

– С голодухи сандаль съесть можно. – Барабанчук свесил ноги с кровати. – Впрочем, я не спорю – тебе виднее. Я во всю эту затею не верю. Да и не только я. Глазырин, начальник нашего участка, ну что за человек – даже пыль на него не садится, и тот вдруг по-чудному запел. «Ох, и надоела эта карусель, – уговаривал он меня в кабинете. – Да и не выгодно. Уж лучше за эту лапку или там за картошку деньги совхозу перечислять. Куда бы проще управлению было». А наш Глазырин сроду до такого не додумается – Пал Степаныча это мысли. Понял?! – повернулся Барабанчук к Гришухе и встал с постели.

– Но вы-то… вы почему не верите? – спросил Гришуха.

– Я почему? – заходил по комнате Барабанчук. – А я, может, как наш Глазырин – кроме блоков да кирпичной кладки ни в чем не разбираюсь. Но тому легче, тот верит: начальству верит, экономиста почитает, главбуха боготворит, а я вот ничего не понимаю и ни во что не верю.

– Да, что же вы не понимаете, почему не верите? Где связь? Демагогия какая-то, – сказал Гришуха.

– Демагогия? – переспросил Барабанчук. – Связи нет? – он встал с кровати. – Будет связь. Я, между прочим, как университет бросил, до конца поумнел не сразу… В техникум поступил… Окончил, как ни странно, и программистом на ЭВМ целых три года умнел. Ничего путного из этого не вышло, но что такое система и системный подход к делу, я усек. А системный подход, – Барабанчук прищурил глаза и заходил по комнате, – предполагает, чтобы каждый элемент системы с большой степенью надежности исполнял свою функцию, делал свое дело. И только свое дело, – с нажимом на «свое» повторил Барабанчук и подошел к Гришухе. – А иначе толку не будет. Вот я – рабочий. Ге-ге-мон. Мне нравится строить. Я под крышей сидеть не могу. Моя функция – строить! Твоя – сидеть в отделе и бумажками заниматься. Так чего же нас заставлять делать то, что ты не можешь делать, а я и не хочу. Вот у Бокарева все так ловко получается – пусть он лапку и готовит. Его это функция.

– Сам ты функция, – зло сказал Бокарев. – Без тебя разберусь в чем надо.

– Не в названиях дело, деревня, – сказал Барабанчук. – Ну, а что интеллигенция ответит? Додумывает? Хорошо. Может, тогда папашу Куликова спросим. – Он положил руку на плечо Куликова. – Али он на трезвую голову разговаривать не желает?

– А ты меня не цыпляй, – вдруг резко сказал Куликов, и Барабанчук убрал руку. – Ты меня не цыпляй. В твои-то годы я знал, что мне делать. На финской ранило – отлежался, потом Отечественная… Под Гомелем, помню, в сорок третьем, деревня Жеребная… Я уже механиком-водителем на Т-34 воевал… Атака наша сорвалась, пехоту покосили, танк подбили, и застряли мы на нейтралке. Выскочил командир из танка, его снайпер тут же и снял. Говорю стрелку, другу своему: давай через нижний люк вылезем. Не послушался… Только высунулся из башни – и его снайпер… Остался я один. Взял НЗ, пакет перевязочный, – как чувствовал, что ранят, – стал выползать, но и меня снайпер зацепил. Угодил в бедро… Только успел в кусты отползти да ногу перевязать – немцы в наступление пошли. Так и оказался я в окружении. Танк сгорел, а в нем и мой друг… – Куликов помолчал. – Отлежался я до ночи, подполз к командиру, снял сумку, пистолет из правой руки вынул, достал документы. А был у него компас. Трофейный. Маленький такой, красивый. Командир его игрушкой называл и дорогу по нему на Берлин показывал. Займем, бывало, деревеньку, еще кругом не остыло, а он высунется из башни, компасом покрутит и говорит: «А ну-ка, покажи нам, немецкая игрушка, дорогу в свой Фатерлянд». Еще покрутит и добавит, что идем, мол, как по нитке. Шутка, конечно… Нас тогда заносило и влево, и вправо, а иной раз и назад… Вот и в тот раз отнесло… Перетащил я командира в воронку, забросал, как смог, соорудил из сучьев костыли, попрощался со сгоревшим другом и заковылял… Линия фронта отодвигалась – я к ней, на звуки боя. Потом ничего не слышно стало, и ориентировался я по трофейному компасу. На третьи сутки силы стали кончаться. На ногу страшно было смотреть… Идти уже не мог – полз… От боли стал терять сознание. НЗ и перевязочный пакет кончались. Не знаю, на какой это день случилось… Очнулся – на меня кто-то смотрит. Враз не понять – испугался… Нет, наши… Офицер и двое рядовых. Обрадовался я – ничего сказать не могу, а только мычу и плачу… – Куликов усмехнулся. – А дальше… дальше вы такое ни в кино не видели, ни в книжках не читали. От радости и этих своих мычаний я опять чуть сознание не потерял, сил совсем не осталось. Ну, вот, а эти трое давай меня грабить. Все отняли: сумку с документами, пистолет, нож у меня был, последнюю банку тушенки. Забрали и компас… Офицер забрал. Я оцепенел, вроде как умер, и уже другой кто-то смотрел на них. А они пошли… Смотрел этот «я» и не «я» на них и ничего не чувствовал, а смотрел будто в щелку, вроде как небо и земля сомкнулись и одна щель осталась, узкая такая, как в танке, когда на немцев смотришь. Но тут же свои. Смотрю и шепчу: «Свои же, свои»… Ушли они… А мне… мне что делать? Без компаса и ползти не знаю в какую сторону. Все, думаю, конец; помирать собрался. Но все же полз… А может, и не полз – казалось, что ползу. Воду из гнилого болота пил, конину дохлую жрал. Наткнулась на меня немецкая похоронная команда. Я мертвым прикинулся. Стволом винтовки в меня тыкали, что-то говорили, но чем-то я им не понравился, слишком, видно, от меня воняло – стрелять не стали… На восемнадцатый день – это я уже потом прикинул – подобрали меня наши разведчики… Мать пенсию за меня получала и свечки ставила – ей похоронку прислали, посчитали, что сгорели мы все в танке, а я по госпиталям валялся… Но выжил и до Берлина все-таки дошел. Вот моя функция, – Куликов тяжело задышал, сел на кровать и слабо махнул рукой. – Была, конечно, сейчас какая функция…

– Э-э-э, – протянул Барабанчук. – В том-то и дело, что сейчас функции и нету.

– Муру ты, гегемон, порешь, – опять зло сказал Бокарев. – Только я доказать не могу.

– И не докажешь, – подхватил Барабанчук. – Так, может, интеллигенция все прояснит?.. Молчишь. А, потому молчишь, что не знаешь. И я вот не знаю, не понимаю, зачем мы здесь, а следовательно, и не верю во все это…

После обеда, уставшие, с заиндевевшей щетиной, но довольные – норму выполнили – ввалились заготовщики Василия, а вскоре к ним в комнату вошел и он сам.

– Отчего такая канитель с участками? – спросил у него Гришуха.

– Э-э-э, – загудел тот своим басом. – Дело сложное. В управлении лесного хозяйства сидят не люди – звери. Так, по крайней мере, о них совхозное начальство отзывается. Срубишь лишнюю сосну – повесят! А в совхозе овечек кормить нечем – вот и давят друг на друга…

Узнав о том, что агроном не приезжал, а Гришуха с бригадой полдня как без дела, задумался.

– А ты вот что, – оживился он вдруг. – Ты к леснику иди. Этот лес его, и ему всех агрономов виднее. Он километрах в трех живет. Рядом с дорогой.

– Давай и я с тобой, – предложил Бокарев, поняв, что Гришуха собрался к леснику.

– Не надо, – сказал Гришуха. – Схожу один…

С Василием он не прощался: думал еще свидеться…

12

Дом у лесника был огромный. Вернее, это был не дом, а целая усадьба, состоявшая из различных пристроек и флигельков. Забора, огораживающего усадьбу, не было, и Гришуха еще издали заметил рядом с крыльцом собачью будку, а лишь подошел ближе, как звякнула цепь, раздался злобный, взахлеб лай и выбежали две собаки. Одна – низкая, тяжелогрудая – рвала цепь, хрипя от удушья и корячась на задних лапах. На другой не было даже ошейника, и она, испугав и удивив Гришуху, молча стояла теперь рядом, дружелюбно помахивая хвостом.

На крыльцо вышла женщина.

– Не бойтесь, – крикнула она, увидев, что Гришуха не решается идти. – Она охотничья, а эта – женщина замахнулась на злую – не достанет. Проходите.

В комнате, обставленной на городской лад, было тепло. В дальнем углу возился малыш, с желто-белыми, похожими на цыплячий пух волосами. На Гришуху он посмотрел выжидающе и с интересом. Женщина (ей было лет тридцать) сняла платок, поправила собранные в узелок, такого же цвета как у малыша, волосы и сказала, подставив Гришухе стул:

– Садитесь. Чего стоять? Вы к хозяину, наверное?

– Да, – сказал Гришуха. – Я по поводу заготовки хвои.

– А-а-а, – протянула женщина. – Из города, значит. А хозяина нет, но скоро будет… – Ну, чего пугаешься, – вдруг сказала женщина малышу. – Совсем одичал, – повернулась она к Гришухе. – Говорю своему: айда в Южный, а ему и дела нет – все по лесам да по лесам… Ну, чего пугаешься? Подойди к дяде и поздоровайся.

То ли от материнского приказа, а, может, от того, что он никого и не боялся, но малыш вдруг бойко – Гришуха даже не ожидал – подскочил, подал маленькую ладошку и сказал, шепелявя:

– Здравствуйте, а меня зовут Сережа…

…Через полчаса появился лесник – высокий и худой, снял ружье, оттер иней с пушистых усов, к самому потолку поднял бросившегося к нему сына… Выслушав просьбу Гришухи, покрутил головой, подумал и молча прошел в соседнюю комнату, откуда донесся неясный телефонный разговор.

– Вот что, мать, – сказал он, показавшись. В руках его Гришуха увидел теодолит. – Ставь чай, я пока прибор осмотрю. Попьем и в дорогу – помочь человеку надо…

По дороге (идти надо было с километр) лесник рассказал, что начальство решило отдать им молодой сосняк – прорубить в нем противопожарную просеку.

13

Визир – ось будущей просеки – делали вдвоем. В теодолит смотрел Гришуха, а лесник (его звали Семеном) лихо, в один прием валил сосенки, попадавшиеся под перекрестье, и с каждым ударом его топора, удлиняющего ниточку-просеку, на душе у Гришухи становилось ясней и покойней. Гришухе нравился Семен, нравились его неторопливость, его уверенность, понравилось, как Семен без лишних слов доверил ему теодолит, узнав, что Гришуха строитель…

За молодняком, их обступившим, высились громады мохнатых, темных елей. Гришухе они казались началом настоящей тайги, и за то время, пока Семен пробирался к очередному деревцу, Гришуха постреливал по «тайге» теодолитом, пытаясь что-нибудь рассмотреть.

– Все, – крикнул Семен, подняв топор. – С утра можете и начинать: более чем на полторы тонны хватит, – и пошел к Гришухе, ныряя по глубокому снегу.

Вдруг из-под ног Семена что-то с шумом выскочило, и заяц – пушистый белый комочек, петляя, побежал по ниточке-просеке.

– Заяц! Заяц! – закричал Гришуха и захлопал в ладоши, отчего тот прыгнул в сторону и, мелькнув в сосняке, скрылся.

– Напугали мы косого, – подходя к Гришухе, сказал Семен. – Вот напугали-то. А живья тут много. И зайцев и косуль. Хочешь посмотреть, где косуля лежала? Отдыхала бедняга. Тяжко им сейчас.

Они подошли, и Гришуха долго смотрел на лежанку с приталым снегом, на следы, глубоко уходящие под снег, но так и не смог представить, что вот тут, может, несколько минут назад лежало дикое, быстрое и такое для него далекое животное.

…Назад они шли не торопясь… Семен рассказывал о зайцах и косулях, и их хитростях, в общем-то несложных и понятных, о просеках и посадках, о жизни ясной и простой. И Гришуха, отзываясь на эту ясность, чувствуя ее в себе, старался остановить ее, удержать, но Южное с каждым шагом придвигалось все ближе и ближе, и все опять становилось сложным и туманным.

Утренний спор с Барабанчуком-занозой сидел в мозгу, и Гришухе хотелось вынуть эту занозу сейчас же, сию минуту, среди этого сосняка, молодо и чисто смотревшего на них, где каждое человеческое слово звучало так ясно, просто и понятно…

– Вы любите свою работу? – спросил он вдруг у Семена и остановился.

Ответил Семен не сразу. Сделал еще два-три шага и повернулся, по-смешному расставив свои худые ноги.

– Люблю ли? – переспросил он. – Хорошее это слово «люблю», да общее какое-то. Вот «не люблю» – это я понимаю, а «люблю»… Я «люблю» не люблю говорить, – Семен рассмеялся. – Вот как закрутил… А лес мне жалко. И зайцев жалко, и косуль. Как-то защитить их, бедняг, хочется… – Семен помолчал. – Ну, а если жалею и лес и зверье, и хочется что-то для них сделать, наверное, и работу свою люблю… А к чему ты все это спрашиваешь?

– Спор вышел с заготовщиком из моей бригады. Не верит он ни во что: ни в нужность нашей работы, ни в людей. Так и доспорились…

– Вот оно что, – взглянул Семен на Гришуху. – Спор вышел… Сам-то ты веришь в то, что делаешь?

– В общем-то верю, – не очень твердо сказал Гришуха. – Я чувствую, что прав, но увы… в спорах, кроме чувств и веры, нужны доказательства, а у меня их нет. Заявляет, например, спорщик о таком факте: командировка эта производству экономически невыгодна, и что же?! Я молчу… А почему? Да потому, что он прав! А для нашего управления, где и своих проблем куча – слаба еще организация труда, текучесть большая, каждый человек на вес золота, – это не выгодно вдвойне. Выбивают такие командировки управление из колеи, ритм нарушается… Словом, у вас тут на рубль наработаем, а дома убытков на тысячу… – Гришуха замолчал.

– Вот, значит, как городские на заготовку смотрят, – протянул Семен. – Из своих теплых сортиров, оказывается, на это дело смотрите… А я-то думал… – сдвинув худые ноги, Семен наклонил голову и, словно выискивая что-то, медленно двинулся по дороге.

– Но ведь и правда невыгодно, – сказал Гришуха.

– А разве всегда из выгоды исходить надо?! – резко полуобернулся Семен. – А случись с кем беда и помощь потребуется – до подсчетов ли тут, до доказательств? А разве не беда теперь в совхозе? Так что же вы приехали – выгоду искать или в беде помогать? А разобраться, так и не беда еще это – полбеды, а вот когда без овец останемся – вот тогда беда будет, большая беда и никакой экономикой здесь не поможешь!.. – Семен помолчал. – А что до недоверия, – продолжал он, – так оно зависит, из какого угла на жизнь смотреть будешь – жизнь-то развернуть и так и эдак можно. А иной и смотреть из угла не станет, а будет просто делать ее, и хорошо делать, без копаний всяких да особых разбирательств, и вот это уже куда труднее… – Семен замолчал, и всю оставшуюся часть дороги они прошли молча.

14

К школе Гришуха подходил медленно. После разговора с Семеном все стало и проще и сложней. Семен прав – в беде надо помогать. Но подойдет лето… И будет прополка… А осенью уборка… И опять назначат бригадиром зеленого огурца, навроде него – лишь бы кто-то был… И поедет любитель развлечений Барабанчук, и еще кто-то за разряд, и никуда негожий Куликов… И как-то прополют… Как-то уберут… И получат справки…

Неужели прав Барабанчук?! У каждого должна быть своя функция и каждый должен делать свое дело. И с бедами также?.. У каждого своя… И разделывайтесь сами как хотите… А не разделаетесь, так в трубу!.. Нет, про трубу это уже чушь… До трубы дело не должно дойти… В беде надо помогать! А делать за совхоз его дело?.. Убирать… Полоть… Барабанчук ловок, но и он не знает, как к сосенкам подходить. Он, Гришуха, и Куликов совсем никуда не годятся. Один Бокарев что-то может и тот в совхоз ехать не хотел… Какая уж тут производительность!.. За десять дней Барабанчук с его шестым разрядом одноподъездную девятиэтажку смонтировать должен… Все Южное разместить можно… Южное можно… Без леса, без зайцев, без косуль и овечек, без этой старой школы…

У школы, крытой брезентом, стоял ГАЗ-66. Прикинув, кто бы это мог быть, но так ничего и не решив, Гришуха вошел в школу.

…В учительской было накурено больше обычного. На столе валялись недоеденные куски хлеба, кругляшки колбасы, пустые консервные банки.

Обе бригады, рассевшись по кроватям, говорили шумно, бодрыми голосами.

– А вот и начальство, – навстречу Гришухе поднялся Барабанчук. – Ну, все, – сказал он, обернувшись. – Можно двигать.

– Куда двигать? – не понял Гришуха. – Двигать будем с утра: лесник нашел участок.

– Ха-ха-ха, – раздельно сказал Барабанчук. – Двигать будем сегодня, сейчас, и не в лес, а в город – вон за Василием машина пришла, ребята заждались… Так что позволь, начальник, поздравить с завершением операции «Хвойные лапки» и вручить командировку, отмеченную по среду, и справку с совхозной печатью и подписью. Словом, все в порядке: можно двигать и отдыхать до среды.

– Как же так? – все еще ничего не понимая, Гришуха посмотрел на Бокарева.

– А так, – сказал Бокарев. – Приезжал агроном, рассчитал бригаду Василия и обратно собрался. А тут вон он, – Бокарев кивнул на Барабанчука, – и говорит, что при создавшейся ситуации наша бригада только, мол, под ногами путается, что от лишней тонны овечкам жизнь раем все равно не покажется и так далее. Агроном подумал, согласился, командировки отметил, ну и справку на все семь тонн выписал…

– И ты тоже согласился, Сережа? – не слушая про справки и командировки, спросил Гришуха.

– Выходит, и я, – сказал тот, неловко пожав плечами.

– Да о чем стук? – Барабанчук накинул рюкзак. – Все же на мази. Да завтра я чихать хотел на работу. Завтра – суббота. Я по субботам в ванне сижу. – Он обернулся к заготовщикам. – Вот так всегда. Такой финт провернул – и никакой благодарности. – Барабанчук все больше распалялся. – Да чихать я хотел! Чихать и плевать! Командировка – вот она! Задание выполнено. – Он посмотрел на Гришуху. – Если хочешь, можешь пахать! Хоть до среды! Василий вон давно мог укатить – тебя же и дожидался… Пошли, мужики, что тут говорить! Гегемоны мы или нет?

Все уже стояли и теперь потянулись чуть смущенной толпой к двери.

Подошел Бокарев.

– В самом деле, плюнь! – сказал он. – Суета все это, а на Барабанчука не обращай внимания – гегемон-то он липовый оказался.

– Хорошо, – сказал Гришуха. – Только ты иди, я сейчас.

Все ушли, и Гришуха остался один.

В комнате незаметно появились две женщины. Одна стала подметать пол, другая убирать серые простыни. Женщины тихо разговаривали о чем-то своем, бабьем, и по опустевшей комнате заходило слабое эхо.

Гришуха вышел на крыльцо.

Над Южным опускался синий морозный вечер.

ГАЗ-66 фыркал, пуская упругую струю, которая тут же исчезала, подхватываемая свежей поземкой.

Из кабины выскочил Василий.

– Водки выпьешь? – спросил он. Гришуха не ответил, покрутил головой.

– Ну и напрасно. Мужики выпили – на таком морозе и задубеть недолго… Что-то вид у тебя неважный. Посадил бы тебя в кабину, да решили ехать напрямки – шофер дороги не знает, – Василий снял тулуп. – Надень, все теплее будет. – А увидев, что Гришуха опять вертит головой, громыхнул: – А ну, надевай – тебе говорю!

Сзади уже ненужной, перевернутой страницей стояла пустая школа, впереди – фыркающий ГАЗ-66, а под серым полумраком брезента – заготовщики, раскладывающие по полу и скамьям натасканную солому.

На дорожку решили еще выпить, и по кругу заходил граненый стакан. Когда очередь дошла до Гришухи, он тоже взял. Водка «не пошла», муторным кольцом обложила горло.

– Трогай, – веселым тенорком крикнул Барабанчук.

ГАЗ-66, дернувшись, побежал, оставляя позади школу, Южное, сосновый лес, и тогда Гришуха заплакал.

– Свои же, свои… – шептал он, оглядывая в полумраке заготовщиков.

Ему было горько и обидно. Но горечь и обида эта была не только от грубого, ловкого Барабанчука и не только от равнодушия Бокарева и спившегося Куликова. Было горько и обидно от суеты, пошлости, мелкости всего происходящего этим зимним синим вечером, среди чистого, строгого соснового бора.

В его душу входил кто-то другой: взрослый и мудрый. И этот взрослый говорил тому маленькому, что еще оставался в Гришухе: поплачь, поплачь – все легче станет, – и приглашал в свою взрослую, сложную, пугающую жизнь…

1978 г.