Текст книги "Соседи (сборник)"

Автор книги: Евгений Суворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

16

За двадцать четыре года учительской работы ни разу не было, чтобы свои отношения со взрослыми Петр Иванович перенес на детей. Даже в крайних случаях он не делал этого, и вдруг – раньше такого с ним не случалось – он стал приглядываться к лицам учеников тех родителей или родственников, с которыми у него были когда-то плохие отношения.

Собственно, плохих отношений у Петра Ивановича никогда ни с кем не было. По крайней мере, так считал Петр Иванович. Выходит, он в чем-то ошибся?.. За этой мыслью появилась другая: не покачнулся ли его авторитет, когда вся деревня узнала, что кто-то ходит по ночам около дома Петра Ивановича? Ученики слышат разговоры об учителе, и не все – конечно же, не все! – так уж переживают за Петра Ивановича. И вот это, думал он, можно увидеть на лицах учеников: вольно или невольно отблеск разговора о Петре Ивановиче промелькнет на чьем-нибудь лице…

Петру Ивановичу удалось справиться с собой, и он остался с учениками в прежних отношениях, и свое желание подсматривать за ними объяснил тем, что он уже не тот, что был, и что пора ему на пенсию.

Потом он подумал, что дети могут попасть после него к плохому учителю, и он подумал, что рано уходить на пенсию, что он проучит еще и два, и три года…

После того как Яков Горшков рассказал в бригадной конторе, что кто-то ходит по ночам около дома Мезенцевых, Петра Ивановича останавливали, спрашивали, правда ли, и что он собирается делать.

Предложение бригадира – организовать около дома дежурство – Петр Иванович отклонил, сказав, что сам справится или, в крайнем случае, вызовет милицию.

– Ну, сам подумай, – говорил он бригадиру, – уборочная, люди работают, какое дежурство, – им спать надо!

– Петр Иванович, в Белой пади, считай, половина мужиков твои ученики! Неужели каждый из нас не сможет подежурить одну-две ночи?

– Во, слушай, что сделай! – предложил Петр Иванович. – Составляй наряд: ночь на огороде у Мезенцева отсидел – получай два трудодня! Правда, хорошо будет?!

Бригадир улыбнулся.

– Петр Иванович, вы в самом деле не боитесь?

– Нисколько.

– Все равно, сегодня вечером добровольцев приведу! – весело сказал бригадир.

– Были уже!

– Когда?

– Вчера вечером.

– Дежурили?

– Нет. Я их отправил домой.

– Кто был?

– Сергей с Павлом. И сегодня еще двое заходили – Гошка с Семеном.

– Павел приходил?! – Бригадир засмеялся. – Да его этот, который ходит, раз пуганет, и Павел неделю штаны стирать будет! Трезвый хоть был?

– Трезвый.

– Не стал бы он дежурить, – нисколько не сомневаясь, сказал бригадир.

– Почему?

– Да ему выпить надо было! Я, Петр Иванович, не знаю, что с ним делать. Он мне всех коней заморил! Ну вот кем его заменить? Придется кого-то просить из стариков. Если бы, Петр Иванович, не вы, я бы вынес предложение исключить Павла из колхоза.

– Исключить? – Петр Иванович помолчал, как бы обдумывая бригадирово предложение, и сказал: – Если подходить со всей строгостью, то его надо судить! Кони хорошие только у пастухов да почтальона.

– Потому что сами кормят! – сказал Михаил, оглядывая широкий и зеленый школьный двор, посреди которого они стояли.

– Я об этом и говорю. Остальные кони, это никому не секрет, едва передвигают ногами.

– Да еще без хвостов, – невесело сказал бригадир.

– Это же он поотрезал хвосты девкам на голову? – спросил Петр Иванович, хотя уже и слышал об этом.

– Ну.

– Вот что мода делает! – Петр Иванович никак не мог взять в толк, зачем нужен шиньон, когда нет ничего лучше своих волос: пусть они будут хоть рыжие или красные, но – свои! А то и себя уродуют, и кони без хвоста ходят.

– Хотел я его за эти хвосты оштрафовать трудодней на пятнадцать, чтоб знал! – одновременно и сердясь и улыбаясь, сказал Михаил. – Но на него это не действует! Хоть штрафуй, хоть не штрафуй…

– Действует, – сказал Петр Иванович. – На днях моей старухе жаловался.

– Тогда я его еще раз оштрафую! Глядишь, на пользу пойдет!

– Воздержись, – посоветовал Петр Иванович, воспринявший угрозу бригадира скорее как шутку. – Ты ж видишь, который день трезвый ходит. Попробуй-ка с ним как-нибудь еще поговорить? Он же мужик неплохой… И за дело вроде бы взялся: как-никак, дом себе выстроил! Дежурить пришел ко мне, – после небольшой паузы проговорил Петр Иванович, как бы вспоминая, что еще хорошего сделал Павел.

– Говорил я с ним и ругался без счету раз. Если уж вы, Петр Иванович, не сумеете переубедить, тогда ему никто не поможет! У меня один вопрос к вам, Петр Иванович, – не глядя на учителя, сказал Михаил. – А то, может, болтают?

– Говори, слушаю.

Петр Иванович расправил плечи, отступил на шаг в сторону, чтобы стоять свободнее, и от этого казался теперь неприступным. Прищурив темно-синие большие глаза, он смотрел на бригадира, как будто старался угадать, о чем тот попросит его, и как будто заранее решал, отказать или не отказать в бригадировой просьбе.

– Правда, что Варка просилась в школу уборщицей?

По лицу бригадира Петр Иванович видел, что тот очень хотел, чтобы это оказалось неправдой.

– Был разговор, – ответил Петр Иванович и уже знал, о чем будет просить Михаил, и знал, так же, что он ответит ему.

Снова – это с бригадиром и раньше случалось – он почувствовал себя учеником Петра Ивановича, и что ему, бригадиру, не двадцать восемь лет, а двенадцать, как было в четвертом классе. Так же, как и раньше, он почувствовал, что не может ничего требовать у своего бывшего учителя, а может только жаловаться ему, и он пожаловался.

– Если вы ее возьмете в школу уборщицей, тогда мне придется вместо Варки доить коров.

– Не придется, – подбадривающе сказал Петр Иванович, и пока что никак нельзя было понять, что у него на уме, – берет он Варку в уборщицы или не берет?

– Как не придется? – Михаил тоскливо и с надеждой взглянул на Петра Ивановича.

– А так, не придется! Я ей откажу. Хотя… – Петр Иванович поморщился, – из трех женщин, которые просятся в уборщицы, Варка подходит больше всех. Ее-то мне надо бы принять, ты понимаешь? Дети у нее маленькие, а яслей нет. И отдохнула бы… Поворочай-ка на ферме!

– Это-то конечно, – проговорил Михаил, довольный, что Петр Иванович так легко согласился. – Доярку бы я точно не нашел! Ну, кого?

– Знаю, некого, – сказал Петр Иванович, продолжая невесело о чем-то думать.

Перед тем как сесть и уехать на мотоцикле, бригадир вернулся к разговору, который он начинал с Петром Ивановичем, – о дежурстве около дома. Петр Иванович снова отказался.

И бригадир поверил разговору, который шел по Белой пади. Разговор шел о том, что в конце августа, когда Петр Иванович ездил на конференцию, ему не то в райкоме, не то в милиции выдали пистолет… Шел и другой разговор: ни в райкоме партии, ни в милиции Петр Иванович не брал пистолета, что у него свой пистолет, подаренный ему в двадцатых годах, когда он служил в частях особого назначения, – гонялся за остатками банд в Белоруссии.

– Дома и Варка и Павел! – сообщила Александра Васильевна часа через два после того, как Петр Иванович, встретившись с бригадиром, пришел из школы. Он бросил на жену быстрый и недовольный взгляд! «Ну и что из того, что дома?»

Пока он сидел на кухне за столом, подперев рукой подбородок, Александра Васильевна смотрела в окно, старалась угадать, открыт магазин или нет.

– Что ты все смотришь в окно? – спросил Петр Иванович.

– Недаром смотрю. Может, схожу куплю чего.

– Нам ничего покупать не надо, – сказал Петр Иванович, – у нас все есть.

– Сходил бы к Аншуковым. Люди ждут.

– Ты меня просишь сходить к Аншуковым? Я тебе сказал свое мнение.

– Сходи-сходи.

– Что-то ты очень добрая стала.

– Я всегда такая была.

– Всегда-то всегда, сегодня ты чересчур добрая, – тебе не кажется?

Александра Васильевна не считает, что так уж трудно устроить Варку уборщицей.

– Не нравится мне мой поход к Аншуковым, – отвечает Петр Иванович, начиная сердиться.

– Не нравится, не ходи, – с неожиданной решительностью сказала Александра Васильевна.

Дом Аншуковых рядом с домом Мезенцевых, почти напротив магазина. Петр Иванович пытается вспомнить, когда он последний раз был у Аншуковых? Оказывается, прошло лет пять. В ограде бывал, за водой ходил, когда чистил свой колодец, сидел на скамеечке с мужиками, а вот чтобы в дом зайти, этого давно не было.

Но тут надо разобраться: во-первых, свободного времени у Петра Ивановича нет; во-вторых, все, кому нужно, сами заходят к Петру Ивановичу.

Варка тоже не часто заглядывала к Мезенцевым. Была несколько раз, но дальше порога не проходила. Возьмет что-нибудь у Александры Васильевны, о чем-нибудь спросит и, не успеешь оглянуться, – нет Варки!

У Аншуковых два дома в ограде – старый и новый. Старый дом – низенький, из толстых бревен, с маленькими окнами – одним углом врос в землю, крыша зеленая, обомшелая. На окнах шторы, и кажется, что в доме живут. К новому Варкиному дому Петр Иванович еще не привык, дом по-настоящему и недостроен: прируб выведен наполовину, крыльцо – временное.

«Ни в чем нет порядка…» – оглядывая аншуковский двор, отмечает Петр Иванович. Все, что он видит перед собой, требует немедленного вмешательства. Новый дом с жиденьким, кое-как сколоченным крыльцом, Петр Иванович сравнивает с случайно забредшим на захламленный пустырь молодым человеком в новом костюме, в новой шляпе… «Вот только ботинок нет у молодого человека, пока что он в тапочках на босу ногу…»

Говорить с Павлом, чтобы привел двор в порядок, бесполезно, – так же, как говорить с ним о том, чтобы бросил пить. Павел из той породы людей, которых ничем не проймешь: ты ему говори, он будет слушать, а через пять минут забудет. Жители Белой пади год удивлялись, как это Павел умудрился себе дом поставить, и считали, что тут без влияния Петра Ивановича не обошлось. И сам Петр Иванович так считал, а иногда ему казалось: все, что он говорил Павлу, пролетает мимо его ушей. С таким размышлением Петр Иванович открывает дверь нового аншуковского дома.

Увидев огромного дяденьку, Варкины дети застеснялись, двое, самые младшие, юркнули поближе к матери и рассматривали Петра Ивановича из-за Варкиного подола.

– Что, не узнали, испугались! – сказала Варка как-то неестественно, через силу улыбаясь. – Подрастете, будете к нему в школу ходить. Он вам баловаться не даст, живо научит!

Ребята застеснялись еще больше. Петр Иванович смотрел на них, улыбаясь, зная, что этих-то двух ему уже не придется учить.

Из комнаты, прогрохотав стулом, в носках вышел Павел. Лицо заспанное, круглое как шар.

– Придремнул маленько, – сказал Павел, протягивая Петру Ивановичу руку с коротенькими толстыми пальцами.

– На закате спать вредно, – сказал Петр Иванович и стал осматривать новую печь с плитой.

– А почему говорят, – на закате спать вредно? – спросил Павел, рассматривая печь вместе с Петром Ивановичем.

– А ночь для чего?

Варка быстро заходит в комнату, смотрит на Павла, на Петра Ивановича, и снова – на Павла.

– Все ей мало, – жалуется Павел. – Дом выстроил. Конечно, не такой, как у вас, но в два раза больше старого. В чулане полкадушки сала… Хлеб есть, молоко есть, две свинюшки, кур полная ограда!

Варка стыдит Павла при чужом человеке:

– Половину сала ты за бутылку отдал!

Пошевеливая на коленях скрещенными пальцами, с черными от грязи ногтями, Павел улыбается:

– Так было.

Варка махнула рукой и ушла на кухню. Пристыдить Павла – дело безнадежное.

Петр Иванович оглядел стены, потолок, пол.

– Когда собираешься штукатурить и красить?

– Со временем хоть разорвись! – воскликнул Павел, изображая страшно занятого человека.

«Будешь так пить, и разорвешься!» – едва не сказал вслух Петр Иванович. Так думать Петр Иванович имел все основания: больше одной недели, чтобы не напиться, Павел не выдерживал. Его бы давно прогнали с конюхов, но кого поставишь? Прогонишь, а потом к нему же идти и кланяться?

Петр Иванович не верил, что водка сильнее человека. Пил же и он когда-то за компанию, а потом бросил. Он смотрел на Павла как на больного человека, но жалости к нему не было.

Идя к Аншуковым, Петр Иванович ожидал увидеть худшую картину. Недовольный и даже несчастный Варкин вид не соответствовал тому, что увидел Петр Иванович в доме Аншуковых. Видно, совсем недавно Варка купила огромный радиоприемник, он занимал чуть не половину стола, у Петра Ивановича, например, не было никакого радиоприемника – хватало репродуктора. Картина в рамке, тоже огромная и тоже новая, висела над кроватью. Чья была картина и что было на ней нарисовано, Петр Иванович не знал, – что-то лесное; если смотреть дольше, что Петр Иванович и сделал, то картина начинает нравиться… Хорошие шторы на дверях и на окнах, диван-кровать, на которой валялась одежда детей и взрослых. Около диван-кровати стояла стиральная машина, как будто Павел или Варка нарочно поставили ее на самой дороге, чтобы все видели, что у Аншуковых есть стиральная машина. Петр Иванович мысленно сдвинул ее правее, в угол, там ее будет не видно… И картину бы повесил на другом месте, а то очень уж она низко висит над кроватью… Или от того, что дом новый, или Варка не умела, или ей некогда было, все эти и другие предметы не нашли еще своего места и крикливо бросались в глаза.

Пришла Варка, села с мужиками.

Сразу же, как только она села, ребятишки выбежали на улицу. Варка постучала в окно, чтобы они далеко не бегали.

Старших детей дома не было. Дочь и сын уехали в конце августа в город учиться, а еще одна дочь вместо матери ушла на ферму доить коров. Как двенадцатилетняя девочка, придя за пять километров из школы, справляется с такой тяжелой работой, Петру Ивановичу непонятно. Ну, было бы ей четырнадцать, пятнадцать лет…

– Пускай привыкает, – сказала Варка.

– Плохая привычка, – сказал Петр Иванович, взглядывая на Павла и давая этим понять, что здесь больше виноват Павел, а не Варка.

Павел даже глазом не моргнул: он ничего не видел предосудительного в том, что здоровая девчонка поможет матери. Меньше бегать будет!

– Нас никто не жалел, – сказала Варка, и лицо ее покрылось белыми пятнами. Чего-то она недоговаривала, и эту недоговоренность Петр Иванович отнес на свой счет. Варка причесала перед зеркалом волосы, и все равно сидела какая-то взъерошенная, жиденькие косички, с лентами как у школьницы, едва скрывались за плечами. Несмотря на округлость форм, лицо у Варки сухое, жестковатое, взгляд недоверчивый, будто она ждет какого-то подвоха.

– Варвара Федоровна, Павел говорил, что ты хочешь работать уборщицей в школе.

– Правильно, – Павел кивает. – Правильно.

– А коров кто будет доить? Он? – Варка взглядом указывает на Павла.

– А что, думаешь, не подоил бы?! Забыла: ты как-то напилась, а я нашу Пеструху доил!

– Молчал бы, ботало колхозное!

Петру Ивановичу не нравится, что Варка повышает голос на Павла. Как-то так получается, что она одновременно повышает голос и на Петра Ивановича. И Павел хорош: зачем при постороннем человеке компрометировать жену?

Если спросить, сердится ли Варка на Петра Ивановича, она скажет – нет, потому что и в самом деле как будто давно не сердится, – просто появляется в ней что-то такое, с чем она сладить не может, и тогда она сердится на себя и на других…

Варке жалко бросать денежную работу на ферме, и ребятишек одних страшно оставлять дома. Знает она и другое: бригадир ни за что не отпустит ее с фермы. Конечно, Петр Иванович все может: захочет – примет Варку, не захочет – не примет. Работать в школе уборщицей ей кажется каким-то праздником, вроде как получать деньги ни за что.

– Я его не просила говорить, – сказала Варка. Лицо ее опять покрылось белыми пятнами, сделалось жестким. – Культурным сделался! Пахнешь, говорит, кукурузным силосом, спасу нет! Переходи, говорит, работать в школу. Мне разве шестьдесят рублей хватит? Я каждый месяц двести зарабатываю, и то не знаю, куда деваются. Был бы мужик, как у других, а то он на одни штрафы работает, не домой, а из дому тянет. Убила бы!

Павел, задрав голову, слушает Варку, похохатывает.

Петр Иванович чувствует себя неловко, как будто его только что разыграли. Или это была затея одного Павла – устроить Варку уборщицей, или Варка пошла на попятную, чтобы показать, что она не нуждается в помощи Петра Ивановича или понимает, что ее некем заменить, и поэтому отказывается от легкой работы. Если верно последнее, то Варка вырастает в глазах Петра Ивановича, а Павел… Павел каким был, таким, видно, и остался…

Варка вышла на улицу посмотреть за ребятишками. Скоро с улицы раздается плач кого-то из детей и быстрый сердитый голос Варки.

– Не слушаются, – сказал Павел.

Петр Иванович хотел сказать, что детей надо воспитывать, и он хотел сказать, как надо воспитывать, но вспомнил, что сам едва справился с Володей.

Раньше Петр Иванович говорил ему все напрямую. Теперь Павел был вроде как неподотчетен: захочет – будет слушать, не захочет – не будет. Но дело было не только в этом: Петр Иванович чувствовал, что примешивалось еще что-то, Павел и Варка стали как будто небрежнее к Петру Ивановичу… Варка так и не появлялась с улицы, и Павел сидел, зевая, как будто ждал, когда кончится этот ненужный разговор.

– Павел Дмитриевич, ты что, нарочно спрашивал насчет работы для Варки?

Павел как-то странно засмеялся, согнулся на стуле и начал разглядывать начищенные до блеска ботинки учителя.

– Шутил? – нисколько не сердясь, переспросил Петр Иванович и смотрел на Павла как на школьника, который не очень сильно напроказничал.

– Как вам сказать, Петр Иванович… Можно и так считать, и по-другому.

– Ну, а как все-таки?

– Интересно было: примете или нет?

– Не принял бы.

– Почему?

– По двум причинам: вперед Варки просились две женщины, а вторую причину ты знаешь, она будет поважнее первой: некому коров доить.

– Мы все-таки соседи, – сказал Павел.

– Расстояние тут ни при чем, – сказал Петр Иванович.

– Ну что? – спросила Александра Васильевна, когда Петр Иванович пришел домой. – Отдал ключ от школы?

– А я его и не брал.

– Хорошо поговорил?

– Хорошо.

– Теперь, знаешь, к кому надо сходить?

– К кому? – устало садясь на кровать, будто он перед этим дрова пилил, а не ходил говорить, спросил Петр Иванович. – Что ты еще придумала? Никуда я больше идти не собираюсь.

– Я ж не говорю, что сегодня.

– И завтра никуда не пойду.

– Сходи к Лоховым.

– Зачем?

– Дементий расскажет что-нибудь. Может, что-нибудь знает?

– Сам придет.

– Это ж не ему, а нам надо.

– Мне это не надо, – сказал Петр Иванович. – Пусть этот человек или нечистая сила стоит на огороде день и ночь!

– Ишь ты, храбрый какой. Что толку от твоей храбрости.

– А какой тебе толк нужен?

– Надо же что-то делать.

– Я же сказал: ничего делать не надо. Меня никто не тронет.

– И ты такой же, как все, не надо хвалиться.

– Такой да не такой. Меня, как пескаря, на удочку не поймаешь!

– Ну, ладно, не такой, – согласилась Александра Васильевна, зная, что Петра Ивановича ей не переспорить.

17

Весь следующий день Петр Иванович думал: надо ли было ходить к Аншуковым?

Ему казалось, что он свалился с какой-то высоты, вроде бы опять стоит на месте, но что-то не так, что-то нарушено, и ничего нельзя исправить, и нет виновного. Александра Васильевна? Если бы сам Петр Иванович не захотел и не пошел, то его бы никто не заставил. Получилось, что он чего-то дрогнул, испугался, – и сделал доброе дело, то есть хотел сделать доброе дело.

Все выглядело по-другому, если бы не было этого чертового случая с чьим-то ночным хождением… Но разве мало добрых дел было за Петром Ивановичем до этого случая? Разве его жизнь не состояла из непрерывающейся цепи добрых дел?

Петр Иванович никак не мог согласиться, что он где-то ошибся, потому что в первую очередь о себе никогда не думал. Он мог ошибиться для себя, то есть сделать плохо себе, но не другому. И тогда он подумал: если сделал плохо себе, то каким-нибудь образом не делаешь ли плохо и другому? Но уж настолько плохо Петр Иванович и себе ничего особенного не делал!

В основном довольный своей жизнью, он собирался пойти на пенсию и пожить чуть-чуть спокойнее, даже попробовать при более спокойной жизни еще раз проанализировать пройденный путь, найти в нем немало интереснейших дней, которые складываются в целые годы, и, так сказать, пожить приятными воспоминаниями, рассказывая о них молодым людям.

Ни в какую спокойную жизнь даже на пенсии Петр Иванович не верил – не тот он был человек! – но почему было не помечтать о спокойной жизни. Всегда, как бы ты ни устал, найдется какая-нибудь работа, и никогда у Петра Ивановича не портилось от работы настроение, потому что жизнь для него составлялась из работы – и больше не из чего.

Петр Иванович ожидал под старость еще большего уважения к себе не только со стороны окружающих, но и со стороны себя, – потому что если не уважать себя, то как же ты сможешь уважать других?

И вот кто-то делал так, чтобы Петра Ивановича меньше уважали и окружающие, и сам Петр Иванович!

Правда, тут могло быть и обратное: все это могло сыграть и на пользу Петру Ивановичу в смысле его авторитета – что вот ему угрожают, а не кому-нибудь. Но лучше бы Петр Иванович обошелся без шумихи, без такого заострения внимания на своей персоне.

Он и в самом деле не верил, что с ним может что-то случиться. Всей своей жизнью, казалось ему, он доказал, что теперь он неприкосновенен. Если коснуться Петра Ивановича, поднять на него руку, то это означало поднять руку на нечто более крупное, чем Петр Иванович, на нечто гораздо большее, и что сразу же после этого наступит возмездие. И если Петру Ивановичу засуетиться, выказать волнение и прочее-прочее, то это значит подвергнуть сомнению всю внушительность фигуры и Петра Ивановича и того, что стоит за ним.

Так чувствовал и понимал Петр Иванович создавшуюся ситуацию. Он был уверен, что так же или почти так понимают это и все жители Белой пади, и никто сильно не волнуется, не переживает за Петра Ивановича, потому что знают, что тронуть его не так-то просто.

Петру Ивановичу достаточно снять телефонную трубку, позвонить, и приедут из района. Но Петр Иванович против этого, он уверен, что не нужно никакой помощи, потому что справляться не с чем, ловить как будто некого и как будто нет никакого человека, а есть лишь привидение, жалкий отзвук, а может, и совсем пустяк, – чья-нибудь шутка.

Вечером, припозднившись, Володя Мезенцев и Коля Лохов возвращались с Ушканки.

Вечерки (если это можно назвать вечерками, когда собирается мало-мальски взрослых парней человек пять, чуть побольше девчонок и в основном малышня, которая путается под ногами и только мешает) за последние годы переместились на Боковскую улицу, на Советскую и даже на Ушканку. Причин для этого несколько: бригадная контора со всеми хозяйственными постройками была теперь на Пастуховой горе, между Боковской и Советской улицами; новый клуб, ему лет семь, расположен в бывшей поскотине около реки напротив Пастуховой горы, с той же Ушканки до него ближе, чем с Белой пади; и как-то так получилось, что учеников теперь на Бо́кове и на Ушканке больше, чем в Белой пади, поэтому, хочешь не хочешь, а приходится признавать, что на Бокове и на Ушканке теперь веселее.

Дойдя до Боковы, Володя с Колей свернули по проулку к кузнице, перелезли через изгородь и пошли по задам домой. С утра пролил дождь, идти по деревне и месить грязь им не хотелось, а потом, пока идешь по мокрой траве и лужам, заодно и сапоги вымоешь.

Как только ребята перелезли изгородь у кузницы, сразу же перестали разговаривать и всю дорогу до самого огорода Мезенцевых шли молча. Как-то особенно на них действовала темнота у реки и огородов, более острые запахи, близкие, где-то совсем рядом, голоса птиц, и вздохи леса, плотной стеной стоявшего за болотом. Вскрикивала какая-то птица на той стороне реки, а может, этот крик доносился из леса… Ночью голоса звучали не так, как днем, было в них что-то спокойно-дремотно-затаенное… Угрожающе стрекотал барашек, вскрикивая длинно и разряжающе, когда терял высоту и набирал ее снова.

Перед тем как перелезть около бани через разбирающиеся воротца, Володя шепотом попросил Колю не разговаривать. Они бесшумно перелезли воротца, две верхние доски которых были кем-то опущены. Кто это мог сделать? Мезенцевы никогда так не оставляли на ночь воротца. Ребята старались идти только по тропинке, чтобы не хрустела старая скошенная трава. Поднявшись от колодца на гору, они увидели стоявшего на тропинке человека. Ребята упали на землю и несколько секунд смотрели на человека, стоявшего очень близко к воротам и смотревшего на дом. В доме света не было, и человек показался страшным.

Это он! – догадались Володя и Коля. Надо было что-то делать…

Если бы человек вдруг повернулся и пошел в сторону ребят, они бы на него напали. Пока боролись, успели бы крикнуть Петра Ивановича – близко, Петр Иванович обязательно бы услышал и прибежал.

Человек продолжал стоять.

Ребята отползли назад. Когда человека не стало видно за пригорком, они поднялись, и от колодца низко пригнувшись, отступили к бане и в ее тени разогнулись. Надо было срочно вооружиться. Володя шепотом попросил Колю подождать, а сам, неслышно открыв двери в баню, осторожно нашарил в углу за бочкой железины, которые, раскалив докрасна в каменке, Мезенцевы бросали в бочку, чтобы сделать горячее воду. «Если такой железиной стукнуть человека по голове, должен свалиться», – подумал Володя.

– Держи, – шепотом сказал он Коле, найдя его на том же месте. Коля ощупал железину.

– Длинная – хорошо!

Он двинулся вверх по тропинке, лег и пополз. Володя – за ним. Ползли с остановками, прислушиваясь, вглядываясь в темноту. Тропинка была грязная и скользкая. Малейший шорох – и ребята замирали. Им казалось: или человек неожиданно вынырнет из темноты и они столкнутся, или его и след давно простыл.

– Стоит, гад, – повернувшись, шепнул Коля. – На том же месте, видишь?

– Прирос, что ли, – еще тише прошептал Володя. – Может, это так что-нибудь?

– Долбанет из ружья, будет тебе так, – ответил Коля, не спуская глаз с человека, который с каждой секундой делался для них страшнее.

Около бани они договорились: подползти как можно ближе и нападать разом – железинами по голове, чтоб свалился. Кроме ружья, у него может оказаться нож, чуть прошляпишь, не справишься.

«Давай», – жестом сказал Коля, и они продвинулись по-пластунски еще метров пять.

Володя помнил, как отец строго-настрого приказал не предпринимать без него никаких решительных действий. Он тронул Колю за рукав.

– А если за ружьем сбегать?

– Уйдет.

– Сбегай, а я посмотрю за ним.

– Ты что, одному оставаться… Посмотри, какой высоченный.

– Ничего, – подбадривал себя Володя.

Они доползли до картошки. Теперь подкрадываться было труднее; ботва начала засыхать, ее чуть заденешь – и выдашь себя! Здесь лучше всего подняться, не задевая картофельных кустов, подойти и ударить…

Коля расправил руку с железиной и начал подниматься, готовый в любое мгновение бесшумно упасть на землю. Володя заставил его лечь.

«Чего ты?» – сделал недовольное движение Коля. Володя коротким взмахом руки показал: назад!

Через минуту они были внизу. Так же бесшумно перелезли через воротца в поскотину, прошли немного шагом и, считая, что теперь будет неслышно, побежали вдоль Нюриного огорода к мосту. С разбегу перескочили толстую сосновую изгородь, зигзагом идущую от Нюриного огорода к самой воде. Чуть-чуть отдышавшись, ребята снова бросились бежать по проулку в гору.

Дом Лоховых через дорогу смотрит в проулок. Володя с Колей хотели проскочить в калитку, которая всегда была открыта, но на этот раз оказалась запертой. Калитка закрывалась на веревочную петлю, которая два-три раза наматывалась на толстый гвоздь. Коля сильно толкнул калитку, петля натянулась, и он никак не мог сразу сбросить ее с гвоздя. Тогда он подтянулся на руках и перескочил через калитку. Володя сделал то же самое. Гуран у Лоховых поднял страшный лай, ему отозвались собаки в соседних дворах. Прыгая через калитку, Коля с Володей чуть не сбили с ног Дементия.

– Чего тебя нечистая сила носит! – рассерженно крикнул Дементий. – Вам что, ворот нету?

Гуран узнал ребят, виновато крутнул хвостом и ушел на свое место. Соседские собаки никак не могли успокоиться, и ребята пожалели, что прыгали через калитку. Своим лаем собаки могли спугнуть человека.

– Батя, дай скорее ружье, – сказал Коля. Он хотел проскочить в избу и взять ружье, но отец остановил его.

– Зачем тебе ружье в такое время?

– Мы видели этого!

– Кого?

– Который ходит у Мезенцевых! Он еще не ушел! На огороде стоит!

– Скорее, – попросил Володя.

– Чего же ты стоишь? – накинулся на Колю Дементий. – Он ждать не будет!

Коля вмиг очутился на крыльце и почти сразу же открыл двери в избу.

– И ты видел? – спросил у Володи Дементий. – Или вам показалось?

– Видел. Мы к нему близко подползли.

– Какой он был, не разглядели? – спросил Дементий. – С ружьем, без ружья?

– Только видно, что человек стоит.

– То-то и оно, что ночь темная, – сказал Дементий. – Добегаетесь!

Выскочил из сеней Коля, шумно спрыгнул с крыльца.

Почуяв запах ружей, появился Гуран. По разговору и поведению хозяев Гуран понял, что хотят обойтись без него, и снова ушел на свое место.

Поднялась с постели и, как была в ночной рубашке, вышла на крыльцо Арина.

– Куда это вы?

Услышала, как говорил Дементий:

– Идите в ограду, только чтоб он вас не услыхал и не увидел. А я побегу снизу, от моста. Кричите, если что. Я крикну – бегите ко мне.

И Дементий с ребятами растворились в темноте.

Гуран пробежался по ограде, тоскливо взлаял – обиделся, что его не взяли с собой. Больше не слышала Арина ни одного звука, как будто все это приснилось ей. Но не было дома ни Дементия, ни Коли, не было на стене ружей, значит, случилось что-то у Мезенцевых. Ей сделалось страшно, и она зажгла свет.

Ребята в ограду не пошли, как просил Дементий, а перелезли через тын около амбара. Если человек, как в тот раз, вздумает спрятаться за штабелем, то он никуда не уйдет: вдоль амбара и прясла хорошо подкрадываться к штабелю. Лучшего наблюдательного пункта не придумаешь: от угла амбара просматривается дом, вся ограда и огород около дома. А через калитку идти – скрипнул, чуть-чуть звякнул, и все пропало – уйдет!

Через тын, между Нюриным сараем и амбаром Мезенцевых, ребята лазили часто, помнили, как расположена каждая тынина, и перелезли в темноте так же бесшумно и ловко, как бы они сделали это днем.

Между стеной сарая и амбаром темень, хоть глаз коли, идти даже с ружьем со взведенными курками не очень-то приятно. Ружье у Коли, у Володи – половинка кирпича, которую он подобрал около рассадника.

За воротами, на том месте, где стоял человек, никого не было.

Может, он стоит на террасе и ждет, когда кто-нибудь из Мезенцевых пойдет на улицу? Или он слышал, когда они бежали по проулку? Скорее всего, он испугался лая собак… Зря они поторопились и стали прыгать через калитку! Не залаял бы Гуран, и все было бы тихо, все бы шло по-другому… Они пожалели, что бегали за ружьем. Виноват будет Володя, что они, можно сказать, из рук, выпустили того, кто стоял на тропинке. Сейчас бы связанный, с окровавленной головой…