Текст книги "Телефонная книжка"

Автор книги: Евгений Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 43 страниц)

Б

Болынинцова Любочка. [0][0]
  Болыпинцова (по первому мужу Стенич) Любовь Давыдовна (1907–1983).


[Закрыть]Она же Любочка Стенич. Когда я увидел ее впервые, была очень привлекательна. Маленькая. Ласковые глазища. Говор чуть – чуть излишне быстрый. Одета обдуманно. Всегда в хлопотах. Или переводит какую‑нибудь пьесу. Или достает какой– то материал. Но, в отличие от других хлопотливых женщин, не вызывала раздражения. Сияла. Жизнь ее шла непросто – даром ничто не давалось. Только в обмен. Но она не по – женски спокойно принимала эту особенность своего бытия. Начинай я писать теперь, непременно попробовал бы рассказать о Стениче [1][1]
  Стенич (наст. фам. Сметанич) Валентин Осипович (1898–1939) – поэт, переводчик, критик.


[Закрыть]. Но у меня сейчас исчез прошлогодний интерес к писанию портретов. И нет у меня ключа к Стенчу. То есть он, может быть, и нашелся бы, да страшно думать о труде, который придется на это затратить. Скажу только, что это было существо особое, его целиком воспитало время между двумя революциями. О нем написал Блок статью «Последний денди». То он казался великолепным, то бесплодным. То поражал. То пугал. Жене его приходилось нелегко. Но когда они разошлись, Любочка огорчилась. И жаловалась несколько непоследовательно на то, каким плохим Стенич был мужем. Радоваться надо было, следовательно, разводу! И Любочка вышла замуж за Большинцова [2][2]
  Болыпинцов Мануэль Владимирович (1902–1954) – кинодраматург, режиссер.


[Закрыть]. Рослый, несколько сырой. Несколько распущенный. Я познакомился с ним в 20–е годы в Ростове, когда поступил он в Театральную мастерскую артистом. Когда встретились мы снова, оказался он уже киносценаристом. Любочка переехала в Москву. И там всё ждали они удачи, но фортуна все не давалась Любочке в руки. Скучно рассказывать, как сияние ее глаз все тускнело. Умер Болыпинцов внезапно, когда работал в Тбилиси над сценарием [3][3]
  В 1954 г. Болыпинцов совместно с А. И. Белиашвили работал над сценарием «Они спустились с гор».


[Закрыть]. И Любочка, второй раз овдовевшая, постарела. И это ей до того не идет! Она не годилась никак для этой роли со своей легкой фигуркой и быстрым говорком. Но выхода нет!

3 сентября

Как надоел мне собственный голос. Все говорю, говорю, говорю сам с собой. Сначала радость от того, что я заговорил, заслоняла неестественность положения. А сейчас начинаю смущаться. А впрочем – продолжаю.

Г

Габбе Тамара Григорьевна. [0][0]
  Габбе Тамара Григорьевна (1903–1960) – писательница, критик, автор книг и пьес для детей. В 1937 г. незаконно репрессирована, впоследствии освобождена.


[Закрыть]Назовешь это имя – и столько противоречивых чувств тебя парализуют, что хоть молчи. С одной стороны – человек быстрый, острый, имеющий дар вдруг выразить ощущение. Например, стоим мы напротив кинематографа «Титан». На вывеске вспыхивает и гаснет стрелка, указывающая на название картины. И Габбе говорит: «Ужасно неприятно! Так же у меня дергало палец, когда он нарывал». В Филармонии увидели мы Каверина с палочкой. «Почему он с палочкой?» – спросил кто‑то. И Габбе ответила: «Потому что у Тынянова нога болит». Получилось это действительно весело и смешно и определяло положение вещей в те давние, доисторические времена. Это с одной стороны. С другой же – ум ее, резко ограниченный и цепкий, все судил, всех судил и выносил окончательные приговоры, как это было принято в кругу Маршака. Приговоры самого Самуила Яковлевича носили отпечаток его библейского темперамента и оглашались в грозе и буре, в тумане и землетрясениях, и тень Шекспира появлялась при этом событии, и Блейка [1][1]
  Блейк Уильям (1757–1827) – английский поэт и художник.


[Закрыть], и Пушкина. Однажды я читал у Габбе свою пьесу «Телефонная трубка» [2][2]
  Пьеса «Телефонная трубка» была написана в конце 1930–х гг.


[Закрыть]. Это Олейников настоял. Из любопытства. Было что‑то много народу – редакционного. Пили чай после чтения и обсуждали пьесу за чаем. И Габбе говорила и продолжала есть и пить. Нет, здесь и духа не было Библии – куда там. Жуя быстро и определенно по– заячьи, она говорила быстро, отчетливо и уверенно. Она знала, что такое сюжет. Она одна. Она знала, что такое характер. Она знала, какая сцена удалась, какая нет. Во всяком случае была уверена в этом. Пожует, сделает глоточек и приговорит. А я, кроме удивления, ничего не испытывал. Резко ограниченный ум. Система, в которую уверовала она, когда училась. И полная несоизмеримость ее пунктирчика с предметом. Маршак был неясен, но понятен. Он намекал – и это было точно. А Габбе говорила точно, однако, непонятно. Уверенность – вот ее бич. Она‑то уж знает, что есть рассказ… Что сюжет. Что завязка. Что развязка.

4 сентября

Вечное несчастье вечных первых учеников.

Блокада. Раза два или три вызывал меня Маршак на городскую телефонную станцию. Я шел по городу, как будто заболевшему, – ему не до прохожих. Окно в белых крестах. Окна выбиты. Забитые витрины. Знакомый голос Маршака, беспокойный, на старый лад, что в новом блокадном мире меня раздражало. Настолько раздражало, что он даже заметил, спросил однажды: «Ты что – сердишься?» Как мог я ответить, объяснить по телефону, что мы говорим из разных измерений? По его поручению заходил я к Габбе. И тут впервые разговаривал я с ней без всякого внутреннего протеста. Вражда, созданная демоническим духом Олейникова, следы той невидимой серной кислоты, которой уродовал он окружающих, незаметно для них самих – изгладились до этих блокадных дней. Габбе и Любарскую в 37 году арестовали. Потом освободили. После второго рождения встретились мы как бы заново. А теперь, в блокадном мире, узнал я совсем новую Габбе. Душа ее, в обычные дни сжатая в кулачок, готовая к нападению, теперь как бы раскрылась. Была Тамара Григорьевна сосредоточена, а не сжата, и говорила так, как подобает в том мире, куда привела нас судьба, как бы заново увидев все. По деятельной натуре своей не могла она просто терпеть и ждать. Нашла себе работу – читала детям в бомбоубежище. И рассказывала, как заново услышала то, что читает. Одно годилось, другое – не переносило испытания. И новый этот взгляд на вещи был убедителен. И начисто лишен ученической уверенности. И в Москве в 43 году я рад был встрече с нею. И опять говорили мы дружески. Но постепенно все вернулось на свое место. С людьми сходишься или расходишься по причинам органическим, непреодолимым. Та новая Габбе, с тяжелыми временами раскрывшаяся, исчезла, когда жизнь вошла в колею. Снова разум ее словно бы обвели контуром, и душа ее сжалась в кулачок. И при встрече чувство внутреннего протеста вспыхивает во мне с новой силой.

5 сентября

Гушанский Семен Ханаанович [0][0]
  Гушанский Семен Ханаанович (1904–1981) – артист, режиссер, педагог. В течение 20 лет работал в театрах для детей. В 1927–1930 гг. – в Первом государственном педагогическом театре, один из организаторов в 1930 г. Бауманского театра рабочих ребят (с 1936 г. – Третий московский театр для детей, с 1938 г. – Московский театр для детей). Артист, директор, художественный руководитель этого театра до 1941 г. В 1941–1945 гг. – в Центральном детском театре. Поставил совместно с А. 3. Окунчиковым спектакль «Далекий край» по пьесе Шварца.


[Закрыть], один из многих беспокойных артистов. Он жаждет – чего? Вряд ли он в состоянии объяснить. Чего‑нибудь этакого. Возвышенного. И вместе с тем приносящего театру и ему успех. Люди подобного склада отличные дрожжи для театра.

Но и разума у них, как правило, не больше, чем у дрожжей. Есть рука, есть мука – театр всходит. Нет ни того, ни другого – киснет. На собраниях подобного рода актеры выступают всегда искренне, прямо и всегда неясно. Одно несомненно и часто объединяет вокруг них труппу: они хотят, чтоб было лучше. Гушанский никак не похож на актера: толстощекий, сырой, небрежно одетый. Голос – тускловат. Носит очки. На сцене – хорошеет, меняется, как все талантливые артисты. Увидел я его впервые в 38 году, в Мельничном Ручье. Тогда он и Сажин [1][1]
  См. «Сажин Зиновий Абрамович», с. 629.


[Закрыть], тоже никак не похожий на актера, – толстогубый, круглолицый, маленький, полный, серьезный, приехали ко мне договариваться относительно «Снежной королевы». Их театр, Третий детский – до этого Детский театр Бауманского района – в театральных кругах завоевал себе имя. Он рос. И в тот период нашлась и мука и рука. Пьесу Светлова «Сказка» поставили Пыжова и Бибиков [2][2]
  Премьера спектакля «Сказка» по пьесе М. А. Светлова состоялась в Московском театре для детей в конце февраля 1939 г. Сопостановщиком О. И. Пыжовой был режиссер Борис Владимирович Бибиков (1900–1986).


[Закрыть]. И беспокойные актеры не то, что успокоились, но им показалось, будто театр на правильном пути. Самые главные признаки имеются: роли у них отличные и успех спектакль имеет настоящий. На премьере – ощущение праздника. Крупные театральные деятели хвалят от всей души (успех молодых театров им не опасен). Чего же еще? И вот Гушанский и Сажин приехали ко мне поговорить о «Снежной королеве» [3][3]
  Шварц согласился на постановку «Снежной королевы» в Московском театре для детей. Премьера состоялась в марте 1940 г.


[Закрыть]. С некоторым недоверием. У них не было настоящей уверенности во мне и пьесе. Гушанский сказал: «А нельзя ли как‑нибудь заменить слово «снежинка». – «Почему?» – «Как‑то сладковато получается». – «А как найти имя для единиц, образующих снег?» Гушанский в ответ только пожал плечами. Любопытно, что стихи в «Сказке» Светлова, что, мол, прибежит внук… «вымазаны лапушки/,Неужели ты была комсомолкой, бабушка» – не вызывали протеста. Это лирично. Но в общем расстались мы скорее дружелюбно. Пьесу мою ставили у них два режиссера: Доронин [4][4]
  Доронин Игорь Михайлович (1903–1950) – артист и режиссер.


[Закрыть]и Окунчиков [5][5]
  Окунчиков Абрам Зиновьевич (р. 1904) – режиссер, педагог.


[Закрыть].

6 сентября

Театр нащупывал только свою дорогу, и время'было переходное, вероятно, поэтому охотнее действовали попарно: Сажин и Гушанский, Пыжова и Бибиков, Доронин и Окунчиков. И декорации к «Снежной коро

– леве» делали две художницы. Вишневецкая [6][6]
  Вишневецкая Софья Касьяновна (1899–1962) – театральная художница.


[Закрыть]и… забыл фамилию второй [7][7]
  Второй оформительницей спектакля была Фрадкина Елена Михайловна (1902–1981).


[Закрыть]. Спектакль неожиданно имел большой успех, и отношения с труппой, а тем самым и с Гушанским, стали хорошими вполне. Приглядевшись, я понял, что у него в душе звучит всегда некоторая нота, для настройки. Он ее слышит. Вырабатывается она в силу ряда причин, связанных с положением театра на сегодняшний день. С помощью этой ноты он угадывает, что созвучно ему, а что нет. Что даст возможность прийти во вдохновенное состояние, то есть даст возможность сыграть с успехом, а что помешает. Поэтому желания его всегда ясны, но трудно выразимы в словах. Так как жажда вдохновенного состояния у него постоянна, а играть приходится не так часто, как душа требует, то находит он другие пути, попроще. Иначе выбивается из будней. Пьет. Однажды, года два назад, после юбилея Бруштейн [8][8]
  23 ноября 1954 г. в ВТО отмечалось 70–летие А. Я. Бруштейн.


[Закрыть], у нас завязался вдохновенный, бесконечный, облегчающий душу и не восстановимый разговор. Его так же трудно рассказать, как сон. И чувства ясны, как во сне. Начали мы его в ресторане ВТО, потом перешли в «Арагви». На разговор, как бабочки на огонь, спешили подобные нам жаждущие вдохновения и разрешения души. Возле вдруг оказался черный, кудрявый человек с очень маленьким ртом и недобрым взглядом. Режиссер, который отводил душу, работая в маленьком пародийно – капустническом театре, созданном молодыми актерами. Потом вдруг оказался возле неестественно толстый совсем молодой парень, тоже большой любитель правды и справедливости и подлинного искусства – кларнетист из Филармонии. Официанты знали их всех по именам и были к ним непритворно дружелюбны, как к постоянным прихожанам. А мы все говорили, то ужасались, то хохотали, и казалось, что еще маленькое усилие – и мы все поймем, и исправим, и наладим. Гушанский работает сейчас в Театре Ермоловой. Недоволен. Недавно заходил со Светловым, выпивший, решительный, вдохновенный.

7 сентября

Далее идет запись: «Гостиница «Ленинград».Одно из самых зловещих знамений времени. Капище демона лжи. Высотная гостиница, где номеров чуть не вдвое меньше, чем в невысотной «Москве». Минуя тесный, относительно, вестибюль, через золотую, раздвинутую вправо и влево, ширмой складывающуюся решетку воротоподобного входа, попадаешь в холл наглой величины. Лестницы, непристойно широкие с алым бархатом соответственно широких перил, ведут вправо и влево к галереям второго этажа. С высокого лепного золотого потолка низко спускаются золотые светильники. У перил вправо и влево стоят львы, опираясь на щиты, бесстыдно высунув языки. У них обличив герольдическое, европейское, у светильников – азиатское. Мебель – отельная. А прямо против воротоподобного входа глубокая ниша, напоминающая трон русских царей или рисунок на меню торжественного обеда славянофильского оттенка. Сюда, в эту глубокую нишу, выходят двери всех четырех лифтов гостиницы. Двери массивные, тяжелые. Перед тем, как распахнуться, долго дрожат. Где‑то в их недрах гудит сжатый воздух. Наконец, словно бы нехотя, створки дверей разъезжаются, обнаруживая лифтершу, помесь субретки с чиновником. Глядит на тебя оценивающе и презрительно – официально. Снова гудит и жалуется сжатый воздух, створки дверей соединяются, как бы против воли, и лифтерша нехотя нажимает кнопку, и лифт поднимает, либо не поднимает тебя до нужного этажа. Мне пришлось дважды пережить вынужденную задержку. В самом лифте на подъеме и в ожидании его на шестнадцатом этаже. В первом случае субретка сняла трубку и выделанным, небрежно – томным голосом сообщила: «Алло, механик? Алло! Опять застряли в восьмом этаже. Полна машина га – а-а – стей. Давай– давай». Через некоторое время, после нового звонка механику, субретка велела нам раздвинуть двери руками и выйти на «пла – ща – адку». Лифт не пойдет. И вот мы ждали двадцать минут, пока не удалось нам втиснуться в один из набитых га – а-астями остальных лифтов и добраться до цели.

8 сентября

Коридоры шестнадцатого этажа уже не поражают размерами. Коридоры как коридоры, только отделаны деревом, да с потолка спускаются все те же неопределенно восточные светильники. И вот, наконец, ты у себя. Ванная нормальных размеров. После всех пространств, что преодолены, после храмоподобного холла, лифта с дубовыми дверьми, словно бы от купеческого особняка, – номер размером с ванную, тесный, так что едва пройти между зеркальным шкафом и кроватью. Всего два стула и письменный столик, он же заменяет обеденный. Если ты дозвонишься до ресторана, появляется у тебя человечек, со многими особенностями трактирного полового. Он даже намекает, что хозяин «большой, сударь, мошенник! Все красота, красота, а кухне в ресторане повернуться негде. Все пыль в глаза пускаем!» Он стелет на письменный столик толстую плюшевую скатерть, на нее – салфетку, где и расставляет судки. Я спешил на юбилейный вечер Бруштейн. И тут лифт остановился вторично. Я ждал на площадке. Здесь же сидела за столом дежурная, сводила какие‑то счета, щелкала на счетах, что не мешало ей болтать с официанткой из буфета. «Такой капризный мальчик! – жаловалась официантка. – Что ни привези – бракует! Заказала теперь омлет, может, примет. Он плачет, мать плачет». – «Да мать‑то сама почти девочка. Ей девятнадцать лет!» – «А он, муж‑то, пожилой». – «Пожилой не пожилой, а много старше!» Если бы лифт подали в этот самый миг, я и забыл бы разговор официантки и дежурной. Но лифт не шел, и вялым голосом дежурная, продолжая щелкать на счетах, добавила: «Он женился на сестре своей жены. На свояченице. Жену с детьми разбомбило. А свояченица уцелела. Девочкой еще была. Он, конечно, взял ее к себе. А потом женился. И теперь так дрожат они над ребенком!» На другой день утром ручка двери в моем номере зашевелилась. «Войдите!» Никто не входит. Я открыл дверь. И понял, в чем дело. На ручке уже соседней двери повис всей тяжестью мальчик.

9 сентября

Лет двух. Повисев – ему, очевидно, нравилось это упражнение – двинулся он к следующей двери. За собою тянул он на веревочке грузовичок, в котором лежало два бутерброда: с ветчиной и сыром. Это и был тот самый мальчик, который браковал вчера вечером то одно, то другое блюдо из буфета. И в грузовике лежал, конечно, забракованный завтрак. Было во всем его существе что‑то нежное, уязвимое. Понятно стало, почему дрожат над ним родители. И вместе с тем держался он уверенно, независимо, храбро цеплялся за ручки дверей, и далеко – далеко лежало от него прошлое родителей, бомбежки, смерть братьев. Он жил. Это был едва ли не единственный сосед в моем этаже, которого я встретил за неделю. Да еще один сильно взрослый глухо шумел где‑то в облицованных деревом стенах, под восточными светильниками. И дежурная спросила меня, когда ждал я лифта: «Вас не обеспокоил ночью гость из такого‑то номера? Совсем темный. Плутал по коридорам пьяный. С ванной не умеет обращаться. Привык жить в Доме крестьянина. А тут все не по нем, все не так». Вообще же звуконепроницаемость была отличная Ни звука. В окно далеко – далеко видишь крыши, брандмауэры. Высотные здания стоят по колено в массе домов. Кажутся не имеющими отношения к Москве. Тихо. Но вот тишина нарушается. Не людьми. Пищат и щелкают трубы отопления. Скоро к ним присоединяется вой тоскливый, оскорбленный – пылесос где‑то нехотя, против воли сосет пыль. Лифт заговорил. Сжатый воздух загудел в его тяжелых дверях. Людей не слышно. Но механические вопли то и дело, словно невмочь больше терпеть, врываются в твою крошечную комнату. Однажды Каверин позвонил, что заедет за мной. Площадь забита машинами. Один поток движется под мостом, вправо, к Казанскому вокзалу, другой льется рекой из‑под левого пролета, от Ленинградского вокзала, к нам. А по мосту тихо ползет состав из цельнометаллических вагонов. Зажигается красный сигнал. Машины под левым пролетом замерли. Среди них узнаю я каверинскую машину. Но поток стоит неподвижно пять минут, семь, восемь.

10 сентября

К широчайшему, во все здание, подъезду со ступеньками подкатывают два ЗИМа. Генералы в нерусской, чешской или польской, форме не спеша выбираются из первой. Сопровождающие их лица – из второй. Гостиничные служители несут следом за знатными гостями чемоданы. И одновременно возле «Победы» с кубиками по борту, то есть возле такси, ссорятся и кричат цыгане. Двое уже уселись, а двое не дают захлопнуть дверцу. Шофер хохочет. А цыгане орут, как на ярмарке, как будто все, что вокруг, их не касается – ни дурацкая роскошная башня гостиницы, ни сплошной поток машин. Наконец и двое спорщиков забираются в «Победу», подобрав полы пальто, с такими приемами, будто лезут в повозку. И вот нет ни цыган, ни генералов. Светофор пропустил левый поток машин. И несколько из них подкатывает к ступенькам огромного подъезда, и новые гости двинулись вверх к тугим гостиничным дверям.

Городецкий Сергей Митрофанович. [0][0]
  Городецкий Сергей Митрофанович (1884–1967) – поэт.


[Закрыть]По странному совпадению имеет нечто общее с Ленинградской гостиницей – золото, светильники, многозначительные пустые пространства и полное, почти, отсутствие полезной площади. Только уклон более в сторону славянскую, чем азиатскую. Он даже проживает в бывших палатах Годунова – и хоть бы что. Страшная судьба этой семьи его никак не затронула. Его ничем не возьмешь. Жил при царе. И «смутное время» ему не повредило. И в конце тридцатых годов нашел свое место – сочинил заново либретто «Ивана Сусанина», и тысячи людей пели на старый лад новые его слова: «Славься, славься, наш русский народ». Всего только один слог прибавил! Кроме заслуг явных, упорно говорили, что имеются у него и тайные. Когда во время войны Ахматова хворала в Ташкенте брюшным тифом, при ней дежурила неотлучно вдова Мандельштама [1][1]
  Мандельштам Надежда Яковлевна (1899–1980).


[Закрыть]. И кто‑то донес, что у Ахматовой ночуют без прописки. И народная молва тотчас же обвинила в доносе Городецкого. Верно это или нет, узнают археологи, если будут заниматься сороковыми годами в Ташкенте. Любопытно другое – все без исключения поверили, что так оно и есть. Вот какую славу заработал себе под старость поэт, о котором некогда с настоящим уважением писал Блок. Я его впервые увидел в Сталинабаде.

11 сентября

Лицо хорошо знакомое по карикатурам. Маленькие глазки и крупный красноватый нос. Длинноногий.

Говор чуть шепелявый. Суетливость в приемах. Склонность к поучениям. Во всех областях знания – непреодолим. Сообщил, что на Памире несомненно жило племя славянского происхождения, такие‑то и такие‑то слова, общие с нами, например, «аз» – «я» неопровержимо доказывают это. И Александр Македонский женился на Роксане, славянке. Полагая, что никто не помнит его прошлого и стихи «Сретение царя», он любил намекать, что его всегда травили за патриотизм. А он еще тогда знал и понимал… Малярию лечил собственным способом: «Нужно с силою нажать кулаком на селезенку. И тогда плазмодии оттуда выйдут». Куда выйдут – не пояснял. Говоря о переводах, обнаруживал такую глубину теоретических знаний и такое богатство терминологии, что не только таджикские поэты, но и приезжие только руками разводили. Одна Татьяна Матвеевна Казмичева своим словно сшитым в углах ротиком, пользуясь только серединой губ, вступала с ним в споры – и напрасно. Его нельзя было убедить. Более того, совершенно очевидно – не слышал он никого, кроме себя. Он пребывал в другом измерении, неуязвимый, непробиваемый. Нос главной, изогнутой линией начинался между глазами, свисал к губам. Не слишком приличное, но вполне житейское зрелище. Он любил выпить, любил поесть, многое любил. На одном литературном вечере прочел он такое стихотворение. Передаю содержание. Идет караван верблюдов. Слышится песня. «Мы с тобой, как два лепестка розы. Мы с тобой, как то– то и то‑то, соответственно близкое». Кто это поет? Восьмидесятилетний старик. В какой еще стране восьмидесятилетние старики способны петь подобные песни. И, огласив это произведение, Городецкий уселся, вдохновенный, довольный, не сомневаясь ни на миг, что и все о нем того же мнения. Он глубоко уважал все из него исходящее. Говорил, что на него злятся за оперное его либретто «Иван Сусанин» именно потому, что написано оно с соблюдением всех метрических и музыкальных законов. Несколько раз предупреждал, что вот – вот кончит комедию, написанную грибоедовским стихом, чего до сих пор никто не осмеливался совершать. И наконец, чтение это состоялось. Осенью 44 года у меня в номере.

12 сентября

У нас в 13–м этаже гостиницы «Москва» – (впрочем, возможно, что произошло все это не осенью 44, а в начале 45, что не меняет дела) прочел Сергей Митрофанович первый акт или полтора акта своей новой пьесы. Это было мучительно. Значит, в самом деле человек, некогда владевший стихом («Стоны, звоны» и т. д.) – мог потерять в суете простой версификаторский навык. После этого встретил я его году в 50, в диетическом магазине. Я остановился у Крыжановских. И купил к обеду фазана. Готового. Городецкий пришел в ужас. Он принялся, с глубокой укоризной глядя на меня, уговаривать отказаться от своей покупки. Лучше взять фазана сырого, и он обучит меня, как его шпиговать салом, обжаривать, тушить. Он перешел со мною через дорогу, делясь кулинарными знаниями, находясь в своем собственном мире, глядя и не глядя на меня своими потусторонними глазками. Он повествовал о том, как, проснувшись на рассвете в палатах Бориса Годунова, отправляется он к приходу такого‑то поезда на такой‑то вокзал, где всегда можно купить у колхозников мясо (тут мы зашли в грузинский магазин, и он поучил меня выбирать вино, смотреть, какого оно розлива). Настоящее черкасское мясо можно купить у колхозников здесь же, на вокзальной площади, – рассказывал Городецкий далее. И тонкий край. И филейную вырезку. («Кто же тебе все это отрубит и взвесит у вокзала?» – спросил я внутренне.) А дома он лично готовил из этого мяса яства, достойные годуновских палат. Он пригласил меня в гости, несмотря на полное ко мне безразличие, нарисовал план, как найти его. По плану понял я, что годуновские палаты были сильно переделаны нынешними жильцами. Во время съезда [2][2]
  Имеется в виду Второй Всесоюзный съезд советских писателей (1954).


[Закрыть], когда шли мы в Кремль, он сказал укоризненно: «Эта башня называется Кутафья. Не знаете, небось?»