Текст книги "Телефонная книжка"

Автор книги: Евгений Шварц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

22 апреля

Его мягкость, превратившаяся с течением лет во вкрадчивость, в трудные минуты оборачивалась уклончивостью. Его «да» или «нет», в сущности, ничего не значили. Но это шло к нему, и в этом до такой степени не походил он на остальных представителей его искусства. Один драматург, получивший положительный ответ по поводу скетча, узнал, что берет Райкин скетч другого. И, по слухам, дал согласие – третьему. Тогда они собрались все вместе, как обманутые девицы, к Райкину и притянули его к ответу. И он, прижатый к стене, вдруг заплакал! Приехало московское эстрадное начальство. Из комитета. Наполнилось ядом здешнее. Им грозили чистые убытки в том случае, если программа не пойдет, но что им до того? Зарплата сохранялась! Они, поскольку могли, пользовались случаем. Райкину ставили в вину и то, что он заслоняет коллектив, и то, что он решает образ актера – борца и революционера поверхностно. Кусали, как могли, за талант, за успех, за собственные неудачи. И все же, после судорожных усилий, программу разрешили. Во многом обязаны мы были презрительной и заносчивой храбрости, с которой обращался Акимов с приезжим начальством. А приходилось ему в те годы трудно. Из театра его заставили уйти, вывели из состава Сталинского комитета, ругали при каждом удобном случае за формализм, а он держался с начальством, как власть имеющий. Выбрался я из всей этой истории, как из давки, переживая еще дома всю оскорбительность вынужденного пребывания в чужой среде. Но к Райкину осталось отношение отдельное. Благоприятное. И к его труппе такое же. Ну, вот и все. Так отчетливо воскресло в душе чувство насилия, испытанное в те дни, что я боялся, что не доплетусь до конца.

23 апреля

Раковский Леонтий Осипович.Он появился в поле зрения давно. Году в 24–25–м. Слонимский хвалил его рассказ «Конь». Но как только этот рассказ принимали куда‑нибудь, так альманах или журнал закрывался. Не помню, – напечатали его в конце концов или нет. Мы смеялись над этим роковым его свойством и Раковский прежде всех. Добродушный, крупный, с лицом большим, туповатым по очертаниям: крутой лоб, короткий нос. Мы в 25 году втроем: Слонимский, он и я вели журнал «Ленинград». В одном углу просторной комнаты Маршак и Житков самоотверженно редактировали журнал «Воробей», а мы в другом работали больше со смехом. И больше из‑за меня. Раковский обладал счастливой душой: жизнерадостной и честной. По робости. Попробуй роптать в столь суровое время. И он посмеивался и делал понимающее лицо, строгое, даже религиозное – в зависимости от обстоятельств. Посмеивался невинно, не подумайте дурного. Был до крайности покладист, до щепетильности честен – все по робости. Сейчас он нисколько не изменился. Выглядит все таким же молодым, так же лишено морщин и свежо его туповатое большое лицо. Одно умерло: робость. Он написал толстый роман о Суворове, об Ушакове. Но эти большие, похожие на его простоватое и туповатое лицо книжки имели меньший успех, чем ему хотелось бы. И он стал сердитым – умерла самая привлекательная часть его существа. Воспалилось самолюбие. Он стал покрикивать: то в союзе устроит скандал. То на шофера накричит. Или на лифтера. Бог с ним. А какой был робкий, безвредный

24 апреля

Лена Рывина,гимназистка до седых волос, черноглазая, искренняя, болезненная и до того нервная, что двух мыслей ей не связать.

Резвин Илья Маркович.Врач. Говорит нежнейшим тенором. Самоуверен. Женолюбив до того, что удален был из Куйбышевской больницы. Ростом невелик. Носит черную бороду. Часто напевает. Когда являлся делать мне кардиограмму, его сопровождала санитарка наша, Мария Иванна, женщина робкая, лицо в красных пятнах. Я всегда здоровался с ней, приходя в Литфонд. И, приученная к этому, она, приезжая, протягивала мне руку. И маленький, надменный, бородатый Резвин за ее спиной со снисходительным презрением усмехался и указывал мне на нее глазами. Он не считал ее за человека из глубокого уважения к образованию. Сделав кардиограмму и проявив ее здесь же, чего, в сущности, он не обязан был делать, Илья Маркович, осклабившись, прощался. Нюша Никритина называет его прозвищем длинным, но чем‑то его определяющим. А именно: «Сильва, ты меня не любишь!» К ней, когда она хворала, он являлся, осклабившись и напевая эту самую песенку.

Дальше следует в телефонной книжке врач противоположного характера. Профессор Рабинович Константин Николаевич.С ним познакомился я в 1936 году, когда он делал операцию Катюше. Он тоже бородатый, невысокого роста, но от бороды до выражения глаз ничем не похож на предыдущего. Папа стоял при операции на пульсе. Говорит, что подобного хирурга – поищи. Художник! И, кроме того, он был связан с людьми. Он сочувственно говорил со мной, добр, действительно добр был с больными, любил, действительно любил науку, а не звание профессора. Много ли? Пропись как будто. И какое редкое явление! Но его и любили за это.

27 апреля

И студенты, и больные. Вот он входит в палату, где лежит после операции Катюша. Ее должны перевести в общую, самый тяжелый послеоперационный период кончен. Профессор поздравляет больную. – «Вы довольны?» – «Да. Я боюсь только, что в общей палате не разрешат курить». – «У нас нигде нельзя курить», – отвечает Константин Николаевич и протягивает Катюше открытый портсигар. У Рабиновича была в те годы жива жена. Она потеряла рассудок, кажется, после вторых родов. Рабинович был необыкновенно ласков с женой и каждый вечер водил ее гулять, шел с ней под руку, внимательный, заботливый. В глазах его – никакой благости и доброты не ощущалось. Скорее, взгляд чуть дерзкий и скрытно насмешливый. Конечно, жил он жизнью человеческой, как все мы, грешные. Но мне посчастливилось увидеть его подлинную сущность, силу, которая сказывалась вне его человеческих свойств. Вне бытовых, которым грош цена, когда говоришь о человеке до такой степени одаренном. И как всегда это бывает, он не позволил себе и пальцем шевельнуть, когда в трудные годы стали его преследовать, отобрали кафедру, сняли с работы в институте. Ему за семьдесят. Но он все так же свеж, бодр, внимателен, глаза глядят дерзко и чуть насмешливо. Затаенно насмешливо. И работает во всю силу.

А вот второй Рабинович – Лазарь Аронович.Высокий. Серьезный. Небрежно одетый. Хирург Куйбышевской больницы. Был у нас, когда заболела Катя острым приступом аппендицита. Говорит внимательно, не случайно. Внушает доверие, а больше я ничего не знаю о нем.

А вот третий Рабинович – Николай Семенович,музыкант. И этот прост. Нетороплив в движениях. Как и все предыдущие, говорит без малейшего акцента. Имеет странный тик. Непобедимую дурную привычку – жует язык.

30 апреля

Рабинович Николай Семенович жует язык, засунув его за щеку. Делает он это посреди разговора. Делает это, дирижируя, чем смущает оркестр. Отличный музыкант, о чем говорили такие люди, как Зандерлинг [5][5]
  См. «Варченко Нина Платоновна», комм. 1.


[Закрыть]и сам Шостакович. Как дирижера его ставят ниже. Мне кажется, что тут дело в некотором его целомудрии при выражении чувств. Он пластически – застенчив, что чувствует оркестр. Однажды я слышал, как играл он с Шостаковичем Четвертую симфонию Брамса в четыре руки. Удивительно сдержанно, словно читали для своих вслух, без примеси декламации. Но и в достойных качествах есть своя обратная сторона. Те самые понимание и вкус, о которых говорят с таким уважением товарищи Николая Семеновича, ему самому мешают. Связывают. Мы чаще встречаемся летом. На даче они всегда живут в Комарове. У него прелестная жена Ирина Леонидовна, адвокат. Несмотря на то, что у нее дочь уже студентка, выглядит Ирина Леонидовна совсем девочкой. Да и Николай Семенович моложав, хоть ему и сильно за сорок и он пополнел на еврейский лад. Лицо худощавое, а живот наметился. У мужа и жены один велосипед. Когда я вижу, как правит он к нашей даче, горделиво откинувшись по особенностям конструкции дамского велосипеда, с легкой сединой в накосо подстриженных бачках, жуя язык, я испытываю удовольствие. Очень хороший, простой человек, а кроме того – музыкант! Дар для меня загадочный и вызывающий почтение.

2 мая

Рысс Самуил Борисович,отец Жени Рысса, старик, которому уже за семьдесят. Большой лоб, увеличенный лысиной, полузакрытые черные глаза, словно от долгой и трудной жизни его тянет в сон, но взгляд все еще внимательный, вечно встревоженный. Рост большой. Так же страстно любит театр, как его племянник Сима, но любовь его более деятельна. В молодости он и его брат собирались на сцену. Отец разрешил одному. Другой обязан был получить специальное образование. Инженерное, кажется. Братья бросили жребий. И вот Самуил Борисович отказался от сцены, по жребию, а брат его стал артистом, в свое время довольно известным в провинции. На старости лет решил Самуил Борисович вернуться к мечте своей юности. Он приходил к Антону Шварцу, просил заняться с ним художественным чтением. Когда тут не получилось, устроился он завлитом в Областной театр. И тревожился за свой театр и за всю театральную жизнь города, и его полузакрытые глаза глядели печально. Бог одарил его душой нежной, уязвимой, любящей. И поэтому ему жилось нелегко. Когда умерла его жена – уверенная и красивая женщина, он сказал: «Жалко, что не я умер. Мою смерть она перенесла бы легко…»

3 мая

И теперь он все тревожится и невесело глядят его усталые полузакрытые глаза. Женя, единственный сын его, человек прелестный, но вечно переживающий чрезвычайные происшествия, не дает старику покоя. Не требованиями или просьбами, о, если бы! Нет. Полным молчанием. А слухи о Жениных приключениях быстро разносятся по узкому кругу, в котором мы живем, и старик приходит в смятение. То Женя разводится, то он начинает пить свыше меры, то выступает на собрании со слишком рискованной речью. То просит секретаршу, чтобы передала она одному из главарей ССП, назначившему, а потом отменившему прием ему, Жене, что тот подлец. «Передам!» – отвечает секретарша спокойно. – «Не забудьте!» – «Нет, нет, я запишу!» – отвечает секретарша. Мы, услышав это, испытываем даже некоторое удовольствие, а старик не спит ночами. С невольной, свойственной именно таким характерам жестокостью Женя совсем не пишет отцу. И с характерной для него неряшливостью в денежных делах не помогает ему. А старик уже потерял место в Областном театре. И то позирует – художникам нравится его лицо,

– то от случая к случаю снимается в кино, в массовках. Он самолюбив, денежной помощи от племянника не примет, хоть ты умри, а сын в своих чрезвычайных происшествиях, поездках, романах, скандалах – просто начисто забывает, точнее, откладывает на потом мысли о старике. Сейчас, впрочем, положение несколько прояснилось. Женя развелся окончательно. Его новая жена пишет Самуилу Борисовичу часто. И налаживается жизнь беспокойного его сына. Как будто налаживается. И все же этот старый, усталый человек звонил мне извиняющимся голосом: «Евгений Львович! Меня смотрели для массовок в «Дон Кихоте».

4 мая

«Признали годным для герцогского двора. Но с тех пор не звонят и не звонят. Если вас не затруднит, между делом, к случаю, спросите у заведующей актерским цехом. Они были очень довольны, и костюм подошел, а теперь вот не звонят». Я спросил и узнал, что Самуил Борисович и в самом деле очень подошел для герцогского двора – настоящий старый испанский придворный. Но снимать его будут только осенью.

Разумовский А. В. [0][0]
  Разумовский Александр Владимирович (1907–1980) – драматург.


[Закрыть] Драматург. Пишет вместе с Бехтеревым [1][1]
  Бахтерев Игорь Владимирович (1882–1980) – драматург.


[Закрыть]. Он имеет вид задумчивый, степенный, глядит через очки основательно, внимательно, словно дело делает. Бахтерев же имеет вид испуганный, если перевести на слова, то выйдет: «ой, попадусь». Разумовский роста несколько выше среднего. Бахтерев же поменьше. Задуман как кругленький, но какие‑то болезни извели его. На лице пигментация, темные пятна. Извелся. Оба люди земные. «Насекомым – сладострастье, – Ангел богу предстоит». Они предпочли первое. С глубокой верою, что это и есть удел разумного человека, а все остальные ломаются и приспособляются. Это касается не только личных развлечений. Тут жизнь их меня совсем не интересует. Впрочем, как это ни странно, именно в прямом сладострастии они вдруг по насмешке судьбы испытали человеческие горести. От кого‑то из них ушла жена, и кто‑то из них страдал, как человек, а не как насекомое. Пишу со слов. В области же литературы они употребили для удовлетворения и ублаготворения историческую тематику. А именно генералиссимуса Суворова. Не имея никаких чувств, кроме желания, они состряпали пьесу довольно грамотно, и она держится по сей день.

5 мая

Люди, возле которых терлись они в самом начале своего пути, в двадцатых годах, «обэриуты» [2][2]
  «Обэриуты» – члены литературно – театральной группы «Обэриу» (Объединение реального искусства), существовавшей в Ленинграде в 1927 – начале 1930–х гг. Обэриуты провозгласили себя «творцами не только нового поэтического языка, но и создателями нового ощущения жизни и ее предметов». «Достоянием искусства», по их словам, становится «конкретный предмет, очищенный от литературной и обиходной шелухи», и в поэзии «с точностью механики» его передает «столкновение словесных смыслов» (манифест обэриутов в «Афишах Дома печати», 1928, № 2). Их творчеству свойственны алогизм, абсурд, гротеск, которые не были чисто формальными приемами, а выражали некоторую конфликтность мироуклада обэриутов. В группу входили А. И. Введенский, Н. А. Заболоцкий, Д. И. Хармс и др.


[Закрыть], тоже презирали (кроме Заболоцкого) какие бы то ни было правила поведения. Я опять возвращаюсь к женщинам. Но для тех это являлось частью отрицания более высокого. Они, как юродивые, спасались. Бахтерев же и Разумовский усвоили самую доступную для них сторону устава того монастыря, в который сунулись сдуру. Они искренне полагали, что Хармс пишет непонятно не потому, что хочет писать чисто, а из деловых соображений. Вокруг каждого монастыря и вокруг учения любой чистоты собираются, сползаются, налипают подобного рода монахообразные, ученикоподобные существа. Хармс относился к слову как подобает. Появление в детской литературе его и Введенского было очищением.

Я помню, как смеялся надо мной Хармс за то, что в «Карете с приключениями» в одном рассказике написал я, сам того не заметив, слово «моментально». Он даже стихи сочинил – забыл одну строчку. Примерно так: «Иван Иваныч подскочил, моментально обмочил, (забытая строчка) и обратно отскочил». А вот как относится к слову Разумовский. Выступая на очередном совещании по драматургии, он сказал: «Задача завлита – встретить меня с директором, встретить меня с режиссером, встретить меня с коллективом». Как говорит Бахтерев – не знаю. Он больше помалкивает, с таким выражением, будто его вот – вот схватят за шиворот. А Разумовский, тот говорит. И перед съездом печатал статьи в газетах. О задачах драматургии [3][3]
  Статья Разумовского «Драматург и театр» была напечатана в «Ленинградской правде», 1954, 8 декабря.


[Закрыть]. Видимо, на совещании было у них решено, что Разумовский должен для дела стать общественником. Так вот они и живут. Покрываются пятнами, словно бы от сырости, выжидают, когда добыча не идет, наслаждаются, когда охота удачна. Были бы безвредны, если бы не развращающая уверенность, что так и надо жить, все такие.

С

6 мая

Сукова Татьяна Викторовна, [0][0]
  Сукова Татьяна Викторовна (1899–1968) – артистка, режиссер. С 1937 по 1959 г. – в труппе Театра комедии. Исполнительница ролей в спектаклях по пьесам Шварца.


[Закрыть]– артистка Театра комедии и режиссер, ее самодеятельная труппа при Выборгском Доме культуры прославилась на весь Союз. Ходит мужской походкой, движения угловаты. Играет характерные роли. Человек подчеркнуто прямой. Умышленно прямой. Личного счастья не видала, однако не сдается. Выстроила себе домик в Токсово на перешейке между двумя озерами. Выходит навстречу друзьям в ватнике и брюках, заправленных в сапоги. В руках садовые ножницы или лопата. Сапоги блестят, промокли в сырой траве. За ней два жесткошерстных фокса, потерявшие голову от такой радости: чужие приехали, можно отвести душу, и они задыхаются от лая. Георгины теснятся на клумбе, поднимают свои роскошные пустые головы. Холодная вода, мокрая трава, осень близко, но Татьяна Викторовна весела. Работает. Я очень любил ее мать, Надежду Всеволодовну [1][1]
  Сукова Надежда Всеволодовна (1862—?) – врач – гинеколог. С 1898 по 1928 г. работала врачом в Дирекции бывш. императорских театров.


[Закрыть]. Я познакомился с нею в Сталинабаде. Ей было сильно за восемьдесят – она из первого выпуска женщин – врачей. Несмотря на возраст свой, сохранила она голову вполне ясную. Круг ее знакомств был необыкновенно велик. Она кончала курсы вместе с Линтваревой [2][2]
  Линтварева Елена Михайловна (1859–1922) – врач, близкая знакомая семьи Чеховых.


[Закрыть], упоминаемой часто в письмах Чехова. Усмехнувшись, Надежда Всеволодовна махнула рукой и сказала пренебрежительно: «Влюблена была в Чехова. Впрочем, она вечно влюблялась». Но тут же похвалила ее и всю семью Линтваревых [3][3]
  Линтваревы – владельцы имения Лука близ г. Сумы Харьковской губ., где Чеховы жили на даче.


[Закрыть]. Хорошие люди. И с самим Чеховым была знакома Надежда Всеволодовна. Встречала у Сувориных [4][4]
  Суворины – семья журналиста, драматурга, издателя газеты «Новое время», организатора драматического театра в Петербурге Алексея Сергеевича Суворина (1834–1912).


[Закрыть]. И я не могу себе простить, что так и не собрался расспросить ее о людях, которых она узнала за долгую свою жизнь. По роду своей работы встречала она самых разнообразных людей. И она рассказывала хорошо и охотно. А я все откладывал. Так и не успел.

7 мая

Миша Слонимский [0][0]
  Слонимский Михаил Леонидович (1897–1972) – писатель. Друг Шварца, автор воспоминаний о нем.


[Закрыть]для меня – вне суда, вне определения, вне описания. Он был со мной в те трудные, то темные, то ослепительные времена, когда выбирался я из полного безобразия и грязи – к свету. Грязь и безобразие – это конец Театральной мастерской, неуспех Холодовой, что и я принял, и она заставила меня пережить хуже любого личного несчастья. Потребность веры – и полная пустота в душе. Полное отсутствие заработка. Полная неуверенность в себе. И рядом с этим – безумная, безрассудная, увлекающая других веселость. Доходящая до вдохновения. Отсюда – знакомство и дружба со Слонимским и Лунцем, да и почти всеми «серапионовыми братьями» [1][1]
  «Серапионовы братья» (по названию кружка друзей в одноименном романе Э. – Т. – А. Гофмана) – литературная группа, основанная 1 февраля 1921 г. в Петрограде при Доме искусств. В нее входили И. А. Груздев, М. М. Зощенко, Вс. В. Иванов, В. А. Каверин, Л. Н. Лунц, Н. Н. Никитин, Е. Г. Полонская, М. Л. Слонимский, Н. С. Тихонов, К. А. Федин. Они регулярно собирались для чтения и обсуждения своих произведений. На их собраниях часто бывал Шварц.


[Закрыть]. В Доме искусств устраивались вечера, где мы ставили так называемые кинокартины. В качестве актеров действовали зрители. Те, кого я называл. Сценарии писал Лунц, но я отступал от них, охваченный безрассудным, отчаянным и утешительным вдохновением. Каждый, кого я называл, выходил и действовал. Оставались нетронутыми зрители солидные и взрослые. Замятин [2][2]
  Замятин Евгений Иванович (1884–1937) – писатель.


[Закрыть], Ахматова, Корней Чуковский, Волынский [3][3]
  Волынский Аким (наст, имя и фам. Аким Львович Флексер) (1863–1926) – литературный критик, искусствовед.


[Закрыть], Шишков, Мариэтта Шагинян [4][4]
  Шагинян Мариэтта Сергеевна (1888–1982) – писательница.


[Закрыть]и другие. Ольга Форш, когда писала книгу «Сумасшедший корабль» [5][5]
  Книга Ольги Дмитриевны Форш (1873–1961) «Сумасшедший корабль» вышла в Издательстве писателей в Ленинграде в 1931 г.


[Закрыть], вспомнила эти вечера и изобразила меня под именем Геня Чёрн. Доброжелательно, но непохоже. «Сумасшедший корабль» – это тогдашний Дом искусств, помещавшийся на Мойке в особняке Елисеева. Будь времена более ясные и будь мы постарше (впрочем, мне уже исполнилось 25 лет) – положение, что занял я при писателях, могло бы казаться унизительным. Из любви к литературе развлекал я литераторов. Но я не веселил, а веселился. И все остальные – со мной. И Миша Слонимский в случае особенно удачного вечера говорил: «Чего вы удивляетесь? Очередная вспышка гениальности, да и все тут». И эти вечера были для меня спасением.

8 мая

Папа в 23 году решил перевестись из Майкопа в Туапсе, в одну из тамошних санаторий. И позвал меня к себе, на лето. И я, по удивительному легкомыслию тех лет, позвал с собою Слонимского. И он так же легко согласился. В Туапсе папе не понравился старший врач. И решил папа взять другое место. В Донбассе. Возле Артемовска, тогдашнего областного центра. В больнице. На соляном руднике имени Карла Либкнехта. И мы с Мишей, с божественной легкостью тех лет, решили ехать в Донбасс. Весна в 23 году была поздняя. Уезжали мы в конце июня, а листья на деревьях еще не достигли полного роста. И вот высадились мы на маленькой станции Соль, перед самым Бахмутом. (Тогда еще он не назывался Артемовском). Папа, несколько смущенный, встречал на бричке, запряженной двумя сытыми конями. Степь, еще зеленая, лежала перед нами. И на меня так и пахнуло Майкопом, когда увидел я дорогу за станцией. Пожалуй, тут дорога была более холмистой. Ехали мы среди травы, которую солнце еще не выжгло. Кобчики носились над степью. Все это вижу так ясно, что не знаю, как описать. Все вижу, вплоть до высокой, худощавой фигуры отца, с откинутой назад седой головой, в белом плаще. Привезли нас в белый домик, где у отца была квартира. Две комнаты и кухня. И через несколько дней Миша так вошел в наш быт, как будто всегда был у нас. Он никому не мешал и не мог помешать. В двадцать пять лет это был рассеянный, легко задумывающийся, длинный, тощий, с умоляющим и вместе рассеянным взглядом больших черных глаз человек. Он все задумывался, так глубоко, что ничего не слышал и не отвечал на вопросы. В те дни это значило, что обдумывает он рассказ. И, глядя на меня испуганно, он заявлял, к примеру, следующее: «Я решил начало убрать. Просто – бандиты вешают начальника станции, а потом уже начинается сюжет». Тогда еще он строил рассказы странно.

9 мая

Тогда еще гражданская война была любимым материалом молодых писателей. И Слонимский об этом и писал рассказ. И не случайно. Каждый день слышали мы истории о бандах Маруси, или Махно, или безымянных атаманов. Рассказывали о страшной, похожей на сон, облаве в соляных рудниках. Старые разработки тянулись под поселком, словно кротовые норы. Никто, с бегством старых владельцев, не знал толком планов этих подземных ходов, перепутанных, как паутина. Бандиты, с помощью сообщников своих, скрылись в норах. С земли снабжали их едой. Но вот сообщников арестовали. В норах начался голод. Рабочие заметили, что стали у них пропадать завтраки. Поняли почему. И началась облава, как по крысиным норам. Всех перебили. Рядом с нами жил человек, по фамилии Чаплин, – сытый, белобрысый, хозяйственный – знаменитый в гражданскую войну командир партизанского отряда. Этот ничего не рассказывал о героическом своем прошлом, только военную форму сохранил. Я ехал с ним из города на линейке, на собственной его линейке. И он говорил с увлечением знакомым мне с детства русско– украинским говором обо всем: об урожае, о ценах, о бабах, о сегодняшнем курсе червонца, но только не о своем героическом прошлом. Уже въезжая в поселок, переправились мы вброд через узенькую, но быструю речушку. И конь наш вдруг зашатался и рухнул. На неподвижном красном лице Чаплина с белыми ресницами ничего не отразилось. Он освободил коня от сбруи и сказал: «Вы мине заплатите да идить до себе. Вин встане». И, получив с меня пять миллионов – столько брал он за коней, – объяснил Чаплин, что если конь дуже хочет пить, а ему не дать, когда он идет вброд, то вин падае. И минут через десять после моего возвращения домой приплелся и Чаплин на линейке, шажком. Чаплин не вспоминал о гражданской войне, жил новым. А оно отчетливо намечалось.

10 мая

Нэп казался и привычным, и чудовищным после всего, что было пережито. Частные магазины с хозяевами, которые сами не верили, что они хозяева. Могучие базары – эти не смущались: шум, нет, ровный гул, и не ярмарочный, лихорадочный, пьяный, с шарманкой, каруселями, и гармоникой, и выкриками, – а именно базарный, здоровый гул. Изредка жеребец закричит отчаянно или беззастенчиво завизжит поросенок. Жизнь медленно и неуверенно входила в русло, удивляясь тому старому, что сохранилось после отчаянной ломки последних лет. Трудно было понять то, что совершалось сегодня. И все писали о гражданской войне, и Миша сосредоточенно размышлял: «Слушай, а если начать так: начальник станции вступил в банду, чтобы спастись. И скачет с железнодорожным фонарем в степь». Вскоре после нашего приезда выяснилось, что бандиты не перевелись. Мальчик пошел в рудоуправление. Сын одного из счетных работников. И прибежал домой растерянный: «Мама, воны сплять» – сказал он своим украино – русским говором. Как спят? Поднялась тревога. Все руководство рудоуправления лежало на полу неподвижно. Налетели бандиты «верхами». Забрали деньги, приготовленные для зарплаты рабочим, приказали всем, кто был в конторе, лечь на пол и лежать полчаса, по круглым стенным часам. Кто встанет раньше, будет застрелен. У окна стоит часовой, сторожит. Был часовой или не был, но руководство и бухгалтерия отлежали честно минут двадцать. Отлежали бы и все тридцать, да мальчик прибежал с криком, что «они спят». Сбили погоню. Но бандиты все равно успели скрыться неведомо где. То ли в степи, то ли на заброшенном руднике. Вокруг поселка тянулась степь. Изредка балочки, деревья, кусты. Но к вечеру на небе, не по – ленинградски черном, появлялись звезды до того яркие, что казались Мише незнакомыми. И мы без труда уверили его, что тут виден Южный Крест. К этому времени мы узнали Ивановых.

11 мая

Если идти от нас прямо, в направлении к больнице, то проходили мы редкий лесок, потом пустырь – казалось, что у степи тут, среди поселка, маленькие, но прочные владения, потом беленький домик – здесь жил доктор Иванов – младший, однофамилец старшего, длинный, худой, молодой, с полной, здоровой, сердитой, неукротимой женой. Дальше, за участком степи, начинались больничные здания – одноэтажные, кирпичные. За больницей белел домик. Здесь жил фельдшер. Высокий человек с длинной седой бородой. Папа говорил, что он из тех фельдшеров, что лучше многих врачей. Опыт сделал из него великолепного диагноста. И вот за его домом мы вступали в область, полную значительности, многообещающую. За пустырем, в садике или рощице стоял дом доктора Иванова – старшего. Мама хорошо помнила эту семью – его сестер и родителей по Рязани. Семья была дворянская. Имение – недалеко от города. И говорили о них, когда мама была еще девочкой, с почтением и некоторым страхом. Кого‑то из них арестовывали, кого‑то ссылали. Кто‑то скрывался у них в имении. Дом доктора Иванова, просторный, потемневший, стоял в саду или рощице, в которую превратился теперь сад. Большая открытая терраса, мезонин, выглядел дом печально, как человек после операции, что продлила ему жизнь, но ненадолго, и он чувствует это. Забор вокруг дома давным – давно сломался, и никто не собирался его восстанавливать. Дорожки в саду заросли, яблони одичали. Только в самом доме порядок поддерживался прежний. Кабинет хозяина поражал обилием книг – полки от пола до потолка. Большой письменный стол. Тридцать лет налаживалась тут жизнь, и как ни сильны были удары, обрушившиеся на дом Ивановых, он жил еще. Сам хозяин доктор Иванов, стройный, легкий, худой, с тонким лицом, с темными глазами, с характером ясно выраженным: мягким, но вместе упорным, живучим, седой, сильно глохнущий, избалованный за долгую жизнь любовью и уважением, но не изнежившийся. Жил, как привык за тридцать лет. Читал лекции.

12 мая

Рабочим. В клубе, как было заведено много – много лет назад. Только теперь на них поглядывало косо начальство, новое, недавно приехавшее на рудник, это еще что за кустарщина в политпросветработе? Впрочем, старые рабочие, входившие в завком, поддерживали доктора. Да и о чем он читал? О солнечной системе. О японском землетрясении. Кстати, опережая события, расскажу. О японском землетрясении написал он статью для журнала «Забой» по моему заказу [6][6]
  Летом – осенью 1923 г. Шварц работал секретарем редакции журнала «Забой», выходившего в Бахмуте (позднее Артемовске).


[Закрыть]. И свирепый редактор Валь [7][7]
  Валь Валериан Владимирович – журналист, в 1923 г. редактор журнала «Забой» и газеты «Всероссийская кочегарка».


[Закрыть]выскочил, фыркая и сердясь, из своего кабинета, – статья оказалась написанной по старой орфографии. Я не придал этому значения, зная упрямство доктора, а Валь принял это чуть ли не за демонстрацию. Нет, просто доктор не мог отказаться от некоторых привычек, выйти из колеи, – это убило бы его. Так с весны уезжал он каждое воскресенье в Серебрянку, в селение километрах в 15 от либкнехтовского рудника. Там ловил он на озере щук. По семейным преданиям, – не поймал он еще ни разу, а все ездил. Каждое воскресенье. И каждый день уходил с утра в больницу, где ждали его пациенты. Сначала обход больных, потом – амбулаторный прием. Вечером сидел он за столом над книгами или выходил к нам, гостям. Ему трудно, невозможно было выйти из колеи, страшный удар обрушился на их дом. Недавно, в гражданскую войну, потеряли они двух сыновей. Один умер от брюшного тифа, другой пропал без вести. И Сергей Константинович и Наталья Владимировна (не путаю ли я ее отчество) жили, но ошеломленные, оглушенные. Это я понимаю теперь. Понимал, впрочем, и тогда, но отворачивался, по молодости лет. Хозяйка дома выглядела старше мужа. Отяжелевшая, спокойная, седая, сидела она за самоваром, разговаривала с нами внимательно. Однажды сказала она: «Старость лучше. Столько глупостей делаешь в молодости…» И вдруг улыбнулась. Как мне почудилось, тем самым глупостям, о которых отозвалась так пренебрежительно. И я был поражен. А мы делали глупости. Дом Ивановых был полон. Племянница с детьми.

13 мая

Дочка хозяйкиного брата, известного в свое время политического защитника Жданова [8][8]
  Жданов Владимир Анатольевич (1869—?) – присяжный поверенный, защитник по политическим делам.


[Закрыть]. С нею – двое детей. Племянница по фамилии Круковская. Анечка. Сергей Константинович как‑то сказал, усмехаясь: «Наследница венгерских королей. Фамилия‑то ее Корвин– Круковская». Несмотря на знатное происхождение, имела Анечка лицо никак не венгерское, а вполне отечественное, курносенькое. Казалась она девушкой веселой и простой. Но однажды рассказала, как отравилась толченым стеклом, много его приняла и хоть бы что. «Почему же вы хотели умереть?» – «От счастья. Я так в те дни была счастлива, что хотела умереть». И я до сих пор не понимаю, что это? Я по простоватости, которая на меня иной раз накатывает, понял ее слова буквально, или она ответила на мой дурацкий вопрос насмешливо." Впрочем, помнится, разговор был задушевный и я несколько раз переспросил Анечку. У нее был жених, угрюмый, длинный, с наголо обритым черепом и недобрым взглядом. Или бывший жених. Инженер как будто. Рассказывали, кажется, что он тяжело болел. Твердо помню, что был это человек жестокий. Избил свою охотничью собаку, чуть не до полусмерти, за свою же собственную вину – он недосмотрел и собака сошлась с каким‑то беспородным кобелем. Эти углы скрываются как бы во мгле. Угол, из которого возникает в памяти этот угрюмый, наголо обритый, длинный человек с недобрым взглядом, скрывается, как бы во мгле. Тридцать лет и три года пережито с тех пор. И каких! Зато весь ивановский дом стоит передо мной, как будто ушел я оттуда вчера, а предстоит мне идти к ним сегодня вечером. И причиною тому – Наталья Сергеевна. Все мы звали ее по имени отчеству, хотя было ей лет совсем немного – она только что кончила школу и должна была осенью ехать в Москву учиться. Держалась она с достоинством. Не молчаливо, не строго, а с достоинством. Она болтала с нами так же весело, как мы с ней, хорошо рассказывала. Но мы Анечку звали Анечкой, а ее – Наталья Сергеевна. Она внушала уважение, что в женщинах нравилось мне больше всего. Некоторая таинственность ощущалась в ней. И ты понимал – ни от какой, самой большой близости не исчезла бы до конца. Люди другого толка считали эту ее особенность просто– напросто холодноватостью. И решительно ошибались.

14 мая

Вот это и называлось, вероятно, вечно женственным. Я вообще был влюбчив, а тут вырвался из Ленинграда, из обстановки, похожей на пожарище, даже квартира моя тогдашняя пропахла гарью: мы восстановили чью– то сгоревшую квартиру. Все рухнуло. Закрылся театр, в котором я работал без всякой охоты, растерянно, но все‑таки работал, занимал какое‑то место в жизни. Университета я не кончил. К литературе приблизился, но работать, писать – все не решался. Попробовал, впрочем, написать пьесу для детей – с приключениями. Действовали там пираты. Лунц похвалил, похвалил и Слонимский, но мания ничтожества крепко держала меня в руках, и я не осмелился показать это сочинение больше никому. Причем начинали мы пьесу вместе с Колей Чуковским. Но с первых же сцен я почувствовал, что не вынесу никакого постороннего вмешательства. Это наряду с манией ничтожества. Но в конце концов от возни с пьесой, несмотря на то, что меня как бы поддержали, осталось чувство горечи и неуверенности. Побывал я секретарем у Чуковского, но и это меня не приблизило по – настоящему к литературе. И вдруг вместо ежедневного напряженного моего семейного жития, вместо вечных угрызений совести и сознания, что жизнь пропадает (а эти чувства, несмотря на мою хорошо обработанную, безотказную беспечность, непрерывно, как фон, ощущались), жизнь легкая, южная, свободная, среди близких людей или среди таких, что, как Ивановы, свободно читались. Мания ничтожества касалась литературы. А с людьми я чувствовал себя свободно. С понятными людьми. Поворот начался давно, с переезда в Ленинград. Но тут я вдруг почувствовал, что поворот непременно произойдет и я из болота выберусь на дорогу. Лицо у Натальи Сергеевны было простое, широкое, русское, с небольшим упрямым носом, нижняя губа чуть выступала. Глаза серые глядели спокойно. Прекрасны у нее были волосы – две большие косы носила она еще на школьный лад. И я, в смятении чувств, влюбился – не влюбился и, наконец, на самом деле влюбился в Наталью Сергеевну. Вот как я рассказываю о Мише Слонимском. Но ужасно хочется распутать весь клубок чувств.