Текст книги "Воспоминания о Евгении Шварце"

Автор книги: Евгений Биневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

Клавдия Пугачева

Шварц

1

Вспоминаю Женю Шварца. Как странно мне сейчас слышать, что он был мудрым. Слово «мудрый» к нему не шло. Был он веселым, добрым, дурашливым, заводным на всякие шутки.

Познакомил нас Павел Вейсбрем. Вейсбрем как режиссер помогал готовить программы брата Жени – Антона, известного чтеца (1).

Женя пришел к нам в ТЮЗ на «Четверги» Маршака. И остался. Помню Женю и брата его Антона в компании Хармса, Заболоцкого, Акимова (2). Мы звали их «мальчиками», Хотя они были старше нас. Тогда Акимов всячески вышучивал тюзовские порядки, называя ТЮЗ «Брянцевский монастырь». Шварцы, Хармс, Заболоцкий никогда над ТЮЗом не смеялись, наоборот, уважали Брянцева и его требования к актерам, сотрудникам, да и к зрителям тоже.

Знала я первую жену Шварца, но, главным образом, знала вторую его жену Катю, в которую он был влюблен без памяти. Женя бывал у меня, вернее, у Александры Яковлевны Бруштейн, когда я была замужем за ее сыном Мишей, дружил с Мишиной сестрой Надей, балериной (которая стала Надей Надеждиной, «Березкой»).

Когда я уехала от Бруштейнов, Женя бывал у меня на квартире нашей актрисы Параскевы Михайловны Денисовой. Мы вместе с ним сочиняли всякие дурацкие истории, рассказывали в лицах нашим знакомым и получали большое удовольствие от их реакции.

[Они с Катей только поженились. Мебель была очень простая. Кажется, в двухкомнатной квартире дальше была комната, куда Катя уходила. На стене у них висел мой фотопортрет. Хармс играл в любовь ко мне и ходил к Шварцу смотреть на этот портрет. Катя это заметила. И они стали говорить, что в их дом вошла пугачевщина.

В письме от 10 февраля 1934 года Хармс писал мне: «…У Шварцев бываю довольно часто. Прихожу туда под разными предлогами, но, на самом деле, только для того, чтобы взглянуть на Вас. Екатерина Ивановна заметила это и сказала Евгению Львовичу. Теперь мое посещение Шварца называется „пугачевщина“…»

Борис Чирков не жалел времени для того, чтобы доставить радость своим друзьям. Однажды Чирков и еще несколько артистов нашего театра организовали мой день рождения, и еще привлекли Акимова и Шварца. Все были молодые и готовые на любые интересные затеи.

Придя днем в театр, я по лицам окружающих актеров поняла, что они что-то затеяли, уж больно они радовались и таинственно переговаривались, поздравляя меня. И действительно, когда я вошла к себе в комнату, где гримировалась, то я ее не узнала. Она вся была завешана и заклеена портретами Емельяна Пугачева. А над зеркалом висел большой эскиз к памятнику «Праправнучке Пугачевой», который сделал Акимов. На гримировальном столе лежала кипа книг по истории Пугачевского бунта. Цветы, стихи и прочие подарки…][43]43
  В квадратных скобках здесь и далее приведены тексты из нашей беседы 18.01. 1979 (Примеч. Е. М. Биневича).


[Закрыть] (3).

Однажды я позвонила Жене, зная его доброту, и спросила, нужны ли им с Катей красивые тарелки, которые мне достались в «наследство» от Бруштейнов. Тарелки мне были не нужны, а деньги понадобились срочно. Женя ответил «Приноси, посмотрим». Когда мы с моей сестрой пришли к ним, они ахнули от красоты посуды. Катя заявила, что она всё берет. Женя спросил: «Сколько ты за них хочешь?» Я ответила: «По рублю за тарелку». Женя стал смеяться и обзывать меня разными словами. Я тоже смеялась вместе с ним. Катя останавливала нас, говорила, что я даже не представляю, что это за тарелки. А я действительно не разбиралась в фарфоре.

Тогда Женя предложил устроить аукцион. Я поднимала тарелку, они кричали цену, а я должна была спрашивать: «Кто больше?» Женя каждый раз набавлял цену. Было шумно и весело. Я думала, что мы играемся, но когда я стала уходить Женя с Катей выложили мне такую сумму денег, что я отказалась брать. «Вы что, с ума сошли?» – кричала я. А Катя и Женя кричали: «Это ты сошла с ума, мы знаем цену, а ты нет. Бери, пока у нас есть деньги. Это нам просто посчастливилось, что мы сразу можем расплатиться». Долго спорили. Я взяла ровно половину.

Потом Женя при встрече со мной всякий раз говорил: «Можно я тебе отдам еще 20 копеек в счет того?» И у нас с ним образовалась такая игра: почему 20? А вот 10 я возьму, а остальное – потом. Никто ничего не понимал, но в театре все знали, что мы торгуемся. Мы всерьез разыгрывали эту сцену. Меня долго спрашивали: «Он что, брал в долг? Почему не отдает сразу? А чего ты отказываешься?» Я делала таинственное лицо, говоря: «У нас с ним свои счеты» – «А, так ты ему тему подсказала!» – «Нужны ему мои темы, у него самого их до черта».

Я очень любила Женю, но часто дразнила его братом Антоном: «Вот это фигура, вот это талант, какая внешность, какой голос! А что ты, Женя? Средненький, кургузенький, и как только Катя, такая красавица, влюбилась в тебя. Я бы ни за что!» Тогда Женя начинал играть. Он хватался за голову, рыдал, рвал на себе одежды. Я успокаивала его, что он будет еще красивее Антона и будет любим всеми женщинами. Кончалась эта игра тем, что мы оба кидались друг другу на шею, и все вокруг говорили: «Вот дурачье, и когда все это кончится!»

Зато наши дурачества очень любили самые маленькие зрители ТЮЗа (конечно с ними речь шла не об Антоне!). Женя обожал играть с детьми, и мы вместе с ним часто организовывали игры с младшими группами зрителей в антрактах. Какие только парики он ни надевал, каким только зверем он ни рычал, ни блеял, ни мяукал. Только что бабочкой не летал.

Женя с Катей помогали многим нашим общим знакомым. У меня был приятель, еще по Павловску, Саша Стивенсон – белокурый, хрупкий юноша. Вообще-то он был Ственсон, и в детстве говорил по-английски лучше, чем по-русски. Родители его дружили с Шуленбургами. Шуленбурги с детьми уехали за границу, а Ственсоны погибли, и Саша пошел работать молотобойцем в какую-то фабрику. Как он молот поднимал, не знаю. В ТЮЗе он бывал каждый вечер, помогал рабочим сцены, иногда даже ночевал, по секрету от Брянцева. Был он вечно голодным. Женя с Катей его подкармливали. Женя написал:

 
Ходит Саша Стивенсон
Без носок и баз кальсон.
Если снять с него штаны,
Будут все удивлены.
 

К зиме Шварцы купили ему пальто, а я – ботинки.

Бывали, конечно, и серьезные разговоры. В ТЮЗе увлекались системами. У Брянцева была своя система, у Макарьева – своя, у Зона – своя. Мальчики – Шварц, Хармс, Акимов – принимали в этих спорах горячее участие. Одно время Шварц носился с идеей, что в детском театре сказка – это «театр амплуа». Хармс и Акимов называли его архаистом, консерватором. Меня, скажу честно, это меньше интересовало. Много лет спустя Сережа Мартинсон рассказывал мне, как он принимал участие в этюдах Станиславского. Тема этюда была – «крах банка». Кто-то из студийцев метался, кто-то стоял как статуя. Мартинсон сел в кресло-качалку и начал размахивать тросточкой. Станиславский спрашивает у него: «Вы почему не участвуете?» Сережа отвечает: «У меня деньги в другом банке». Станиславский вздохнул и говорит: «Мартинсону моя система ни к чему».

Женя впервые пригласил меня выступать на радио, они вместе с Олейниковым вели передачу «Детский час». Там я встретилась с Чуковским. Тогда еще были возможны шутки в прямом эфире (да другого эфира и не было). Олейников спрашивал: «Корней Иванович, что такое та-та-та-та-та-бум, та-та-та-та-та-бум?» Чуковский тут же отвечал: «Сороконожка с деревянной ногой». Потом Шварц спрашивал: «Корней Иванович, что нужно сделать, чтобы верблюд не пролез в угольное ушко?» Чуковский отвечал: «Завязать ему узелок на хвосте».

Однажды, когда меня провожали на юг, братья Шварцы написали мне стихи. Антон написал:

 
Безденежье меня терзает как проказа.
Увы, не для меня приволье гор Кавказа,
Анапы знойный пляж и солнце Туапсе…
 

И еще что-то. Длинное стихотворение. А Женя написал:

 
Приедет Капа
Черней арапа,
Кругла, как мячик,
Кругла, как шар.
И все в конфузе
Воскликнут в ТЮЗе:
«Где милый мальчик?
Какой удар!»
 

Я играла только в одной пьесе Шварца – в «Ундервуде». Играла героиню пьесы – пионерку Марусю, но мне все роли нравились больше, чем моя. Играли в этом спектакле прекрасно Любашевский, Полицеймако, Чирков, Уварова. «Ундервуд» был написан Женей на пари к сроку. Пари было заключено уже не помню с кем, но точно, что в тот день, когда мы компанией зашли навестить больную Уварову. Уварова потом играла в «Ундервуде» злую Варварку, и у нее была замечательная реплика (когда она щипала пионерку Марусю): «Синяк – вещь неопасная, посинеет, пожелтеет, и нет его». [В «Ундервуде» я должна была перепрыгнуть через забор. Брянцев послал меня в цирк прыгать к икарийцам. В цирке все было нормально, пол был выложен матами. А когда нужно было прыгать на цемент, я была в ужасе. И тем не менее, я прыгала, и зрители были в восторге. Когда Варварка подходит ко мне, чтобы ущипнуть, я и прыгала. Очень эффектно.]

Потом, если у Жени бывали неприятности с цензурой или критикой, мы ему всегда говорили: «Ничего, синяк – вещь неопасная».

После премьеры «Ундервуда» на квартире у Шварцев был устроен карнавал, куда Коля Акимов пришел во фраке, в цилиндре и с моноклем. Во время танца он снимал фрак, бросал к ногам своей дамы и оказывался в пальмерстоновской манишке, завязанной тесемочками на голой спине…

2[44]44
  Из воспоминаний К. В. Пугачевой о Л. Д. Ландау в той же книге (Примеч. Е. М. Биневича).


[Закрыть]

…И еще одна встреча памятна мне – в день моего рождения. Пришли поздравить: Коля Акимов – молодой художник, Павел Вейсбрем – писатель и режиссер, Даниил Хармс – детский поэт, Женя Шварц – начинающий драматург, Коля Черкасов – молодой актер ТЮЗа, Давид Кричевский – уже в ту пору известный архитектор. Пришел и Лев Ландау. Были мои подруги и моя сестра. Дау никого из них не знал, и они не были знакомы с ним. <…> Вдруг кому-то пришла в голову мысль, что мужчины на память имениннице разрисуют кафельную печь, а кто не умеет рисовать, напишет что-нибудь занимательное. И началась работа. Потолки в моей комнате были высокие, а печь доходила почти до самого потолка. Сразу же раздобыли стремянку, краски, предназначенные детям для рисования. Дау залез на самый верх лестницы. Черкасов пристроился около него. Акимов рисовал стоя, Шварц, усевшись на пуфик, что-то писал и рисовал у самой дверцы печки. Шум, хохот. Черкасов командовал, как кому разместиться. Я с подружками убирала со стола, чтобы принести сладкие пироги к чаю. Всем было весело, мужчины от своей затеи получали огромное удовольствие – кричали, что эта печка войдет в историю. Но печка вместе с их произведениями погибла, а все они – каждый по-своему действительно вошли в историю.

Как я теперь жалею, что не могу воспроизвести ничего из того, что было высказано в тот вечер, какие интересные мысли, какой полет фантазии, блистательное остроумие, философские суждения! Разве я думала тогда, что каждое высказывание любого из них уже была история. Эта печка на следующий день была сфотографирована, и фотография хранилась до первых дней Великой Отечественной войны, но в войну все пропало.

Тема рисунков и высказываний была посвящена имениннице. Шварц изобразил меня и моих зрителей – ребят, орущих «Капа» и бросавших цветы. Весь рисунок расположен был вокруг дверцы печки. Кричевский нарисовал замок, в котором будет жить артистка, и около него собачьи будки с псами, охраняющими замок. Головы у псов были похожи на присутствующих мужчин – очень смешно были изображены Акимов и Дау. Хармс нарисовал памятник, который будет установлен в честь праправнучки Пугачева – это был обелиск: я где-то наверху в хитоне (я тогда помимо театра выступала в стиле Дункан – танцевала в хитоне и босиком) с задраной ногой и рукой над головой, держащей какой-то венец, а внизу толпа (где опять были изображены все присутствующие в тот вечер). Нарисовано необыкновенно остро и смешно. Особенно ядовито он изобразил Кричевского и Хармса. Вейсбрем написал частушки – остроумные и злые. Черкасов живописал себя в виде преклоненного перед именинницей и тоже четверостишие – кстати, себя он нарисовал великолепно. Дау написал чистое и прозрачное стихотворение – не знаю собственное или нет, но подпись была «Ландау».

С печкой же произошла самая обыкновенная история. Очередная уборщица при уборке квартиры в мое отсутствие тщательно смыла все – «чтобы она блестела как новенькая».

Геннадий Гор

Из беседы 1968 года

В 1929 году я работал в «Звезде». Часто туда приходил Шварц в сопровождении Матвеева, реже – Олейникова. Они агитировали за стихи Олейникова. Обычно читал его стихи Матвеев. Он был сыном большого партийного работника, друга Зиновьева и Кирова, образованнейший человек, писатель – «Разгром Совнаркома», «Золотой пояс». В то время эта тройка была очень дружна. Матвеев и Олейников к тому же были истинными коммунистами. Сын, как и отец, был близок к Зиновьеву и Кирову, а это уже было плохо. В 37 году отец и сын исчезли. Может быть, Олейникова потянули за Матвеевым.

В Детгизе, которым руководил Маршак, в тридцатые годы создалась весьма неприятная обстановка. Маршак привлекал к писательству самых разных людей, или, как их тогда называли, выдвиженцев. Он и его редакторы правили, или вернее сказать, сами писали за них книги. Так появились «Мальчик из Уржума» Голубевой, «Юнармия» Мирошниченко и многие другие. Став писателями, они позанимали все руководящие посты в Союзе писателей, а Мирошниченко стал секретарем парторганизации. Были, конечно, и талантливые люди, которых привлек Маршак, например, обериуты, но большинство было бездарных. А так как вторые книги за них писать никто не хотел, то они озлобились, и началась травля настоящих писателей. Голубева усердствовала по отношению к Пантелееву, который осмелился покуситься на ее тему – Кирова. Время благоприятствовало этому, и начали убивать лучших. Начали, как тогда казалось, с низов – с Белых, Заболоцкого, Олейникова, обериутов (1). Они подбирались к Маршаку, который стоял наверху. Но он удрал от них в Москву, и этим спасся. Гомункулы всегда ненавидят своего создателя, и это можно как-то оправдать, а со стороны их создателя это была трагическая вина.

Будучи близок к обериутам, Шварц наверняка посещал спектакли театра Терентьева, одного из самых интереснейших режиссеров советского театра. Его театр был даже больше мейерхольдовского. В 37 году Терентьева и Баскакова, который поддерживал этот театр, тоже посадили.

Когда, уже после войны, мы со Шварцем вышли после какого-то спектакля нашего ТЮЗа (кажется, это была инсценировка нашей ленинградской писательницы «Тартарена из Тараскона»), я сказал, что реалистический, бытовой театр отжил свой век. Шварц так странно посмотрел на меня: «А ты что, только сейчас это узнал? Я знаю это давно». Я не театрал, и после Мейерхольда и Терентьева вообще не могу смотреть спектакли современных театров. Судя по высказыванию, Шварц, по-видимому, тоже не очень хорошо относился к мхатоподобным театрам. Кажется, его высказывание звучало так: «Я давно знаю, что психологический и наивно-реалистический театр давно умер, а такой театр, как ТЮЗ, где многое условно, живой, хотя многое в его спектаклях и несовершенно». Но за точность поручиться не могу. Не записывал, да и давно это было.

В 38 году мы переехали в писательскую надстройку на канале Грибоедова. Моя маленькая дочь, ей тогда было шесть лет, заблудилась во всех тамошних переходах и позвонила в первую попавшуюся дверь. Открыл Шварц. Она спросила: «Где я живу?» Шварц вообще очень любил детей, этот вопрос ему очень понравился, и в течение многих лет он вспоминал об этом визите. Он впустил дочку к себе, они с Екатериной Ивановной расспросили ее, кто она, чья, чем-то угостили и привели к нам.

– Сразу же после войны собирались вещи для детского дома, – вступила в разговор жена писателя. – Я зашла к Шварцам. Евгений Львович сказал, что у них сейчас ничего нет, все разворовали. Я говорю, что дают всякую всячину – кто полотенце, кто еще что. У нас ничего нет, сказал Шварц, и обещал с получки купить что-нибудь. И действительно, примерно через неделю принес шикарные перчатки и шикарное кашне и дал еще 700 рублей. Это подчеркивает его доброту и непрактичность. Другие давали всякое барахло, а он купил прекрасные вещи, даже не подумав, что они не дойдут до детского дома, что их перехватят те, кому мы эти вещи передадим. Или еще – уходила на пенсию наша паспортистка. Давали по три, по пять рублей. Когда я пришла к Шварцам, он дал – 60.

– В году 48-49-м на Ленфильме состоялось заседание художественного совета совместно с писателями. Стоял вопрос о принятии сценария очень слабенького писателя Люфанова. Он в свое время скомпрометировал себя, во времена 30-х годов, этим воспользовался Друзин, человек намного хуже Люфанова, и выступил, сказав, что Люфанов недостоин ставиться и т. д. Тогда выступил Козаков и сказал, что он тоже не очень хорошо относится к Люфанову, и его сценарий ему не очень нравится, но человек находится в тяжелом материальном положении (у него большая семья), и почему бы не принять его сценарий, раз он написан. Шварц тоже поддержал Люфанова. Козаков был человеком великолепным – он был активно-добрый, а Шварц – пассивно-добрый. Но и тот и другой не выносили несправедливости. А здесь была явная несправедливость. Человек провинился давно, сейчас он совершенно безвреден, выступает сволочь и ханжески поливает его. И они встают на его защиту.

В Союзе был просмотр и обсуждение «Золушки». По-видимому, мое выступление понравилось Шварцам, и особенно Екатерине Ивановне, больше других. Ко мне она относилась очень хорошо. Мы с 46 года жили в Комарово, но стеснялись злоупотреблять шварцевским гостеприимством. У них всегда было много народа. Поэтому виделись реже, чем это было возможно. А вообще, я Шварца прозевал. Я несколько раз смотрел довоенную «Тень» и не понял. Мне казалось это подражанием Шамиссо.

Евгений Деммени

О Шварце Е. Л.

1930-й год был трудным в творческой жизни театра. Атаки педологов, предпринятые ими несколько ранее на сказку, дали уже к этому времени неблагоприятные результаты, и театр находился в поисках пьес, которые могли бы заполнить образовавшиеся бреши.

На помощь театру пришли сотрудничавшие с ним драматурги, и в первую очередь Самуил Яковлевич Маршак, написавший специально для нас несколько маленьких пьес.

Он познакомил нас и с молодым драматургом Евгением Львовичем Шварцем, уже попробовавшим свои силы в Ленинградском Тюзе, отделом которого тогда являлся наш театр.

Е. Л. охотно откликнулся на наше предложение написать пьесу для кукол, и вскоре появилась его первая пьеса для кукольного театра «Пустяки». Ее постановка была осуществлена в 1932 году.

Эта пьеса в веселой и занимательной форме затрагивала серьезный вопрос о внимании к мелочам.

Как часто дети (да и все мы) не задумываемся о последствиях поступков, которые на первый взгляд кажутся незначительными. Как часто проходим мы мимо так называемых «пустяков».

Вот о необходимости внимательного отношения к «мелочам», о значении каждого нашего поступка и рассказывает спектакль.

С этого спектакля началась наша творческая дружба с Е. Л. Шварцем, продолжавшаяся более тридцати лет.

Кроме «Красной Шапочки», поставленной у нас в 1938 году одновременно с Ленинградским Новым Театром юных зрителей (1), Е. Л. написал специально для нашего театра две пьесы: «Кукольный город» (1939 г.) и «Сказку о потерянном времени» (1940 г.)

Обе пьесы надолго вошли в репертуар нашего театра, и каждая из них имела по две сценических редакции.

«Сказку о потерянном времени» дети знают хорошо. Она шла во многих кукольных театрах Советского Союза, ее часто читают по радио, а недавно инсценировали в кино (2).

Судьба «Кукольного города» иная. Эта пьеса написана специально для марионеток (кукол, управляемых системой ниток). Она появилась на свет в результате настойчивого стремления Театра иметь в репертуаре пьесу, которая могла бы заменить очень важную по теме, но написанную без учета специфических особенностей кукольного театра пьесу Д. Немковского «Зеленая фуражка».

Тема пьесы «Зеленая фуражка» – защита родных рубежей – казалась театру в те годы особенно важной, но решения ее с показом в куклах пограничников и других бытовых действующих лиц было признано Театром ошибочным.

Евгений Львович принял пожелание театра, и в результате довольно долгой совместной работы появился «Кукольный город».

Я не могу сказать, что эта работа шла, как говорится, «без сучка и задоринки». Евгений Львович был очень настойчив в своих взглядах на решение и отдельных образов, и целых сцен спектакля. Это мне нравилось. Я не люблю авторов, которые безоговорочно принимают любые рекомендации театра, не пытаясь отстаивать свои позиции.

Мне кажется интересным спор, который завязывается у Театра с автором, и если в этих случаях взаимно не задевать самолюбие – дело выигрывает.

Евгений Львович, писатель большого ума и таланта, умел спорить, умел остроумно отстаивать свои взгляды, и тем интереснее было переубеждать его.

В «Кукольном городе» он внял некоторым советам Театра, а через двадцать с лишним лет при возобновлении этой пьесы в новой сценической редакции нашел в себе силы буквально за несколько дней до кончины еще раз проредактировать тексты (3).

Мне кажется, что пока в мире существуют войны, пока вопросы необходимости защиты достояния своей страны не сняты, «Кукольному городу» должна быть обеспечена сценическая жизнь, и боязнь показывать детям различные военные эпизоды, к тому же сделанные с таким тактом и юмором, как это сумел сделать Евгений Львович, не обоснована.

Недаром этот спектакль пользовался у нас особым успехом в дни блокады, вызывая, несмотря на всю свою «кукольность» (воюют игрушки и крысы), большие патриотические чувства.

Я не был близок с Евгением Львовичем в обывательском смысле слова, хотя знал его более тридцати лет.

Наша дружба с ним, а вернее его с Театром, зиждилась на большом уважении к его замечательному дарованию, безупречной честности в искусстве, чудесной способности быть искренним и добрым к людям, подлинным гуманистом наших дней.

22.1.66