Текст книги "Воспоминания о Евгении Шварце"
Автор книги: Евгений Биневич
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)
Незадолго до смерти Шварца вышел однотомник его пьес. Он подарил мне экземпляр книги, подписавшись так: «Шварц, человек, тень».
Хочу объяснить смысл этой подписи.
Как-то он принес мне номер польской газеты, кажется, «Жице литерацке». В нем была опубликована большая статья о нем, написанная одним польским литератором (6). Статья не совсем обычная. Автор писал о Шварце, как о драматурге, уже широко известном и любимом в Польше, основываясь не столько на оценке его сочинений, сколько на личных впечатлениях от общения с ним.
А встретился он с ним при не совсем обычных обстоятельствах. Дело было в Таджикистане в годы войны. Шварц работал заведующим литературной частью ленинградского Театра комедии, оказавшегося в Душанбе в пору эвакуации. Там же жил и польский литератор, покинувший родину, когда ее захватили германские фашисты.
Автор рассказывает следующий эпизод. Однажды русских писателей попросили выступить со своими произведениями в детском доме для сирот, эвакуированных из разных мест в глубокий тыл. Детский дом находился в нескольких километрах от города. Транспорта не было. Дорога была ужасная. Шли пешком, изнемогая от усталости и жажды. Детей застали в крайне тяжелом настроении – они было удручены, казались потухшими, как бы отсутствующими. Наладить с ними контакт было невозможно. Равнодушно, почти не вслушиваясь, принимали они выступления писателей. Ничто их не интересовало. Наконец вышел Шварц. Он подсел прямо к ребятам. И заговорил. Стал рассказывать какие-то истории полуфантастического характера. Рассказывал весело, почти безмятежно. Ребята оживились, у них порозовели щеки, глаза засветились. Они придвинулись к Шварцу и не отрываясь слушали его. Они стали неузнаваемы. К ним вернулось детство.
Оттолкнувшись от этого эпизода, автор статьи выразительно и тонко охарактеризовал Шварца, художника двух неотделимых друг от друга «ипостасей» – реальной и сказочной, человека с неиссякающей душевной добротой.
Он назвал статью: «Шварц, человек, тень».
(1965)
Ольга Форш
Из романа «Сумасшедший корабль»
<…> Пронеслась весть, что идет «любимец публики» Геня Чорн (1) с своей труппой. Превалирование воображения над прочим умственным багажом было в голодные годы спасительно. Геня Чорн – импровизатор-конферансье, обладавший даром легендарного Крысолова, который, как известно, возымел такую власть над ребятами, что, дудя на легонькой дудочке, вывел весь их мелкий народ их немецкого города заодно с крысами, – Геня Чорн сорганизовал недомерков мужского и женского пола из всех кают Сумасшедшего Корабля (2). Сейчас он вознес римский свой профиль и скомандовал:
– Встреча флотов Антония и египетской Клеопатры. За отсутствием кораблей и подходящих героев действие будет представлено одним первым планом – игрой восхищенных дельфинов. Дельфины, резвитесь!
Геня Чорн одним профилем возбуждал честолюбие труппы. Дельфины-недомерки, чтобы перенырнуть друг друга, в кровь разбили носы. Пострадавших восхищающий Чорн вывел перед всеми и сочувственно возгласил:
– Почтим плеском ладоней героев труда!
Потом перешли к гвоздю труппы – «Посадка в Ноев ковчег и коллективное построение слона».
Менее доверчивый к Божьему промыслу, чем праотец Ной, Геня Чорн заявил, что в ковчег сажать будет не «пары чистых с нечистыми», как до революции было принято, а созвучней эпохе – для защиты ковчега, в него первыми сядут войска.
Сам ковчег объявлен был невидимкой, как приставший к пристани на реке Карповке у Дома Литераторов, – но парад погружаемых войск был вострублен.
Протопала тяжело пехота, резвей – кавалерия и, наконец, несколько непристойно подчеркнувшая свой род оружия артиллерия. Публика развеселилась и, сидя на «Энциклопедическом» как на былом мягком, писатели ждали, как дети, каким образом Геня Чорн введет нерассыпанным в узкие двери уже громко трубившее хоботом коллективное построение слона… <…>
За залами, в интимной гостиной, любимец Корабля Геня Чорн ставил в сотрудничестве недомерков по инсценировке Вовочки (3) новый вариант на «Бриллианты пролетарского писателя Фомы Жанова» (4).
Корабельная прима-красавица Ия (5), предмет мечтаний на побывку с ней в загсе юнцов, изображала проституточку Соньку Ноган. Эта Сонька Ноган, распропагандированная культкомиссией, став гражданкой и перейдя на честную труджизнь, сочла долгом сообщить в ВЧК, что у одного из ее бывших гостей на подштанниках была графская корона. Эта корона оказалась истинной сущностью, утаённой в анкетах, пролетарского писателя Фомы Жанова. Роль Фомы Геня Чорн назначил выполнять приехавшему из Москвы на гастроли писателю Сосняку (6). ВЧК приказала Соньке Ноган принести ей поличные с графской короной. Сонька шагнула на писателя Сосняка, симулируя жестами исполнение предписания, и: «Тушит свет!» – щадя целомудрие зрителя, крикнул Чорн. Сосняк, взволнованный красотой Соньки, ожидая легчайших ее касаний, встав со стула, пошел сам навстречу событиям. Сонька взвизгнула. «Свет обратно!» – крикнул Чорн и педагогически сказал Сосняку: «Ваша роль, товарищ, определенно пассивна и эпизодична. Прошу сесть обратно». Сосняк, возбужденный чарами Соньки Ноган, загремел мимо стула на штучный паркет, но не потерявший присутствия духа Геня Чорн вызвал «скорую помощь». Трем недомеркам, вставшим на четыре ноги, был возложен на спины Сосняк и вывезен в анатомический для ампутации ног и рук.
Грохотал смехом зал <…>
Корней Чуковский
Из «Чукоккалы»
Евгений Львович Шварц, драматург, автор «Тени», «Дракона», «Обыкновенного чуда», до сих пор не вполне оценен современниками. Это был большой и своеобразный талант, со своим собственным обаятельным стилем, один из самых остроумных людей, каких я когда-либо знал. Некоторые из его шутливых экспромтов сбереглись в моем альманахе «Чукоккала».
К сожалению, в Чукоккале очень мало материалов, относящихся к Серапионовым братьям. Эта литературная группа возникла в Доме искусств. То были молодые писатели, многие из которых впоследствии сыграли заметную роль в советской литературе: Константин Федин, Мих. Зощенко, Мих. Слонимский, Всеволод Иванов, Елизавета Полонская, Вениамин Каверин, Лев Лунц, Николай Тихонов, Николай Никитин. На их собраниях часто бывали Юрий Тынянов, Евгений Шварц и Валентин Стенич.
В 1922 году тяжело заболел Лев Лунц. Ему пришлось спешно уехать за границу лечиться. Серапионы устроили прощальную вечеринку. В тот день у меня не было возможности участвовать в ней, и я попросил Евгения Шварца, бывшего в то время моим литературным секретарем, передать мой привет отъезжающему, причем предложил Евгению Львовичу взять с собой на вечеринку Чукоккалу, чтобы каждый участник чествования написал там о Лунце хоть несколько строчек. Но Шварц, опасаясь брать с собой такую книгу на пиршество, оставил ее дома в ящике своего стола. Явившись ко мне на другой день с повинной, он объяснил свой нерадивый поступок такими стихами:
Отрывок из трагедии «Секретарь XV»
Монолог секретаря. Д. V, картина VIII
Секретарь.
Корней Иванович! Чукоккала была
В руках надежных! Невозможно быть,
Чтоб мы в своем веселом пированьи
Забыли осторожность. Лева Лунц,
И Федин, и Замятин, и Каверин,
Полонская известная, Гацкевич[23]23
Гацкевич – впоследствии жена одного из Серапионов, Николая Никитина, – Зоя Александровна Никитина.
[Закрыть]. (1)
И Харитон[24]24
Харитон – Лидия Харитон, постоянная участница собраний Серапионов.
[Закрыть]. (которые дрожали
Благоговейно) – все они
Чукоккалу пытались обесчестить.
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля!
И вот я, притворившись огорченным,
В разгаре пира, глядя, как Радищев[25]25
Радищев – ранний псевдоним моего сына Николая Чуковского.
[Закрыть],
Ваш родственник (и сам в душе палач),
Пьет пиво и кричит: «Эван-эвое!»,
Как Лева Лунц почесывает челюсть
Слегка испорченную. Как старик Замятин
Жует мундштук с английскою улыбкой, —
Я произнес дрожа, как прокаженный:
«Увы мне! Братья…» Все остолбенели —
Радищев уронил котлетку. Лева
Воскликнул: «мама!»[26]26
В студии часто дразнили Лунца, который по молодости лет, говоря о литературе, постоянно ссылался на авторитет матери. Мне запомнилось насмешливое двустишье Владимира Познера:
А у Лунца мама есть,Как ей в студию пролезть.
[Закрыть], засмеялась Зоя,
Замятин плюнул. «Братья!» – я заплакал.
Чукоккала лежит в моей квартире,
Нечаянно покинутая. Фреры![27]27
Фраеры – русифицированное французское слово «братья».
[Закрыть].
«Экрир е дифисиль![28]28
«Экрир е дивисиль» – «Писать трудно» (франц.). По словам Горького, девиз Серапионовых братьев, которым они приветствовали друг друга при встречах.
[Закрыть] И трудно
Служить безукоризненно. И я
Обычно аккуратный – опозорен!»
Умолкли все. И в мертвой тишине
Стучали слезы в грязные тарелки.
И вдруг М. Л. Слонимский,
Потомок Венгерова, Вестника Европы
И Стасюлевича[29]29
Отец Михаила Леонидовича Слонимского был известный публицист, сотрудник «Вестника Европы», выходящего под редакцией М. М. Стасюлевича. Дядей М. Л. Слонимского был профессор-литературовед Семен Афанасьевич Венгеров.
[Закрыть], заговорил, качаясь:
«Мы возьмем бумажки и напишем
Слова для Лунца лестные. И завтра
В Чукоккалу их, поплевав, наклеим» —
Восторженные вопли! – и котлета
Исчезла в пасти сына вашего. И Лева
Сказал: «Не надо мамы!» И опять
Замятин улыбнулся по-английски.
* * *
К 1924 году Серапионы сочли себя вынужденными поступить на государственную службу и стать работниками разных издательств. Михаил Слонимский пишет об этом в своих мемуарах так: «К тому времени мы уже состояли в редакциях. В только что основанном журнале „Звезда“ работал К. Федин, до того редактировавший журнал „Книга и революция“. Александр Лебеденко, в ту пору начинающий прозаик и ответственный секретарь „Ленинградской правды“, привлек меня в редакцию журнала „Ленинград“. Нам вместе с друзьями нашими из числа пролетарских писателей прозаиком Сергеем Семеновым и поэтом Ильей Садофьевым удалось организовать в Госиздате издание альманаха „Ковш“»[31]31
Мих. Слонимский. Книга воспоминаний. М.; Л., 1966, стр. 83.
[Закрыть]. По этому поводу Евгений Шварц написал в Чукоккале такую сатиру:
Стихи о Серапионовых братьях, сочиненные в 1924 году
Серапионовы братья —
Непорочного зачатья.
Родил их «Дом искусств»
От эстетических чувств.
Михаил Слонимский:
Рост исполинский —
Одна нога в Госиздате
И не знает, с какой стати,
А другая в «Ленинграде»[32]32
Издаваемый в 1924 г. журнал (здесь и далее примечания в квадратных скобках принадлежат Е. Л. Шварцу).
[Закрыть] (3)
И не знает, чего ради.
Голова на том свете,
На дальней планете,
На чужой звезде,
Прочие части неизвестно где.
Константин Федин
Красив и бледен.
Пишет всерьез
Задом наперед[33]33
Намек на композицию романа «Города и годы».
[Закрыть],
Целуется взасос
И баритоном поет.
Зощенко Михаил
Всех дам покорил —
Скажет слово сказом[34]34
«Скажет слово сказом…» – В то время критики хором сообщали читателям, что Зощенко пишет «сказом».
[Закрыть],
И готово разом [35]35
Есть вариант более удачный, но менее приличный.
[Закрыть].
Любит радио,
Пишет в «Ленинграде» о
Разных предметах
Полонская Елизавета.
Вениамин Каверин
Был строг и неумерен.
Вне себя от гнева
Так и гнул налево.
Бил быт,
Был бит[36]36
«Бил быт, был бит…» – Самые молодые из Серапионов, Лунц и Каверин, восставали в то время против бытовой литературы. Им казалось, что бытовая нравоучительная литература, сыгравшая такую огромную роль в XIX веке, теперь, после катастрофических потрясений, которые пережило человечество, уже не может отвечать запросам нового поколения читателей. Им казалось, что нужна литература бури и натиска, бешеных страстей и трагедий. Против этих взглядов ополчилась тогдашняя критика.
[Закрыть]. —
А теперь Вениамин
Образцовый семьянин,
Вся семья Серапионова
Нынче служит у Ионова[37]37
Ионов – директор «Всемирной литературы».
[Закрыть].
Е. Шварц.1928. 15/III
В Чукоккале сохранились экспромты Евгения Шварца. Однажды он написал о Михаиле Слонимском:
Миша – пророк
Федин уехал в Крым за неделю до землетрясения. Слонимский сказал: – Федин уехал встряхнуться.
Так и вышло.
18/IX 27 г.
Иеромонах Е. Шварц
А вот стихи, которые Евгений Шварц написал в Чукоккалу по поводу того, что некий администратор, человек бестолково запальчивый, внезапно из пустого упрямства отказался уплатить гонорар ряду авторов (в том числе Юрию Тынянову).
Экспромт пародирует речь этого взбалмошного деятеля.
Приятно
Приятно быть поэтом
И служить в Госиздате при этом.
Служебное положение
Развивает воображение.
11/IX 1927 г.Е. Шварц
Авторы и Леногиз
Сочинение Е. Шварца
Все у нас идет гладко,
Только авторы ведут себя гадко.
Прямо сказать неприятно —
Не желают работать бесплатно.
Все время предъявляют претензии:
Плати им и за рукописи, и за рецензии,
И за отзывы, и за иллюстрации,
Так и тают, так и тают ассигнации.
Невольно являются думы:
Для чего им такие суммы?
Может, они пьют пиво?
Может, ведут себя игриво?
Может, занимаются азартной игрой?
Может, едят бутерброды с икрой?
Нельзя допустить разврата
Среди сотрудников Госиздата.
Первый Всесоюзный съезд писателей состоялся в Москве в августе 1934 года.
Мы, ленинградские писатели, ехали на съезд веселой и дружной компанией. Тогда же в поезде появились записи в Чукоккале:
Кто приехал на съезд?
Во-первых, Б. Рест,
Во-вторых,
Г. Белых,
Шишков,
Козаков,
К.Чуковский
(Украшение Большой Московской),
Лебеденко,
Черненко,
Миттельман
(который о съезде напишет роман),
Моргулис
(которые еще, в сущности, не проснулись),
И, наконец, я сам:
который от счастья близок к небесам!
15/VIII Столовая (Бывшая Филиппова)
Перечень расходов на одного делегата (4)
* * *
Второй Всесоюзный съезд советских писателей открылся 15 декабря 1954 года в Большом Кремлевском дворце. На торжественном открытии съезда я сел рядом с Евгением Шварцем, который тут же написал мне в Чукоккалу:
Филиал Чукоккалы № 14
Во Дворце 15 декабря
Не всякий Шваре́ц
Попадает во дворец.
Е. Шварцб. секретарь К. Чуковского
Из письма Е. Л. Шварцу от 28.10.56 (5)
…А между тем изо всех писателей, на которых Вы тогда, в 20-х годах, смотрели снизу вверх, Вы, дорогой Евгений Львович, оказались самым прочным, наиболее классическим. Потому что, кроме таланта и юмора, такого «своего», такого шварцевского, не похожего ни на чей другой, Вы вооружены редкостным качеством – вкусом – тонким, петербургским, очень требовательным, отсутствие которого так губительно для нашей словесности. И может быть хорошо, что Вы смолоду долгое время погуляли в окололитературных «сочувствователях»; это и помогло Вам исподволь выработать в себе изощренное чувство стиля, безошибочное чувство художественной формы, которое и придает Вашим произведениям такую абсолютность, безупречность, законченность…
А святые двадцатые годы вспоминаются и мне, как поэтический Рай. И неотделим от этого Рая – молодой, худощавый, пронзительно остроумный, домашний, родной «Женя Шварц», обожаемый в литературных кругах, но еще неприкаянный, ненашедший себя, отдающий все свое дарование «Чукоккале». 20-е годы, когда мы не думали, что Вам когда-нибудь будет 60, а мне 75, и что те времена станут стариной невозвратной. И Дом искусств, и «Серапионовы братья», и Тынянов, и Зощенко, и Олейников, и Миша Слонимский, и Генриэтта Давыдовна, и Маршак (тоже худощавый, без отдышки, без денег) – все это так и ползет на меня, стоит мне только подумать о Вас и о Вашей блистательной литературной судьбе.
Любящий Вас К. Чуковский (прадед).
До скорого свидания
Михаил Слонимский
Вместе и рядом
Евгений Шварц приехал в конце 1921 года в Петроград вместе с Ростовским театром и просто, легко, естественно, словно для того только и прибыл, вошел в нашу молодую литературную компанию. Без лишних слов и объяснений, по чутью, по какому-то внутреннему чувству сходились молодые люди в то удивительное время, и Шварц, южанин среди северян, актер среди начинающих писателей, сразу был признан «своим». В нем ощущалась та же настроенность, что и у нас, петроградцев, собиравшихся в Доме искусств и влюбленных в Горького, своего учителя. Только у Шварца еще ничего не было написано, ничего – ни удачного, ни неудачного. То есть, может быть, он что-нибудь писал уже и тогда, но не показывал нам.
Мы-то считали, что он неизбежно станет писателем. Не сегодня – так завтра, не завтра – так послезавтра. Уж очень этот молодой, темпераментный актер, нервный, подвижной, порывистый, все примечал своими умными, живыми глазами, схватывал и сразу же выставлял в остром слове черты, отличавшие не только каждого из нас, но и менее связанных с ним людей, умел ответить не только на сказанное, но улавливал и чуть проскользнувший намек на скрытые, затушеванные мысли и чувства.
В пестроту и разнообразие бурного, жаркого литературного движения той поры каждый из молодых вовлекался со своим жизненным опытом, со своей темой, со своим самостоятельным голосом. Большинство молодых непосредственно участвовало в войнах и революции, и все испытанное и виденное ими горячей лавой шло в литературу, формируя ее. Произведения первых советских писателей говорили о революционном перевороте, о гражданской войне, о крутом коренном переломе в жизни и судьбах людей. Шварц, всей душой воспринимавший новую литературу и восхищенный ею, не заявлял о себе ни одной строчкой, предназначенной для печати. Охотно вступая в споры о том или другом писателе, сам он в литературе молчал. Молчал и молчал.
Первые шаги, первые успехи, определявшие место каждого в новом литературном строю, запоминались, сверкали в пылающих огнем страстей дискуссиях, речах, разговорах, обрастали критическими статьями, толками и кривотолками, восхвалениями и хулой. А у Шварца еще не было своего, напечатанного.
Поиски в начале совершенно нового пути были трудны, некоторых сильно крутили разного рода «завихрения». Но Шварца к вывертам и вычурам явно не тянуло, «загибами» он не грешил, не в этом было дело и не поэтому он оставался писателем только в потенции. А друзья его знали, что он еще покажет себя. Не просто верили, а именно знали.
Знали, потому что у Шварца были импровизации. Блестящие, сверкающие остроумием и, к сожалению, не записанные ни им, ни нами. Он был организатором наших театральных и кинопредставлений. Вместе с Зощенко и Лунцем он сочинял сценарии и пьесы, которые потом разыгрывались под его водительством в одной из гостиных Дома искусств. Народу на эти «капустники» набивалось много – писатели, художники, музыканты, любители театра и кино, молодые и старые.
Шварц вел эти вечера как режиссер, конферансье, актер, автор. Появились боевики: «Фамильные бриллианты Всеволода Иванова» – замысловатая пародия на авантюрные фильмы, «Женитьба Подкопытина», где под гоголевские характеры Шварц ехидно подставлял нас. Даже Зощенко, которого мы считали самым обидчивым из нашей компании, не обиделся, когда Шварц дал ему роль Жевакина, как «большому аматёру со стороны женской полноты» (1). Вообще не помню, чтобы кто-нибудь обижался или, тем более, сердился на Шварца. Это было невозможно.
В его шутках и пародиях, в его импровизациях на наших вечеринках вырастал оригинальнейший писатель, наделенный редким и едким даром сатирика. Но этот дар далеко не исчерпывал всего характера и таланта Шварца. Шварц явно не собирался так уж сразу стать писателем-сатириком или юмористом. Не торопился. Похоже было, что он не нашел еще для этого своего дара такого применения в литературе, которое могло бы удовлетворить его, и бережет его для каких-то серьезных целей, а пока что только забавляется им и забавляет друзей.
Шварц тонко и глубоко понимал и оценивал то, что его друзья писали, читали на собраниях, печатали, Но, слушая, читая, часто искренне восхищаясь, он не подчинялся чужим голосам и предпочитал молчание подражанию. Он явно остерегался даже всяких литературных влияний. Казалось иногда, что, слушая произведения товарищей, он прислушивался к самому себе, к тому, что зрело в нем. А зрело нечто большое, значительное. Это было ясно каждому, кто знал и любил его в тот период. Светился обаятельный, согретый живым добрым чувством ум, своеобразный и неожиданный, проницательный и нежный. Этот добрый ум не давал сатирику размениваться на мелочи, распускаться, колоть кого попало и как попало. В жизненном поведении Шварца сатирик окрашивал некоторым оттенком иронии серьезность, доброту, лиризм, а умный и добрый человек смягчал уколы сатиры, когда обращал ее к друзьям. Шварц безошибочно угадывал, когда и какая шутка может оказаться неуместной, даже причинить боль, над чем можно шутить и над чем нельзя.
Жизненный опыт вылепил его принципиально добрым, так уж случилось, а романтика тех лет укрепила в нем любовь к людям, и, казалось, именно она, эта любовь, держала в узде его сатирический дар, который бил в нем фонтаном, кипел, бурлил. Всякое проявление душевной грубости, черствости, жестокости Шварц встречал с отвращением, словно увидел сыпнотифозную вошь или змею, это было в нем прелестно и, главное, воздействовало на согрешившего, если тот был человеком, а не закоренелым тупицей или самолюбивым бревном. Человеколюбцем Шварц был упрямым, терпеливым и неуступчивым. Иногда думалось, что в нем живет какое-то идеальное представление о людях и возможных человеческих отношениях, что некая Аркадия снится ему.
Шварц был известен в писательском кругу начала двадцатых годов своими устными остротами. Он, актер, отлично владел всей оснасткой устной речи. Но в литературе острое слово идет без сопровождения автора. Интонация, жест, улыбка – все, что сопровождает устную речь и помогает донести до слушателя мысль, идею, чувство, все это оперение, если дело идет о литературе, должно воплотиться только в слове. Нет в литературе ничего, кроме слов, которые обязаны работать в полную мощь.
Талантливый, остроумный человек не обязательно становится талантливым писателем. Шварц это понимал. Он блистал в любом обществе, веселя, покоряя словом, жестом, выражением лица, да и просто одним только появлением своим; могло показаться по его ярко талантливой устной речи, что он уже готовый писатель, и трудно было догадаться о его мучительных поисках своего пути, своего голоса, о том, в каком живет он в постоянном душевном напряжении, как в его творческой лаборатории подвергаются обработке, испытываются и бракуются, никак еще не получают своей формы серьезные литературные замыслы. Писатель Евгений Шварц отставал от человека Жени Шварца. Писатель еще в ту пору не родился.
Кто сразу угадывал в нем доброго волшебника – так это дети. Они ходили за ним толпой. Он мог бы, как сказочный крысолов, повести их куда угодно. Но он не был злым крысоловом. Он был действительно добрым волшебником, который воевал только с людоедами, ведьмами и чертями. Дети в наших спектаклях участвовали преимущественно как статисты, очень, правда, деятельные и восторженные.
Но вот «фильм» кончался, и наступал антракт. То был праздник для детей. Шварц принимал ужасно какой-то утомленный вид и вяло, как будто с огромным усилием взмахнув рукой, усталым голосом, словно еле жив, выпускал разом всю детскую ораву. И они вырывались на «сцену», кувыркались, становились на голову, безумствовали, но поглядывали на обожаемого шефа, подчиняясь каждому его жесту.
Этим безмолвным оркестром (кричать воспрещалось – пантомима!) Шварц дирижировал как хотел. Дети у него и плавали, и карабкались куда-то по воображаемой лестнице, и вообще готовы были на все по его приказу. В этих «антрактах» тоже образовывались сюжеты, фантазия Шварца не терпела ни покоя, ни бесформенности. Все у него приобретало конструкцию, законченные, четкие формы. Игры имели подчас небезопасный характер, но отцы и матери не беспокоились – ведь руководил их детьми Шварц.
Все-таки хотелось, чтобы у Шварца скорей прошел «инкубационный период», чтобы он начал писать и печататься, как и его товарищи. Как-то я пристал к нему с этим вопросом, и он ответил:
– Если у человека есть вкус, то этот вкус мешает писать. Написал – и вдруг видишь, что очень плохо написал. Разве ты этого не знаешь? – Тут же он свел все на шутку: – Вот если вкуса нет, то гораздо легче – тогда все, что намарал, нравится. Есть же такие счастливцы!
В другой раз он, прочтя один рассказ, где быт и фантастика сплетались воедино, вдруг задумался и вымолвил очень серьезно, словно нет-нет да выплывали в нем из глубины скрытые, нелегкие размышления:
– А, наверное, так и нужно. В конце концов можно, например, кухонную ведьму просто посадить на метлу и пусть летит в трубу. Чего стесняться? Классики не стеснялись. Гоголь не стеснялся. Гофман тоже не стеснялся. Андерсен позволял себе что угодно…
Он был рожден изобретателем, он мог заговорить только своим голосом, ни у кого напрокат не взятым. Может быть, поиски казались ему иногда бесплодными, и это мучило его. Может быть, иногда он терял уверенность в себе, в своем будущем, в том, удастся ли ему совершить в литературе то, что виделось только в тумане. Мы были уверены в нем, а он, возможно, сомневался. Однажды он сказал мне как бы мимоходом:
– Почему когда похвалят, то нет уверенности, а брань гораздо убедительней? У тебя тоже так?
Его действительно что-то тормозило, хватало за руку, удерживало. Он был как бы скован, связан высоко развитым художественным вкусом. А может быть, эта гипертрофия вкуса самоубийственна, вредна? Может быть, такая чрезмерная требовательность к себе грозит уже перейти в самую обыкновенную робость? Нравится же ему многое из того, что пишут сверстники. Чего же это Женя стесняется или боится, когда другие с маху кидаются в омут и потом терпят все бедствия критических водоворотов и редакционных коряг? Я опять было пристал к нему, но он отмахнулся:
– Мишечка, – сказал он коротко и нежно, – я не умею.
Ну что тут было делать?
От актерской деятельности он отходил. На сцене я вообще помню его только раз, но уже не в Ростовском театре, другом, родившемся в Петрограде, – тогда возникало немало маленьких новых театров. Шла пьеса Адриана Пиотровского «Падение Елены Лей». Женя сидел в зрительном зале рядом со мной, потом вскочил, мелькнул в цилиндре на сцене, уронил цилиндр, поднял, проговорил, что полагалось по роли, и вернулся в ряды (2). Он был неспокоен, дергался. Пальцы рук его всегда чуть-чуть подрагивали, отчего, кстати, уже тогда почерк у него был прыгающий.
А затем он и совсем расстался с профессией актера. Но денег не было, и он стал продавцом в одном из книжных магазинов на Литейном. В рыжем пальто и кепке он суетился за прилавком, снимая нервно подрагивающими руками книги с полок и предлагая их посетителям.
Весной 1923 года Шварц решил побывать у родителей. Отец его работал на Донбассе, на соляном руднике, врачом. Шварц предложил мне ехать с ним. Милые люди из «Красного журнала для всех» выдали мне авансом не червонец, как я просил, а целых полтора червонца, и с этим богатством я присоединился к Жене.
Слишком поздно я сообразил, что совершаю весьма неловкий поступок, отправившись к незнакомым людям без приглашения и даже без предупреждения. Когда мы шли через зеленые бугры и балки со станции «Соль» к руднику, Женя успокаивал меня:
– Ты, стервь, чего боишься моих родителей? За кого ты их принимаешь? С ума ты сошел.
Я был принят радушно, как один из приятелей сына, как этакий чеховский Чечевицын (Шварц не преминул назвать меня так, знакомя с родителями). Лев Борисович Шварц, из старых земских врачей, по специальности хирург, словно сошел со страниц чеховского рассказа, и под стать ему была дородная, приветливая жена его, Женина мать Марья Федоровна. Все в них было прелестно чеховское, и «Чечевицын» прозвучал естественно и непринужденно.
Шварцы занимали две комнаты. Одна из них была отдана нам. Набили два тюфяка, положили на пол (один пришелся под рукомойником), и пристанище наше было таким образом полностью оборудовано.
Мы обошли весь рудничный поселок, чистенький, с белыми мазанками, вишневыми деревцами в садиках и подсолнухами-вертисолнцами, с футбольным полем на окраине и рощицей за околицей. Нам разрешили спуститься в копи. Мы вошли в шатучую, довольно ветхую клеть, она стремительно ринулась вниз, в ушах лопалось, и вот мы оказались в удивительной пещере с далеко ввысь уходящими сводами. Соляной зал сверкал при свете ламп, как ледяной дворец. Ослепительная арктическая красота. Сияющая полярная чистота. Может быть, этот белый, как зима, подземный дворец вспоминался Шварцу, когда он писал «Снежную королеву».
Через несколько дней я отправился в Бахмут (ныне Артемовск), в газету «Кочегарка» (3), чтобы завязать связь с местными литераторами. Сосед Шварцев, уполномоченный Сольтреста, довез меня на своей тачанке. Вот и Бахмут, зеленый, южный, веселый город с разноцветными домами и домиками, с галерейками вдоль окон. В редакции газеты «Кочегарка» за секретарским столом сидел молодой, белокурый, чуть скуластый человек. Он выслушал мои объяснения молча, вежливо, солидно, только глаза его светились как-то загадочно.
– Прошу вас подождать.
И он удалился в кабинет редактора, после чего началась фантастика. Из кабинета выбежал, нет, стремительно выкатился маленький, круглый человек в распахнутой на груди рубахе и в чесучовых широких штанах.
– Здравствуйте, здравствуйте, очень рад, – заговорил он, схватив меня за обе руки. Ладони у него были мягкие, пухлые. – Простите меня, – торопливо говорил он на ходу, ведя меня к себе в кабинет. – Я не специалист, только что назначен. Но мы пойдем на любые условия (при этом он усадил меня на диван и уселся рядом) – на любые условия, только согласитесь быть редактором нашего журнала. Я так рад, я так счастлив, что вы зашли к нам. Договор можно заключить немедленно, сейчас же! Пожалуйста! Я вас очень прошу!
Я был так ошеломлен, что не мог и слова вымолвить, только старался, чтобы лицо мое не выдало моей величайшей растерянности. Белокурый секретарь стоял возле недвижный, безгласный, но глаза его веселились вовсю. Я ничего не понимал. Простодушного редактора никак нельзя было заподозрить в подвохе, в шутке, в розыгрыше. Он продолжал говорить быстро и убеждающе:
– Вы только организуйте, поставьте нам журнал! Ведь вы из Петрограда! Ах, вы с товарищем? Пожалуйста! Мы приглашаем и товарища Шварца. Товарищ Олейников, – обратился он к белокурому секретарю со смеющимися глазами, – прошу вас, оформите все немедленно. И на товарища Шварца тоже!
Возвратился я на рудник в линейке губисполкома, кучером сидел милиционер. Навстречу из домика Шварцев вышли вместе с Женей изумленные старики. Выслушав мои новости, Лев Борисович ушел к себе в комнату, и мы услышали, как скрипка его запела «Сентиментальный вальс» Чайковского, – он был, как многие хирурги, скрипачом-любителем. Женя нервно спросил:
– Как достать учебник шрифтов? Есть такой на свете?
«Сентиментальный вальс» окрашивал внезапную перемену в нашей судьбе в лирические тона.
Когда мы на следующее утро шли по степи навстречу первому нашему донецкому редакционному дню, то волновались так, что даже молчали. Только Женя изредка начинал бормотать:
– Петит… нонпарель… корпус… Слушай, ты, редактор, какие вообще бывают шрифты?
Почему-то ему казалось, что главным его занятием будет – возиться со шрифтами.
За двенадцать километров пешего хода степная «черная пудра» сделала свое черное дело. Какой-то худощавый живчик попался нам навстречу, мы обратились к нему за помощью, и он гостеприимно пригласил нас к себе помыться и почиститься. По дороге в «Кочегарку» мы поели еще мороженое «тромбон» и почувствовали себя готовыми к исполнению новых обязанностей.
В редакции мы были встречены Олейниковым. Николай Макарович Олейников, будущий поэт и детский писатель, не утаил от нас, что это он – виновник вчерашней фантасмагории. Было решение об организации первого литературного журнала на Донбассе, но опыта недоставало, писателей и литературных связей еще не было, и вот Олейников, жаждавший журнала до умоисступления, воспринял внезапное наше появление в Бахмуте как подарок судьбы. Он слышал о петроградской литературной молодежи и принял немедленные и экстренные меры в своем стиле – сообщил редактору, что вот тут сейчас находится проездом знаменитый пролетарский Достоевский, которого надо во что бы то ни стало уговорить, чтобы он помог в создании журнала. Этим и объяснялось все дальнейшее поведение редактора, глубоко верившего в молодую литературу.
