Текст книги "Телефонная книжка"
Автор книги: Евгений Шварц
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)
27 мая
И вдруг на самое решительное из Алешиных обвинений отвечает: «Мать – перемать!» – «Михаил Борисович! Вы сошли с ума! Опомнитесь!» – «Я цитирую детскую книжку. Доктор Мазь – Перемазь. «Приключения Мурзилки» [9][9]
Говорится о детской книге А. Б. Хвольсон «Царство малюток. Приключения Мурзилки и лесных человечков», вышедшей впервые в 1898 г., имевшей большую популярность и многократно переиздававшейся.
[Закрыть]. И Алеша, и Михаил Борисович немолоды, но ему годы идут только в украшение. Он все мужчина в силе, и черные, добрые глаза его все привлекают сердца. Алеша же чувствует, что блекнет, и тут уж ничего не повернуть. И в работе не все ладится. Место в жизни – не по сердцу, место в работе – не по властности. Однажды провожал я ее на междугородную станцию на улицу Марата. Тогда по своему телефону нельзя было звонить в Москву. И с обычной своей строгостью поставив на место телефонных барышень и ожидая вызова в кабинку, Алеша стала жаловаться, что преследуют ее мысли о конце. «Только не говорите мне, пожалуйста, что у вас бывает такое же чувство». И стала объяснять мне Алеша, что все время она думает теперь о том, что смертью все кончится, что все пережито. Что бы она ни делала, о чем бы ни думала… Я нежно любил и Михаила Борисовича, и Алешу. Они, когда погибла Театральная мастерская [10][10]
Театральная мастерская в 1921 г. переехала из Ростова– на – Дону в Петроград. 8 января 1922 г. состоялся первый спектакль («Гондла» Н. С. Гумилева), весной этого же года театр закрылся.
[Закрыть], в самые трудные дни, оказались просто спасителями и оба относились так по – дружески уважительно. И оба они были чистыми людьми, за что и любили их старики – народовольцы. У стариков это слово звучало особенно. Почти восьмидесятилетняя Вера Фигнер, жалуясь на Морозова, отступившего на невидимую для простого смертного долю миллиметра от строгих жизненных правил, этим кругом установленных, вдруг улыбнулась, просветлела и сказала Алеше: «Вы не поверите, какой это был чистый юноша!» Вот образец их – не нахожу слова – их математически требовательной совести. Их излишеств в этом направлении
Н.П. Акимов
И. К. Авраменко. Дружеский шарж И. И. Игина
Н.П. Акимов
М. И. Алигер
И. Л. Андроников
Н. И. Альтман, Е. Л. Шварц, И. Г. Эренбург
О. Ф. Берггольц и E.JI. Шварц
А. М. Бонди
В. В. Бианки. Дружеский шарж И. И. Игииа
П. К. Вейсбрем
С. Д. Васильев
А. Я. Бруштейн (справа) и К. В. Пугачева
М. В. Войно-Ясенецкий
Т. Г. Габбе
Э. П. Гарин и художник А. Папикян у портрета Гарина в роли Короля из спектакля «Обыкновенное чудо»
С. М. Городецкий
E.Л. Шварц с женой Е. И. Шварц, с Машей Тагер и Н. И. Грековой
О. М. Грудцова
Ю. П. Герман (справа) и Э. П. Гарин С. М. Городецкий
С. Д. Разумовская и Д. С. Данин
К. Я. Гурецкая
Е. С. Деммени
Л.H. Давидович. Дружеский шарж И. И. Игина
Д. Дрейден
Я. Б. Жеймо с Э. П. Гариным. Кадр из «Золушки» с дарственной надписью Э. П. Гарина
Я. Б. Жеймо в роли разбойницы из фильма Н. Г. Легошина «Снежная королева»
К. Зандерлинг
И.П. Зарубина
Е. В. Заболоцкая с детьми – Никитой и Наташей
Б.В. Зон
М. М. Зощенко
В. А. Каверин
Л. С. Зинковский
М. Э. Козаков
П. П. Кадочников
О. Г. Казико
В. К. Кетлинская
Л. К. Колесов
Г.М. Козинцев
К.А.Корчмарев
А. Крон
Выставка В. В. Лебедева (крайний справа). Крайний слева – Н. Н. Лунин
Л. И. Левин
Л. С. Любашевский с К. В. Пугачевой в спектакле по пьесе Е. Л. Шварца "Ундервуд", поставленном Л. И. Левин н ЛенТЮЗе
В. Г. Легошин
А. М. Лобанов
А. Б. Мариенгоф, Д. Д. Шостакович, А. Б.Никритина
Кропоткин в Петропавловской крепости потерял зубы от цинги. И в Лондоне вставили ему новые, до того ловко пригнанные, что несколько человек, на беду, сказали ему: «Какие у вас красивые зубы». И Кропоткин перестал носить свои искусственные челюсти: «Не хочу обманывать людей». В начале революции, когда жил Кропоткин уже в России, Алеша поехала к нему советоваться – она хотела вступить в партию, а от анархистов уйти. И старик разгневался. И Алеша обиделась. И сказала ему: «Я приехала к революционеру Кропоткину, а со мной разговаривает князь Кропоткин» Идовела ста рика до слез. И просила прощения за такие обидные слова. И вот теперь работала Алеша в Зимнем дворце, где Кропоткин мальчиком – пажем дежурил при императоре. Вход в Музей революции вел из сада, решетка вокруг которого была уже снята.
28 мая
Самый Музей Революции не действовал на воображение. Слишком много стендов, диаграмм, мало вещей. Та музейная отвлеченность, что мешает даже в квартире Пушкина [11][11]
Имеется в виду мемориальный музей – последняя квартира А. С. Пушкина на набережной Мойки, 12 в Ленинграде.
[Закрыть]. Но когда по дороге в кабинет Каплана попадал ты в умышленно высокий фрейлинский коридор, чувство истории иной раз охватывало тебя. И отчетливей всего сознавал ты не случайную, музейную, а умышленную отвлеченность дворца. Это тебе не квартира. Это построено для существ абстрактных, некомнатных. По дружбе приходилось мне помогать Михаилу Борисовичу в запутанных его любовных делах. Вскоре после нашего знакомства, когда захворал он гриппом, съездил я на его велосипеде по указанному адресу, отвез записку той самой сестре его товарища, которая так огорчала Алешу. Телефонов тогда в Ленинграде не было – еще не восстановили сгоревшую в 21 году станцию. И Каплан отвечал мне услугой на услугу. Однажды встретился я во дворце у него с очень молоденькой девушкой. Нам надо было поговорить. И девушка сияла, и оглядывалась, и сказала, что это прямо Дюма! Когда переехал я с Невского, 74, и началась у меня совсем новая жизнь, стали мы встречаться с Капланами все реже и реже. Смутно слышал я, что с Алешей разлаживаются у него отношения все больше и больше. И вот встретились мы в 43 году, через двадцать с лишним лет после первых дворцовых времен нашего знакомства. И подивился я бесконечной изобретательности жизни. Алеша и Михаил Борисович разошлись. Новая жена Михаила Борисовича ревновала его к Алеше. А они сжились за горькие годы жизни своего супружества. Стариков неудержимо тянуло поговорить, посоветоваться. И тайно встречались Алеша и Михаил Борисович по воскресеньям у нас за обедом. Вот как все перевернулось! Алеша заведовала детской библиотекой в клубе МВД. Молодой парень, выдававший себя за сына нашего ТЮЗовского Брянцева, а оказавшийся сыном опереточного актера, контуженный, рослый, грубый, с отсутствующими белыми глазами, ненавидел Алешу и преследовал как человека совсем непонятного, словно с другой планеты. Алеша находилась у него в подчинении – Брянцев со своей контузией и отсутствующим взглядом властно и свирепо заведовал клубом. А Михаил Борисович работал в Республиканском музее. Сталинабад ни разу не бомбили, но одно здание лежало в развалинах. Купол его обвалился сам собой, так его построили. Жизнь теплилась во флигелях. Вот это и был музей, сюда‑то и пристроил Комитет по делам искусств Михаила Борисовича как специалиста.
27 мая
По воскресеньям приходил Михаил Борисович в пиджаке и воротничке, в черном галстуке. На всем, как и на всех нас, следы долгих странствий, печать эвакуации. Врожденная достойная манера держаться не могла изменить ему, но все же был Михаил Борисович чуть– чуть ошеломлен, растерян в самой глубине. И, делясь с Алешей горестями и заботами, говорил он чуть больше, чем следовало, о пайках и литерных карточках. Как и все мы. Алеша, маленькая, седая, но по – старому властная и до самодурства деятельная, глядя в пространство своими близорукими светлыми глазами на чуть скуластом, упрямом лице, все рассказывала о библиотеке и горько жаловалась на Брянцева. А однажды пришла она в смятении и сообщила, что Брянцев выкрутил из детской читальни часть лампочек. И в пылу спора она сказала ему такое слово, такое слово – ужас! Я с большим трудом заставил ее вполголоса произнести, какое. Оказалось, «сволочь». Алеша, наша властная, отчаянная Алеша, через свой анархизм, через войны и революции, через крушения и беды личной жизни пронесла все же кое – какие убеждения и правила, привитые в Ксениевском институте. О, мощь воспитания. А что же контуженный Брянцев, верзила с отсутствующими глазами? Как в дальнейшем выяснилось, он словно переродился, словно увидел в Алеше человека, словно узнал ее. Нехорошее слово оказалось магическим, примирило врагов. На другой же день утром ввернул он похищенные лампочки на место. А вечером принес Алеше так называемые «ужины», талоны на добавочное питание. И Алешина жизнь сразу стала попроще. За обедом вспоминали мы часто дворцовый период нашего знакомства. Как странно скрестились на миг судьбы наши, и стариков – народовольцев, и Зимнего дворца, который со всей своей судьбой отсюда, из Средней Азии, представлялся живым существом. Вспоминали мы фотографию: Николай II, сильно выпивший, в немецкой военной фуражке и пиджаке, добродушно глядит в объектив. С ним под руку – прусский принц, напяливший забавы ради мягкую шляпу царя. Он – в военной форме. Значит, в Зимнем и в самом деле и жили, и выпивали, хоть и рассчитаны были залы на сверхчеловеков, надсмертных. Вспоминаем историю с картиной в уборной Николая I. Там изображена была скромная красавица. Но вот обнаружили крошечную замочную скважину в раме, а за рамой – ключик. Рама отпиралась и открывала картину, писанную маслом, с огромным количеством фигур – «Вакханалия». С Вакхом, вакханками, ослом, сатиром, и чего – чего там только не было. «Ну, довольно» – останавливала Алеша. Вспомина и Золотова, дворцового лакея, оставшегося работать в Музее Революции. Он единственный знал проводку Зимнего. Электричество там провели чуть не при Александре II.
28 мая
И говорили мы об этих, таких недавних, годах, как о времени, века назад исчезнувшем. Я говорю о первых годах нашего знакомства. Что двадцатые, – сороковой год рухнул, ушел в давнее – давнее прошлое. О сегодняшнем Ленинграде вспоминать было жутко. Словно разглядывать рану на собственном теле. И в который раз повторял я, что судьба наших сверстников определяется двумя классическими произведениями. Тютчевским:
– и крыловской «Демьяновой ухой». Но вот события нашей жизни сложились так, что Театр комедии получил назначение в Москву [13][13]
Театр комедии приехал в Москву в мае 1944 г.
[Закрыть]. Еще до этого с Алешей стали мы встречаться реже. По роковой неуживчивости своей разладила она как‑то отношения с Катей. Михаила Борисовича встречали чаще. Он утратил технику лжи по женской линии. Желая помочь Алеше, он доставал ей через Союз художников то кофе в зернах, то муку. А жене рассказывал, что это все для меня. И нарушил простейшее техническое правило – не предупредил меня об этом обстоятельстве. И едва не засыпался, когда я встретил его с женой на улице Лахути. В последние дни перед нашим отъездом должны мы были устроить прощальный ужин с Алешей и Михаилом Борисовичем, но он не состоялся по моей вине – забыл точно, почему. По ошеломленности перед отъездом. И обидел обоих, что теперь мне горько вспоминать. А может быть, еще каким‑нибудь [образом] задел Алешу, не поняв и не заметив, чем. Я уезжал, как в чаду, обруганный за «Дракона» [14][14]
Пьеса – памфлет Шварца «Дракон», направленная против деспотизма, была принята к постановке в Театре комедии.
В период репетиций появилась разгромная статья С. П. Бородина «Вредная сказка» (см. газ. «Литература и искусство», 1944, 25 марта), и спектакль был снят.
[Закрыть], без денег и в суете. Уже в 45 году получил я от Алеши суховатое письмо. Она просила строго, чтобы написал я для ее библиотеки пьесу, для детской самодеятельности. О дизентерии, биче сталинабадских детей. И тогда она простит мне все обиды. Но не написала, какие. А у меня были дни трудные. Осложненные моим проклятьем – полной бездеятельностью. И я не ответил ей. Скоро, примерно через год, узнал я, что у Каплана на собрании художников приключился легкий удар. Еще через некоторое время встретил я его с женой на Марсовом поле. Он мечтал перебраться из Сталинабада в Крым. Это был и Михаил Борисович – и нет. Он похудел. Был словно чуть смущен встречей, будто застал я его неодетым. И речь была чуть косноязычна. Он вернулся в Сталинабад, и скоро узнал я о его внезапной смерти. Он умер, собираясь на работу в музей. А об Алеше давно ничего не слышал. Кончилось знакомство, связанное так близко с теми днями, когда становился я ленинградцем. А связь с Зимним все теплится.
29 мая
Вот присутствую я на заседании райсовета в Эрмитажном театре. Здание Дзержинского райсовета еще не восстановили тогда, после войны. Небольшой i рутой бархатный амфитеатр и огромная сцена. Смеш гнное ощущение: игрушка, однако великанская и драгоценная. Времена тяжелые, и поэтому в антракте все стоят в очереди к буфету в пышном мраморном холодном зале. Вот много позже в этом театре я даже председательствую. Вместо Орбели, которого куда‑то вызвали. Собрание не первостепенной важности: перед выборами судьи и народных заседателей. Фамилия кандидата – Паукова. Изредка захожу я к Орбели. Они живут в том же подъезде, где Эрмитажный театр. Квартира их столь же по – дворцовому высока. Неловко называть квартирой. Кухня почему‑то на антресолях, куда ведет лестница с белыми перилами. В огромной спальне Мити [15][15]
См. «Орбели Иосиф Абгарович», комм. 3.
[Закрыть]– хоры, видимо, для оркестра. Ну, и в заключение несколько слов об Аничковом дворце, он же Дворец пионеров. В начале тридцатых годов (вероятно) в Таврическом дворце (еще дворец!) на каком‑то общегородском собрании молодежи увидел я впервые Натана [16][16]
Штейнварг Натан Михайлович (1907–1966) – педагог, организатор пионерского движения в Ленинграде, директор Дворца пионеров. В последние годы жизни – работник педагогической части и директор ЛенТЮЗа.
[Закрыть]. Он появился на кафедре председателя, массивной и внушительной, маленький, узколицый, черный и небритый, никак не случайно, а от природы. Что‑то обезьянье мне почудилось в его лице. Забрался он на кафедру вовсе не для того, чтобы открыть собрание, а как затейник. Он должен был организовать зал на предмет веселья и пока не начнется деловая часть. И он добросовестно и притопывал, и прихлопывал вместе с залом. Еще не были осмеяны прихлопы и притопы. Вторая встреча с ним была значительно менее веселой. Я попы – тался написать для ТЮЗа эстрадное представление [17][17]
Рукопись эстрадного представления не сохранилась.
[Закрыть]. И его заваливали и труппа, и Брянцев, а возглавлял их Натан. РАПП еще не был отменен. И Натан, обливаясь потом, горячо, добросовестно громил меня. И настоял, чтобы в резолюцию внесено было, что «пьеса не принята, благодаря политическим ошибкам, допущенным автором». Это породило некоторую холодность между нами. Его узенький, бледный лоб, покрытый крупными каплями пота, запомнился навеки. В связи с этим, когда назначили его директором Дворца пионеров, тень от фигурки его с лобиком в поту, с вечной небритостью щек падала в моем представлении на все дворцовые залы. И я избегал его приглашений, впрочем, далеко не частых. Но жили мы в одном городе и занимались одним делом, и вечно встречались, впрочем, уже не сталкиваясь на собраниях. Первую мою пьесу «Ундервуд» он выругал в печати [18][18]
Имеется в виду статья Н. М. Штейнварга «Дайте пьесы, достойные великих задач коммунистического воспитания детей», напечатанная за подписью «Натан» в газ. «Ленинские искры», 1932, 20 марта. В статье говорилось: «Постановка «Ундервуд», в которой театр впервые хотел показать пионеров, была политической ошибкой ТЮЗа. Автор и театр, не зная пионеров, не зная задач пионерского движения, исказили сущность пионерской организации».
[Закрыть], вторую завалил, а третья – прошла в том же ТЮЗе.
1 июня
Называлась эта пьеса «Клад» [19][19]
Премьера спектакля «Клад» в ЛенТЮЗе состоялась 8 октября 1933 г.
[Закрыть]. Ее сильно похвалили. И в чутком и точном снарядике, образовавшемся за годы службы где‑то в мозжечке Натана, далеко за мокрым лобиком, был отмечен и этот случай. Но предыдущие – не вычеркнулись. И все это смешанное отношение ко мне отражалось при встречах на его черномазом личике. Долго ли, коротко ли, но в Аничков дворец я все же попал. Получил пропуск в соответствующем отделе, налево от ворот, на Фонтанке. Предъявил его дворнику под колоннадой. Прошел длинной каменной дорожкой, каменным двором между одноэтажными длинными флигелями, открыл дверь, рассчитанную на все тех же абстрактных, несуществующих надчеловеческих обитателей, но в дворцовом надменном вестибюле сразу окунулся в столь любимую не то тюзовскую, не то школьную жизнь. Дети, дети у вешалок, на лестнице, на галереях вверху. Мне скорее понравилось во дворце. Даже комнаты, расписанные палехскими мастерами, показались терпимыми, хотя дворцовые стены решительно отказались превратиться в крышку лаковой коробки. Грянула война, и в 44 году вышло так, что я даже ночевал во дворце. Я приехал из Москвы навестить дочку. Письменские жили в те дни в правом флигеле дворца в нижнем коридоре. Натан с женой и сынишкой – там же. Он дружил с Письменскими, я остановился у них и волей – неволей встретился я с Натаном в семейной обстановке. И снарядик стал сигналить. Меня только что выругали за «Дракона» в «Литературной» [20][20]
Cм. комм. 14 к настоящей записи.
[Закрыть]. Да и вообще показателям снарядика был я не из той среды: «Акимов. Театр комедии. Формализм». На бледном лобике собрались морщинки, и выражение у Натана стало, с одной стороны, приветливым, с другой же – испуганным. Но жили мы в одном городе, занимались одним делом и поэтому за чаем держались в рамках как бы приветливых. Фанерами были забиты дворцовые окна. Времянки дымили в безбожно, не по времени, высоких комнатах. Крысы шныряли по коридорам. Опять эти таинственные существа от голода в Ленинграде не вымерли, а расплодились в угрожающем числе. Но время шло, и война кончилась. И вот я переехал в Ленинград. Написал для балетной группы Дворца какое‑то либретто. И когда пришел во дворец, чтобы подписать договор, то все уже было по – старому, по– дворцовому, по – довоенному, и я даже не вспомнил, что когда‑то жили тут люди и я ночевал однажды. Но вот разразилась катастрофа. «Ленинградское дело» [21][21]
«Ленинградское дело» – серия дел, сфабрикованных в конце 1940–х – начале 1950–х гг. по обвинению ряда видных партийных, советских и хозяйственных работников в измене Родине, намерении превратить ленинградскую парторганизацию в опору для борьбы с ЦК. Среди привлеченных – академик АН СССР Н. А. Вознесенский, генерал – лейтенант, один из организаторов обороны города в 1941–1944 гг. А. А. Кузнецов и мн. другие. Одновременно был осуществлен массированный разгром ленинградского руководства по линии партийно – административных органов. Заменено свыше 2000 руководителей, репрессировано свыше 200 работников и их родственников. В дальнейшем все были реабилитированы, большинство посмертно.
[Закрыть]. И увидел я Натана вырванным из раковины.
2 июня
Его еще не исключали из партии, но должны были со дня на день. Но жизнь шла своим чередом, семейные заботы оставались семейными заботами, и приехал Натан в Комарове снять комнату. Для сына. Сын. Сын! Натан, маленький, бледнолобый, черномазый, похожий на мальчика с подозрительной непристойно – переразвитой колючей шерстью на лице, по – библейски обожал семью. Снарядик отказал, ввиду иррациональности обрушившихся на Натана бедствий. И он зашел ко мне с просьбой проводить по указанному кем‑то адресу. Там будто бы сдавалась дача. И впервые глядел он на меня без опаски, без всяких задних, гнездящихся возле мозжечка, мыслей. Его не пугало больше, что я какого– то там другого как будто круга. Напротив. Бед и ударов, о ужас, ждал он от своих. Мир перевернулся, привычные очертания предметов исказились. А людей, ужас, ужас! Ему было так страшно, – будто родная мать, одичав, бросилась кусать и грызть его за что попало. Дача, которую он искал, оказалась далеко, и всю дорогу пытал он меня рассказами о доносах друзей. И о том, какие они сами нехорошие люди. Снарядик пришел в действие, и Натан с непогрешимой памятью перечислял ошибки своих погубителей, начиная издали, не с 17–го года. И снова возвращался к горестной своей судьбе. «Как я буду смотреть в глаза сыну!» Он, ни в чем неповинный, по дисциплинированности своей, считал себя не оскорбленным, а опозоренным. Вскоре исключили его из партии. И попал он в психиатрическую лечебницу. А когда он оттуда вышел, то Александр Александрович Брянцев добился, чтобы его приняли в ТЮЗ, в педагогическую часть. Я встречал Натана исхудалого, глядящего в землю. Оживлялся он, только говоря о Брянцеве. Пел ему хвалы. И было за что. Но вот через год– два времена переменились до неузнаваемости. И Натана восстановили в партии, почему‑то, впрочем, с перерывом в стаже. Но при этом с полной реабилитацией. И предложили вернуться во Дворец пионеров, но он отказался. Заявил, что не уйдет от Брянцева. Когда в ТЮЗе ставили «Два клена» [22][22]
Премьера спектакля «Два клена» состоялась в ЛенТЮЗе 5 ноября 1954 г.
[Закрыть], увидел я на репетиции Натана и убедился с удовольствием, что вместе со временем изменился и он. Пополнел, облагообразился. И снарядик, обнаружив меня, сработал в мою пользу: приветливо улыбнувшись, сказал Натан искренне: «Поздравляю с премьерой». Одно осталось неизменным: оказался Натан небрит, непреодолимо, от природы. Тоскует он без Дворца пионеров? Полагаю, что так. Когда запираются огромные дворцовые двери ночью, по опустелым залам бродят две тени – Александра III и Натана, негодуя, не узнавая дворца, не глядя друг на друга.
Следующая фамилия в телефонной моей книжке Добин. [0][0]
Добин Ефим Семенович (1901–1977) – литературовед, критик, искусствовед, редактор сценарного отдела «Ленфильма».
[Закрыть]
3 июня
Ефим Добинмягкий, кругленький, маленький. Он доброжелателен, а это в пасмурном нашем Союзе писателей всегда радует, словно солнышко пробилось. Фигурой и судьбой похож на ваньку – встаньку. Сколько его валили! Во время одного из зловещих собраний в Доме писателей в 37 году после того, как излупили его так, что и великану не выдержать, кто‑то вышел в фойе и увидел: лежит маленький наш Ефим посреди огромного зала на полу, неподвижно. Потерял сознание. Но и после этого нокаута он очнулся, реабилитировался. Выйдешь на улицу, а впереди покачивается на ходу наш ванька – встанька, спешит на «Ленфильм», где работал он редактором сценарного отдела. С его редакторским мнением ты мог не соглашаться, но всегда считался. Ты чувствовал всегда, что его соображения искренни. И являются на самом деле соображениями, а не имитацией редакторского глубокомыслия. Но вот снова сгустились тучи. И Ефим был удален с «Ленфильма» и исключен из партии. Он не мог согласиться с этим и негромко, но упорно и упруго отбивался, отбивался и отбивался и реабилитировался. Выйдешь на улицу, едет Ефим, шагает из магазина. В руках авоська, из авоськи глядит сквозь петельки картошка. Он пока еще нигде не работает. Приглашали его вернуться на «Ленфильм», но он колеблется. Кончает книжку [1][1]
Говорится о книге Добина «Жизненный материал и художественный сюжет».
[Закрыть]. Напечатал статью в «Звезде» [2][2]
Статья Добина «Типическое в сюжете» была напечатана в журнале «Звезда», 1954, № 8.
[Закрыть]. Мягкий, кругленький, но никак не толстенький. Увидишь его и хочется поддразнить. Шура Штейн [3][3]
Штейн Александр Петрович (1906–1993) – драматург.
[Закрыть], например, дразнил Ефима тем, что будто бы того во время войны списали с корабля за то, что он по малому росту не доставал до писсуара. Отвечает на шутку Ефим с достоинством. Всегда упруго. Посмеются – глядь, а он, пошатавшись, стоит на ногах. Ну и хорошо. Я не знаю, до какой степени изуродовано его сознание смертным боем, которому подвергалось. Но, увидев его, улыбаешься, к словам его прислушиваешься. Работает он много. Как он пишет, каков он в своей театроведческой специальности, что он может – неизвестно. До этого еще мы не доходили.
Следующая фамилия Дембо Александр Григорьевич. [0][0]
Дембо Александр Григорьевич (р. 1910) – врач – кардиолог.
[Закрыть]У меня много знакомых врачей. Из них лечат лучше всего те, которые глуповаты. В том смысле, как сказано это у Пушкина: «Поэзия должна быть, прости господи, глуповата» [1][1]
Письмо П. А. Вяземскому от 1826 г. [не позднее 24 мая].
[Закрыть]. Умный, скептический врач не верит прежде всего в медицину, потом больному и, наконец, самому себе, что особенно опасно. Дембо – исключение. Он никак не глуп, но и не скептичен, хоть и холодноват. Верит в медицину, хоть и трезв. Вероятно, потому, что долго работал с крупнейшими врачами.
4 июня
Он много лет был ассистентом у Ланга [2][2]
Ланг Георгий Федорович (1875–1948) – врач – терапевт, кардиолог, гематолог.
[Закрыть], много лет вел научно – исследовательскую работу в I Медицинском институте и в больнице Эрисмана [3][3]
Эрисман Федор Федорович (1842–1915) – основоположник научной гигиены в России. По национальности швейцарец.
[Закрыть]. Кожа обеих рук у него изуродована, блестит, кажется тоненькой, неестественно розовой, словно воспаленной. У него во время опытов взорвался кислородный баллон, дверь заклинило, и он пытался открыть горящие створки руками. Когда вышибли, наконец, двери, – и он, и сотрудник его были обожжены так тяжело, что их едва отходили. Руки его, точнее, кожу на руках спасли несколькими последовательными пластическими операциями. Сейчас Дембо уже доктор наук. Считается одним из лучших кардиологов города. Его били смертным боем по причинам, далеко отстоящим от науки, но образовались ли в душе его места, столь же деформированные, как кожа на руках, – не разглядеть. Сейчас он приходит ко мне в качестве лечащего врача, – за эти дни, с помощью кардиограммы установили, что был у меня инфаркт. Корректен, строен, высок. Взгляд холодноват и заперт на семь замков, но не так, как у людей застенчивых или надменных, а как у наученных горьким опытом. Это замкнутость травматического порядка. В диагнозах своих точен – проверено на знакомых. Ни примеси шарлатанства – он верит в свои знания. Не верует, как врачи, прости господи, глуповатые, а знает. Как многие врачи, трогательно уважает искусство. Он хорошо знаком с Кабалевским [4][4]
Кабалевский Дмитрий Борисович (1904–1987) – композитор.
[Закрыть]и гордится этим. Прост. Работает уйму, как и подобает доктору наук, что я уважаю бесконечно.
