Текст книги "Телефонная книжка"

Автор книги: Евгений Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 43 страниц)

6 августа

На ней судьба словно желала показать богатство своего воображения. Высокая, черноволосая, бледная Мишина сестра, юристка по образованию, работала шофером грузовой машины. Так вышло. Сначала в армии, потом и в мирное время. Мне как‑то пришлось с нею ехать на «Москвиче», кажется, Хейфицев. Она вертела баранку и напевала с независимым выражением, словно желая показать судьбе, что ее ничем не удивишь. Поглядев на Мишину семью, на высокие комнаты, угрюмые, еще не очнувшиеся от блокадного умирания, на худую, седую, непреодолимую маму, на усатую, широколицую, широкозадую Жанну, исполненную тщательно скрытых задних мыслей и задних чувств, на сестру, старательно державшуюся спокойно, как ни в чем не бывало, я разобрал еще что‑то в запутавшейся Мишиной душе. И в настоящее время душа его не распуталась, башка не просветлела. Что‑то с ногой – прихрамывает, уезжает лечиться. Когда написал я эти слова, позвонили со студии, чтобы я пришел туда смотреть материал «Дон Кихота». Посмотрев, вышел я во двор студии и, по странному совпадению, впрочем, уже не первому, с тех пор, как пишу я «Телефонную книжку», встретил своего натурщика. Словно бы для проверки. Одет он был в свой вечный костюм в мелкую клетку. Походил на опереточного простака. Высокий рост. Худое лицо. Нижняя часть живота мягко, но непреклонно выпирала из‑под брючного ремешка. Он внешне спокойно, внешне степенно двинулся навстречу мне. Но, несмотря на порнографически – разбойничьи усики, смятение сквозило через всю его маску. Он снимает с кем‑то в соавторстве фильм по «Искателям» Гранина [5][5]
  Гранин (наст. фам. Герман) Даниил Александрович (р. 1 Шишмарева Татьяна Владимировна (1905–1994) – художница.


[Закрыть]. Он задал два – три вопроса о материале, что я смотрел. Под маской многозначительности сквозила все та же привычная путаница и склонность к поддельному теоретизированию. «Хороший цвет, хорошая натура, этого еще никак недостаточно для решения «Дон Кихота». Тут нужно твердое понимание… ну, как бы тебе сказать… того, что хочет сказать автор… понимаешь? Идейная суть… Понимание». Я все понял. Я давным – давно все понял. И поспешил распрощаться с Мишей.

8 августа

Шишмарева Татьяна Владимировна. [0][0]
  Шишмарева Татьяна Владимировна (1905–1994) – художница.


[Закрыть]Знаком я с ней лет тридцать, часто разговаривал, особенно в последнее время, но понял ее не больше, чем в первые дни знакомства. Покрыта она словно стеклом или глазурью. То ли это окаменевшая и деформированная застенчивость юных лет. То ли она по натуре своей не совпала с жизнью своего круга и остекленела от скрытого ужаса. То ли она от рождения лишена способности к общению с людьми. Во всяком случае с ней трудновато, и то, что она отвечает тебе, похоже на ответ глухого. И если калеку жалеешь, то здесь испытываешь непонятное раздражение. Она очень много знает: английским владеет настолько, что перевела несколько глав Джойса [1][1]
  Джойс Джеймс (1882–1941) – английский писатель.


[Закрыть], знает живопись, особенно французов. Раза два – три слышал я от нее живые мысли. Одна из них на некоторое время произвела на меня сильное впечатление. Мы шли зимой мимо Дома творчества художников. Какой‑то пожилой пейзажист писал без малейшей застенчивости, полотном к шоссе, лицом к заливу, снег, сосны, замерзшее море. И Шишмарева, с незнакомой мне, человеческой, а не условно подглазурной интонацией, сказала, взглянув на холст: «Да, в природе‑то понежней!» Я как раз в те дни думал о невольной грубости, о неизбежном упрощении, убивающем предмет или порождающем новый, более резкий и правильный, едва только берешься его передать, рассказать тем или иным способом. И впервые, как всегда бывает при совпадении мыслей, испытал сочувствие, даже уважение к своей спутнице. Но этот просвет затянулся, забылся. Ее иллюстрации к Стивенсону [2][2]
  Романы Р. – Л. Стивенсона «Похищенный», «Катриона» вышли с иллюстрациями Шишмарсной (М., 1947).
  Квитко Лев Моисеевич (1890–1952) – еврейский поэт. Незаконно репрессирован, иогиб в заключении. С 1928 по 1941 г. работал над своим романом в стихах «Годы молодые». На русском языке роман был издан в 1968 г.


[Закрыть]показались мне лишенными настоящего понимания, все теми же остекленевшими. Хоть и обнаруживающими хорошее воспитание. Она – заботливая до самоотверженности дочь, отличная мать. С мужем разошлась, однако поддерживает с ним дружеские отношения. Как и все мы, стареющие люди, бессознательно несчастна. Из гордости, а не от страха, не допускает мысль о надвигающейся старости до сознания. И это увеличивает непроницаемость ее прозрачной раковины

9 августа

Двадцать лет назад жили мы в Сухуми, в Алексеевской ущелье, и ощущалось бы это время сейчас как один из очагов тепла, согревающих жизнь через все годы. Но мешает одно – наш сосед, с которым мы подружились так, как это бывает в счастливые, праздничные черноморские дни, – трагически погиб в конце сороковых годов. Я говорю о Льве Моисеевиче Квитко.Это был, при наружности прозаической, солидной, прирожденный поэт и легчайший человек. Работал легко, как дышал. Проснувшись, брался за блокнот. И, лежа на берегу моря, работал над своей поэмой. Но это другая история. О Квитко рассказывать надо отдельно. Что я попробую сделать когда‑нибудь, если хватит сил. Пока скажу, что это был один из самых привлекательных людей, что встречались мне в жизни. И смерть его, словно траурной рамкой, окружает лето 1936 года именно потому, что он жил тогда полной жизнью.

Щ

Но в телефонной книжке записана Лидочка Щуко, [0][0]
  Щуко – Нраудо Лидия Николаевна (1908–1985).


[Закрыть]а с ней познакомились мы по – настоящему именно в то лето в Сухими. Надвигались времена тяжелые, убийственные для всей страны годы. Но в данном случае события не отбрасывали тень назад. Или мы упорно не хотели замечать ее. И вот встретили мы большую, подчеркнуто веселую, все время шутливо и отчетливо болтающую компанию: Рину Зеленую, Котика Топуридзе [1][1]
  Топуридзе Константин Тихонович (Котэ) (1904–1977) – архитектор, муж Р. В. Зеленой.


[Закрыть], Алису [2][2]
  Порет Алиса Ивановна (1902–1984) – художник – график.


[Закрыть]– вдруг вышибло фамилию из головы и Лидочку Щуко. Они до настоящего времени, когда все мы уже в летах, не потеряли этой юношеской особенности: держаться одной стаей. Так и в гости ходить. Язык у них у всех был одинаково хорошо подвешен. Особенно Алиса. Держалась она уверенно и болтала насмешливо, даже издевательски, при этом глядела на собеседника, наивно и широко открыв глаза. На пляже, сохраняя все то же наивное выражение, однажды сняла лифчик и лежала с открытой грудью, будто так и положено. В это лето и начался роман Рины Зеленой и Котика, кончившийся браком. Вся компания страстно любила жизнь. И не слишком ее усложняла. Но проще и здоровее всех – смотреть одно удовольствие – жила Лидочка Щуко. Лицо с выражением ясным, очень русское, карие глаза. Плавала она так далеко, что мы всякий раз испытывали тревогу – никаких признаков, даже точки на горизонте. Но вот мелькает голова, рука.

17 августа

Вернулась! И выходит из воды плотная, ладная, легко дыша и улыбается всем загорелым своим лицом. Светятся карие глаза. Родом Лидочка из семьи Чеботаревских. Родная тетка ее была женой Сологуба [3][3]
  Чеботаревская Анастасия Николаевна (1876–1921) – писательница, переводчица, жена Ф. К. Сологуба.


[Закрыть]. Когда приехал я в октябре 21 года в Петроград [227]227
  В подлиннике ошибочно: в Ленинград.


[Закрыть], то на Невском увидел на углу одного из домов наклеенное от руки объявление – просили всех, видевших, как бросилась с Тучкова моста женщина, сообщить о подробностях по такому‑то адресу. По странному совпадению был указан тот самый многоэтажный дом, выходящий на Средний проспект и набережную, глядящий окнами на Тучков мост, где остановился я у Юрки Соколова, когда приехал в первый раз в жизни в 14 году в Петроград. Там жил Сологуб, а женщина, покончившая с собой – Лидочкина родная тетка. И глядя, как легко дышит Лидочка, выходя из воды, можно было подумать, что никакими нитями не связана она со стихией, в которой прошло ее детство. И старик с плоским лицом, похожий и на римского императора и на бабу, замечательный поэт, темнейшая душа – никак не влиял на нее в свое время. После Сухуми встречались мы в Ленинграде от случая к случаю. Во время войны развелась Лидочка с мужем и вышла за известного органиста Браудо [4][4]
  Щуко Георгий Владимирович (1905–1960) – архитектор.


[Закрыть] [5][5]
  Браудо Исай Александрович (1896–1970) – органист, пианист, музыковед, педагог.


[Закрыть]. И от этого тощего, высокого, капризнейшего, утонченнейшего, уязвимейшего и до деспотизма нежнейшего существа – родила Настю, здоровенную девочку, с очень русским лицом и карими глазами. После войны познакомились мы с Лидочкой ближе, даже перешли на ты. Она по – прежнему радовала всей своей повадкой. Она не плавала до самого горизонта, но вела семью и какую! Взрослая дочка от Щуко, Гулька, ссорилась с младшей сестренкой, как со сверстницей. Браудо завивался вихрями. Не было случая, чтобы Лидочку не вызвали к телефону, когда она приходила к нам в гости. Снимаю трубку, слышу рыдания – Настя зовет маму, жалуется на Гульку или какие‑нибудь неприятности в школе. Или изысканно вежливый Браудо, принося извинения, просит к телефону Лидию Николаевну. И Лидочка рассказывает потом весело, по какому поводу она срочно понадобилась.

8 августа

Браудо сказал ей: «Не повторяй мои слова, отвечай намеками: где моя рубашка». И Лидочка объясняет осторожно, намеками, где найти требуемое. Весело, как в былые дни на волнах, держится она среди домашних бурь, поддерживает равновесие в семье и никогда не жалуется, улыбается во все лицо, только карие ее глаза стали беспокойнее, утратили беззаботное, черноморское сияние. Однажды, оставшись без домработницы, Лидочка сказала той ладностью речи, что свойственна всему их кругу: «Мужья и домработницы – это особого рода люди: с ними трудно, а без них невозможно». Иные некрасивые женщины держатся как хорошенькие с такой уверенностью, что им верят. Весь Лидочкин круг болтает с такой уверенностью, что люди, его составляющие, кажутся умными. Но не все они умные. А Лидочка умна. И когда познакомишься с ней ближе, то угадываешь, что живет она сложнее, чем предполагаешь вначале, только то, что впитала она в детстве и ранней юности, запрятано в ней так же глубоко, как чувства простые в ее родственниках и близких, когда те находились в полной силе и время определялось ими. У нее есть своя вера, уходящая корнями в те слои, из которых она вышла. Но сейчас нет на свете этой среды. Весь ее скептически – насмешливый нынешний круг не понял бы ее. Мелькнет и исчезнет вдруг то, чего не ждешь. То вдруг выяснишь, что знает она индусских философов прошлого века. То еще что‑то более неожиданное. Нет, не так уж просто ей живется. Однажды мы оказались вместе на именинах у знакомых. Лидочка опоздала. Я стал поддразнивать ее этим обстоятельством. Подозрительно! И вдруг она сказала, не шутя: «Перестань, а то заплачу». Держится она открыто, доброжелательно и мажорно, до того мажорно, что самый легкий переход в минор удивляет и, пожалуй, даже радует, как подарок. Она практична, как весь ее круг, но это идет к ней. И у нее, и у Настеньки такой аппетит, что Ирина Альтман [6][6]
  Щеголева – Альтман Ирина Валентиновна (1908–1993) – жена Н. И. Альтмана.


[Закрыть]со складностью речи, свойственной всему кругу, говорит, глядя на них за столом: «Необыкновенно жоркое семейство». И Лидочка хохочет. Так вот она и живет. И не сдается. И полна страстного интереса к своей жизни и, кроме хорошего, никто от нее ничего не видит.

Э

9 августа

Эйхенбаум Борис Михайлович. [0][0]
  Эйхенбаум Борис Михайлович (1886–1959) – литературовед.


[Закрыть]Опять трудная задача. Я его слишком давно знаю, и мелочи сбивают с толку. Большая голова. Не по хилому телу большая, – так казалось мне, когда познакомились мы. Впоследствии (опять на море!) убедился, что тело у него по – мальчишески складное и мускулистое, так что голова – чему особенно помогала резкая граница загара, – лысая, крупная, седая голова его казалась приспособленной к шее по ошибке. И он плавал далеко, скрываясь в волнах, и он легко ходил, но физиологической радости бытия не обнаруживал. Нет, он не испытывал страстной любви к жизни. Жил легко, но все чисто жизненные, практические вопросы, бытовые – решала за него Рая Борисовна [1][1]
  Эйхенбаум Рая Борисовна (1890–1946) – жена Б. М. Эйхенбаума.


[Закрыть], жена, человек с ясными чувствами и твердым характером. Голова Бориса Михайловича работала сильно, требовала от складного, но мальчишеского тела усиленного питания. И ему было некогда и не к чему вмешиваться в людскую суету вокруг. Поэтому‑то ученики его жаловались на холодность и безразличие к ним. Это худо. Зато он начисто лишен был бесстыдного бешенства желания низшего сорта. Что, к примеру, вспыхивает у собаки, когда ей кажется, что некто покушается на обглоданную и брошенную ее собственную еду. Мне казалось, что это благородство слабых. Что Шкловский [2][2]
  См. «Московскую телефонную книжку. Шкловский Виктор Борисович», с. 630.


[Закрыть], вечно срывающийся в переходах своих от добра к злу, явление более внушительное. Что добродушие Бориса Михайловича ничего ему не стоит. Но он, как это бывает с существами высокой породы, все рос и рос, не останавливался. И за слабостью вдруг определилась настоящая сила, которая дорогого стоит. Первая и главная – это добросовестность. Его били смертным боем, а он не раздробился, а выковался в настоящего ученого. Как настоящий монах не согрешит потихоньку, так и Эйхенбаум не солжет и не приврет в работе. И если монаха останавливает страх божий, то в Борисе Михайловиче говорит сила неосознанная, но могучая. С утра сидит, согнувшись над столом, и, словно по обету, мучается над ничтожным, иной раз, примечанием. Во имя чего? Цена одна. Что заставляет его доводить свою работу до драгоценной точности? По – прежнему он благожелателен и ясен.

10 августа

Рая Борисовна умерла, и все управление бытовой стороной жизни перешло к Олечке [3][3]
  Эйхенбаум Ольга Борисовна (р. 1912) – дочь Б. М. Эйхенбаума.


[Закрыть]и, отчасти, к Лизе [4][4]
  Апраксина (Даль) Елизавета Алексеевна (р. 1937) – внучка Б. М. Эйхенбаума.


[Закрыть], Бориной внучке. Олечка женщина добродушная, но безалаберная, и жизнь Бориса Михайловича пошла по совсем другим кочкам и ухабам, чем при жизни жены. Но легкое его тельце переносит все превратности пути с привычной терпеливостью, а голова все так же неустанно совершает аскетические подвиги. Только иной раз, когда могучий, унаследованный от бабушки норов Лизы приводит семью на край пропасти, Борис Михайлович теряет равновесие. Как все люди, считающиеся холодными, он любит горячо, всем существом двух – трех близких. Так любил он сына Диму [5][5]
  Эйхенбаум Дмитрий Борисович (1922–1943) – сын Б. М. Эйхенбаума, погиб на фронте.


[Закрыть], пропавшего без вести на войне, так же болеет он душой за внучку. И как мальчик, рассказывает о своих горестях близким. И чисто, и беспомощно, и просто, что особенно поражает, когда видишь, как нелепо и страшно запутаны его семейные дела. Сейчас все несколько упростилось. Стало полегче. Его снова позвали в Пушкинский Дом старшим научным сотрудником. Словно проснувшись, припомнили, что он один из лучших текстологов, если не лучший, во всей стране. Его статьи стали печатать в журналах, как ни в чем не бывало. А он? Как и все эти самые страшные годы, работает, не разгибая спины. Перед ним чернильница, вделанная в отполированный, сверху плоский, по бокам неправильной формы обломок дерева, источенного червем. Медная дощечка подтверждает, что взято дерево из фрегата «Паллада», поднятого со дна такой‑то бухты, тогда‑то. Книги с множеством закладок высятся вокруг рабочего места посреди стола. Книги на этажерке возле стола. Коробка с множеством карточек. Книги, книги, книги. Вот уже больше года, как переехали Эйхенбаумы с Канала Грибоедова на Малую Посадскую, но книги еще не разложены в подобающем порядке. На столике проигрыватель. Эйхенбаум страстно любит музыку и собрал такое множество долгоиграющих пластинок, что и на них пришлось завести карточный каталог, в особой карточной коробке. Слушает он музыку с наслаждением. В последнее время все заводит Десятую симфонию Шостаковича, по нескольку раз, часть за частью. Слушает и думает.

11 августа

Эрмлер Фридрих Маркович [0][0]
  Эрмлер Фридрих Маркович (1898–1967) – кинорежиссер.
  Эльзон Давид Фроимович (р. 1908) – главный администратор, затем директор Театра комедии с 1942 по 1950 г.


[Закрыть]всю свою жизненную силу тратит на то, чтобы доказать себе и другим, будто бы все идет правильно. Если и жалуется, то исключительно на свои болезни. Один из заметнейших деятелей кинематографа, придавших ему нынешнее лицо. Объяснителей. «Все правильно! Ах, до чего же мудро! Матушки, как масштабно. А вы‑то думали…» В наружности – что‑то нежное, [1][1]
  Львин Яков Филиппович (р. 1907) – зам. директора Театра комедии с 1942 по 1951 г.


[Закрыть]миловидное. Рассказывать любит. Предварительно улыбнется, склонив голову на плечо, помолчит, словно собираясь с мыслями, и красноречиво и обстоятельно изложит: либо как надо работать с актерами, и как он это умеет, либо помянет свое прошлое, либо как, откуда и кто удалял ему полип. Живет непросто. Нет ему покоя ни в работе, ни дома! Не хочется только рассказывать. Жизнь невыносимая, а он: все отлично, все правильно, кроме здоровья. И во всем просвечивает огонь той самой любви, которая так трогательна в молодых матерях и так раздражает, когда направляет ее человек на самого себя.

Следующая фамилия Эльзон. [0]

[Закрыть]Это театральный администратор. Я познакомился с ним в Сталинабаде, приехав на работу в Театр комедии. Все администраторы либо рассеянны, либо задумчивы до рассеянности. То ли они думают, как что добыть, то ли боятся, не придется ли ответить за добытое, и обдумывают ответы. Работа нервная. Не добудешь – сорвется постановка, добудешь – сам вот – вот сорвешься. Тут есть о чем глубоко задуматься. Исключение составляют администраторы с душой могучей, например, Львин [1]

[Закрыть]. Он не имеет никаких иллюзий относительно законности и носителей закона, и глаза его глядят невинно, светло, непроницаемо. Эльзон же задумчив. Часто небрит – до того ли? Вежлив – редчайшее свойство у людей его профессии. Имеет уважение к людям, создавшим себе имя в искусстве или науке, иной раз бескорыстное. Жизнь, неразборчивая в выборе приемов, грубо подшутила над ним. Он глух. Это еще ладно. Но и жена его глуха! Он для нее в гостинице «Москва» приделал к телефону усиленный звонок. Ну, а в целом – человек работящий, добрый, застенчивый, простой.

Ю

12 августа

Буду продолжать роман «Телефонная книжка», приближающийся к концу.

Юстус Антонина Венедиктовна. [0][0]
  Юстус (рожд. Пушкова) Антонина Венедиктовна – сказочница.


[Закрыть]Это слепая сестра композитора Пушкова [1][1]
  Пушков Венедикт Венедиктович (1896–1971) – композитор, педагог.


[Закрыть]. Высокая, в темных очках, скрывающих запавшие глаза. Она сочиняет сказки, диктует их секретарше. Недавно вышла книжка ее в Детгизе [2][2]
  Книжка Юстус «Боб хвастун. Сказки», Л., 1956.


[Закрыть]. Я бываю у Антонины Венедиктовны изредка. Со своей холодной благожелательностью и вечной слабостью я не в силах отказать, когда она просит помочь ей. И там, где добрый по – настоящему человек испытывал бы жалость, живое сочувствие – я только терплю, как под дождем. За долгое время нашего знакомства узнал я всю ее жизнь. И словно живого представляю себе ее мужа, ледяного и уверенного в себе адвоката. Услышал печальную повесть о ее ребенке, умершем еще грудным, о смерти мужа. Несколько раз за многие годы знакомства появлялась надежда, что Филатов [3][3]
  Филатов Владимир Петрович (1875–1956) – офтальмолог и хирург.


[Закрыть]вернет ей зрение. Она повредила глаза, раскрашивая анилиновой краской шарфы. Раздражение лечили дезинфецирующими средствами неопытные врачи и вызвали ожог, приведший к слепоте. Но и Филатов ничего не мог сделать. И единственное утешение осталось у старухи (сейчас ей за семьдесят) – сочинять сказки, ждать ответа из редакций, разговаривать со мной о своих работах и о своей жизни. И вот я сижу у ее кресла. Лица моего Антонина Венедиктовна видеть не может, но я не позволяю себе по некоей рассудочной честности зевать или показывать утомление. Комната невелика. Влево от меня во всю стену картина, вероятно, сороковых – пятидесятых годов, старательно выписанная, без признака мазков. Густая зелень, домик, празднично одетая крестьянская девушка, глядя на меня несколько испуганными черными глазами, выходит из калитки, вероятно, собралась в церковь. Над кроватью Антонины Венедиктовны – «Тургенев на охоте», «Сталин и Ворошилов». Иконка в углу. Я сижу и слушаю. Труднее всего, когда горемыка со всей женской несправедливостью принимается излагать мне положение своих семейных дел. Ей чудится, что ее обижают.

13 августа

Брат ее, Венедикт Венедиктович, нежнейшая душа, вернейшая душа, готовый на все, чтобы облегчить страшную долю старшей своей сестры, и он виноват, если верить Антонине Венедиктовне: «Вы не представляете, как мы были дружны прежде. Он бежал ко мне с каждой новостью. Я все знала о нем. А теперь, если и зайдет, то по обязанности. Нет, я ничего не могу сказать, он заходит все время, но я слышу по голосу, что делает он это по обязанности. Прежней близости нет. Я ничего не хочу сказать дурного о Марии Васильевне, она прекрасная жена, но…» И я сижу и слушаю безнадежную, бесконечную музыку человеческой несправедливости и безвыходного горя. Никто не виноват, но никто не распутает, не исцелит, не объяснит. Антонина Венедиктовна считает меня своим и поэтому забывает, что многие имена, которые появляются в ее повествовании – ничего мне не говорят: «Наталья Николаевна после этого входит ко мне и шепчет: «Я удивляюсь вашей выдержке, Антонина Венедиктовна. А вы знаете, какой справедливый человек Наталья Николаевна». Увы – не знаю. И представления не имею, о ком идет речь. Зато отлично знаю, что несчастная моя подопечная отлично ухожена, обслужена. Что брат не то, что болеет за нее душой, а убивается из‑за ее горестей и болестей – она все хворает в последнее время. Коротконогий, широколицый, черноволосый, светлоглазый, с мягкой и нежной улыбкой, мягким и нежным голосом, он хлопочет, ездит, звонит по редакциям, вызывает врачей к сестре. Сколько раз со своей особенной вежливостью звонил он мне и, принося тысячу извинений, просил помочь сестре. И как он огорчается за нее. Лицо темнеет, исчезает нежная улыбка, голос тенорового тембра становится гневным. Он, как все люди подобного вида, прибавляет обиду ко всем перенесенным им прежде. Нападает на человеческую черствость и жестокость вообще. Обиду, нанесенную сестре, переживает он, как свою. А она, горемыка, жалуется на брата, устремив на меня невидящие глаза за черными очками на смертельно бледном лице. И не объяснить ей подлинное положение вещей! Вот я и сижу и помалкиваю. И поглядываю на итальянскую картину.

14 августа

И думаю о том, что никогда не увидеть мне Италию. Воцарится ли мир на земле? В одной семье близкие люди и те, любя, так безнадежно отграничены друг от друга, брат от брата. И дело не в том, что эти мысли новы или справедливы. Среда, питающая их, сосредоточенная в маленькой комнате, перенасыщена. Мысли мои принимают силу чувств. Я уже не холодно терплю. Тоска охватывает меня. Страх маленьких пространств. Начинает казаться, что никогда не вырваться мне на свободу из плена чужих, пусть мелких, мельчайших, но ужасных, словно распыленная анилиновая краска, ослепляющих обид и горестей. Но есть установившееся обычаем время, которое я провожу у Антонины Венедиктовны. И я не двигаюсь с места. Когда время на исходе, собеседница моя начинает говорить быстрее. Смертельно бледное лицо ее глядит встревоженно. Мы снова возвращаемся к ее сказкам. Я лишен необходимой для редактора уверенности, но даю советы решительно и утешительно. Она, когда позволяет здоровье, поднимается, чтобы проводить меня до прихожей. В столовой на кресле – кот с искалеченной лапкой, подобранный Венедиктом Венедиктовичем. Из‑за ширм выходит маленькая, полная Мария Васильевна, никак не похожая на обидчицу. Да так оно и есть: хозяйка дома живет в проходной комнате, за ширмами. В прихожей появляется и хозяин дома, с широким лицом, светлоглазый, черноволосый, коротконогий, ошеломленный – у него столько работы, что ночами приходится сидеть. И консерватория, и опера «Гроза», и главное мучение – музыка к кинофильмам [4][4]
  Пушков написал музыку к многим кинофильмам, вошедшим в историю советской кинематографии: «Крестьяне» (1935), «Семеро смелых» (1936), «Тайга золотая» (1937), «Комсомольск» (1938), «Учитель» (1939), «Маскарад» (1941), «Жила – была девочка» (1944), «Большая семья» (1954), «Дело Румянцева» (1956) и мн. др.


[Закрыть]. На «Ленфильме

«вечно торопят, вечный аврал. И Венедикт Венедиктович прощается, долго пожимая руку. Вся семья остается, а я, наконец, ухожу. И браню себя. Это не доброта, а вялость душевная, вечное попустительство. Когда же, наконец, выбираюсь я на Карповку, то мысли принимают более общий характер. Я думаю о деспотизме горемык, о невозможности ему противиться со стороны людей близких. Когда я сажусь в троллейбус, туман человеческий, мрак непоправимых бед и несправедливости начинает постепенно рассеиваться. Хоть горезлосчастье, возле которого я побывал, вовсе и не исчезло, а только отделилось.

15 августа

Леночка Юнгер, Елена Владимировна Юнгер [0][0]
  Юнгер Елена Владимировна (р. 1910) – артистка. С 1936 г. – в труппе Театра комедии. Исполнительница роли Принцессы в спектакле «Тень» и роли Анны в фильме «Золушка». Автор воспоминаний о Шварце.


[Закрыть]Она до того безыскусственна и правдива, до того человечна на всех путях своих, что обличитель, бросающий в нее камень, выглядит темным в сиянии мягкого света, который излучает все ее существо. Когда Маршак вспоминает ее отца [1][1]
  Юнгер Владимир Александрович (1882–1918) – поэт.


[Закрыть], рано умершего поэта, у него лицо светлеет и он говорит мечтательно: «Володя Юнгер, Володя Юнгер! Ах, какой был человек». Он не рассказывает, какой, да это, видимо, и не передашь. Но в лице Маршака – отблеск того же сияния, которое определяет Леночку и, видимо, определяло ее отца. Стихов его Маршак не цитирует, несмотря на непогрешимую свою память. Видимо, Володя Юнгер был поэтичен всей своей сущностью и дело тут было не в стихах. Теперь вернусь к началу. Безыскусственность и правдивость следует понимать не буквально. Это не детская наивность или грубоватость бестужевской курсистки. Нет, Леночка может умолчать, и скрыть, и схитрить. Но она – это она. Это ее собственная безыскусственность и правдивость – она поступает так, как ей хочется. Вот на что любуюсь я, скованный майкопским, полумонашеским интеллигентским прошлым. Изящество, с которым она влюбляется, и божественное бескорыстие в выборе – вот, что в ней прелестно. Вот и все. Говорить о ней подробней – это значит мельчить, и сплетничать, и вносить муть в то, что до такой степени ясно. А к Леночке я отношусь со всем уважением. Я к ней привязался за долгие годы нашего знакомства.

Вот идут последние фамилии моей книжки.