Текст книги "Стражи Красного Ренессанса (СИ)"

Автор книги: Евгений Шкиль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Однако медлить было нельзя. Сев за руль и кинув пистолет на соседнее сидение, Роберт выжал до предела педаль газа. Такси с диким скрежетом сорвалось с места. До Швейцарии оставалось всего каких‑то девять километров. Но ведь нужно пройти пограничный контроль, усиленный из‑за событий в Париже. Не так‑то просто теперь попасть в страну альпийских лугов, времена нынче иные. А потом доехать до ближайшей больницы. Но главное – это убедить пограничников, что ты гражданин Советской Конфедерации. Ведь Швейцария вот уже несколько десятилетий как наш союзник. Французского Роберт не знал, но был уверен, что прекрасно объяснится на немецком. В крайнем случае, поможет случайная спутница. Как ее, кстати, зовут?

Неожиданно звеньевой услышал слабый голос Марика, который словно прочитал мысли Гордеева.

– Tu es si belle, quand tu pleures. Comment t'appelles‑tu? – чуть слышно произнес Верзер.

Роберт посмотрел в зеркало заднего вида. Всхлипнув, девушка ответила:

– Jacqueline. Jacqueline Cambronne.

– Tu ressemble a la reine, – продолжил разговор хрипящий Марик, – quand je suis mort, ne manque pas a pleurer pres de ma tombe.

– Tu ne mourras pas, – сказала девушка и горько улыбнулась.

– Et si je ne meurs pas, – продолжил с натугой говорить Верзер, – alors, sois mon coeur car le mien me manque. Moi aussi, je suis de l'origine royal. J'ai Charlemagne comme aieule.

– Марик! – рявкнул Роберт, мало что понявший из разговора. – Бога ради, заткнись! Не трать силы! Я вытащу вас. Клянусь, вытащу! Успеешь наболтаться со своей принцессой, – звеньевой напряженно посмотрел вдаль, на зеленеющие холмы, и, смягчившись, добавил:

– Я вытащу вас. Клянусь.

До швейцарской границы оставалось три километра.

* * *

Роберта клонило в сон. Не помогал даже кофе. Он сидел в мягком удобном кресле в комнате ожидания. На столике стояли три пустые чашечки. В дальнем углу на таком же бледно – сером кресле примостилась француженка. Как там ее?.. Жаклин. Она, укрытая тонким одеялом, тихо посапывала и чему‑то улыбалась во сне, словно сегодняшний день был самым лучшим, самым светлым днем в ее жизни. Впрочем, вероятно, сейчас она переживала нечто такое, что кажется более реальным, чем наша жуткая явь. Жаклин была счастлива. Жаклин была другой. Жаклин исчезла из этого мира. По крайней мере, на несколько часов.

А Роберт опасался своих грез. Он закрывал глаза и вновь и вновь испытывал странные ощущения, пережитые в трансе и после него. Он видел себя сражающегося с джихадистами. Он снова брал на руки смертельно раненного Марика, и потом мчался на такси к Швейцарии, сообразив выкинуть пистолет в окно возле самой границы. И очень долго наперебой с Жаклин объяснял начальнику смены, здоровенному смуглолицому детине из элитного Альпийского дивизиона, что он гражданин Советской Конфедерации и ему срочно нужно в больницу. Нечаянная спутница стражей тыкала в нос незадачливому пограничнику свое водительское удостоверение, которое по счастью оказалось у нее в заднем кармане джинсов, сочиняя на ходу, что у Роберта и Марика джихадисты отняли документы. Ну или что‑то в этом роде.

Водительское удостоверение было пропущено через сканер, который подтвердил французское гражданство некой Жаклин Камбронн. Однако после этого еще целых мучительных три минуты начальник смены продолжал упорствовать, отбиваясь от звеньевого и девушки на смеси французского с немецким.

Наконец, бугай, почесав шеврон с нарисованным на нем арбалетом и надписью "Die Schweiz über alles", уступил и дал им в сопровождение две патрульные машины.

Теперь они находились в больнице, в комнате ожидания. Снаружи в коридоре их охраняли три полицейских. Через пару часов из Берна сюда должен прибыть советский консул, и тогда все встанет на свои места. Только бы Марик выжил. Сейчас его оперировали. Пуля вроде бы прошла в сантиметре от сердца…

Роберт услышал смех и, содрогнувшись, разлепил веки. Счастливая Жаклин кому‑то улыбалась, не открывая глаз. Вместо изодранной блузы на ней был медицинский халатик. Одеяло, которым укрывалась девушка, спало на пол.

Роберт посмотрел в окно. Вечерело. Жара не желала отступать. Однако здесь работал кондиционер, и потому было весьма прохладно. Звеньевой встал, бесшумно подошел к спящей красавице, поднял одеяло и укрыл ее.

Гордеев подумал, что еще недавно он так же укрывал Машу. Она была утешением, обезболивающим, она дарила отдохновение после тяжелых заданий. И вот теперь она исчезла, растворилась где‑то на пространствах, принадлежащих Корпорации. Что теперь делать?

Сердце кольнула печальная нежность. Теперь уже никогда он не сможет быть со своим зайчонком. Все напрасно. Все зря. Все тщета.

Роберту вспомнился девиз Казахской бригады, одного из четырех столпов, не считая стражей, на которые опирается Советская Конфедерация: "Жизнь только сон, смерть лишь мгновение".

Да, лучше бы жизнь оказалась сном. Мерзким жутким сном, который точно туман без труда разгоняет утренний ветер…

Роберт посмотрел на мирно дремлющую девушку и дважды коснулся губами лба и симпатичной родинки под левым уголком рта. Спи, Жаклин…

Спи…

Вернувшись на место, Гордеев сел в кресло, посмотрел еще раз на француженку, вспомнил, как она отчаянно сопротивлялась джихадистам и подумал, что не хотел бы такого же беспредела у себя дома, в Советской Конфедерации. Нет, лучше уж мы их, чем они нас… лучше мы их… мы их… мы…

Мысли вдруг потеряли осознанную четкость, и Роберт сообразил, что начал клевать носом. Он хотел подняться, выглянуть в коридор и попросить еще одну чашечку кофе, но глаза закрылись против воли, время вдруг замедлилось, а затем и вовсе потекло вспять, и страж провалился в небытие…

* * *

Когда Роберт открыл глаза, он обнаружил себя стоящим перед семиярусной китайской пагодой, сделанной, кажется, из желтого кирпича. Она находилась на склоне холма, плавно перетекающего в равнину, покрытую густой травой. Где‑то журчал ручей, а в листве непривычно зеленого дерева, расположенного сзади здания, пели невидимые птицы. Звеньевому сразу же понравилось это место. Так бы нырнуть в мягкую траву, вдохнуть наполненный густой свежестью воздух и, созерцая безмятежные молочные облака, застывшие в пронзительно синем небе, навсегда остаться недвижимым, беспамятным и безымянным. Не хотелось быть больше Робертом Гордеевым. Вообще никем не хотелось быть.

Однако звеньевой заметил чернеющий вход, и тут же неодолимая сила потащила его внутрь здания.

"Если бы я не имел имени, – подумал Роберт, – я бы остался здесь, мне даже сопротивляться бы не пришлось, просто не за что меня было бы зацепить".

В мгновение ока звеньевой оказался внутри небольшой комнатки, посередине которой стоял низкий темно – желтый столик. За столиком прямо на полу сидел добродушно улыбающийся китаец с бородкой, длинными волосами и залысиной, и Роберт сообразил, что это Лао – Цзы.

Мудрец сделал приглашающий жест, и Гордеев сел напротив него. Тут же сами собой возникли вопросы, так мучившие стража все последние месяцы.

– Осмелюсь ли я спросить у Вас, Преждерожденный, – тихо и почтительно заговорил звеньевой, – не потому ли я оказался перед Вашим благородным ликом, что сбился с пути и имею неправильное имя? Не потому ли я здесь, что путаю себя с собственными психозаготовками? Не потому ли, что не могу пересилить страсть к некой девице? Не потому ли, что, позабыв о ней, опасаюсь потерять себя и больше никогда не найти? Не потому ли, что боюсь, что личные интересы одолеют интересы общие, и я окажусь предателем?

Лао – Цзы ничего не ответил, лишь улыбнулся и провел рукой над столом. Только сейчас Роберт заметил лежащую перед собой карточку с напечатанными рядами цифр, на которых стояли деревянные бочонки. Рядом лежал мешочек с надписью "Русское лото".

Гордеев понял, что от него хочет мудрец, потянулся правой рукой к мешочку и вытащил оттуда бочонок с цифрой "7". Это не удивило звеньевого. Скорее наоборот, так и должно было быть. Семерка… вечная семерка. Она преследует его постоянно.

Роберт поставил фишку на пустующую клеточку, а Лао – Цзы протянул ему книгу. Звеньевой принял подарок, почтительно поклонившись. Это оказался священный трактат даосов – Дао дэ дзин. На русском языке. Обложка была приятна на ощупь. Мягкая, нежно – зеленого цвета. Гордеев открыл книгу, нашел чжан под номером семь и прочитал вслух:

Небо и земля – долговечны. Небо и земля долговечны потому, что они существуют не для себя. Вот почему они могут быть долговечными.

Поэтому совершенномудрый ставит себя позади других, благодаря чему он оказывается впереди. Он пренебрегает своей жизнью, и тем самым его жизнь сохраняется. Не происходит ли это оттого, что он пренебрегает личными интересами? Напротив, он действует согласно своим личным интересам.

Роберт попытался сообразить, что означает прочитанное, и как оно согласуется с заданным вопросом. Быть долговечным, живя не для себя… пренебрегать жизнью, сохраняя ее… отбросить личные интересы, тем самым действуя в своих интересах…

Неужели это и есть ответ на все вопросы?

Звеньевой с сомнением взглянул на Лао – Цзы и спросил:

– Преждерожденный, разъясните мне, глупому стражу, что значат эти слова. Значит ли это, что существуя не для себя, я позабуду о себе и потому никогда не перепутаюсь с собственными психозаготовками? Значит ли это, что пренебрегая своей жизнью, я отрину от себя страсть к некой девице? И останусь ли я самим собой, позабыв о личных интересах? Не лишусь ли пути? Да и каков может быть путь у стража?

И вновь Лао – Цзы, улыбаясь, ничего не ответил и лишь указал движением кисти на мешочек с надписью "Русское лото". Роберт второй раз потянулся к мешочку и вытащил бочонок с цифрой "77". Пролистав книгу, звеньевой нашел чжан с соответствующим номером и зачитал его:

Небесный путь напоминает натягивание лука. Когда понижается его верхняя часть, поднимается нижняя. Он отнимает лишнее и отдает отнятое тому, кто в нем нуждается. Небесный путь отнимает у богатых и отдает бедным то, что отнято. Человеческий же путь – наоборот. Он отнимают у бедных и отдает богатым то, что отнято. Кто может отдать другим все лишнее? Это могут сделать только те, которые следуют пути. Поэтому совершенномудрый делает и не пользуется тем, что сделано, совершает подвиги и себя не прославляет. Он благороден потому, что у него нет страстей.

Роберт поставил бочонок на пустующую клеточку, и все номера на карте оказались закрыты.

И что? Это мой путь? Путь стража?

Звеньевой поднял удивленный взгляд на Лао – Цзы. Но вместо мудреца он увидел Машу. Она смотрела на бывшего возлюбленного холодным, может быть, даже слегка враждебным взглядом.

– Зайчонок… – прошептал обескураженный Роберт.

Маша беззвучно пошевелила губами в ответ. Гордеев поднял руку навстречу возлюбленной. Девушка сделала то же самое. И когда ладони их соприкоснулись, Роберт понял, что дотронулся до зеркала, стоящего на темно – желтом столе. Просто в отражении вместо него самого была Маша, а до этого – Лао – Цзы.

Оказывается, все это время звеньевой общался с зеркалом.

Нереальность происходящего вызвала у Роберта острое подозрение. И тут его осенило, что он спит. В специнтернатах стражей учили многим вещам, в том числе и осознанным сновидениям.

"Жизнь лишь сон, – вспомнил первую часть девиза Гордеев, – если я могу управлять сном, значит – могу и жизнью. Просто нужно осознать свой путь…"

Роберт снова посмотрел в зеркало и на этот раз увидел собственное отражение. Такую же проекцию, как и Маша, как и Лао – Цзы, как и все остальные. Мы думаем, что видим других, но на самом деле созерцаем самих себя, психозаготовки, которых держим за подлинных людей, психозаготовки, которые принимаем за реальные страхи, психозаготовки, которые считаем настоящей жизнью. А ведь до них нельзя даже дотронуться. Потому что это только проекции, отражение нас самих во сне.

Однако осознанное сновидение на то и осознанное, что им можно управлять. Страж взглянул на зазеркального Роберта и сконцентрировался. Зеркало тут же треснуло и со звоном рассыпалось. Звеньевой вновь увидел Лао – Цзы, стоящего между двумя дверьми.

– Нужен ли в таком случае указанный путь? – спросил страж. – Важно ли все это?

Древний мудрец улыбнулся и развел руки в стороны. Страж увидел, как над левым входом загорелась надпись "Неважно", а над правым "Важно" и понял, что любой ответ будет правильным. Это ведь только сон.

Лао – Цзы поклонился, повернулся к звеньевому спиной и вошел в левую дверь. Страж, недолго размышляя, направился к выходу справа…

* * *

Когда Роберт открыл глаза, он увидел стоящую перед собой молоденькую блондинистую медсестру. Взгляд у нее был уставший и отстраненный. Она заговорила по – немецки:

– Герр Гордеев, ваш друг прооперирован и…

Медсестра неожиданно запнулась то ли от утомления, то ли от того, что собиралась сообщить нечто ужасное…

Роберт готов был услышать любой ответ. Сон странным образом повлиял на него. Теперь страж точно знал, что бы ни случилось, он не сойдет с того пути, на который встал. Небесный путь, отнимающий у богатых и отдающий бедным то, что отнято. Путь без корысти и страстей. Гордеев вытянул свой жребий в Русском лото и сделал свой выбор – Русский выбор. Он жил во сне, осознанном сне и пока не желал просыпаться.

Страж посмотрел на уставшую блондинку и спокойно спросил:

– Говорите, сестра, Марк Верезер жив?

Эпилог

Мой путь

4 октября 2093 года

Я имею тысячи имен и не имею ни одного. Я смертен, но я вечен, потому что существую не для себя. Сегодня меня зовут Роберт Джордан. Хотя еще два дня назад я был Робертом Гордеевым. Сегодня я гражданин Конфедеративных Штатов Америки. Сегодня я пошлый циник и умеренный расист, любитель дорогих машин и солнцезащитных очков.

Навигатор моего автомобиля утверждает, что я еду по Зонненаллее. Однако глядя в окно, невозможно найти никаких опознавательных знаков. Вокруг спиленные деревья, обугленные дома, разгромленные магазины. Кое – где на стенах чернеют надписи вроде "Deutschland für Allah", "Islam bleibt am Leben" и прочий фанатичный бред. Местами дорога, покрытая глубокими выбоинами, пришла в совершеннейшую негодность, и приходится замедлять ход, объезжая препятствия из раскрошившегося асфальта и куч неубранного мусора. Светофоры, естественно, не работают. Гостям Берлина не рекомендуется посещать район Нойкёльн. Впрочем, теперь здесь почти никто не живет, и опасности он практически не представляет. Я вот лично из живых пока увидел всего лишь пару – тройку бомжей.

Когда более чем два года назад Мухаммад аль – Одахри совершил государственный переворот, и во Франции началась гражданская война, а в немецкие земли хлынул поток беженцев, правительство двуединой Германии всерьез обеспокоилось угрозой евроджихадистской революции. Поэтому в качестве превентивной меры Турецкая гвардия Бундесвера прошла огнем и мечом по многим неблагополучным районам городов. Вот и остались от Нойкельна рожки да ножки. Права человека уже давно превратились в нелепый атавизм.

Конечно же ни один нормальный человек не будет ошиваться в этих погибших трущобах, но я ведь сегодня Роберт Джордан, военный историк по специальности. И мне интересно увидеть собственными глазами следы недавних зачисток.

Навигатор сообщает, что моя машина находится на Урбанштрассе. Здесь немного веселее. Я поворачиваю голову направо и вижу перед заброшенным серым панельным домом сборище каких‑то ниггеров и цветных, греющихся возле ржавых бочек с огнем. Несмотря на октябрь на улице холодно и того и гляди начнет срываться снежок. Может быть, ученые головы все‑таки правы, Гольфстрим остывает и глобальное похолодание, по крайней мере, в Европе – не за горами? В любом случае в моей жизни этот факт мало что изменит. Сегодня я Роберт Джордан. А завтра… завтра я уже буду другим…

Люди, одетые в лохмотья, с любопытством и ненавистью взирают на мой автомобиль. Оно и понятно: не часто здесь можно увидеть настоящую "Хонду" японской сборки. Все‑таки опасно кататься одному по Южному Берлину. Но честь истинного дикси заставляет презирать страх.

Чтобы как‑то отвлечься от созерцания местной убогости я приказываю компьютеру включить радиотрансляцию SU News. На английском языке, разумеется. В Советах сегодня отмечают День расстрела Надежды. Столетний юбилей. И русские каналы только о нем и вещают. Проводят траурные мероприятия, возлагают венки, делают исторические экскурсы, в прокат запущено несколько экшенов на данную тему, политологи с серьезными лицами будут рассуждать о великой трагедии для всей планеты и прогрессивного человечества.

Все правильно, так и должно быть. Владеющий информацией – владеет миром.

Между тем мой автомобиль сворачивает на Мерингдамм. Дома, хоть и грязные, здесь выглядят достаточно прилично, некоторые даже сохранили черты немецкого архитектурного своеобразия. Тут уже кипит настоящая жизнь. Какие‑то мотоциклисты с подозрением глазеют на мою "Хонду". То ли байкеры, то ли хрен пойми кто. По обочине прохаживаются девицы в теплых куртках, но с оголенными ногами. Блондинистый паренек смотрит на меня, поднимается с ящика и идет к дороге. Видимо, хочет предложить дурь. Я поддаю газу, и он, недовольный, выкрикивает что‑то обидное на нойканакише, помойном диалекте отребья. Район этот называется, кажется, Кройцберг…

Я проезжаю по мосту мимо хипующих безвозрастных недоносков. Один из них мочится прямо в реку, а рядом с ним, несмотря на холодную погоду, приспустив штаны, сношается парочка без внешних признаков пола в позиции "раком". Трудно определить, традиционная это любовь или нетрадиционная, но в любом случае, мне, как истинному белому протестанту англосаксонского происхождения, коим я буду оставаться в ближайшие несколько часов, смотреть на сие непотребство противно. Женщина должна быть женщиной, а мужчина – мужчиной.

Оповещение навигатора пробивается сквозь болтовню ведущей канала SU News. Я на Вильгельмштрассе и до Новой Берлинской стены остается совсем немного. Давным – давно столица Германии, впрочем, как и вся страна, была разделена надвое. И немцы считали это высшим несчастьем для своей нации. Потом произошло долгожданное объединение, и, казалось, теперь мир и благоденствие воцарятся на родине Шиллера и Гете.

Но проблемы так просто не уходят. Следующие поколения быстро позабыли и о Шиллере и о Гете, и о стене. А приезжим это тем более было неинтересно. Началось новое размежевание, новый раскол. Не привнесенный извне, но созревший изнутри.

И вот нате, пожалуйте: четыре из двенадцати районов Берлина огорожены Новой стеной. С колючей проволокой, вышками, пулеметными гнездами, камерами наблюдения, бригадами быстрого реагирования и прочими интересностями. И такие же закрытые зоны имеются в Гамбурге, в Мюнхене, в Кельне и в прочих городах и сельских территориях. Уже не первый десяток лет существует две Германии. Одна преимущественно турецко – немецкая: чистая, ухоженная с довольно высоким уровнем жизни и другая: убогая, разноплеменная, безродная, тонущая в наркотическом угаре, религиозном фанатизме и нищете.

На какое‑то мгновение Роберт Гордеев теснит Роберта Джордана, и я начинаю думать о том, что, если бы в России остались у власти кремлевские номенклатурщики и либерал – олигархи, у нас могло бы быть что‑то похожее… хотя, нет… намного хуже… намного…

Я подъезжаю к контрольно – пропускному пункту, знаменитому чекпоинту Чарли. Теперь он на квартал левее, чем был сто с небольшим лет назад. Сама стена двадцать первого века огораживает меньшую площадь Берлина, нежели стена века двадцатого. Однако это ничего не меняет: стены создаются для того, чтобы разделять.

Я останавливаюсь, приказываю компьютеру выключить радио. В черных воротах, возвышающихся надо мной гигантским исполином, появляется отверстие, из которого вылазит пулеметный ствол. Я смотрю прямо в дуло и ослепительно улыбаюсь.

Слышится жужжание – машину облетает минилевимаг, формой напоминающий зрелую дыню, но только раза в три больше. Это называется предварительное сканирование. На наличие взрывчатки, наркотиков и прочих запрещенных веществ. Автомобиль мой, конечно же, опознан. Несколько часов назад некий Роберт Джордан покинул Берлинскую Закрытую Зону. Официальная версия: съемка для исторической хроники злополучных районов Нойкельн, Лихтенберг и пригородов столицы; неофициальная: оплата важной информации одному из лидеров панъевропейского подполья, который уверен, что его финансируют американцы, а не русские.

Минилевимаг, наконец, заканчивает сканирование, пулеметный ствол исчезает, и ворота, тяжело скрипя, расходятся. Я въезжаю внутрь чекпоинта. Здесь весьма просторно, но неуютно. Голые стены, высокий потолок, абсолютно гладкий пол, и все это какого‑то отвратительно коричневого цвета. Одним словом, гигантский куб, выкрашенный изнутри дерьмом. Складывается ощущение, что ты один в целой вселенной, а вселенная эта целиком состоит из каловых масс. Такой вот иллюзорум.

В стене неожиданно открывается проход, и в нем появляется женщина в полицейской форме с валидатором в руках. Невысокая чернобровая смуглянка с вытянутым, не очень красивым лицом. Так как я сейчас Роберт Джордан, то с легким пренебрежением думаю, что она, скорее всего, полукровка. И зовут ее соответственно: какая‑нибудь обермайстер Гюльчатай Доротея Меркель.

Женщина направляется ко мне. Я опускаю стекло и протягиваю ей пластиковую паспорт – карточку. Она вставляет ее в валидатор и ждет несколько секунд, а потом задает глупый самоочевидный вопрос:

– Heißen Sie Robert Jordan? Sind Sie der Bürger von den Konföderierten Staaten von Amerika?

Что отличительно, говорит на правильном немецком, не на канакише или какой‑нибудь другой дряни. Гордится родиной. И ведь, главное, наверняка знает английский, но принципиально хочет показать свою активную гражданскую позицию. Что ж, дорогая Гюльчатай, ты истинная арийка.

Я отвечаю ей с легкой иронией:

– Ja, steht es dort doch nicht geschrieben?

Она смотрит на меня исподлобья с таким видом, как будто я ей только что предложил оральный коитус. Да у тебя комплексы, детка…

– Hier steht es auch geschrieben, – говорит она, пытаясь казаться равнодушной, – dass Sie Geschichtsforscher sind und Deutschland zwecks der Forschung von der Nazi‑Vergangenheit gekommen sind.

На слове "Nazi" голос ее подрагивает, и глазки загораются нездоровым любопытством. Вот он, бич всех полукровок. Почему‑то их всегда намного сильнее остальных интересуют проблемы расизма, нацизма, семитизма, антисемитизма и прочих " – измов", которые делят человечество на сверхлюдей и унтерменшей. У тебя железно комплексы, детка…

– Ja, das stimmt, – я снимаю солнцезащитные очки и ослепительно улыбаюсь.

На Гюльчатай – Доротею это действует самым неожиданным образом. Она краснеет. Оно и понятно: благодаря наномаску, я сегодня блондин с темно – голубыми глазами. Ты ведь, детка, всегда мечтала лечь под арийца, а у тебя из трахарей только чистокровные тюрко – ниггеры… комплексы… комплексы… куда ж без них?..

– Sie haben eine interessante Arbeit, – говорит она, пытаясь взять себя в руки.

– Arbeit macht frei, – отвечаю я.

Гюльчатай – Доротея смущается еще сильней. Знакомая любому почитателю свастики фраза. Мне начинает казаться, что каждый день перед сном она молится на портрет старины Адольфа, а вместо молитвенника держит в руках Майн Кампф.

– Solche wie Sie wecken bei einiegen Erbostheit, – говорит она, извлекая паспорт из валидатора, – und bei anderen Bewunderung.

Мой ответ не заставляет себя ждать:

– Jedem das Seine.

Глаза ее слегка увлажняются, она медлит, будто желает что‑то сказать, но не решается. Не сомневаюсь, что такие как я вызывают у нее не озлобление, а именно восхищение. Ну же, давай, ты же, полукровка, мечтающая о чистой расе, эмансипированная бабенка, предложи мне, Гюльчатай, свидание. Не лишай меня удовольствия отказать тебе в самой скабрезной форме.

Взгляд женщины скользит по моему плечу и останавливается на руке, на татуировке в виде тройного "К".

– Ku‑klux‑klan? – спрашивает она.

Я, не скрывая иронии, отвечаю:

– Nein, Kinder, Kirche, Küche.

Лицо тюрко – арийки, у которой напрочь отсутствует чувство юмора, каменеет. Ну да, задел за больное, указал место. А ведь она совсем другого мнения о себе.

– Herzlich willkommen, – цедит она сквозь зубы, возвращает паспорт, и спешно удаляется.

Прощай, Гюльчатай, или как там тебя…

Открываются ворота, и я въезжаю в Закрытый Берлин. Это совсем иной мир. Чистый, стерильный, утыканный камерами наблюдения. На улицах автомобили, в основном на электродвигателях. Справа от меня что‑то вроде сквера, засаженного вечнозелеными деревьями. Из‑за генной модификации они не сбрасывают листву даже зимой. Слева пятиэтажки. Стены их покрыты специальным напылением, которое меняет цвет домов в зависимости от времени суток. Сейчас здания бледно – серого цвета, однако ночью они будут светиться, так что потребность в электрическом освещении улиц снижается. Дороги блестят – они моются спецсредствами. И, несмотря на октябрь, пахнет весной. Все те же вечнозеленые деревья испускают феромоны, благотворно действующие на человеческую психику. Такой вот элизий. Несмотря на упадок Европы, здесь до сих пор есть чему подивиться…

Внутри меня Роберта Джордана невольно теснит жлоб. Завистливая, мелочная, заносчивая в своей косности скотина. Она мне знакома. Более того она знакома каждому русскому человеку со времен Петра Великого, со времен Смуты, может быть, даже со времен Ивана Грозного… впрочем неважно. Эта внутренняя тварь в зависимости от обстоятельств и полученного в детстве и юношестве внушения либо верещит о говно – стране, сраной рашке, которую надо бы преобразовать до полного уничтожения, либо о великой духовности великого народа – богоносца, для которого татьба и мздоимство суть проявления этой самой духовности и патриотизма.

Выйду в поле, сяду посрать,

В поле сплошь одна благодать.

Ай, кудрявый лен да златая рожь,

А ты любишь Россию да срёшь.

Ну, как‑то так…

Без всякой пощады я молниеносно рву внутреннего жлоба на части. Как говаривал товарищ Кашин, мы должны выдавливать из себя западника, мы должны выдавливать из себя антизападника, русские должны быть русскими без привязанностей и отвращения к чужим культурам. Впрочем, это касается и всех остальных народов.

Да, я помню все свои сны: "…он благороден потому, что у него нет страстей".

Я останавливаюсь на перекрестке – в отличие от Нойкельна в Закрытом Берлине светофоры работают. На противоположной стороне улицы вспыхивает голографическое изображение. На сцене, в клубах огня и дыма отжигают гитаристы, а под ними беснуется темный людской океан. Это реклама метал – группы Red Guard. Они приезжают на гастроли в Германию и скоро будут в Берлине.

Полтора года назад неизвестно откуда возникшие парни буквально взорвали сперва советские, а затем и мировые топы. Ребята поют на разных языках, в основном, конечно, на английском и русском. Недавно они выпустили альбом, который называется, кажется, Hearts in Atlantis. Есть у них свои хиты, но также часто прохаживаются по каверам. Мне вспоминается такая строчка:

I see a black door and I want it painted red.

Ну, как‑то так…

Весь голографический объем заполняет пламя, которое выплясывая и переливаясь бесчисленными оттенками красного, преображается в лицо солиста группы – Неистового Марко. Примерно год назад поклонниц Red Guard постиг неприятный сюрприз: Неистовый Марко женился на юной и прекрасной эмигрантке, вечной спутнице знаменитого солиста некой Жаклин Камбронн. Он даже посвятил ей песню на четырех языках:

Не нужны мне мулатки и не нужен мескалин,

У меня есть ред – метал и моя Жаклин…

Ну, как‑то так…

В Германию, правда, Жаклин приехать не сможет, поскольку на девятом месяце…

Я подмигиваю голографическому Марко. На страже Конфедерации, брат! Ты все‑таки перевелся во Второй отдел…

Загорается зеленый свет, я нажимаю на педаль газа, автомобиль трогается. Спустя минуту навигатор сообщает, что я свернул на Унтер ден Линден. Я и сам вижу. Слева и справа – вечнозеленые геномодифицированные липы, исторгающие райский аромат. А под ними прогуливаются улыбающиеся прохожие. Создается впечатление, что сейчас на дворе и не октябрь вовсе, а май. Вечный май. Впечатление портит разве что теплая одежда на людях. Думают ли они хоть иногда о том, что в километре от них существует стена, за которой начинается другая жизнь? Вряд ли. Нация ведь не разделена, как сто с лишним лет назад. Такое понятие вообще практически исчезло из европейского лексикона. Швейцарцы и финны не в счет. Теперь есть те, кому повезло и те, кому не посчастливилось оказаться в Закрытой зоне. Без национальности, без языка, без принципов, без прошлого. Что у них может быть общего? Впрочем, это не мои проблемы. У меня есть своя страна и своя миссия.

Я паркуюсь возле шестиэтажного дома, беру с заднего сидения чемоданчик и выхожу на улицу. Холод и терпкий аромат заставляют на мгновение растеряться. Все‑таки есть нечто извращенное в липах, цветущих осенью. От такой противоестественности мозги напрочь отказывают. Да уж… это действует покруче любых масс – медиа.

Однако я беру себя в руки и неторопливо осматриваюсь. На здании, на рекламных щитах, на дорожных знаках, на деревьях, везде понатыканы камеры. Понятно, что я конкретно засвечусь и никогда больше не смогу посещать Германию. И не только ее, но и любую страну, где есть филиалы Всемирной Энергетической Корпорации. Но эта миссия – дело личной чести. После нее я стану куратором, после нее я могу получить даже орден "Серебряного воробья", и в мои обязанности не будет входить личное участие в выполнении заданий. Однако преференции – вовсе не самоцель.

Я подхожу ко входу одного из подъездов. На двери сканер. Я прислоняю к нему ладонь. Руки мои покрыты тончайшей пленкой. Сканер опознает меня как герра Дурана Вестервалле, живущего на четвертом этаже в квартире номер одиннадцать. Сейчас он находится в Закрытом Гамбурге на Всегерманской Конференции по проблемам копрофагии и копрофобии, и потому я могу смело воспользоваться его личными данными, вряд ли он появиться на Унтер ден Линден в ближайшие несколько часов. Дверь автоматически открывается, и я захожу в подъезд. Возникает мысль, что меня снова преследует семерка, ведь если от номера квартиры отнять этаж…

Я усмехаюсь собственной глупости и не спеша поднимаюсь наверх. Мне нужна соседка герра Вестервалле. На четвертом этаже я останавливаюсь перед квартирой номер двенадцать. Здесь живет некая фройляйн Маргарет Хазе. К ней‑то в гости я и собираюсь. Я открываю чемоданчик. Внутри электронный аппарат, видом схожий с ноутбуком. Называется он "Фаг Лямбда". В честь одного замечательного вируса. Все киберконы в Закрытом Берлине объединены в единую систему и обладают антиплазмоидной защитой. Если я сейчас вырублю с помощью плазмоида один конкретный квартирный киберкон, то в Центр безопасности поступит сигнал о несанкционированном вторжении, и спустя пять минут сюда приедет группа быстрого реагирования. "Фаг Лямбда" действует по – другому. Он встраивается в электронный мозг киберкона.