Текст книги "Телефонная книжка"

Автор книги: Евгений Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

21 января

Вторая прогулка с Метальниковым состоялась много спустя. Шли мы на этот раз низом – лесом, что тянется вдоль шоссе, по просеке. Болотистая, северная, чухонская сущность леска выступала иной раз с угнетающей неприкрытостью. А иной раз исчезала: песок, сосны или вдруг ели с низко опущенными ветвями и высокие, или вдруг березы, со своей чуткостью к малейшему движению воздуха. И в этом скромном поневоле, северном, иной раз словно прихворнувшем леске рассказывал Метальников о Саре Бернар [4][4]
  Бернар Сара (1844–1923) – французская актриса.


[Закрыть]. От детства ее до смерти. Вся история этой жизни до того не вязалась с моим приглушенным поневоле душевным состояние»# тех лет, с погодой, с природой, что слушал я ее, как сказку. И сколько бы ни проходил потом этой дорожкой, все мне вспоминались события этой далекой и до того чуждой, до того сделанной жизни. Года через два – три принес мне Метальников свою пьесу, написанную с какой‑то фольклористкой [5][5]
  Очевидно, имеется в виду пьеса «Никита Кожемяка и Змей Горыныч», написанная в соавторстве с Е. Тудоровской (1950).


[Закрыть], и она понравилась мне. Пьеса. И опять я с удивлением взглянул на его откинутую назад, узкоплечую фигурку, на оттопыренные его уши. Что‑то в нем отпугивало, в фигурке, во всей его сущности. Эгоизм слабых людей подобного вида опасен. Тут ждешь падения и разложения. И его.

22 января

Почему‑то казалось, что он в случае опасности может впасть в безнравственное состояние. А он – смотрите‑ка – принес пьесу, да еще вполне пристойную. А немного погодя написал совсем хорошую пьесу [6][6]
  Возможно, речь идет о пьесе «Птичье молоко» (1951). Отрицательный отзыв дал политредактор Главреперткома 23 июня 1951 г. Пьеса была запрещена.


[Закрыть]. На нее, по причинам неясным – разве что из‑за наружности автора – жестоко обрушились. Я писал хвалебную рецензию, которая ничему не помогла. Метальников храбро и непреклонно отбился собственноручно. Затем написал он пьесу об актерах – на этот раз плохую! И снова кукольную, которую стали в Москве уничтожать. На этот раз я уже был председателем секции драматургов и должен был вмешаться в это дело. Но заболел. А Метальников отбился собственноручно, о чем рассказывал мне уже здесь, на новой квартире, когда пустили ко мне его с разрешения врача. И он, откинувшись назад от желания выпрямиться, повествовал о своих победах.

23 января

Следующей на букву «М» записана у нас доктор Ивановская. [0][0]
  Мария Владимировна Ивановская (1906–1977) – врач.


[Закрыть]Потому что мы ее называем Мария Владимировна,а фамилию вспоминаем редко, от случая к случаю. Появилась она у нас уже тут, на новой квартире, когда я заболел. Это врач квартирной помощи. Сначала, первые недели две, приходила ко мне другая, потом уехавшая в отпуск. Но к Марии Владимировне привыкли мы быстро. Она входила с выражением лица внимательным и чуть смущенным и замкнутым. С движениями, рассчитанными, как у рабочего на производстве. Сначала – к столу, посмотреть листок с температурой, потом ко мне, уже со стетоскопом в руках. Сначала считает пульс, глядя на карманные часы. Потом выслушивает – все это не торопясь и не останавливаясь. Потом (это уже в начале второго месяца моей болезни) она просила, чтобы я осторожно лег на бок. Выслушивала легкие. Затем заполняла она больничный листок. За короткое время пребывания своего, ни одного мгновения н

етеряя даром, кротко и вместе с тем сдержанно поглядывая на меня светлыми своими глазами, успевала она и осмотреть меня, и рассказать о состоянии здоровья на сегодняшний день, и дать предписания на дальнейшее. Но как тесно мы живем!.. Сын ее [1][1]
  Ивановский Игнатий Михайлович (р. 1932) – писатель, переводчик.


[Закрыть]оказался учеником Лозинского, молодым переводчиком, любимцем Бианки. Я слыхал о нем и раньше – его очень хвалили. Оказалась Мария Владимировна той самой любимой докторшей моей подшефной, Антонины Венедиктовны [2][2]
  См. «Юстус Антонина Венедиктовна», с. 622.


[Закрыть], слепой сказочницы, о которой выслушал я столько от Антонины Венедиктовны похвал. На вечере памяти Лозинского выступил сын Марии Владимировны так хорошо, что даже Акимов, человек строгий, его очень хвалил. А на вечере молодых писателей говорил сын резко. И «Смена» спорила.

24 января

И напечатала статью «Прав ли молодой писатель Ивановский?» И Мария Владимировна, соблюдая все то же размеренное спокойствие в движениях и глядя все так же ласково и сдержанно, явно была все же смущена статьей и обеспокоена. «А как сын?» – спросил я. – «А он занимается фехтованием, увлекается этим делом. Белый костюм особый завел. Прыгает, машет шпагой». Я в те дни испытывал как бы обновление, освежение внимания. Словно окна открылись. И больше всего трогало меня многообразие жизни. Богатство. И рассказ Марии Владимировны о сыне тронул меня именно этими признаками. Когда кончился четырехмесячный срок, провела меня Мария Владимировна заботливо через ВТЭК и попрощалась все с той же благожелательной сдержанностью. Может быть, соседи по квартире или товарищи по службе иначе понимают Марию Владимировну. Но я знаю ее верней. Из квартиры в квартиру, не спеша и не останавливаясь, чтобы всех обойти в срок, всем помочь. Ну, как ее не благословить. Пусть злословят соседи. Мы тоже думаем, что понимаем соседей. А правда вовсе и не тут. Вот и кончился листок на букву «М».

Н

Перехожу к Наппельбаум Иде Моисеевне. [0][0]
  Наппельбаум Ида Моисеевна (1900–1992) – поэтесса, одна из основательниц поэтической студии «Звучащая раковина».


[Закрыть]В 21 году, недовольный театром [1][1]
  Имеется в виду Театральная мастерская, с труппой которой Шварц приехал из Ростова – на – Дону в Петроград 5 октября 1921 г.


[Закрыть], товарищами, той колеей жизненной, в которую меня затянуло, а вместе с тем бессмысленно веселый и верующий, что все обойдется, был я приглашен со всеми нашими актерами в «Звучащую раковину». Тогда родились легко, как мыльные пузыри* не только театры, но и поэтические студии. И «Звучащая раковина» была таковой. Молодые поэты – ученики и поэты постарше – гости собирались в доме 72 на Невском.

В фотографии Наппельбаума [2][2]
  Наппельбаум Моисей Соломонович (1869–1958) – фотограф – художник.


[Закрыть]. Сам хозяин дома – недавно праздновалось в Москве его восьмидесятилетие – тогда едва тронутый сединой, бородатый, с лицом библейским и вместе наивным, добродушный и приветливый, приветствовал гостей. Жена его, замученная собственной толщиной, бледная и озабоченная, угощала их бутербродами. И тут же присутствовали три сестры: Ида, Фрида [3][3]
  Наппельбаум Фредерика Моисеевна (1902–1958) – поэтесса, одна из основательниц поэтической студии «Звучащая раковина», фотограф.


[Закрыть]и Оля [4][4]
  Наппельбаум (в замужестве Грудцова) Ольга Моисеевна (1905–1982) – литературный критик.


[Закрыть]. И брат, еще подросток. Ида и Фрида тоже писали стихи. Ко времени нашего приезда руководителя в студии не было. «Звучащая раковина» существовала сама собой. Вся просторная комната – налево от входа к квартиру – была до отказа набита людьми. Мало кому хватило стульев, большинство сидело или полулежало на ковре. Чай и бутерброды стояли на маленьком столике у печки. Брали их понемногу. Голодные времена едва – едва начали сменяться нэпом. Всем собравшимся хотелось есть, но мы собрались для стихов. И они читались по очереди, по кругу, в большом количестве. В невозможно большом. От этого, от установившегося запаса тогдашних поэтических слов, от ровного качества стихотворной техники, от вкуса слишком приличного – все стихи сливались в одно. Способствовала этому и единая манера чтения – все пели. Нараспев произносила стихи свои и Ида… «Фамира… (забыл без чего) и Кифаред без лютни». Читалось все это нараспев, лицо принимало отсутствующее выражение. Новых стихов у Иды, видимо, не было, – она все повторяла одно. Но кроме первой строчки, и то приблизительно, я ничего не запомнил. Бывал там единственный прозаик Доливо – Добровольский [5][5]
  Доливо – Добровольский Александр Иванович – писатель, член культурно – просветительной коллегии профсоюза деятелей художественной литературы.


[Закрыть], пожилой человек с вытянутым правильным лицом, в берете. Бывший моряк. Его рассказы отличались той же техникой и вкусом. Начинались примерно одинаково: «Мы шли на кэлик – п-п – перс». И он слегка тянул слова, и наши актеры быстро научились его изображать.

26 января

В те дни Ида со своим низким лбом и вьющимися волосами походила на барашка, которому, в сущности, нет дела ни до Кифареда, ни до лютни. Фрида представлялась мне куда более отравленной со своим робким и человеческим выражением и глазами, ничего иной раз не замечающими. Словно ушла она в воспоминания. Или мучают ее угрызения совести. Но и Фрида, так же, как Ида, отошла от литературной отравы, с меньшей, вероятно, чем сестра, легкостью, но отказалась. «Звучащая раковина» выпустила альманах того же названия, где изображен был некий юноша, похожий на принца, с мечтательным выражением лица, прижимающий к уху раковину. На обложке он был изображен. Что там было напечатано, слилось в воспоминаниях с содержимым альманахов Дома искусств и многих других. Вскоре за этим, словно совершив, что могла, «Звучащая раковина» исчезла с лица земли. Ида и Фрида стали помогать отцу. Фотография Наппельбаумов снимала не просто, а художественно. Снимки и цвет имели необычный, а с уклоном в красновато – коричневое. Контуры несколько терялись, как бы в дыму, подчеркивалась самая характерная часть лица, все остальное расплывалось. Дрейден, написавший шуточную биографию Коли Чуковского, утверждал, что он: «женится на Оле Наппельбаум. На семейных портретах – демоничен». Затем фотография перебралась в Москву.

27 января

Итак, с течением времени «Звучащая раковина» умолкла, а фотография Наппельбаума перебралась в Москву. Ида вышла замуж за Фромана [6][6]
  Фроман (наст. фам. Фракман) Михаил Александрович (1891–1940) – поэт, писатель, переводчик.


[Закрыть], поэта маленького роста, мягкого в – обращении, общественника, частью искреннего, частью, возможно, из чувства неполноценности. Вспоминаю о нем с грустью – он умер в сороковом году. Он всегда казался больным, желтым. Болела печень. Когда получили они квартиру на Троицкой в 34 году, нам дали две их комнаты.

28 января

Итак, фотография уехала в Москву, Ида вышла замуж, а Фрида со своим человечным, а вместе отсутствующим выражением лица исчезла из Ленинграда. Не знаю, как Фрида, но Ида начисто бросила писать, словно и не занималась этим делом никогда в жизни. Но от литературы не отошла. Напротив. Она со страстью жила всеми мелочами сегодняшнего дня ленинградских литературных кругов. Даже, точнее, литераторов и их жен. Она знала все, а когда не знала, строила предположения и, болтая, не делала различий между существующим и предполагаемым. Все с тем же ясным выражением, низким лбом, туповатым носиком, барашек– барашком, радостно и деятельно процветала и суетилась она в окололитературном воздухе. Я однажды был у них, не предчувствуя, что в этой комнате предстоит мне прожить целый период моей жизни. Два года. Тогда время не летело еще с такой быстротой, словно под откос, и два года вспоминаются, как целая жизнь. Комната выходила окном с цельными стеклами на Литейный проспект. Имела она у Фромана достойный, а вместе с тем (это от Иды) как бы кокетливый характер. Кокетливо – литературный. Переплеты маленьких стихотворных сборников пестрые, матерчатые. Скрывающееся в коричнево – красном мраке лицо Блока на фотографии наппельбаумовской работы. И достойная, нет – вне всей комнаты – гипсовая маска Пушкина. Я увидел ее, точнее, рассмотрел ее впервые – и ужаснулся впадине на месте зрачка за опущенными веками. В 34 году Фроманы, как я уже рассказал вчера, переехали в отдельную квартиру на Троицкой. Это был дом новой стройки, без кухонь, предполагалось, что питание будет общественным, для чего создали внизу пищеблок для всех жильцов. Кто‑то прозвал дом этот «Слеза социализма». И прозвище до того привилось, что употреблялось на деловых собраниях даже в высоких собраниях. «Освободившуюся в «Слезе» квартиру можно предоставить…»

29 января

У Иды на новой квартире родилась дочка, чему она очень обрадовалась. Все мы знали, что она очень хотела ребенка. Ведь знали мы об Иде все, как и она о нас. Жили в узком кругу. В 38 году оказались мы на даче рядом, в Мельн[ичн]ом Ручье. Но не познакомились ближе, чем до сих пор. Установилось какое‑то равновесие, и ни мы, ни Фроманы не испытывали потребности его нарушить в ту или другую сторону. Вполне доброжелательное, но вместе с тем на известной дистанции. Я как‑то зашел к ним с папой – кто‑то у них заболел. Папа только что ослеп почти, сразу стало плохо с сердцем. Но какую‑то долю зрения он сохранил, достаточную для того, чтобы осмотреть больного. И мы разговаривали потом с Фроманом – как страшно, когда человек вдруг перестает работать. Как разрушает это его. Оба мы понимали, что папе недолго осталось жить. Но никто и подумать не мог бы, что переживет папа вечно прихварывающего Фромана. Он именно прихварывал – и только. Но вот иду я летом 40 года по Сестрорецку, подхожу к витрине, где наклеена «Ленинградская правда», и вижу объявление о смерти Фромана. Он умер в больнице. Подозревали рак печени. Оказалось, что у него просто камни в желчном пузыре. Но он так ослабел после самой операции, что через две недели словно догорел потихоньку. И маленькая дочка его укоряла мать, рыдая: «Зачем ты сказала, что он умер. Ведь мне только семь лет. Придумала бы что‑нибудь, что увезли его в дом отдыха». Все это я узнал позже, папа был так тяжело болен, что я все время занят был этой бедой. Его похоронили мы в декабре того же года. Иду я не встречал до самого конца войны. Видал я только в Москве полного сил и живого более, чем прежде, старика Наппельбаума с его библейским и наивным лицом. Бледную и тихую Фриду.

30 января

Оля выдалась самой крупной из сестер. Косая сажень в плечах. Она же единственная жила литературной работой – секретарствовала в каком‑то из журналов, писала статьи. Сын стал архитектором. Семья в целом казалась дружной и жизнеспособной. А где же была Ида? Может быть, и в Москве. Просто слилась она у меня в памяти со всей своей семьей. Когда вернулись мы в Ленинград, и ССП восстанавливал свое анкетное хозяйство, Ида фотографировала всех членов союза в одной из комнат Дома писателей на фоне белой двери. Фотографировала строго, самым деловым образом, без признака демоничности двадцатых годов. Она пополнела и озабоченным выражением напоминала покойную свою мать. Тем не менее, вскоре услышали мы, что вышла она замуж. И я порадовался за нее. Это шло ей. Жила она живо, весело, с аппетитом. А то, что любила она поговорить о чужих делах, так ведь и мы все были в курсе ее дел. Страсть к литературному воздуху, да и материальные трудности заставили ее с обычным упорством добиваться места в союзе. Секретарского. В одной из секций. Место она получила, а в 49 примерно году ее арестовали. Мы не были слишком близко знакомы, сохранялась всегда некоторая дистанция по ряду причин. Но я помню, как больно мне было прочесть о смерти Фромана. И с такой же болью услышал я об исчезновении Иды. Но в 54 году она вернулась, оправданная и реабилитированная и совсем мало изменившаяся, и я искренне обрадовался, увидев ее знакомое, озабоченное, но полное жизни лицо. Мы так много лет про – жили недалеко друг от друга! Да, она страстно любила знать все о жизни друзей и недругов и охотно болтала об этом. Но мне всегда казалось, что Тургенев не прав, утверждая, что обо многом человек говорит с увлечением и только о себе со страстью [7][7]
  > См. «Легошин Владимир Григорьевич», комм. 4.


[Закрыть].

31 января

Может быть, так было в его время, но нынче пошел человек все замкнутый и недоверчивый. Он не прочь поговорить о других. И очень даже не прочь. Тут говорит иной раз он и со страстью – чего же сердиться на Иду. А она уже заняла свое место на дистанции не слишком близкой, но и не слишком далекой. С год назад позвонила, напомнила, что празднует отец ее восьмидесятилетие со дня рождения. И я дал телеграмму юбилейному комитету. 1 января позвонила, поздравила нас с Новым [годом]. Все идет могучая наппельбаумовская семья полным ходом. Особенно могуч старик. Он неукротим – недавно затеял писать мемуары [8][8]
  Мемуары М. С. Наппельбаума «От ремесла к искусству» (литературная обработка О. М. Грудцовой) были изданы в 1958 г.


[Закрыть]. И Фрида, и Ида все звонили Слонимскому, чтобы взял он руководство этой затеей в свои руки. – «А почему вы сами не возьметесь?» – спросил Миша. – «Да разве с ним справишься?» – ответили дочери.

Надеждина Надя, [0][0]
  Надеждина Надежда Степановна (1906–1973) – драматург, переводчик.


[Закрыть]одна из тех женщин, которым волею судеб приходится своими руками тянуть свою ношу. Она растит девочку, у которой ко всему еще обнаружился вдруг диабет. Муж умер. Многое можно сказать в оправдание той судорожной, бешеной деятельности, которую она развивает. Она и подобные ей. Но иной раз я боюсь ее. И ей подобных. Им есть чем оправдываться перед собой. А беспокойство их гложет. И далеко заводит, далеко. Серебровская [1][1]
  Серебровская Елена Павловна (р. 1915) – поэтесса, прозаик, литературовед, редактор «Ленинградского альманаха» (начало 1950–х гг.).


[Закрыть], например, есть ли предел ее предприимчивости? Не буду больше рассказывать об этом явлении.

Следующая фамилия на «Н» – это Рашевская. [0][0]
  Рашевская Наталия Сергеевна (1893–1962) – артистка, режиссер. В 1914–1917 гг. и с 1921 г. до конца жизни – в труппе Ленинградского театра драмы им. А. С. Пушкина. В 1946–1950 гг. (параллельно с работой в Театре им. А. С. Пушкина) – художественный руководитель БДТ.


[Закрыть]Попала она на эту букву, потому что зовут ее Наталия Сергеевна. Это явление совсем иного порядка. Жажды жизни у нее побольше, чем у Надеждиной. Но и пути пошире. Здесь талант. Это одно расширяет и упрощает жизнь. А вторая сила – порода. Чехов сказал Бунину шутя: «Дворяне у нас не вырождаются. А вырождаются купцы да крестьяне. А вы нас всех переживете» [1][1]
  Шварц имеет в виду воспоминания И. А. Бунина «О Чехове», изданные в Нью – Йорке в 1955 г. См. также: Бунин И. А. Собр. соч. в 9–ти т. Т. 9. М., 1967, с. 222.


[Закрыть].

1 февраля

И оказался прав. Так же, с какой‑то стороны, оказался прав и один старый дворянин, большой циник, из людей, близких к придворным кругам. Когда его высылали, он сказал кому‑то из знакомых: «Советская власть делает большую ошибку. Мы, дворяне, из поколения в поколение служили любому царю, за грех почитая разбирать, достоин этого он или недостоин. У нас наследственное уважение к власти, наследственный дар угадывать, чего она хочет. Угадали при Петре, угадали бы и теперь». И иной раз эта шутка казалась мне, за эти годы, основанной на правильном наблюдении. Во всяком случае я вспомнил это замечание, когда увидел однажды поближе генерала Игнатьева [2][2]
  Игнатьев Алексей Алексеевич (1877–1954) – дипломат, генерал – лейтенант Советской Армии, писатель, автор воспоминаний «Пятьдесять лет в строю».


[Закрыть]. Да и некоторых других подобной породы. Это – доходящая до невинности уверенность в своем праве на исключительное положение и доходящее до изящества уважение к источнику благ земных. Без признака суетливости, подхалимства, без тени смущения, воистину прирожденное. Когда я слышу, как говорит Наталия Сергеевна речи на собраниях, поглядывая на окружающих просто и невинно, изящно, доверительно, – то угадываю породу. «Но ведь и в самом деле, – говорит Наталия Сергеевна, – ну, посмотрите вокруг! Какое идет строительство. Ведь это

тподъем…» и так далее и так далее. Я не знаю сложной и трагической жизни, что пережила Рашевская. Не знаю в подробностях. Но понимаю, что подобного рода простота дается человеку не легко и не даром. Когда я вижу ее строгую – не выражением, а подтянутостью – фигуру, ее несдающуюся жизненную силу, то испытываю уважение. Нет, она не хочет уступать свое исключительное положение даже годам. Вот она худрук БДТ. Идет обсуждение какой‑то пьесы. Входит секретарша с бумагами на подпись. И словно застенчиво прячет в руке очки.

2 февраля

И подает их Наталии Сергеевне в последнее мгновение, вместе с бумагами. И Наталия Сергеевна с отвращением скорее прикладывает к глазам, чем надевает очки, скорее в один миг угадывает, чем прочитывает бумаги и столь же молниеносно их подписывает. И – ни признака насмешки не обнаружил я в себе при виде этого. Нежелание показать слабость – вот что в этом угадывалось. Сказать, что она молодится, было бы так же позорно, как сказать о генерале, спокойно шагающем под пулями, что он храбрится. Восемь лет прошло с тех пор, но Рашевская не сдалась. Правда, она больше не худрук в БДТ, но причиною тому – не возраст. И мужчины более молодые, сменившие, не заменили ее. Она все так же пряма, и стройна, и благожелательна. В мыслях все та же спасительная неясность, но зато безошибочное чутье ведет ее нужными дорожками. Не изменяет ей талант и не изменит до самой смерти. И я верю, что если и умрет Наталия Сергеевна когда– нибудь, то, по обычаю римских императоров, стоя.

О

3 февраля

Перехожу к букве «О». Орлов Владимир Николаевич. [0][0]
  Орлов Владимир Николаевич (1908–1985) – литературовед.


[Закрыть]Человек несомненно умный, несомненно знающий, несомненно порядочный. Прибавляю этот эпитет не для усиления. Так говорят о женщине, – ещемолодая. Я кое‑что люблю в нем. А кое‑что переношу с трудом, до такой степени с трудом, что вечно при встрече чуть не ссорюсь с ним, а это при моем нраве и при вечном смятении чувств – вещь необычная. Прежде всего он – человек резко ограниченный и гордится этим. И выставляет на границах заградительные отряды. Он думает, что то, что он знает, то знает. А это вовсе и неверно. Настоящего понимания литературы он лишен. Есть в нем что– то от могильщика, говорящего близким, плачущим у гроба: «Граждане, или плакать, или дело делать». Или от того старика в Публичной библиотеке, что говорил: «У нас тут книги не для чтения, а для хранения. Книгохранилище – понимаете?» Возможно, так и полагается, но я не понимаю литературоведа, в котором не осталось хоть сколько‑нибудь читателя. А у него тут врожденная строгая граница, до нескромности видимая. Так же строго соблюдает он границы табели о рангах. Когда ему не дали билета на премьеру капустника «Давайте не будем», – громко и открыто оскорбился, напомнил, что он сталинский лауреат, и написал соответствующее заявление. Читатель этого не сделал бы. Нет, он резко ограниченный деятель. Но вот судьба повернулась к нему спиной. Жена, нежная, тихая, по – восточному изящная и детски простая Илико, полюбила другого и ушла от Орлова [1][1]
  См. «Клыкова Лидия Васильевна», комм. 7.
  «Образцовский театр». Центральный театр кукол под руководством С. В. Образцова был организован в Москве в 1931 г. при Центральном Доме художественного воспитания детей. В 1946 г. открылся Ленинградский филиал этого театра, работавший до 1949 г.
  Отт (справочное). Говорится об Акушерско – гинекологическом институте, одним из основателей и почетным пожизненным директором которого был профессор Дмитрий Оскарович Отт.


[Закрыть]. И он принял это без всяких границ – тяжело. Но знаю я это кружным путем. Я с безоговорочным уважением любовался тем, до какой степени по– мужски он это принял. Не дрогнув. Он присутствовал на тех заседаниях, где ему следовало быть.

4 февраля

Сдавал те работы, которые должен сдавать. И я впервые ощутил в его ограниченности – здоровую силу. И тем не менее, встречая его, слыша горловой голос с подчеркнутой уверенностью разглагольствующий на литературные темы, видя подбор его пластинок, доказывающий полное безразличие к музыке, при полной уверенности в том, что он тут дока, я испытываю чувство протеста.

Озерецкая Елена Леонидовна– небольшого роста, крайне уверенная в своем праве на существование женщина. Вместе с тем, по опыту она знает, что далеко не все в этом уверены, и не упустит ни одной мелочи, чтобы это доказать. Муж ее, профессор психиатр, умер в прошлом году. Тот был человек любопытный, острый, работяга. Они завели дачу наКарельском перешейке, и

Елена Леонидовна как‑то особенно практически устроила его. Бога, может быть, не было и у покойного Озерецкого, но какому‑то кумиру он служил всей правдой, всей душой. Может быть, он не веровал в свою науку, но дело свое исполнял. Это был отличный администратор. Остроумный человек. Пил весело из любви к людям. Обожал, чтобы было много народу, чтобы было весело и шумно. И застольные речи ему удавались, потому что ему весело было веселить. У Елены же Леонидовны я и кумира не ощутил. Одиночка по природе. Впрочем, отлично владеет установившимся на нынешний день складом идей и языком. Может показать себя. Один раз даже пьесу написала с кем‑то в соавторстве. А все же хоть бы завалященький кумир завелся у нее. Не видно!

5 февраля

Дальше в телефонной нашей книжке записана Ольга Исааковна.Кто это? Хоть убей, не припомню. Пишу для того, чтобы в ее лице помянуть множество забытых людей, прошедших через твою жизнь, как нитка через ткань, а с течением времени – истершуюся и выдернутую без последствий. Кто это? Редактор? Или молодой автор? Или кто‑то приехавший из Москвы для того, чтобы собирать материалы для какого‑нибудь сборника? А может быть, маникюрша? Запись старая, без обозначения АТС. И таких множество. Иной раз фамилия, иной раз имя, отчество. Здесь же, на «О», записан некий Дмитрий Михайлович. А почему на «О»? Потому что в данном случае, рассеивая туман, обозначена в скобках профессия этого человека. Обойщик. А кто Мар. Ал. и Ант. Кузьм., записанные без алфавита на первой странице, торопливо, вне алфавита, страшным моим почерком? Какой записан у меня Кирсанов? С поэтом Кирсановым я не знаком и ни разу не встречался. Но подобные незнакомцы с именами – это полбеды. С годами накопилось порядочное количество знакомых без имен. Ты встречаешь человека, он тебе улыбается, заговаривает, и ты с ужасом понимаешь, что хоть убей, но не вспомнить тебе его имени и фамилии. И вообще, кто он такой? С годами выработалось умение доводить разговор до конца благополучно, переходя на предметы общечеловеческие. А все же страшновато: вот – вот попадешься. Виню в этой последней беде только самого себя. Собственное благожелательно равнодушное отношение к людям. Иной раз вдруг выяснялось, что неизвестного знакомого я отлично знаю по его работам. Что это режиссер такой‑то. Или актер из Москвы, с которым познакомился во время войны. Но чаще эти неизвестные знакомые таковыми и остаются.

6 февраля

«Образцовский театр»– телефоны записаны в те годы, когда у них существовало отделение в Ленинграде. Телефон директора и администратора. Первого забыл, а второго помню отлично: маленький, с выпуклыми глазами и большим ртом, принимающим легко выражение оскорбленное. Человек до безумия, именно до безумия, честолюбивый и мнительный, в чем я убедился, когда он обвинил одного писателя – эстрадника в плагиате без всяких на то оснований, кроме явственной мании преследования. Впрочем, этот мир эстрадников и администраторов простой по мотивам поступков, запутан и перепутан по результатам этой простоты, как джунгли. Тут легко заблудиться. Возвращаюсь к театру Образцова. О нем я собирался писать, о самом Образцове, когда перейду к московской записной книжке, кончив ленинградскую. Там записаны у меня телефоны москвичей. А ну как я доживу до того, что исчерпаю весь алфавит? Поэтому пока скажу только о театре. Это наш лучший кукольный и один из лучших театров вообще. Там собрались люди, до того любящие искусство, что кажутся сами себе недостойными подойти к нему прямо. (Сперанский и другие.) Идут тропочкой и превращают ее в прямую, большую трассу. Есть люди, обладающие великолепным голосом, талантливые, но уродливые или изуродованные на войне, и они нашли себе место в театре Образцова. Их ты видишь, когда выходят они раскланиваться, держа тех кукол, что водили. И ты вдруг понимаешь, что кукольный театр с помощью ширм и кукол помогает скрыть ненужное, а дать лучшее. Самое сильное из того, чем они владеют. И не мешает этому ни администратор с выпуклыми глазами, ни пьесы хорошие и средние. Ничто.

7 февраля

Дальше идет: Отт(справочное). Этот телефон занял место в моей жизни в конце февраля 1954 года. Когда увезли Наташу в этот родильный дом. Андрюшка за четыре года до этого родился с такой быстротой, что увезли мы Наташу на день раньше срока. Но вот 1 марта позвонили мне: «Поздравляю с внучкой». Лечебница Отта помещается в одном ряду с университетскими зданиями. А справочное бюро – крошечная комнатка, в которой главным образом пишут. За большим столом, разложив перед собой свертки с передачами, посетители отвечают на записки, полученные от рожениц. Почта от них – в ящиках с буквами. Передачи принимает сестра, за окошечком. Она просматривает свертки – нет ли в них чего запрещенного. Утром, когда я там бывал, посетители подбирались все больше женщины, старухи, – молодые на работе. Огорчало меня одно письмо на букву «Ш», лежащее рядом с записками от Наташи, которые менялись каждый день. А это письмо, сложенное треугольником, так никто и не взял. Появилось оно при мне и пролежало дней десять. Ни разу не пришел отец ребенка. И этот робкий треугольный конвертик так и остался без ответа, и мне иногда чудилось, что он похож на то будущее, что ждет мать и ребенка, когда выйдут они из родильного дома. А иной раз, много чаще, придумывал я благополучное объяснение. Что отца вдруг услали в командировку. И он известил об этом – ведь письмо было всего одно. Или, что адресован конвертик не мужу, а брату, который не догадался навестить сестру. А письма к мужу идут на другую букву алфавита и так далее, и так далее. Чтобы все было хорошо. Или представлялось хорошим, по характеру мне. И вот наступил день, когда собрались мы все – и я, и Олег, и Андрюша, и бабушка уже не в справочном бюро, а в конце длиннейшего, вроде университетских, коридора, возле канцелярии. За Наташей и Машенькой.

8 февраля

Андрюша сначала притих, когда, войдя в главный подъезд, увидел широчайшую мраморную лестницу, ведущую во второй этаж, людей в белых халатах, когда услышал особый гулкий, а вместе как бы приглушенный шелест, шорох – голос больничных помещений. Но маму с новорожденной сестренкой так долго не отпускали вниз, в канцелярию, и коридор был до того длинный и завлекательный, что Андрей ободрился, а потом возликовал и стал гонять по коридору взад и вперед с небольничным грохотом, и я повел его на улицу, где ждало нас такси. Я был встревожен и перевернут не предстоящей встречей с дочкой и внучкой, а тем, что для меня всегда трудней всего – организационной стороной дела. Она выпала на мою долю. И мне чудилось, что такси уедет, не дождавшись, а мы так и останемся навеки в больничном коридоре, что Наташу вдруг не выпустят в последний момент и так далее, и так далее. Сегодня у нас 32° мороза. И я подумал – как же это я выхожу на улицу? С Андрюшкой? И тут же увидел серый день ранней весны 54 года – вот в какую погоду выбрались мы из тяжелых дверей лечебницы Отта. Увидев такси, Андрюшка присмирел. Я посадил его к шоферу, на которого мальчик взглянул почтительно, как на представителя другого, высшего мира. Захлопнув дверь, я оставил Андрея в машине, а сам пошел шагать взад и вперед, вспоминая Наташу девочкой и удивляясь простоте происходящих перемен. Увидел Нонику Бианки, которая вела сынишку в консультацию. И ее я совсем недавно видел маленькой девочкой. Заглянул в такси. И залюбовался. Затылком ко мне, уставившись прямо в лицо шоферу, Андрей читал ему наизусть стихи Маршака. И шофер хохотал во весь рот.

9 февраля

Так прошло минут сорок. И мне все чудилось, что Наташа спустилась в канцелярию и ждет меня, а я тут гуляю. И я шел к мраморной лестнице, уже знакомой мне, но все оставалось без изменений. Но вот, наконец, я, Андрюша, вся семья окружаем Наташу и Машеньку, тогда еще не имевшую имени, да и лица. Она из глубин одеяльца сонно поглядывала светлыми своими глазами, которые, к общему изумлению, через два – три месяца оказались черными. И вот мы все благополучно выбираемся из тяжелых больничных дверей и усаживаемся в машину, и лечебница Отта, занимавшая первое место в моей жизни все эти дни, уходит в прошлое.

Следующей записана Олейникова Лариса Александровна. [0][0]
  Олейникова Лариса Александровна (р. 1907) – жена Н. М. Олейникова.


[Закрыть]Не телефон, адрес ее одесский. До такой степени живы все чувства, связывающие с Николаем Макаровичем и от него отталкивающие, что не могу я писать о Ларисе. Без него – не расскажешь, а он – вот уж поистине больное мое место. Адрес записан рукою его сына [1][1]
  Олейников Александр Николаевич (р. 1936) – сын Л. А. и Н. М. Олейниковых, геолог.


[Закрыть]. Он побывал у нас в августе, когда я лежал, заболевая. Показался простым и стихи читал простые. И вдруг я узнал, что, перечисляя людей, которых повидал, Сашенька скрыл, что был у Маршака и читал ему свои стихи. И на меня пахнуло знакомым запахом серы. Тот же демонический, как будто простой, даже сонный, утаивающий нечто, недоверчивый, внимательный, испытующий отцовский взгляд. И после отъезда его – письмо от Ларисы, и приветливое, и словно бы обиженное. Чем? Нет, каждая встреча с исчезнувшим Олейниковым причиняет боль. Никто меня не оскорблял до такой глубины. Дело не в том, простил я его или нет. Я не обвинял – я его слишком для этого любил. Но ушибленные места всё болят.