Текст книги "Время в тумане"

Автор книги: Евгений Жук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Время в тумане

РАССКАЗЫ

ЗВЕЗДА АЭ-52/35 И ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ…
Фантастический рассказ

13 тысяч лет назад погибла Атлантида, унеся в пучину моря и времени развитую цивилизацию. Причина – мировая катастрофа.

Из газет

Меня вызывал инспектор Ланкэр. Вызывал внезапно, предоставляя свой канал передвижения. Неужели Ланкэр имеет какие-либо санкции? А может, это обычная профилактическая шумиха? Я знал, что живого, настоящего времени у меня – только до дверей лифтоприемника системы передвижения, а там – анализатор каналов и через миг – практически меньше мига – я буду в кабинете Ланкэра – грозного инспектора Ланкэра, курирующего институт звездных систем, где я работал. Инспектора Ланкэра побаивался даже старый, добрый Шабар – мой руководитель, начальник отдела звездных систем типа АЭ.

Время для раздумий кончилось, в лифтоприемнике на меня с нетерпением смотрел уже покрасневший глаз анализатора каналов. «Сейчас еще напомнит об экономии времени», – с неприязнью подумал я, но перед тем, как назвать код канала Ланкэра, решил, что защищать свою АЭ-52/35 и все остальное буду до конца…

Ланкэр и в самом деле был грозен.

– Мы устали от этой вашей желтой, – начал он, не глядя на меня и не сказав ни одного из традиционных приветствий, распространенных в Соединенном Союзе неискусственных цивилизаций. – Мы дали согласие на этот эксперимент – создать на задворках Вселенной эту желтенькую, – Ланкэр взглянул на информтабло, – эту АЭ-52/35. Это был обычный эксперимент – создание обычной, совсем заурядной звезды. Контролировать работу вашей группы я доверил младшему инспектору. И что же?! Он еще держался, когда вы создали эти девять планет, шесть из которых никуда не годятся. Но он сбежал! Да! Перебежал в вашу группу, когда вы смастерили эту цивилизацию на третьей планете.

– Мы не создавали цивилизацию, – попытался возражать я.

– Знаю, знаю, – резко перебил меня Ланкэр. – Формально – да! Не создавали. Да и не могли создать – это противоречит основному закону Союза: никаких искусственных цивилизаций! Звезды, планеты – сколько угодно, но никаких цивилизаций! Слишком уродливы и агрессивны они получались. И существует закон, и вы обязаны его выполнять, а мы – инспекция – следить за исполнением.

– Но мы не создавали цивилизацию, – я все же решил что-то ему доказать. – Мы только рассчитали, что в этой части Вселенной должна возникнуть звезда типа АЭ, планеты и все остальное. Ну, и помогли возникнуть звезде, образоваться планетам и чуть ускорили ход времени… Разум, а потом и цивилизация возникли сами.

– А вот этого не знаю, – опять перебил меня Ланкэр. – Чистота эксперимента не доказана. Возможно, вы превысили интеллектуальный коэффициент, возможно еще что-то. Не знаю. Это не мое дело. Знаю одно. Эта ваша неискусственная, – Ланкэр усмехнулся, – цивилизация на третьей планете ведет себя хуже некуда. Все искусственные вместе так себя не вели!

Чего и было хорошего в вашем эксперименте, так это третья планета. Желтая звезда так себе, ни вида, ни блеска; планеты совсем уроды: один мертвый карлик, пять мрачных громадных циклонов; две ни то, ни се – сплошная неопределенность, и только третья, – Ланкэр впервые взглянул на меня, – была планета как планета. И что же эта цивилизация с ней сделала? Развела сплошную кровавую резню, закончившуюся мировыми войнами. Исчезли целые острова, исчезли народы и культуры. Реки отравлены, озера превращены в болота, леса – в пустыни. Воздухом уже нельзя дышать. А ведь вначале было море хлорофилла, океаны чистейшей воды, мягкий изотермальный климат. А что теперь? Экологический коэффициент падает, а агрессивный возрастает. Имеется возможность термоядерной войны! Но хватит! – Ланкэр грозно, как умел только он один, посмотрел на меня. – Никаких возрождений из пепла не будет! Сегодня же доложу в Совет Союза, и мы заставим вас вмешаться и прекратить эту бессмысленную резню, а заодно и весь этот ваш эксперимент.

…Я опять шел до лифтоприемника и знал, что ничего уже Ланкэр сделать не сможет. Да и никто ничего не сможет сделать РАЗУМУ. Родившемуся РАЗУМУ. Наш Союз, в тоске по родственным разумным существам, создавал искусственные звезды, планеты и цивилизации, не понимая вначале, что искусственный РАЗУМ создать нельзя.

РАЗУМ – высшая цель мирозданья, и создает его все мирозданье, вся его бесконечность, все, что в нем есть, вплоть до последней клетки, до последнего атома. И создает не просто РАЗУМ, а ГУМАННЫЙ РАЗУМ…

Что и смогла сделать наша группа, так это обнаружить маленький, затерявшийся в бесконечности миров слабенький росток, и помочь ему подняться. А болезни… Где же их нет? И на нашем ростке их немало.

Часто нам мешают: инспекции, контролеры, кураторы, начальство. Иные советуют применить радикальные средства. Иные грозят, что заставят нас вовсе прекратить эксперимент, не понимая, что МЫ и ОНИ – звенья одной системы и разница лишь в точке отсчета. ОНИ – наши младшие братья, а не наши созданья. И все спешат, спешат, спешат… Даже добрый Шабар заставил меня, в самом начале, ускорить время, не понимая, что ускорить ход времени в звездной системе – можно, ускорить развитие РАЗУМА – нельзя, здесь тоже стучат часы мирозданья.

На третьей планете еще гремят войны, льются слезы, умирают от ран. Но выздоровление идет. И оно тем надежней, чем меньше в дела планеты мы будем вмешиваться, ускорять их.

…Двери лифтоприемника были еще открыты, и я видел Ланкэра. Но теперь уже инспектор не казался мне грозным. Обыкновенный, недалекий чиновник. Я усмехнулся. Пока инспектор грозил – на третьей прошли годы, а пока доложит, пока разберутся, пока примут решение (если вообще примут) – пройдут сотни лет, и там будет мир, обязательно будет мир. Я знал это точно – слишком много времени я прожил на планете.

Глаз анализатора, наученный подгонять таких тугодумов, как я, опять нетерпеливо краснел, как вдруг из глубины кабинета Ланкэр спросил:

– А эту, еще пока зеленую, эту третью планету как зовут?

– Сами люди называют ее Землей, – ответил я и, не очень желая продолжать разговор, тут же назвал код канала возвращения огненно-красному глазу анализатора…

ПО ДАМБЕ НА ХПП[1]1
  ХПП – хлебоприемный пункт.


[Закрыть]

I

Первым, кого увидел Горин, когда вошел в столовую, был Холстов.

Он сидел за крайним столом, маленькой ложечкой тщательно скреб по дну стакана сметану и смешил соседей. Судя по небритым щекам, замасленной в иных местах одежде и грязноватым рукам – это были его водители.

Сам Холстов был побрит и побрит тщательно; на правой его руке, державшей ложечку, поблескивало кольцо; тяжелые плечи распирали легкую кожаную курточку; ноги, окутанные джинсами, были обуты в скороходы со срезанной пяткой.

Горин не видел Холстова лет десять. Оба они учились в автомобильном техникуме и на первых двух курсах даже дружили, но потом разошлись. После окончания Горин остался в городе, Холстов уехал куда-то на Север, а теперь вот, оказывается, вернулся, живет в городе, и Горин не знает об этом.

Судя по тому, как Холстов, едва взглянув на вошедшего, резко поставил стакан, сделал два быстрых шага к Горину и стал его мять, полуобнимая, Горин понял, что характер у Холстова ничуть не изменился.

– Вот дела – дома не встретились, а тут… за триста километров… – говорил Холстов, глядя Горину в глаза озорно и задорно и с таким видом, будто появление Горина было концом той смешной и интересной истории, которую он только что рассказал. – Вот дела… Однокашник, техникумы вместе кончали, – бросил он сидевшим за столом водителям.

Те взглянули на Горина без любопытства, но глаза их весело сверкнули, и Горин понял, что Холстов им не просто начальник, что у них, как сейчас принято говорить, отношения неформальные, что Холстов для них душа, лидер и что отношения эти давние и налаженные, и они не удивляются, когда Холстов говорит «техникумы», они знают, такая манера у их начальника – все уменьшать или увеличивать, и весело им именно от этого, а вовсе не от того, что появился неизвестный им Горин.

– Пойдем к Катеньке, – сказал между тем Холстов, показывая на столовскую кассиршу. – Выбор блюд минимален, но все натуральное и дешевизна фантастическая.

II

– Но почему ты водителем? – спросил Холстов после того, как он привел отобедавшего Горина к себе, в маленькую, совсем крошечную комнату небольшой из силикатного кирпича совхозной гостиницы, и они поговорили минут десять о том, кем и как проработал эти годы каждый. – Мой механик – из прикомандированных, как и ты, – заболел. Иди ко мне механиком. С собой не поселю – сам видишь, теснота. Но рядом такая же комната. Один жить будешь – невесту заведешь. – Холстов по-доброму и хорошо рассмеялся.

– Я водителем уже три месяца, – сказал Горин. – Деньги нужны. Скажи, что́ я могу здесь заработать?

– Деньги ему нужны, – опять рассмеялся Холстов. – Ты же их никогда не любил. Я помню, в техникуме… Может, ты другой, может, выпьем за встречу? Не предлагал – помню, не пил вовсе, а у меня есть, – говорил Холстов, доставая из маленького, часто дрожавшего холодильника коньяк и плитку шоколада. – Все есть, я приехал, так не было ничего. А теперь все – и телевизор, и телефон. Насел на директора совхоза – все и выбил. Можешь отсюда и жене звонить… Ну, выпьем, – уже утверждающе сказал он, протягивая рюмочку и ломая шоколад.

– Выпьем, – сказал и Горин и принял рюмку. – А звонить некому – ушла Ирина.

– Как ушла? – ставя рюмку и сделавшись серьезным, спросил Холстов. – Такая любовь была… Я Ирину не забыл. Тебя забыл, а ее помню. Ведь хороша, слов нет как хороша! И любила тебя…

– Не ставь, выпьем. – Горин нашел рюмку Холстова, чокнулся, сказал: «За встречу», выпил, и им вдруг овладело то полухмельное состояние, которое приходит от проделанного нелегкого пути, от неизвестности, от встречи с забытым и приятным человеком, от ощущения, что у тебя вот в этой глуши есть знакомый, даже приятель, что тебе рады и что у тебя здесь будет место, койка и даже чистые простыни и наволочка.

– Если еще и закуришь, я вот здесь упаду и умру, – сказал, опять заулыбавшись, Холстов, показывая на пол, застеленный куском брезента с лямками – тентом, прикрывающим зерно при перевозке.

– Иногда курю, – Горин помолчав и, решившись, сказал: – Словом, ушла Ирина и Сережку увела. У меня пацан: девять лет. – Горин вздохнул. – Не знаю, как жить без него буду. Сейчас у тестя. Все говорят «у тещи», а я – «у тестя». Теща так – курица, а тесть – жлоб, ох, и жлоб, говорить не хочется. – Горин сильно сжал рюмку, глаза остановились и стали злыми и обиженными.

– Так, значит, ушла Ирина? – Холстов не любил сильных объяснений, не выносил чужого горя и в любом другом случае вовсе переключил бы разговор на что-то иное, веселое, но неожиданная встреча, давние приятельские чувства к Горину не разрешили ему сделать это; он задавал глупые вопросы, понимал, как они глупы, и досада на Горина за то, что такая веселая встреча превращается во что-то нудное, горестное, появилась у него.

Горин почувствовал это. Он хотел что-то сказать, но смолк, отрешившись и уставившись в одну точку.

– Послушай, – Холстов справился с собой. – Я в таких случаях дурак, ну прямо круглый. У меня ведь все обыкновенно. Женат, две девочки, жена говорит, что любит, я ей тоже это иногда говорю… Живем… Теща и тесть – на Севере, мои (он имел в виду своих родителей) – в деревне. Словом, живем. – Холстов помолчал и, внутренне насилуя себя и почти надрываясь – он никогда, прожив три десятка, не говорил таких слов, хотя обыкновенными были эти слова, – сказал: – Ты расскажи, Анатолий, что случилось. Такая девчонка… А как за тобой бегала… Я помню… Чуть не на все тренировки приходила (в техникуме Холстов и Горин занимались в секции бокса). А я, балбес, как старался… Весь последний курс ее домой провожали. Рыцари… Холстов болтает, Горин молчит. Потом – бац! Горин – женится, Холстов – в нокауте… Еле отошел… Секцию бросил, с тобой разошелся… Как из техникума еще не вылетел…

Он помолчал, потом оживился, напружинился и, превратившись в прежнего сильного, ловкого, веселого Холстова, бросил:

– Вот они – женщины, мы из-за них… а они… Но выпьем именно за них…

Он выпил, усмехнулся Горину, который едва пригубил, и уже напористо произнес:

– Так что случилось, Анатолий?

– Все так обыкновенно и по́шло – рассказывать не хочется, – поморщившись, сказал Горин. – Какую нам романтическую дурь в голову вбивают… Ну ничего реального… Любовь… Все так удивительно и прекрасно! Нужен герой… Вот я им и был. Как же! Чемпион города, области… А на первенстве России, как зацепил меня Симонов по подбородку, так и кончился герой… Но я не против! – взмахнул Горин руками с таким видом, будто Холстов возражал ему, а не внимательно слушал. – Я совсем не против. Каждому свое. Спорт только по телевизору смотреть приятно, а участвовать в нем… – Горин вздохнул. – А бокс тем более…

– Да… – улыбнулся Холстов. – Меня хватило только на второй разряд…

– Вот я и говорю… – от внутреннего волнения, распиравшего его, Горин хотел встать, но поняв, что пройтись в этой маленькой комнатешке он все равно не сможет, лишь слабо махнул рукой. – Я и говорю: отчего так плохо? Последние года три была не жизнь – каторга. Ни в чем понять друг друга не хотим и не пытаемся… А ведь два человека… Любили когда-то… И становятся чужими. Нас воспитывают, что жизнь – это сказка. Будь честен, храбр, совершай подвиги, и Елена Прекрасная – твоя. И Ирина в самом деле – моя. Сказки на этом кончаются. Дальше – жизнь. А сказка, на то она и сказка – дальше ничего сказать не может. Учителя, к слову сказать, тоже. Татьяна Ларина… Наташа Ростова… Там письмо… Тут бал… За строчкой «И буду век ему верна» – ничего трагического. Наоборот. Вот честна! Вот благородна! А о том, каково ей в семье, со старым изувеченным мужем, ни один учитель ничего не скажет. Ничего! – Горин опять посмотрел на Холстова. – Меня как по голове бить перестали – я читать стал. Все опять… А, вернее, сызнова. И Пушкина, и Толстого, и еще… И вот самое ценное – какой Наташа в семейной жизни стала. Может, меня припекло, потому так и считаю… Но как верно, как изменилась, как поняла, как ушла в семью… Подурнела, стала даже неряшлива. Это было бы плохо, если б не было естественно… Это и оправдывает. И все ради семьи, мужа… Может, и дурной захотелось стать, оттого, что Пьер толст и некрасив. Некрасив! Толст! Совсем не герой, но муж! Муж с большой буквы! А я? Героем я был… Но мужем? Родным мужем?.. Просто родным человеком? – Горин встряхнул головой. – Никогда! Всем, чем угодно, но не родным… Во всем – противоречия… Ничего понять не хочет… Решил заняться охотой. У нас отличные охотники. Хорошая база на озере. И дело не в двух-трех утках, которых я когда-нибудь подбил бы. Нет. Потянуло к природе, к озеру, к людям, к охотникам. На базу круглый год ездили. Зимой внутри все подстраивали. Весной смотрели, как утки и гуси прилетают. Летом просто за ягодами приезжали. К осенней охоте, говорю, ружье, мол, купить надо. Куда там! И дорого, и незачем, и еще чего только не наговорила. Ладно… Плюнул я на ружье и на охоту. Обидно, но плюнул. Недели не прошло – фотоаппарат купила. Себе. Это, говорит, надо. Для семьи. Всем фотографии делать буду. А твое ружье только для тебя… Когда на охоту плюнул – обидно было, но тут обидней некуда… – Горин вздохнул. – Это мелочь. Но таких мелочей куча, а жизнь из таких вот мелочей построена. А потом ссоры, упреки… Вот так и жили… А потом вот… ушла…

Горин замолчал. Холстов, зная, что успокоить он Горина не сможет, молчал тоже, и ему вдруг стало скучно и стыдно из-за этого. Почти молча выпили еще по рюмке, и Горин, тоже чувствуя скуку и усталость, и оттого, что с ним случилось, и еще больше от своего рассказа, уже другим, без эмоций, голосом быстро договорил:

– Перешел вот в водители – деньги нужны. И сюда приехал заработать. У нас квартира кооперативная. Тесть купил, а теперь, жлоб, с намеками пристает…

Горин опять помолчал и со злостью закончил:

– Верну деньги – и к черту этого жлоба. И вообще все к черту!

III

Село, куда приехал Горин, было старинным, налепленным по краю большого, крутого холма.

– Впечатляет?! – спросил Холстов, когда на следующее утро они подходили к автомобильной стоянке, расположенной на самом верху холма.

Это был, наверное, последний холм и дальше – на север, на юг и на восток – тянулись бесконечные ровные степи, кое-где серебрившиеся ковылем, иногда черневшие вспаханными лоскутами полей; а всюду же, куда доставал глаз, золотилась пшеница. К югу, разрезая набухшую зрелость полей, стрелой уходила насыпная дорога.

На западе, далеко-далеко, едва виднелась синь гор. Но соседство их угадывалось и по быстрой, холодной, устланной галькой речушке, бежавшей под холмом, и по небольшим озерцам с обрывистыми берегами и каменистым дном. Вдоль речки и у озер белели рощицы берез с пожелтевшими кронами. Иногда две-три громадных, раскидистых сосны нависали над березами, но не давили их, а усиливали картину, как и солнце, которое было низко, холодно и красиво…

– Умный был тот кипчак или татарин, что не понесся за Чингисханом дальше, а здесь осел… И степь, и вода – все рядом… И горы видны… А воздух! Я тут третий год на уборке, после нашего города – месяц дышу, не надышусь… – Холстов быстро прошел к одному из вагончиков, окружавших автомобильную стоянку, быстро и ловко влез на крышу, где была небольшая огороженная площадка, дождался Горина и, когда тот встал рядом, легонько ударил его по плечу. – И ты дыши, дыши… – и счастливо засмеялся.

После вчерашних откровений Горин страдал; ему было совестно, будто он сделал что-то нехорошее.

«Какой глупый и добрый, – подумал он о Холстове. – И красив… У него все хорошо. Таких вот бабы и любят. Здоровых, глупых и добрых».

– Хлебоприемный пункт – вон там, – показал Холстов на юг, куда уходила поразившая Горина своей удивительной прямизной насыпная дорога. В лучах поднимавшегося солнца она тускло блестела, рассекая не только поля, но и, казалось, далекий маревый горизонт.

– Дорога – дрянь! – продолжал Холстов. – Один вид. От щебенки резина в лохмотья, а то и на выстрел. Но заработать можно. До ХПП полста верст, но пишем восемьдесят – дорога не сдана и надо ехать вокруг. Но все напрямки ездят – хоть убей! И ты будешь! – сказал он Горину и, не дожидаясь ответа, засмеялся. – Будешь, будешь! Уж ты-то будешь!

Они слезли с вагончика и подошли к другому – диспетчерскому.

– Но два-три дня поработаешь под комбайнами. – Холстов выглядывал кого-то через открытую дверь. – Под комбайнами заработка нет. Норму еле на 70 процентов делаем. Но прикатаешься… Узнаешь народ. А там и гонки начнутся. – Холстов вздохнул и пояснил: – Руководство совхоза премиальную систему разработало. За норму, а это две ходки до ХПП, – десять рублей, а за каждую последующую – на пять больше. И так десять дней, пока совхозный ток не разгрузим. – Холстов помолчал. – На силосе тоже декадник был, так Толкачев – это бригадир, ты его узнаешь – одними такими пятерочками двести рублей заработал. Сверх всего. И план на 200—300 процентов делал, а это деньги, да и премия тоже. – Холстов опять вздохнул и замолчал.

– Ты против того, чтобы люди заработали? – спросил Горин.

– Рвачество эти пятерочки разводят и еще чего похуже. На силосе Толкачев заработал, а Минаев заснул и перевернулся. Хорошо удачно – только руку и сломал… Толкачев! – крикнул Холстов в открытую дверь диспетчерской.

Появился Толкачев – плотный, невысокий парень.

– Бери в бригаду. Дня три под комбайнами, а с понедельника – как декадник начнется – на ХПП хлеб возить будет… Да, вот что, – добавил Холстов, когда Горин уже собрался уходить с Толкачевым. – Я тут, может, закручусь – дел хватает. Так вот… Начнется декадник – не торопись. Копи силы, – он улыбнулся. – Чтобы и на третий раунд хватило. И еще… Это мелочь. Но все же… Километров тридцать отсюда, у озера – дамба. Будь на ней особенно осторожен. Узка, да и озеро подмывает, а грунт не укрепился… Словом, поосторожнее… Ну, всего… – Он опять улыбнулся, ткнул правой прямым в плечо и легко вбежал в вагончик…

IV

В Кассель – так звалось село – Горин приехал на КамАЗе. Это был седельный тягач К-5410 с четырнадцатитонным полуприцепом. Цвета лазурь. Два года тому назад КамАЗ пригнали с завода, и сразу же оборвали подвесной подшипник – «поросенок», как его зовут водители. «Поросенка» в автоцентре по обслуживанию КамАЗов не оказалось, и К-5410 поставили к «забору», то есть в глубь стояночной площадки. Хозяина перевели на другую машину, и КамАЗ – цвета лазурь – стал превращаться в светло-серый, покрываясь въедливой, мелкой пылью окружающих заводов да и своего собственного.

…Когда Горину стали нужны деньги и он, еле уговорив начальство, перешел из механиков в водители, то решил отремонтировать запыленный КамАЗ. В автоцентре и через два года «поросенка» не нашлось, и тогда, поездив неделю по автохозяйствам, он нашел еще такой же разбитый, и сам, повозившись с неделю, из двух собрал один. Потом все тянул, смазывал, мыл, чистил, и где-то через месяц КамАЗ-5410 стал опять исправным, цвета лазурь, с двумя годами жизни и всего лишь третьей тысячей километров на счетчике спидометра.

Узнал он его не до конца, КамАЗ – штука сложная, но научился уже его слушать и слышать, догадываться, что тому надо, и стал понимать то, чего не мог до конца понять, много лет проработав механиком, – у каждой машины свои «болячки», свои сильные места, и даже машины одного года выпуска, одной марки и одного гаража имеют каждая свою дорогу и свою судьбу.

Одно тревожило Горина – полуприцеп. Эти два года, пока тягач стоял, полуприцеп работал и, что хуже всего, – переходил из рук в руки. И побили его изрядно. Лапы, на которых он мог стоять без тягача, не опускались, резина вся была в порезах, но что самое плохое – борта выгнулись, стойки внизу поржавели, а левая рессора заднего моста сильно просела… Резину заменили, борта Горин спрямил кувалдой, стойки подварил, но рессор не было, и он надеялся на одно: два месяца рессора выдержит.

…На поле они ехали втроем: Горин, Толкачев и Леха Сысин – молодой светловолосый парень с веселыми глазами… Года три тому назад, здесь же, в Касселе, по пьяному делу, Леха средь бела дня слетел в бетонированную силосную яму. Лехе повезло: часть ямы была заполнена, и его машина, пролетев метров пять по дуге, чудом не задев трактор, трамбующий силос, – ухнула в зеленую массу. Спьяну Леха даже не испугался.

Когда Холстов на «техничке» подкатил к силосной яме, оказывать помощь было некому – машина без единой вмятины стояла, вытащенная трактором, на дороге, а сам Леха сверху заглядывал в яму, пытаясь понять, что же с ним случилось.

Быстро оглядев машину, Холстов подошел к Лехе, ощупал его и, поняв, что тот здоров и пьян, рассвирепел. Когда же Леха, оправдываясь, дохнул пьяным дыхом – ткнул его по челюсти. Не удержавшись, Леха, по уже меньшей дуге, опять свалился в яму.

За рукоприкладство Холстова чуть не лишили партийного билета, а Лехе опять повезло – с распухшей челюстью его оставили в покое, и недели через две, когда опухоль прошла, глаза его опять весело заулыбались… Но пить за рулем Леха бросил.

Водители – народ на язык острый – прозвали Леху «Летчиком».

…Проехав километров десять, они свернули к маленькому родничковому озерцу. Может, оттого, что вода в нем была необычайно чистая, Толкачев и Сысин не въехали в озерцо, а остановились на берегу и каждый по-своему: Толкачев – деловито и уверенно, Сысин – шумя и плескаясь, стали мыть машины.

…У Толкачева и Сысина были ЗИЛы-самосвалы. У обоих с виду новые и одного цвета, но у Толкачева впереди на крыше кабины тускло блестели три лампочки, и Горин понял: у Толкачева «восьмерка» (машина имеет восьмицилиндровый двигатель), а у Сысина обычная однорядная «шестерка». Горин знал: это только сейчас, когда они неслись по легкой, чуть пружинящей полевой дороге, Леха Сысин и впрямь был похож на лихого летчика. Но с грузом все изменится: Толкачев на своей «восьмерке» ровно и без натуги возьмет холмы и подъемы, а Сысин отстанет, будет переключать скорость, давить на «газ» и материть свою «шестерку», глядя, как легко от него уходит Толкачев…

У Горина КамАЗ был чист. Он подошел к воде и посмотрел на дно. Жизни в этом холодном, чистом озере, вероятно, не было и летом. Теперь же ее не было видно вовсе. Горину сделалось неуютно; он поднял голову. С близлежащих полей доносился нарастающий шум машин. Горин подумал, что и он вот сейчас ворвется в этот шум, сольется с ним. Его городская жизнь оставалась где-то позади, перебираясь на второй план. Он вдруг понял, зачем он, Горин, приехал сюда – он приехал убирать хлеб. И эта мысль взволновала его. Озеро было внизу, ему захотелось посмотреть на поля, пшеницу, увидеть вблизи комбайн. Он забрался в кузов КамАЗа. Ближнее поле было полиновано рядками скошенной пшеницы. «Раздельная уборка», – подумал Горин, удивился тому, что знает, как убирают хлеб, и сердце его вдруг защемило оттого, что было рядом с ним: от чистого озера, от поля с поваленной пшеницей и еще от каких-то давних полузабытых детских воспоминаний.

…Горин вырос в городе, в детдоме. Но до города у него были отец и мать, и он их помнил. Они жили далеко от этих мест на юге, рядом с морем, в совхозе. Мать умерла позже отца, но отца он помнил лучше, почти хорошо. Вследствие своей инвалидности и невылеченных ран от войны, отец работал на совхозной маленькой электростанции – «движке». Но во время уборки он переходил на комбайн.

Отцу он возил на поле обед – пышки и молоко. Холодные пышки становились тяжелыми и невкусными, и мать торопилась, чтобы отец их съел теплыми. Вынув пышки из печи, мать обертывала их полотенцем, толкала в старую, истертую сумку, ставила рядом большую бутылку молока; он бежал на ток и на визжавшей, подпрыгивающей «полуторке» добирался до поля. Отец шел навстречу. Он расставлял свои большие руки и поднимал его. Сын смеялся, крепко прижимая старую сумку, боясь уронить ее…

Отец ел горячие пышки, припивая молоком, а потом шел, прихрамывая, к комбайну.

Он становился рядом… Он помнил матово блестевший штурвал, бункер, заполненный зерном, «полуторки», идущие рядом с комбайном. Помнил названия комбайнов: «Коммунар», «Сталинец-6». Помнил слова, которыми обменивались комбайнеры: центнер, хедер. В этих словах была тайна.

Сколько лет прошло с тех пор? Страшно много. Он знал это. Годы были в нем. Он их чувствовал. И все же на миг ему показалось, что он совсем маленький, даже еще меньше, чем когда возил пышки отцу, но что поле то же, что вот сейчас из-за пригорка вылезет старенький «Коммунар», а за штурвалом будет стоять отец, и он, Горин, плавно и мягко, как в детском сне, побежит навстречу, и отец поднимет его…

Комбайн и вправду вылез. Горин не слышал его и, не ожидая, вздрогнул и очнулся – комбайн был не тот. Совсем не тот. Это был новый, сверкающий краской СК-6. Комбайнер быстро и мощно довел комбайн до края поля, ловко крутанул почти на месте, застыл, опуская хедер и переключаясь на пониженный ход, и покатил, быстро сжевывая поваленный, подсохший рядок.

За первым появился второй, третий, и вот уже с десяток новых СК-6 выехало на поле. Горин вспомнил газетные и книжные сравнения комбайнов с кораблями, плывущими по хлебному морю, и понял, что сравнения эти пришли от тех, давних, прицепных «Коммунаров». СК-6 не плыли караваном. Каждый в одиночку, кто рядом, а несколько навстречу друг другу, они быстро и напористо, уткнувшись хедерами в поле, утюжили ere. Если они и походили на корабли, то на корабли боевые, маневренные. А скорее, они напоминали танки во время боя.

Оторвавшись, Горин обернулся и, встретившись взглядом с Толкачевым, указал рукой на поле. Тот кивнул, подозвал Сысина, они влезли к Горину и стали рядом. Толкачев, показывая на поле, кратко объяснил работу. От пяти комбайнов зерно берет он с Сысиным, от остальных – Горин. Решено было подстраховывать друг друга, а чтобы комбайны все вдруг не остались без машин, первым возьмет зерно Сысин, потом Горин, а пока будет грузиться Толкачев, подъедет пустой Сысин.

Они въехали на пригорок за озерцом, выстроились в ряд навстречу полю, заглушили моторы и молча следили за накатывающимися на них и убегающими комбайнами. «Мы как три богатыря, – подумал Горин. – Только кто есть кто? Ну, Сысин, ясно, – Алеша Попович. А Илья Муромец? Здоровяк Толкачев на своем ЗИЛе или я – худой и бледный Горин – на длинном КамАЗе? Скорее, Илья Муромец – Толкачев. Он и стал в центре…»

Вдруг один из комбайнов застыл, и на нем ярко замигал маячок. Толкачев взглянул на Сысина, рука того дернулась к ключу зажигания, и машина Летчика понеслась по стерне, объезжая неподнятые рядки, к комбайну…

Тут же засверкал маячок на другом, и Горин, разволновавшись и не сразу включив двигатель, медленно двинулся к комбайну, так же, как и Сысин, объезжая рядки неубранного хлеба.

…Прошло три дня, и Горин втянулся в карусель под комбайнами. Работали они по 16—18 часов в сутки, но норму Горин делал процентов на семьдесят. Чуть больше набегало у Сысина. Норму выполнял только Толкачев. Горин видел, каким чертом тот крутился у комбайнов, и спросил бригадира – отчего такая норма?

– Экономисты перемудрили, – ответил Толкачев. – Да и как все учесть: погоду, дороги, поля, их урожайность, машины? Ты вон по три часа иной раз только грузишься. А погода? Дождь пошел – стоим, роса выпала – опять стоим… Ну, ничего, – расправил плечи Толкачев. – Возьмем свое на вывозке. Здесь перемудрили, а там недомудрили… По двести пятьдесят процентов делать будем, – сверкнул он белыми зубами. – Сегодня кончим пораньше – в баньку сходим, а завтра и начнем…

V

Утром в диспетчерской было собрание. Привыкший к тягучести и волынке собраний, проходивших в их заводском гараже, Горин удивился быстроте и деловитости утреннего. Первым выступил Холстов. Побритый, цветущий, мощный – он нравился всем. Это было заметно. Холстов сказал, что уборка практически кончилась, осталась «чепуха» – несколько низкоурожайных полей, на которые никто не рассчитывал, но коль там что-то выросло – надо убрать.

Чтобы подобрать «чепуху», оставили несколько машин. Это был самый больной вопрос. Но Холстов ловко и быстро его уладил, оставив под комбайнами машины водителей, провинившихся в чем-либо. Вслух об этом сказано не было. Наоборот, Холстов сказал, что этим водителям оказано доверие и так далее. Вслух Холстов пообещал надбавить размер премии. Бригадиром назначили Сысина. Леха Сысин был молод и еще не полюбил деньги. Он любил свободу (а бригадирство эту свободу давало) и согласился.