Текст книги "Телефонная книжка"

Автор книги: Евгений Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 43 страниц)

Я

Янковский Моисей Осипович. [0][0]
  Янковский (наст. фам. Хисин) Моисей Осипович (1898–1972) – театровед, критик, драматург, музыковед, педагог. Автор воспоминаний о Шварце.


[Закрыть]С ним я познакомился в 20 году, еще в те дни, когда я работал в Театральной мастерской. Тогда он женился на Лиде Фельдман [1][1]
  Фельдман (по второму мужу Эрберг) Лидия Львовна – артистка Театральной мастерской в Ростове – на – Дону.


[Закрыть]и тем самым вошел в круг ближайших моих друзей. Это совершилось легко. Отличался он необыкновенным обаянием, так что трудно было не подружиться с ним. И казался он до конца ясным. Вскоре я увидел в нем человека из хорошей еврейской семьи. Он не любил грубости. Был брезглив. Чуть – чуть – чуть буржуазен. Буржуазен со всеми поправками двадцатого года. И я прибавил эти сведения ко всем, что накопились до сих пор. И по– прежнему Янковский казался мне ясным до конца.

16 августа

Я приехал в начале, нет, [в] середине двадцатых годов в Москву и остановился у Янковских. И там увидел отца его. Маленький старик с большой головой. Семья занимала две комнаты в большой коммунальной квартире, некогда принадлежавшей им полностью. Лиде и Мухе, так в те дни все звали Янковского, принадлежала комната против ванной, просторная, но темноватая. Буржуйка все еще стояла у стены. И старик отец все присаживался к огню, потом уходил, согнувшись, словно никого не замечая, томился, не находя себе места. Ему нездоровилось. И вернувшись в Ленинград, я узнал, что он умер. И в последующие наезды в Москву мне все представлялась эта неприкаянная фигура главы семейства, бродившего перед смертью, не находящего себе места в старой своей квартире. Познакомился я с братьями Моисея. Старший показался мне неясным, непонятно недоброжелательным. Другой, младший, был легок, как Муха, но в нем не было явной ограничивающей воспитанности Моисея. И легкость его заносила. Все казалось ясным. И вдруг Моисей из одной своей поездки привез новую жену! Брак с Лидой казался несокрушимым. Семья была не просто благополучной, а счастливой – так Муха был внимателен, ласков, весел. И вот приехал с новой женой, ни одним словом не предупредив первую. К этому времени они занимали две комнаты все в той же огромной коммунальной квартире. Муха отдал Лиде одну, ту, которая ближе к парадной двери, а себе оставил прежнюю, что против ванной. Все можно было бы понять: любовь, стихия, вне законов, вне разума. Я озадачен был другим: ясностью душевной, с которой Моисей произвел эту операцию. Сознание собственной правоты, ни на миг не нарушимое. Коммунальная квартира взволновалась, как море. События обсуждались всюду – в коридорах, на кухне, громогласно, жадно. Одна из жилиц с особым бесстыдством, порожденным коммунальным бытом, где многое по необходимости делается чуть ли не на виду – скажем, утренняя очередь в уборные, – спросила Лиду прямо: «Лидия Львовна, скажите, что нового у вас там – душа сплетен просит». Один Моисей сохранял полное душевное спокойствие и уверенность в своей чистоте.

17 августа

Именно – не в правоте, а чистоте. Мало ли разводов я видел, – но это был единственный, где от полного семейного благополучия человек перешел к полному разрыву с такой непринужденностью. И вот у ясного, необыкновенно обаятельного, чуть – чуть буржуазного по вкусам, чуть – чуть чистоплюя Моисея обнаружилась еще одна черта: полная уверенность в своей правоте, когда им овладевает желание. Как бы ни был влюблен оставляющий свою жену ради другой женщины человек, он все же испытывает некоторое смятение чувств. Трудно спокойно смотреть на раны, которые наносишь, хотя бы и без всякой твоей вины, по роковой необходимости. А Моисей и не смотрел в ту сторону. И через год– два все уладилось, а потом и забылось – зрителями. Лида вновь вышла замуж. А Моисей, по – прежнему обаятельный, легкий, чуть по – буржуазному брезгливый, чистоплюй, перебрался со своей новой женой в Ленинград и занялся театром. Писал либретто для оперетт, критические статьи, занялся историей музыкальной комедии. И тут, работая с Вейсбремом над какой‑то постановкой, в каком‑то театре – снова поразил меня. В трудный момент, когда им овладело желание уйти от последствий неудачи, – а постановка, как выяснилось на генеральной, не удалась – он взял, да с полной непринужденностью так и сделал. И тут я испытал некоторый страх. Что‑то темное почувствовалось в зна

комом существе. Если страсть многое оправдывает, то в данном случае о ней и помина не было. Но я понял, что Моисей считает себя правым, самым искренним образом уверен в своей чистоте, когда им овладевают желания далеко не почтенные. Вроде вышеописанного, весьма практического. С новой женой Моисей жил хорошо, необыкновенно внимательно и ласково обращался с пасынком, семья казалась незыблемой. Я бывал у них не часто. Вышло так, что некоторые новые свои пьесы читал я у них. Например, «Ундервуд», потом «Снежную королеву». И вдруг внезапно, непринужденно и с полным сознанием своей чистоты, оставил Моисей вторую свою жену и ушел к артистке Пельцер [2][2]
  Пельцер – Чумакова Нина Васильевна (1903–1994) – артистка балета Ленинградского театра музыкальной комедии с 1929 по 1960 г.


[Закрыть]. Зашумели в театральных кругах, жена (оставленная) уехала в Москву. Квартиру Моисей оставил. И часть мебели сложил в надстройке.

18 августа

И тут, в связи с этой комнатой, где была сложена мебель, разыгралась история и трагическая и комическая, понимай, как хочешь. Обнаружилась степень изуродованности душ человеческих. И особенность Янковского считать себя правым и чистым, когда им овладевает чувство. В данном случае чувство собственности. Его оскорбили в этом его глубоком, кровном чувстве и произошел взрыв. Его попросили уступить на время эту площадь, – где он не жил, а хранил вещи, – вернувшейся из ссылки Катерине Васильевне Заболоцкой с детьми. Литфонд обязали судом предоставить ей площадь, что требовало времени. Янковский дал согласие. На месяц. И когда прошел срок, его попросили о продлении и осторожно намекнули на то, что вроде как несправедливо получается: его вещи занимают отдельную комнату, а живым людям жить негде. И тут впервые грация и непринужденность изменили Янковскому. Он поднял такой шум, что друзья его ушам не поверили. Он произносил такие непристойные слова, как «жена репрессированного». Он прибежал к Эйхенбауму, ища у него сочувствия, уверенный в собственной чистоте. И кричал: «Я выброшу ее с ее щенятами», чего всепрощающий Борис Михайлович, словно у него синяк на этом месте, не может до сих пор спокойно вспоминать, хоть и пережил за эти годы довольно. Забыл об этой публичной непроизвольной исповеди – один Моисей. Начисто забыл, как выяснилось недавно. Эйхенбаум встретил его в гостях. Моисей стал жаловаться, что все его забыли, что он одинок, за что, почему? И Эйхенбаум напомнил, почему. И Моисей так удивился! Он и тогда не сомневался в своей правоте, а теперь осталось у него смутное воспоминание о каком‑то случае, когда он был обижен, но отстоял свои права с необходимой энергией. И мы испугались. Я долгое время побаивался Моисея, как человека, который на твоих глазах впал в буйный припадок. Если бы безумия – благоразумия. Потом привык. Мы живем тесным кругом, как в коммунальной квартире. Насмотрелись. Притерпелись.

19 августа

Он разошелся с Пельцер и женился на очень привлекательной женщине, простой в обращении, сияющей добродушием. И с ней у Моисея наладилась такая же ладная семейная жизнь, как со всеми предыдущими. Разойдется ли он и с Екатериной Дмитриевной? Вряд ли. Он прихварывает – возраст, мучения конца 40–х, начала пятидесятых годов. Не знаю, не хочу представлять себе, что извергали темные недра этой ясной души в те страшные времена. Куда его толкало желание уцелеть. Впрочем, все было как будто тихо и гладко. Слухов никаких не доходило. Сейчас я бываю у него. На даче. Все как прежде. Обаятелен. Остроумен. Прозрачен. Несколько чистоплюй. Редактирует Полное собрание сочинений Римского – Корсакова. Выпустил книгу о Шаляпине [3][3]
  Имеется в виду книга «Шаляпин. (1873–1938)», М., 1955.


[Закрыть]. И я чувствую себя с ним непринужденно. Но чуть – чуть беспокойно, как в доме, где по комнатам бродит злой пес. Хозяин убежден в его доброте и чистоте. Но ты наблюдал пса в бешенстве. Ты знаешь то, что знаешь.

Следующим в книжке едет Ягдфельд Г. Б. Мне трудно объяснить, что раздражает меня в этом маленьком, густоволосом, вечно молодом драматурге с седеющимим висками. Однажды я забрел к нему, и он показал мне автоматик. Птичку в клетке. Бросишь двугривенный в щелочку, и она запоет, зачирикает, закрутит хвостиком. Это не значит, что птичка корыстолюбива.

Но машинка ее приходит в действие только по заказу – так уж она сконструирована. Что для нее весь мир? У нее один повод чирикать, одна возможность – по заказу, по толчку извне. Не знаю – то ли Ягдфельд уж очень замкнут, то ли он и в самом деле пижон. Но я чувствую в нем ненавистную для меня любовь к приемчику – и ни к чему на белом свете больше. Что он любит? Что ненавидит? Бог весть. По пьесам не угадаешь. Написаны они красноречиво. Много места отведено ремаркам – две – три страницы иной раз чистого красноречия. Сюжет остер, как зубочистка. Все до того своеобразно, что хоть святых выноси. Впрочем, их нет в его построечках. Он числится формалистом. Вечно его бранят. Заступиться надо бы. Да я так и делаю при случае. Но злюсь.

20 августа

Следующая запись – Яков Владимирович.Это парикмахер. Человек небольшого роста, глаза, увеличенные стеклами очков, глядят наивно и прямо, даже когда он хитрит. И это непритворно. Он так привык хитрить, что это не отражается на его поведении. Ходит, ступая неуверенно, будто босиком по камням. И что‑то скорбное за обывательской маской. Он болен – сердечные спазмы. Я думал, что лет сорок пять – оказывается под шестьдесят. Женился относительно недавно, мальчик третьеклассник, девочка первоклассница. Его вызвала Катюша из ближайшей парикмахерской, когда я встал после болезни, и с тех пор ходит он меня стричь. Он любит рассказывать, что у него постоянный круг клиентов. «Знаете профессора такого‑то? Слыхали? Не может без меня, ха – ха – ха! Когда я в отпуску, так он жалуется. «Хоть не брейся – говорит. – Ха – ха – ха». Когда мы познакомились поближе, он достал из часового кармашка в брюках крошечный пузырек с желтосерым порошком и сообщил, что у него есть средство, укрепляющее корни волос. «Один профессор говорит мне – Яков Владимирович! Это же чудо! Давайте займемся. Я проверю ваш порошок в лаборатории и пустим его в ход. А я отказался. Зачем мне это? Эта возня, эти проверки. Я зарабатываю, сколько мне надо. Зачем мне это?» И он столько раз рассказывал о чудесах, совер – шенных его порошком, пытливо и просто заглядывая мне прямо в глаза, что я сдался, наконец, и он принялся втирать мне порошок в корни волос при каждом посещении. Беседы наши стали после этого еще более дружескими. Он рассказывал о своей службе в Красной Армии, о детях, о блокаде и однажды вдохновенно воскликнул: «Нет, напрасно я не учился! Мне один клиент сказал: «Яков Владимирович! Почему вы не занялись писаниной, ха – ха – ха! Из вас вышел бы толк, ха – ха – ха! Я ему: что вы, зачем это мне!» Порошок в конце концов вызвал какую‑то сыпь, раздражение кожи, и лечение прекратилось.

21 августа

Но он по – прежнему приходит, когда я зову его по телефону. Стрижет и бреет, находясь в несколько тревожащей, вызывающей подавленный протест близости к тебе. Особенно, когда бритва ходит по верхней губе. И рассказывает о своей жизни, прошлой и настоящей.

22 августа

Вот и довел я до конца «Телефонную книжку». Примусь за московский свой алфавит. Этот город с первой встречи в 13 году принял меня сурово. Владимиро – Долгоруковская улица, продолжение Малой Бронной. Осень. Зима с оттепелями. И огромное, неестественное количество людей, которым нет до меня дела. Полное неумение жить в одиночестве. Вообще – жить. Мне присылал отец пятьдесят рублей – много по тогдашним временам, – и я их тратил до того неумело, что за неделю до срока оставался без копейки. Чаще всего вечерами уходил я в оперу Зимина, которую не любил. И снова множество людей, которым до меня нет дела. Или уходил в Гранатный переулок. Там был особняк, который я выбрал для себя. Я должен был купить его, когда прославлюсь. Да, мечты мои были просты – вызвать уважение людей, которые шагали мимо или мрачно толпились у пивных. Впрочем, это не было главным. Главным была несчастная любовь. Когда переехал я на 1–ю Брестскую улицу, то уходил по Тверской– Ямской на мост, идущий над путями, существующий до сих пор. Соединяющий улицу Горького с Ленинградским шоссе. Там, глядя на поезда, я старался провести время до прихода почтальона. Любовь мучила меня больше всего: больше чужого города, больше подавляющего количества безразличных ко мне людей. Мне в октябре 13 года исполнилось семнадцать лет. И сила переживаемых мной чувств постепенно – постепенно стала меня будить. Я стал вглядываться в Москву. И удивляться количеству людей несчастных и озлобленных. Началось с того, что заметил я женщину, прислонившуюся к чугунной решетке забора тяжелым узлом. Чтобы передохнуть. По своей бездеятельности не посмел я ей предложить помощь. Но ужаснулся. И стал вглядываться. Иногда – умнел. Но снова несчастная любовь схватывала, как припадок. И тогда я видел только себя. И уехал, полный ужаса перед Москвой

Московская телефонная книжка

А

26 августа

Продолжаю о Москве.

Первая фамилия Андроников Ираклий Луарсабович [0][0]
  Андроников (наст. фам. Андроникашвили) Ираклий Луарсабович (1908–1990) – писатель, литературовед, мастер устного рассказа.


[Закрыть]. Как‑то я пришел в конце двадцатых годов к Елене Владимировне Елагиной и застал в гостях двух братьев, совсем еще юных Ираклия и Элевтера [1][1]
  Андроникашвили Элевтер Луарсабович (1910–1989) – физик.


[Закрыть]. Оба коротенькие, только Ираклий пошире, а Элевтер постройнее. Оба по – мальчишески веселые. Они веселили и сами веселились. Изображали кучера и лошадь – Элевтер поил Ираклия из воображаемого ведра, оглаживал, проваживал. Потом Ираклий уже один изображал оркестр и дирижера одновременно. Потом профессора Щербу [2][2]
  Щерба Лев Владимирович (1880–1944) – языковед.


[Закрыть]– это уже походило на чудо. Вскоре я узнал, что Яков Яковлевич Гуревич [3][3]
  Гуревич Яков Яковлевич – педагог, директор одной из петербургских гимназий, редактор журнала «Русская школа».


[Закрыть]бородатый, седой – бывший владелец гимназии – родной дядя мальчиков. В жилах их текла кровь русская, еврейская (мать была полуеврейкой) и грузинская (отец был чистый грузин). Он, в прошлом известный адвокат по политическим делам, жил в Тифлисе, читал лекции на юридическом факультете университета, а мальчики учились в Ленинграде. Вышло так, что стали они бывать у нас, на 7–й Советской. И при ближайшем рассмотрении обнаружилось, что они народ сложный. В Ираклии трудно было обнаружить единое целое. Он все менял форму, струился, как туман или дым. От этого трудно было схватить его отношение к окружающему. И он страдал. Его водили к гипнотизерам, чтобы излечить нервы. И как он изображал своих докторов – просто чудо. Особенно одного. Старика.

27 августа

Он преображался. Гипнотизер, старый доктор, утомленный до крайности, появлялся перед нами. Сначала старик вел длинный разговор о всех родственниках Ираклия, бессознательно стараясь оттянуть утомительную работу. Потом усаживался и вялым, соннным голосом начинал: «Отрешайтесь от действительности, отрешайтесь от действительности. Ваши руки цепенеют… сян – сян – сян (неопределенное шамканье). Ваши ноги цепенеют… сян… сян… сян» (клюет носом). Гипнотизер засыпал прежде пациента. Как все произведения искусства подобного рода, имеющие форму трудноуловимую, смешанную – и не рассказ, и не пьеса, и сыграно, и не сыграно, – они вызывали восторг. Но настоящего уважения не наблюдалось. Почему? Вероятно, потому, что зрителям казалось, что все это больно уж легко, не закреплено. За паровозной трубой на километр тянется дым. Но никто не скажет: какой большой дым. Скажут густой, черный, едкий, но величина его так непрочна и изменчива, что о ней и речи не заходит. И все говорили

о наблюдательности Ираклия, о его даре подражания, но не знали, как назвать то, что он делает. Учился в те времена Ираклий на филологическом. И тут его любили, но казалось самым наблюдательным из его учителей, что он подражает серьезному студенту, а не на самом деле интересуется наукой. В игре, в подражании Ираклий как бы спасался от собственной неопределенности. Однажды он шел с нами, тяжело опираясь на палку, жалуясь на непонятную боль в ноге. На углу мы расстались. Мне зачем‑то понадобилось догнать Ираклия. Я свернул за угол, но Ираклий был уже далеко. Он бросил хромать, шагал, размахивая палочкой, переменил обличив. Он в чужой личине чувствовал себя увереннее, отдыхал в ее определенности. Коротенькие его рассказы день ото дня усложнялись и росли. И оркестр Ираклий теперь уже изображал не просто так, а дирижировал в обличии различных дирижеров, чаще всего Штидри [4][4]
  Штидри Фриц (1883–1968) – австрийский дирижер. В 1933–1937 гг. – главный дирижер Ленинградской филармонии.


[Закрыть]показывал он и за пультом и в жизни. В конце двадцатых годов поступил Ираклий на должность секретаря в «Еж». И тут я увидел, как, словно в искупление за легкость в одном, тяжел он в другом.

23 августа

Если казалось, что входит в чужую сущность он со сверхъестественной легкостью, то себя он выражал с неестественным напряжением. Не мог он двух слов связать. Даже в таком пустом случае, как в подписи к журнальному рисунку. Он сидел над коротенькой заметкой в четверть странички долго, как над стихами. Это было бы не страшно, но заметка, несмотря на множество черновиков, все равно не удавалась. Нет, он не мог обойтись без чужой оболочки, сказать хоть два слова от себя. У Элевтера его тоже многообразные душевные свойства слежались крепко в единое целое. Спаялись. У Элевтера было ясно, кого он любит и кого не любит, а у Ираклия все были друзья. После ряда злоключений перебрался Ираклий в Москву. Его талант все развивался. Кто‑то нашел название для его произведений: «Устные рассказы». Их услышал Горький и высокие люди, бывающий у него. Ираклий приобрел вес. Женился. Родилась у него дочка [5][5]
  Андроникова Манана Ираклиевна (1936–1975) – дочь
  В. А. и И. Л. Андрониковых, искусствовед.


[Закрыть]. В крохотной однокомнатной квартирке в переулке где‑то возле Арбата поселился он со всей семьей. Жена – плотненькая, полногубая, привлекательная Вивиана Абелевна Робинзон [6][6]
  Андроникова (рожд. Робинзон) Вивиана Абелевна (1910–1995) – жена Андроникова, в прошлом – артистка.


[Закрыть]– была артисткой в студии, но ушла оттуда. Как это всегда бывает в семье, у жены стали развиваться те самые свойства, которых не хватало мужу. Она становилась все определеннее и крепче. Она в Ираклии старалась разбудить то, что определенно и крепко. И ко второй половине тридцатых годов семья их казалась мне привлекательной. Прежде всего, приехав в Москву, звоню я к ним. Однажды я пришел позже назначенного часа, и дочка Ираклия трехлетняя Манана встретила меня, прыгая и распевая во весь голос: «Женюрочка пропащий, Женюрочка пропащий!» Это была необыкновенно здоровая девочка, радостная, словно выражающая самый дух квартиры. Черные глаза ее сияли. Ираклий шумел и хохотал, и Манана шумела и хохотала. Вышло так, что я остался у них ночевать. Разговаривали мы долго, часов до трех. После какого‑то особенно громкого выкрика Ираклия над сеткой кроватки показалась голова Мананы. И она спросила сонным голосом: «Хлеб принесли?»

24 августа

Она ела с таким аппетитом, что весело было смотреть. Ираклий становился все веселее и нужнее. Правда, он стал заниматься усердно литературоведческой работой, но сила его была не в специальности, а в отсутствии наименования. Он никому не принадлежал. Актер? Нет. Писатель? Нет. И вместе с тем он был и то, и другое, и нечто новое. Никому не принадлежа, он был над всеми. Отсутстве специальности превратилось в его специальность. Он попробовал выступать перед широкой аудиторией – и победил людей, никогда не видавших героев его устных рассказов. Следовательно, сила его заключалась не в имитации, не во внешнем сходстве. Он создавал или воссоздавал, оживлял характеры, понятные самым разным зрителям. Для того чтобы понять, хорошо ли написан портрет, не нужно знать натурщика. И самые разные люди угадывали, что портреты сделаны Ираклием отлично, что перед ними настоящий художник. Его выступления принимались как чистый подарок и специалистами в разных областях искусства. Именно потому, что Ираклий занимал вполне независимую, ни на что не похожую позицию, они наслаждались без убивающей всякую радость мысли: «А я бы так мог?» В суровую, свирепую, полную упырей и озлобленных неудачников среду Ираклий внес вдруг вдохновение, легкость. Свободно входил он в разбойничьи пещеры и змеиные норы, обращаясь с закоснелыми грешниками, как со славными парнями, и уходил от них, сохраняя полную невинность. Он был над всем. И Элевтер шел своим путем. Его считали одним из лучших молодых физиков. Он жил в так называемом Капичнике, в одном из домов, построенных для сотрудников Института Капицы [7][7]
  Петр Леонидович Капица (1894–1984) – организатор и первый директор Института физических проблем АН СССР.


[Закрыть]. Большой сад. В саду невысокие домики. Цветы. И Элевтер был несколько вне ведомств: Институт Капицы занимал особое, независимое положение. И когда мы побывали у Элевтера – он считался нашим любимцем, – ощущение, что дела братьев хороши и чисты, утвердилось. Приезжая в Москву, я в первый же день звонил Ираклию. В Москве мне, как правило, не везло. А у них я отходил от всех уколов и путаницы.

25 августа

Несколько раз встретились мы во время войны. До нашего переезда в Москву. Два раза нашел я Ираклия в госпитале – он хворал. Печень не в порядке. Был он мобилизован. Сначала работал в газете в партизанском крае, затем в Тбилиси. Каждый раз, когда попадал Ираклий на определенную полочку, терял он что‑то из своей силы. Работа его в газете не радовала и не поражала никого. Напротив, то, что его специальность «писатель», раздражало журналистов. Но слава, созданная до войны, проникла и в военные круги и защитила Ираклия, спасла от товарищей по газетной работе. Кажется, он потерял всего одну звездочку, и только после войны началось движение Ираклия к определенному и прочному положению. Он стал литературоведом, доктором наук. Вы – ступает на прежний лад редко. В тяжелые времена бро– сался на своих. Литературоведческая его карьера, несмотря на все ее сходство с другими подобными, не принимается всерьез настоящими учеными. Но он упорно за нее держится. Что его изменило? Упыри и разбойники отравили его наконец? Выступило ли на поверхность то, что всегда было в нем? Возраст пришел? Есть на земле растения, цветы которых поражают и радуют, а плоды никому не нужны. Не хочется об этом ни рассказывать, ни думать. Во всяком случае, он отошел в сторону до такой степени, что, рассказывая о нем, я удивляюсь, как мы были прежде близки. Но вот встретишь его случайно – и все забудешь. Он рассказывает. Выступает перед тобой вся жизнь, во всем ее блеске. Вот рассказывает он о поездке в партизанский край, в бывший партизанский край. Году в 46–м. Он играет очередь у кассы, к окошечку которой милиционер подвел его без очереди. Несмотря на вмешательство начальства, стоящие в очереди пытаются оторвать Ираклия от окошечка, а он кричит, вцепившись в подоконник: «Кладите сдачу сюда, в боковой карман». И, взяв билет в зубы, отпускает руки, и его относят от кассирши. И вот он уже в вагоне. И касса со всеми злоключениями канула в прошлое, заботит будущее – где переночевать в Калинине. Попутчик дает советы, это молодой, красивый, очень доброжелательный человек. Он позвал бы Ираклия ночевать к себе.

26 августа

Но никак невозможно: «Матушку это стеснит. У меня одна комната всего». А когда Ираклий осторожно намекает, что от старушки можно было бы как‑нибудь отгородиться, занавеситься, спутник возражает: «Что вы! Матушка у меня молодая!» Выясняется, что он – священник. Далее шел новый период жизни, как всегда бывает в путешествии. Все позади. Ираклий мчится на грузовике. В кузове пленные немцы, которых шоферша, молодая и разбитная девица, везет с дорожных работ в лагерь. Девица все время напевает. Все шевелит лопатками. Спина болит – неудобная кабинка. И побаливает голова. Все это не мешает девице петь. У какого‑то ларька останавливает она машину, пьет водку от головной боли. Водка мутная, «смотреть и то страшно. Плавают в стакане какие‑то лоскутья. Обрывки газеты, что ли». Но шоферша пьет с наслаждением и через несколько километров сообщает, что голова болеть nepei тала. Встречный грузовик тормозит, и шофер, как дальше выясняется, Вася, просит шофершу Ираклия уступить ему фрицев. «Сделают мне погрузку, я их сам отвезу. Песку надо перебросить». После краткого спора шоферша уступает. «Фрицы, сколько вас там?» И фрицы отвечают, скрадывая «р» на немецкий лад: «Четыге! Четвегб» (с ударением на «о»). – «Лезьте в мою машину. А лопаты, лопаты! Вот народ. Зачем вы мне нужны без лопат. То– то. Сели?» – «Сели». – «Сколько вас?» – «Четыге! Четвего». – «Поехали». Шоферша запевает, но через некоторое время обрывает песню и задумывается. «Ох, Васька, ну, Васька! Как же я ему фрицев без расписки отдала? Ну и Васька!» И вот Ираклий у цели. Прежняя хозяйка, та, у которой он жил в партизанском крае, ласково принимает его, кормит щами. Несколько портит дело то, что она рассказывает подробно о болезни коровы, которую свели на бойню и мясо которой Ираклий ест. «Да что ты, батюшка, скривился? А в городе что ешь? Кто здоровую корову забьет?» И так далее. Целый час мы путешествовали по Калининской области 46 года, видели множество людей. И чувствовали время. И восхищались, и удивлялись. И забывали, с каким печальным упорством Ираклий рвется в табель о рангах.

1 сентября

Алигер Маргарита Осиповнахуденькая, глаза напоминают коринку. Портит общее впечатление дурная кожа лица, особенно на носу. Внушает уважение спокойная манера держаться, тихий голос. И неожиданный юмор. На съезде поэтессы говорили умнее и лучше поэтов. Алигер в том числе. Она много думала. Понимает суть дела. Большая семья; две девочки, мать. Живет тихо. Вернее, замкнуто. Та же связанность, замкнутость иной раз чувствуется в ее стихах. Изуродована одиночеством, свирепыми погромами в Союзе писателей. Одна из тех многих женщин, что являются главой семьи. Безмолвно несет она все заботы и тягости. Противоположна одичавшим и озлобленным женщинам– одиночкам. Спасает талант. Но что у нее творится в душе, какие страсти ее терзают, какая тоска – не узнает никто и никогда. Ее тихий голос, черные глазки, прозаическое лицо с черными точками на кончике носа уводят в сторону. И стихи ничего не говорят и не скажут. Нельзя. Да и есть ли желание открывать то, что никто сейчас не высказывает?

Бруштейн Александра Яковлевна. [0][0]
  Бруштейн Александра Яковлевна (1884–1968) – писательница, автор пьес для детского театра. С 1925 г. была основным драматургом ЛенТЮЗа, с 1936 г. – Нового ТЮЗа. В сезоне 1941/42 г. – заведующая литературной частью Новосибирского областного ТЮЗа.


[Закрыть]Страстная любовь к литературе, к театру и полное, врожденное непонимание самой фактуры этих искусств. Обречена судьбой на любительское рукоделие. Последний роман [1][1]
  Говорится об автобиографической повести Бруштейн «Дорога уходит в даль…» (М., 1956).


[Закрыть], самый свободный по манере из всего, что она сделала – до того простоват по задачам, что невозможно принимать его всерьез. Хочет быть открытой, более того, душа у нее полна – роман о детстве, об отце, которого она обожала, но отсутствие соответствующей формы, словно кляпом, забивает ей рот. Чувствует, как полноценный человек, а говорит, как глухонемой. Отсутствие формы, почти всегда и отсутствие ясного символа веры. Александра Яковлевна, как все мы, пережила столько пожаров и катастроф в области любимого своего искусства. что было отчего сбиться с ясного пути. Впрочем, и в начале двадцатых годов я не понимал – зачем она пишет? Что хочет рассказать? Это одна ее сторона. Но есть другая, Александра Яковлевна почти глуха. Теряет зрение, хворает. И всегда она весела, остроумна и вечно в действии.

2 сентября

Письма ее – прелестны. И место, которое занимает она в литературе, значительно. Но надо непременно ее знать. Непосредственно