Текст книги "Воспоминания о Евгении Шварце"

Автор книги: Евгений Биневич

Спокойная в своей неподвижной красоте, с толстой косой, венком уложенной вокруг головы, возвышалась над столом первая красавица писательского дома – Екатерина Ивановна Шварц.

А сам Евгений Львович, радушный хозяин, всегда оживленный и веселый, с бокалом в руке, появлялся с милой шуткой то у одного, то у другого столика.

Для всех находилось приветливое слово. От одного его присутствия становилось уютно и радостно на душе. <…>

[…Улетали мы из Ленинграда на трех самолетах… (4). Потом бесконечная однообразная тряска в теплушках… Сознание вдруг пробуждалось и исчезало куда-то… И наконец – город Киров! Неустойчивая память сохранила о нем какие-то обрывки.

Помню, мы тащимся с Николаем Павловичем (он с палочкой) по длинному, пустому коридору какой-то школы. Впереди шагает парень с двумя ведрами воды. Из одного идет пар. Какая-то школьная «умывалка» с длинными раковинами на стене. Вода из кранов не идет. Холодно. Как капустные листья, сдираем одежки, наверченные на себя еще в Ленинграде. Поливаем друг друга теплой водой. Неужели это правда? Боже мой, как невероятно похудел Николай Павлович! Это уже даже и не скелет, а что-то совсем неосязаемое.

А потом начинается фантасмагория. Мы сидим на мягком диване за круглым столом, покрытым скатертью. Звучит милый голос Евгения Львовича Шварца… Екатерина Ивановна хлопочет, накладывая что-то на тарелки. На столе котлеты. Огромные. Никто никогда не видел таких котлет. Глаза слипаются, все пропадает куда-то… и возникает опять. И вдруг – лицо Николая Александровича Подкопаева, нашего близкого друга. Мы не видели его с начала войны. Как очутился он здесь? Николай Александрович – физиолог, один из ближайших учеников Ивана Петровича Павлова… Какой счастливый случай занес его именно сейчас, именно сюда, в Киров, в комнату Евгения Львовича… Да ведь это же колдовство!.. Ну, конечно, мы в доме у нашего любимого ленинградского волшебника Евгения Шварца, это его рук дело… Глаза закрываются, открываются, мысли путаются… Как в зачарованном сне возникают милые, удивительно довоенные лица, мелькают огромные котлеты, проносится запах пирогов… Дремота охватывает все плотнее…

А с дремотой никак не совладать, но, несмотря на нее, присутствие этих дорогих, любимых лиц вселяет уверенность в будущем, успокаивает, и сон окончательно побеждает затуманенное сознание.

И опять стук колес и подрагивание поезда…] (5).

Фантазер, выдумщик, неутомимый рассказчик, он обожал сочинять всякие смешные небылицы про своих друзей и знакомых. Впрочем, на довольно правдивой основе. У нас в театре долгое время работала одна очень хорошая актриса. Славная, добрая, но ужасно рассеянная. Евгений Львович всегда подтрунивал над этой ее особенностью и любил рассказывать про нее всякие истории. Делал он это очень мягко, увлекался и потешался сам своим рассказом. То он сообщал нам, как она сидела на балконе, что-то шила, и вдруг приносят с улицы выброшенные ножницы, а карман нового халатика дымится от горящего окурка; то рассказывал, как она принесла на именины аккуратно перевязанную коробку с пирожными, а в ней оказался приготовленный на выброс мусор, и Шварц сокрушался, кому же достались попавшие на помойку пирожные, – хорошо, если какому-нибудь бездомному голодному щенку, а то вдруг недостойному алкоголику, и он будет так несправедливо вознагражден за свои безобразные пороки.

Но самая любимая его новелла была о том, как она однажды ехала в метро. Евгений Львович принимал вид заговорщика и, сотрясаясь от характерного для него внутреннего смеха, таинственно повествовал, что вагон был набит до отказа, и вдруг она почувствовала, что кто-то ее ущипнул. Возмущенная, она обернулась – за ее спиной стоял солидный, пожилой полковник. Она обожгла его испепеляющим взглядом, но щипок повторился опять и опять. С гневным возгласом: «Прекратите это безобразие!» – она обернулась вновь и встретилась со спокойными глазами полковника, несколько удивленного таким странным выпадом.

Подъехали к остановке, большинство публики вышло из вагона. Что-то царапнуло ее по ноге, раздались голоса оставшихся пассажиров: «Из вас! Из вас!..» По проходу неслась испуганная, но счастливая мышь, вырвавшаяся на свободу.

Сама героиня этих рассказов ничуть не огорчалась, хохотала вместе со всеми и даже была несколько польщена.

Удивительно наблюдательный Евгений Львович все подмечал и, казалось, видел человека сквозь увеличительное стекло.

Людей он очень любил. Подшучивания его, иногда довольно острые, никогда никого не обижали. Наоборот – веселили и радовали.

[…Когда грянула ждановская речь (6), мы были в Риге, шли съемки картины «Золушка» (7). Через несколько дней мы вернулись в Ленинград.

К нам зашел Евгений Львович Шварц. Николая Павловича не было дома. «Пойдем навестим Анну Андреевну, – сказал Шварц. – Я думаю, каждый визит ей сейчас дорог и нужен». Мы вышли на Невский, прошли пешком до Фонтанки. Почти всю дорогу молчали.

Поднялись по лестнице. Входная дверь в квартиру была не заперта. Мы вошли в широкий светлый общий коридор. Комната Анны Андреевны находилась как раз напротив входа. Дверь в ее комнату загораживала высокая стремянка. На ее верхушке, под потолком, сидел человек и возился с электрическими проводами. Мы постучались. После паузы в щель выглянула незнакомая женщина. «Подождите, пожалуйста, немного, Анна Андреевна сейчас выйдет», – сказала она. Мы сели на широкий подоконник. Человек спустился с лестницы, отодвинул ее вдоль стены от двери, забрался на нее опять и продолжал свою возню с проводами. «Это устанавливают приспособление для подслушивания», – сказал Евгений Львович. Я с ужасом посмотрела наверх.

Вышла Анна Андреевна. Такая же, как всегда, сдержанная, приветливая, пожалуй, несколько бледнее обычного. Извинилась, что заставила ждать, сказала, что очень рада нас видеть, пригласила в комнату.

– Как назло, еще перегорел свет, пришлось вызвать монтера.

Шварц поделился с ней своими предположениями.

– Нет, вовсе нет, – даже засмеялась она, – хотя это было бы неудивительно.

Внешне она была совершенно спокойна. Никому бы и в голову не пришло, что случилось нечто экстраординарное. Поразительная, нечеловеческая сила духа.] (8).

Последний раз я мельком видела Евгения Львовича совсем незадолго до его смерти. Я шла по Невскому. На углу улицы Толмачева остановилась машина. В ней сидели Евгений Львович и Екатерина Ивановна. Они ехали к врачу. Евгений Львович широко улыбнулся, помахал рукой, и машина завернула на Невский. Я еще подумала, какая у него удивительная, радостная и веселая улыбка. Так с этой улыбкой он и ушел для меня в небытие.

Михаил Шапиро

Строки воспоминаний

 
От Нью-Йорка и до Клина
На устах у всех клеймо
Под названием: Янина
Болеславовна Жеймо.
 

Так начинается шуточная поэма, которой Евгений Львович Шварц приветствует актрису, празднующую двадцатипятилетие своей творческой деятельности (юбилярше в ту пору лет двадцать восемь). Читает Шварц серьезно и торжественно, и зал очень смеется. Затем он вручает всхлипывающей виновнице торжества экземпляр поэмы и держит речь (1). Жеймо в то время «специализировалась» на роли травести, и Шварц заговаривает о глубине душевного мира маленьких детей. Он намерен говорить совершенно серьезно, но делает это без всякого перехода, а зал, им же самим настроенный на смешливый лад, считает, что шутка продолжается, и реагирует по инерции. Не всякий сумел бы выкрутиться из такого положения. Но оратор владеет аудиторией. «Ти-и-хо!» – рявкает он с такой неожиданной силой, что лампы замигали бы, будь они керосиновыми. Взрыв хохота, аплодисменты, и вслед за тем – мертвая тишина. Шварц как ни в чем не бывало развивает свою мысль: сила чувств у ребенка не меньше, чем у взрослого (2).

Он вспоминает свое детство: однажды он стоял у входа в кино, мимо проходил отец с каким-то своим знакомым. Тот погладил маленького Шварца по голове и сказал: «Счастливый возраст! Никаких забот!..» «Я с негодованием посмотрел на него! – говорит взрослый Шварц. – В этот момент я испытывал страшные душевные терзания, потому что никак не мог решить – идти ли мне в кино или отправиться домой и сесть делать уроки…» Сила дарования Жеймо и заключается, по мнению Шварца, в том, что она с величайшей серьезностью и уважением относится к своим героиням.

Это в полной мере относится к самому оратору. Уважение к своим персонажам превращает его труд в пытку (по крайней мере, на посторонний взгляд). Из-за этого он работает очень медленно, добиваясь точности, переписывает без конца уже готовые и приводит в отчаяние режиссеров, томящихся без дела…

Иногда он удостаивает вас чести и читает что-нибудь вслух из того, что находится в работе. Жаль, что никто не догадался записать на пленку его чтение. Много раз я старался понять, в чем состоит сила его исполнения, но так и не открыл секрета. Помню только, что читает он медленно и тихо. Голос чуть дрожит. Персонажей он не изображает, ничего не выделяет, читает ровным голосом. Но слова становятся какими-то выпуклыми, мысль отчетливой. Иногда он замолкает, макает перо в чернильницу и пляшущим почерком (руки у него всегда слегка трясутся) тут же правит что-то в рукописи. Потом продолжает читать тем же глуховатым и сдавленным голосом. Это совсем не похоже на то, как играют Шварца. И не знаю, можно ли так играть. Но того ощущения цельности, торжественности и вместе с тем непринужденности, гармонии всех частей и единства настроения, какие присутствуют в чтении, добиться никому никогда не удавалось.

Находки, особенно любимые, он с удовольствием рассказывает. В «Дон Кихоте» зубодер пытается заставить пациента открыть рот. Он всячески расхваливает свое умение; но пациент непреклонен: «Если мужчина сказал „нет“ – значит, нет». Эту фразу Шварц повторяет так, словно он ее не сочинил, а где-то услышал, и очень развеселился. В течение работы над сценарием я слышу рассказ о стойком мужчине несколько раз, и всякий раз Шварц хохочет от удовольствия.

Вообще он обожает рассказывать.

Среди его историй есть, мягко говоря, довольно неожиданные: горестно-философский монолог бывшего содержателя публичного дома, поклонника Декарта (!) и обладателя драгоценной трости «с набалдашник – голова Лев Толстой…»; рассказ о том, как поэт К. Р. (3) отвадил знаменитого актера, назойливо пытавшегося втереться к нему в дом… Или странное открытие князя монакского – крупного биолога…

Передать на бумагу эту странную смесь мог бы только сам рассказчик, который, кстати говоря, обладает завидным умением не только рассказывать, но и слушать; слушать с каким-то благодарным вниманием, заставляющим собеседника лезть из кожи вон, чтобы заинтересовать такого слушателя. Впрочем, он, по-моему, никогда не использует слышанного. Да и зачем? Он сам умеет сочинять. Ему просто доставляет удовольствие общаться с людьми. А может быть, это наталкивает его на какие-то мысли? Кто знает! Во всяком случае, общение с ним – большая радость.

Считается, что великие люди сохраняют в себе на всю жизнь черты детской непосредственности, искренности и веры во «всамделишность» игры. Если так, Шварц велик!

…Из-за забора его дачи несется яростное рычание. Хозяин и его гость – драматург И., огромный, страшно близорукий человек в очках с толстенными стеклами – прыгают на одной ноге и с размаху сшибаются чугунными животами, стараясь опрокинуть противника (Шварцу под шестьдесят, и у него больное сердце). Гость конфузливо смеется, а Шварц яростно рычит, заложив по правилам игры руки за спину и подскакивая, словно мустанг. Он дерется, как Ланцелот, с полным самозабвением. Ошеломленные прохожие глядят из-за штакетника. Наконец гость теряет очки. Пока их извлекают из кустов черемухи, куда их заслал пушечный удар живота маститого драматурга, победитель, пыхтя и приговаривая – «Будешь?.. Будешь?..» – показывает побежденному язык. Сколько ему лет в этот момент?..

Затем Шварц садится отдыхать. На его коленях оказывается кот. Если бы коты играли в баскетбол, из-за этого наглого верзилы перецарапались бы команды всех ленинградских помоек. Он был бы ихним Круминьшем (4). Чудище зовется Котик. Он ходит по головам (в точном смысле этого слова), ложится посреди накрытого к обеду стола. Если хозяин работает, кот глядит в рукопись. Когда ленивого бандита купают, сообщает Шварц, он сначала цепенеет от ужаса, а потом лихорадочно кидается лакать воду из корыта. «Он рассчитывает, что, если выпьет всю воду, его не в чем будет мыть!» – комментирует, давясь тихим смехом, рассказчик. Про котов он знает все. Как-то я спрашиваю, почему мой кот не выносит закрытых дверей: он долго кричит, но стоит его выпустить из комнаты, как через минуту он просовывает лапу в щель под дверью и пытается проникнуть обратно. «Да, – рассеянно подтверждает Шварц, думая о другом, – коты думают, что люди запираются от них, чтобы тайком есть мышей». Можно побиться об заклад, что он не шутит. Коты в «Драконе» и «Двух кленах» написаны с Котика. Автор это не очень отрицает.

…Шварц похож на римлянина. Гордо посаженная голова, великолепный нос, атлетическое сложение, хоть и располнел с годами. Весь облик его совершенно не вяжется с его почерком. Можно подумать, что он пишет в идущем поезде или даже в дилижансе и все время пытается перехитрить дорожную тряску. Буквы плоские, угловатые, непривычно широкие, прерывающиеся какими-то узелками. Они мучительно скачут и прихрамывают одновременно. Так маленькие дети рисуют морские волны. Знаток почерка сделал бы, наверное, какие-то обескураживающие выводы о душевном строе писавшего. На самом деле – Шварц человек редкого душевного здоровья, хотя и способен огорошить любого неожиданностью поступков. Своим мощным медным голосом он заглушает гул банкета в сто человек. Говорит же он тихо, не быстро. Весь он – воплощение деликатности и предупредительности. При этом он совершенно лишен ханжеской скромности. Когда на каком-то обсуждении хваливший его оратор на мгновение запинается, Шварц с места кричит ему ободряющее: «Давай еще!» Можно подумать, что он делает только то, что ему нравится. Вероятно, это так, но, странным образом, это одновременно приятно всем окружающим.

Он необыкновенно «контактен». Прощаясь с ним, каждый думает: как он хорош! А потом ловит себя на неожиданной мысли: а ведь и я ему понравился!.. Пусть это покажется суетным, но человек, умеющий внушить такую уверенность своему собеседнику, много стоит. И Шварц при этом не позирует, не хитрит. Рассказывая что-нибудь, он обязательно назовет фамилию того, от кого слышал эту историю, и не упустит случая добавить о собеседнике несколько хороших слов. Он берется экранизировать книгу, которую считает заведомо слабой. Делается это из глубокого уважения к автору, очень хорошему человеку, чтобы не обидеть того отказом. Конечно, из этой затеи ничего не выходит. Больше года Шварц трудится впустую. Кто осудит его за такое донкихотство?.. (5).

…Если он сталкивается с подлостью, предвзятостью или злонамеренной глупостью, Шварц резко меняется. Он начинает говорить тихо, без интонаций, словно через силу. Руки трясутся сильнее. Разговор словно доставляет ему физическую боль. Он старается переменить тему. Подлость просто оскорбляет его, в чей бы адрес она ни направлялась. Чувства его всегда открыты, хоть он и сдержан безупречно. Из себя выхолит редко. Помню только один случай, когда он просто растоптал своего оппонента за допущенную им недобросовестность. Присутствующие при этом сидели, втянув головы в плечи, до того Шварц был страшен в эту минуту. Через полчаса он приносит извинения «за непарламентский способ разговора». Не дай бог кому бы то ни было выслушать такое извинение. Уж лучше схлопотать пощечину.

…В годы «малокартинья» Евгению Львовичу приходится очень туго. Его учат, поправляют, наставляют… Он мрачен, озабочен. Морщась, терпеливо выслушивает он все, что заблагорассудится сказать его наставникам. Иногда он пытался возразить, что-то объяснить, но тоскливо замолкает. Чувствуется, что он совершенно растерян. Иные его наставники растеряны не меньше и честно пытаются растолковать ему то, чего сами не могут взять в толк (6). Другие же… Что можно сказать о человеке, написавшем о Шварце: «Мысль узкая, как куриная попка»?.. Евгений Львович никогда не упоминал о таких отзывах, но всем хорошо известно, какой кровавый след оставался в его душе.

Сегодня, когда творчество Шварца завоевывает все новых и новых почитателей, когда его фигура все отчетливее вырисовывается во весь свой рост, это кажется невероятным. А ведь мог же он дожить до подлинного, широкого признания. К его римскому профилю так подошел бы лавровый венок. Как понятна его шутка, когда, получив извещение о Художественном совете, который должен был разбирать его очередную работу, он сказал: «Хорошо бы делать это под наркозом».

Кто-то считал его ненародным. Какой-то другой умник договорился до того, что нашел в его творчестве космополитические тенденции. Шварца усиленно пытались в те годы «подровнять», натянуть на колодку. А колодка была мала, и он соскальзывал с нее, словно туфелька, которая была Золушке «чуть великовата». Он тоже оказался «чуть великоват», и чем больше проходит времени, тем его «великоватость» становится заметней и радостней…

<1962>

Ольга Эйхенбаум

Воспоминания

1

Из «Воспоминаний об отце»

<…> Мариенгоф и М. Э. Козаков вместе написали неплохую пьесу, но ее не пропустили на сцену, – их вообще печатали туго, и они вечно ходили без денег, занимали друг у друга. А Женя Шварц занимал у нас – потом его начали печатать, и все пошло хорошо. А прежде он приходил: «Братцы, одолжите триста рублей на двадцать дней». Через двадцать дней он отдавал эти триста рублей и на другой день брал их опять.

Шварца увидела впервые, наверное, в 34-м году, когда все писатели получили квартиры в «надстройке» на канале Грибоедова, и у папы тоже было новоселье, но этого я не помню. В те годы Евгений Львович бывал у папы не очень часто. Но в 50-е годы, когда в новом доме на Малой Посадской нас поселили в соседних квартирах, он приходил к нам каждый день, и мы очень подружились. Он был очаровательный человек, хотя вовсе не такой добрячок, как иногда вспоминают. Он приходил, когда ему хотелось. Папа сидел за столом, работал – Женя, как творческий работник, должен был бы понимать это и спросить: «Боречка, я не помешал?» А он садился на диван, и папа выходил из-за стола – надо было его занимать, и Женя отнимал иногда много времени.

Он жил жизнью домашней, странной. У него была очень красивая жена, но она не любила людей, все время занималась своей красотой – всегда намазанная, с длинной косой. Мне кажется, Женя последнее время страдал от ее характера. Когда я читаю его письма к ней, мне становится не по себе: почему они какие-то извиняющиеся, за что он все время как будто просит простить его? (1). Женя ходил в магазин, Катя – никогда. Он брал саквояж и все покупал, обычно в «Елисеевском» гастрономе, это была его обязанность. Катя, когда у них появились деньги, ходила по антикварным магазинам и покупала там фарфор, всякие чашечки, тарелочки. Она не облегчала Жене жизнь, хотя любила его очень. После его смерти она покончила с собой.

Если Женя приходил к нам, когда мы собирались в гости, он спрашивал: «Братцы, вы куда?» Мы говорили: «Вот идем к Резниченко» – а он: «И я с вами». Все, куда мы приходили вместе с Женей, были счастливы, потому что он был чудным тамадой, очень веселил всех и сам веселился. Но если он приходил с Катей (на Новый год или день рождения), то был совершенно другой: вялый и скучный.

Я ему печатала на машинке – он верил в мою «легкую руку», и когда ему надо было что-то перепечатывать, как бы я ни была занята, он говорил: «Не принимаю никаких отказов. Оля, это надо перепечатать – и все»…[54]54
  Запись сделана в 90-е гг.


[Закрыть]

2

Из беседы 1966 года[55]55
  «Беседа» публикуется впервые.


[Закрыть]

Детство у Кати, по-видимому, было тяжелым. Она не ладила с матерью, и вышла за Зильбера (2), чтобы только уйти из дома. И потом она никогда с матерью не поддерживала никаких отношений.

В 1923 году мы жили в Павловске. У нее был сын – Леня. Когда ему было три года, он умер. Она хотела покончить с собой. Когда она рожала, врачи сказали ей, что больше иметь ребенка она не сможет. Потом в 34-м ей сделали операцию, и она стала меняться и внешне, и внутренне.

В году 26 или 27 я помню Евгения Львовича и Екатерину Ивановну у нас в гостях. Но Екатерина Ивановна была не с Женей, а с кем-то другим.

1938 год. Мы живем на даче в Мельничном Ручье. Наши дачи рядом. У меня родилась Лиза, тогда ей было что-то около года. Катя очень возмущалась тем, как я обращаюсь с ребенком, часто уезжаю в Ленинград, а Лиза ползает по давно немытому полу. Чистота у них всегда была идеальная. Катя всегда сама следила за чистотой.

Перед войной мы жили в Сестрорецке. Катерина Ивановна дружила с моей мамой. С одной стороны она была прелестна и не глупа (Женя читал ей все свои произведения и считался с ее мнением), а с другой стороны, последствия операции как-то сказывались на всей ее жизни.

Во время войны отец и Женя переписывались.

В 46-м году на дне рождения Жени был весь театр Комедии. Екатерина Ивановна была очень весела.

В 49 году папу выгнали из университета, а в газетах писали всякую гадость. Жилось нам тогда довольно тяжело, и Женя носил мне печатать свои пьесы. Когда к нам собирались друзья, они тащили все с собой. На кухне начиналось разворачивание и сортировка. Папе поначалу было неловко так принимать гостей, но я сказала, что люди не хотят идти в ресторан, а идут к тебе, и ты должен их так и принимать. Тогда он успокоился.

К 60-летию одна из папиных учениц собирала на подарок по всему Ленинграду. Подарили шубу и фисгармонию. Однажды пришел Евгений Львович. Папа стал брать бетховенские аккорды, а Женя козлетоном ему подпевал. В это время пришел Ираклий (3), он еще раздевался, а Женя своим высоким голосом под басовые аккорды спел какие-то слова:

 
А Ираклий, этот гад,
Зачем приехал в Ленинград?
 

В 54-м году Шварцы получили квартиру на Малой Посадской, на втором этаже – трехкомнатная квартира. На канале Грибоедова у них были две маленькие комнатушки. Наши квартиры были через площадку, и Женя часто к нам заходил, мешая папе работать. У Жени была удивительная черта – он мог работать в любой обстановке. Он выходил к гостям, шутил, исчезал, потом опять появлялся, потом приходил и говорил, что может прочесть кусок, который он сейчас написал. Папе нужно был войти в работу, сосредоточиться и малейшие помехи выбивали его из колеи. Когда он садился за работу, и та у него шла, он молился, чтобы только не зашел Шварц.

Новый 1955 год встречали у нас. Сохранилась фотография об этом.

Юбилей. Как ни старался Женя, а юбилей был грандиозный. Отец в свое время сделал правильно, он уехал от юбилея. Он говорил, что юбилеи отнимают последние силы. Правда, в Союзе было очень весело, адреса в большинстве были шуточные, кроме некоторых официальных. Насколько в Союзе было весело, настолько грустно было на банкете в «Метрополе». Выступил Зощенко с невероятно грустной и очень трогательной речью. Он говорил чудесно о честности, о подвиге его жизни. Женя уже тогда был болен. Это было последнее его появление на людях.

Первое самоубийство Екатерины Ивановны. Она попросила меня зайти к ней. Нужно было купить конфет Андрюше на день рождения (4) и отвезти деньги (около 1000 руб.) Евгении Марковне, секретарю Союза, которой она была должна, по-видимому, за перепечатку. Когда я завезла конфеты, она, прощаясь, первый раз в жизни поцеловала меня. Я еще тогда задумалась – с чего бы это. В ту же ночь она отравилась. Тогда я поняла значение поцелуя: она прощалась со мною, – выполнила последние свои дела: конфеты Андрюше и долг машинистке. Правда, потом она отрицала, что пыталась покончить с собой… Говорила, что дала слово Женичке, и никогда она об этом даже и не думала.

А вот второй раз, похоже, на случайность. Я звонила ей в этот же вечер, она говорила, что собирается в Москву, спрашивала, что мы будем делать летом и т. д. Машина стояла, собиралась на ней куда-то съездить. Вам известно, что она принимала наркотики? В последнее время ей выписали очень сильное средство – нембутал. Она принимала по 3–4 таблетки, и ей не помогало. В этот раз она наверно перебрала. Умерла сидя, пыталась встать или еще что-то. В первый раз в квартире была Нюра, она и вызвала неотложку, а на этот раз никого не было – так она и умерла.

3

 
        Борис Эйхенбаум. Шварцу (5)
 

 
Евгений Шварц, печальный мой сосед!
Люблю тебя – как друга многих лет,
       Тебя, товарищ мой отборный,
Хотя судьбы коварною игрой
На месяц мы разлучены с тобой
       Стеною, ванной и – уборной.
 

Целую тебя!

Боря.

15. V.57.

   Памяти Е. Л. Шварца [56]56
  Сочинено в полусне, ночью с 11 на 12 апр. 1958.


[Закрыть]

 
Синий домик в Комарове
Навсегда закрыт,
А хозяин в тесном гробе
Наглухо зарыт.
И прозрачная, как льдинка,
Прислонивши лоб к стеклу,
Катя призрачно и дико
В городскую смотрит мглу.
Но хозяина не видно,
Пуст и мрачен кабинет.
Не вернется Женя, видно:
Был, писал – и нет!
Помню я Гуммолосары[57]57
  Деревня под Павловском – мы жили там в 1922 году. (Прим. Б. М. Эйхенбаума (6)).


[Закрыть]
(Катя там жила!);
Был я молод – нынче старый:
Память ожила.
Помню я… но вспоминать ли?
Разве можно вспомнить жизнь?
Вряд ли жил я – жил я вряд ли,
Вот теперь – теперь я жив!
То есть: ем, пишу, читаю…
Только вот задумчив стал —
И, ложась в постель, глотаю
Нам-бу-тал!